Текст книги "Сталинград"

Автор книги: Василий Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

А немецкий огонь не прекращается ни на минуту. Но теперь он не прицельный, наблюдатели противника не видят, что происходит на берегу, не видят тёмной шири реки. Мины со свистом перелетают через Волгу, рвутся, освещая на миг красными вспышками деревья, холодный белый песок. Осколки, пронзительно голося, разлетаются вокруг, шуршат меж прибрежными лозами. Но никто не обращает на них внимания. Погрузка идёт стремительно, слаженно, великолепная своей будничностью. Под огнём немецких миномётов и артиллерии люди работают, как работали всегда на Волге: тяжело и дружно. Их работа освещена пламенем горящего Сталинграда. Ракеты поднимаются над городом и в их стеклянно-чистом свете меркнет мутное дымное пламя пожаров. Тысяча триста метров волжской воды отделяет причалы лугового берега от Сталинграда. Не раз слышали бойцы понтонного батальона, как в короткой тишине над Волгой проносился приглушённый, кажущийся издали печальным, звук человеческих голосов: «а-а-а…», – то поднималась в контратаку наша пехота. Это протяжное «ура» пехоты, дерущейся в пылающем Сталинграде, этот вечный огонь, дымное дыхание которого доходило через широкую воду, придавали бойцам переправы силу творить свой суровый подвиг, в котором воедино слились тяжкая будничная работа русского рабочего с доблестью солдата. Все они чуяли значение своей работы. Переправа питает сталинградские дивизии хлебом и снаряжением. Танки, полки пополнений – вcё идёт через переправу. И переправа работает: идут к Сталинграду баржи, лодки, тральщики, моторные катера. Работал до последнего времени штурмовой мостик, наведённый с острова на правый берег Волги. Его строили у берега: стук сотен топоров и визг пил, режущих сосновые и еловые брёвна, заглушал в людских сердцах тревогу; трудовой гул покрывал шум германских воздушных моторов, раскаты артиллерийской стрельбы. Люди за трое суток построили мост через Волгу: шестьдесят пять станов плотов, с двумястами балками-поперечинами были скрещены цинковым тросом, прочными планками, покрыты тёсом. Мост завели верхним концом по течению, и вода стала его заносить на правый берег. Шесть человек несли на мост пятнадцатипудовый якорь. И когда мост стал подходить к правому берегу, якорь спустили в воду. Штурмовой мостик лёг через Волгу. Вероятно, из того количества металла, который потратили немецкие лётчики, артиллеристы миномётчики на разрушение этого штурмового мостика, сделанного из сосны и ели, можно было бы создать конструкцию огромного железного моста. Тем мужеством, тем самопожертвованием, тяжёлым трудом, которые проявили бойцы понтонного батальона при восстановлении разрушаемых немцами пролётов штурмового мостика, держится связь страны с борющимся Сталинградом. Эта связь прочна и нерушима, ей порукой солдатская кровь и большие трудовые руки.

Бойцы понтонного батальона все почти ярославцы. Живут ярославцы на редкость дружно, большим братским землячеством.

Заместитель командира батальона по политической части Перминов, сам волгарь, человек с тёмно-красным от солнца и речного ветра лицом, находится на переправе с первого дня. Голос у него громкий, привыкший к команде, привыкший перекрикивать грохот рвущихся снарядов – он даже во время бесед говорит, словно команду отдает.

– 0х, не люди у нас в батальоне, – говорит Псрминов. – Я даже не знало, золото-люди. Гордятся – мы ярославцы! Недавно в газете статья была большая о Ярославле, так эту газету вконец зачитали, собрание устроили – обсуждали. Как петухи, гордятся: «Про наш Ярославль как пишут!».

И вот, удивительная вещь. Ведь работа па переправе – горькое дело. Последние дни авиация тучей над нами висит. Поверите ли, за один день насчитали мы тысячу восемьсот заходов, глохнешь от этого воя и рёва, а люди так любят свой батальон, так своей работой гордятся, что заикнитесь только об откомандировании человека – трагедия будет. Эвакуировали мы на днях в тыл двух раненых красноармейцев, Волкова и Лукьянова, особенно досталось Волкову: в шею ему осколок попал и лопатку рассекло. Проходит несколько дней. Зовут меня красноармейцы: Волков п Лукьянов явились!

Я глазам своим не поверил, ведь тридцать километров, то попутными машинами, то ползком добирались. И как то трогательно до слёз и зло берёт: ведь удрали, черти, из госпиталя. Что с ними тут делать – их ведь лечить надо, а под огнём, в земле сидя, какое лечение? Дождались ночи, посадили их на машину и обратно отправили в госпиталь. И они от обиды плакали, и у нас у всех такое чувство было, словно мы нехорошее дело сделали. А народ привык к вечному огню, сам удивляешься.

Днём переправа не работает. Днём безлюден берег, пустынна Волга, тёмная вода бежит под (облачным осенним небом, холодом веет от неё. Лишь изредка промчится среди бурунов пены, резко меняя курс, быстроходный моторный катер, с мощным зисовским мотором. Гудит берег от бомбовых разрывов, летят в воздух тучи земли, дыма, жёлтая листва осенних деревьев. Зловеще свистят над водой мины, пущенные из тяжёлых немецких миномётов.

С рассветом понтонный батальон отдыхает. Похрапывают в блиндажах и землянках бойцы под оглушительный рёв немецкой авиации, с тупым бешенством карежащей землю.

– Как можно спать при такой бомбёжке? – спрашиваю я бойцов.

– Да вот спим, – говорят понтонеры, – день не поспишь, второй не поспишь, а потом поустанешь как следует и всё равно заснёшь.

Люди на этом раскалённом береге, зарывшись в землю, не изменяют чудесному строю своей простой души. Когда читаешь воспоминания o войне французов, англичан, американцев, все они пишут, что на войне, в бою, они становятся иными, что весь душевный мир их измепяется, что они переоценивают все ценности, что казавшееся им дорогим и близким вдруг становится ненужным, смешным. Много и талантливо писали об этом Дос-Пасос, Хэмин-Гуэй, десятки иностранных писателей.

А русский человек, воюющий в пламени горящего, сотрясаемого взрывами Сталинграда, такой же неизменный, ясный, простой, бесконечно скромный, таким знаем мы его и в великом мирном труде. Так же бережно хранит он письма, пришедшие из дальних деревень, так же любовно говорит о ребятишках своих и стариках, покуривает; вздохнёт, задумается, когда ему не в меру тяжело, кипятит чаёк среди развалин дома, окружённого немецкими автоматчиками, и верит в то, что добро есть добро что нет ничего сильней в жизни, чем правда.

И здесь, на переправе, идёт во время дневного отдыха обычная, прекрасная своей святой будничностью жизнь. Кухни, зарытые в землю, варят обед, русская печь, хитро и умело построенная в земле, печёт – пышный, лёгкий, подовый хлеб, и пекари посмеиваются, гордятся своим отличным мастерством. Бойко работает подземная баня н отчаянно парятся в ней, лупцуют себя вениками сорокалетние бойцы сталинградской переправы, пока вокруг них, совсем рядом, рвутся тяжёлые бомбы немецких пикировщиков. При слабом свете, проникающем и блнкдаж, пишут бойцы письма, не забывают послать поклон всей близкой и дальней родне, чтоб, не дай бог, не обидеть невниманием деда Ивана Дмитриевича или бабку Марию Семёновну. А о себе пишут в этих письмах сурово и кратко: «Живу хорошо. Пока жив».

И ничто не изменит справедливого отношения бойца к жизни.

Немцы всё неистовствуют над полосой волжского берега. Немецкие лётчики разнесли прямым попаданием бомбы русскую печь, где пёкся хлеб, но печь снова отстроили. Воздушной волной снесло трубу с бани, но снова дымит труба и парится в бане ярославец. В блиндаж заместителя командира, батальона вбежал повар и одновременно весёлым и зльм голосом крикнул:

– Разрешите доложить, кухня во второй роте взлетела. Вся, чисто, вместе со щами, двухсоткой, прямым попаданием!

– Немедля варить второй обед в котле, – сказал Пермяков.

Жизнь упряма, крепок наш человек – его не сломать всей силой немецкого огня. Но тяжело ему, пусть никто не думает, что легко здесь воевать, что привычка к огню снимает тяжесть войны. Смерть идёт рядом с жизнью, дороги их здесь слились. Недалеко от штаба устроено кладбище. Среди жёлтых опавших листьев стоят строгие холмики—могилы, простые, дощатые памятники с фамилией, именем, датой смерти. Когда-нибудь здесь будет стоять суровый и тёмный гранитный обелиск, памятник героям сталинградской переправы. И люди прочтут на нём имена двадцати восьми бойиов-ярославцев, прочтут имя комбата Смеречинского, основателя переправы, прочтут имя его преемника чеченца, капитана Езаева, прочтут о Шоломе Аксельроде, командире технического взвода, убитого миной при наведении переправы. И людям расскажут, как, при свете полной луны, когда Волга горела синим огнём, молча стоял у раскрытой могилы батальон, какую речь говорил бойцам Перминов, и сурово гремел в холодном осеннем воздухе салют.

Часто бывает, что один человек воплощает в себе все особенные черты большого дела, большой работы, что события его жизни, черты его характера выражают собой характер целой эпопеи, событий войны и мирных дней. И, конечно, именно сержант Власов, великий труженик мирных времён, шестилетним мальчиком пошедший за бороной, отец шестерых старательных, небалованных ребят, человек, бывший первым бригадиром в колхозе и хранителем колхозной казны, – он-то и есть выразитель суровой и будничной героичности сталинградской переправы.

В этом высоком человеке, с тёмно-коричневым узким горбоносым лицом, с тонкими губами и большими, тяжёлыми кистями рук, воплотились многие черты народного характера. Власов – человек долга. В колхозе народ в его бригаде покряхтывал иногда – очень уж суров был этот никогда не улыбавшийся темнолицый человек с карими, тяжело и ярко гладящими глазами. Дома ребята побаивалнсь отца, бывал он строгонёк с ними, и даже старший сьн, служащий теперь в гвардии, робел, когда Павел Власов говорил ему: «Алексашка, гляди у меня, я не баловал в жизни, не вильнул ни разу, и ты не балуй!».

Власов был колхозным казначеем, на руках у него хранились большие тысячи. Когда колхоз сплавлял лес по Волге, Власова все избрали главным бригадирам на плотах – уж больно хорошо знали его плотовщики. Получив извещение из Военкомата, Власов пошёл в правление, сдал все деньги до копейки, отчитался в своей бригадирской работе, простился со стариками и сказал уходя: «Работал я честно. в колхозе не последним был, а убьют на войне – за мной долгов не останется, во всём отчитался». Дома он простился с семьёй просто и сурово, словно уходил в поле или лес заготовлять, велел детям слушаться мать, писать, как справляются с работой. Провожали его родные без водки, без песен – Власов не пил вина. Взял он в мешок смену белья, стираных портянок, хлеба, десяток луковиц, соли и пошёл в ночь, высокий, прямой, с плотно сжатыми губами, пошёл, не оглянувшись на родную деревню – человек могучей аввакумовской души, ни разу не слукавивший перед народом и самим собой, жестоко и неистово требовательный в другим и к себе. Такие суровые души выковываются тяжким молотом векового труда, и можно было бы их назвать жёсткими, не будь они столь бескорыстно преданы правде, труду и долгу. Таких людей как Власов, немало в нашем народе, и вряд ли думали немцы о ниx, начиная поход против России, – эту железную аввакумовскую породу невозможно ни согнуть, ни сломать. Они, Власовы, выразители не доброты и мягкости народного характера, они носители суровости, непримиримости, неистребимой неистовой силы русской народной души.

И вот сержант Власов строит штурмовой мостик от острова к заводскому берегу. Трое суток, семьдесят пять часов, не спал, не ел он щей, лишь торопливо во время короткой передышки съедал ломоть хлеба, запивал его несколькими глотками волжской воды и вновь брался за топор. В этой исступленной жестокой работе узнали Власова бойцы его отделения, товарищи по походам и боевым трудам, живущие с ним в одном блиндаже. Мальков, Лукьянов, Новожилов, узнали все бойцы понтонного батальона, научились любить и уважать суровую железную силу его. Не только любить, но и бояться её.

Здесь, на волжской переправе, во всю высоту распрямилась фигура Власова. В долгие осенние ночи, глядя на сумрачные лица бойцов, переправляющихся через Волгу, на тяжёлые танки и пушки, поблёскивавшие в свете горящих нефтехранилищ, глядя на сотни раненых в рыжих, от пропитавшей их кровью, изодранных осколками шинелях, прислушивались к мрачному вою германских мин и к далёкому протяжному «ура» нашей пехоты, поднимающейся в контратаки, думал Власов одну тяжёлую, большую думу.

Вся сила его духа обратилась к одной цели: держать переправу нашего войска. Это дело было свято. Это дело стало единственной целью, смыслом его жизни. И всякий человек, мешавший работе переправы, становился для Власова смертным врагом, будь он хоть сын ему, хоть брат.

Был такой случай. Немец разбил пристань на правам берегу. Власову с его отделением приказали на быстроходном моторном катере переправиться через Волгу, исправить причал. День был ясный, светлый, и немец, едва увидев катер, открыл огонь, – вода вскипела от частых жестоких разрывов.

Шофёр-моторист Ковальчук изменил курс, причалил к острову и оказал:

– Вылезайте, на тот берег не пойду, мне жизнь дороже разных там причалов.

Как только ни просил, ни уговаривал его Власов!

Вылезь, к чертям собачим! – кричал Ковальчук, – я на переправе работать не буду, лучше в плен попасть, чем здесь работать.

Власов рассказал мне об этом случав тяжёлыми медленными словами. Вот дословно его рассказ:

– Знал бы я мотор, я бы его живо спешил… Весь день мы по острову, как зайцы бегали. А обратно нас лодки с острова тоже не везут – дезертиры вы, говорят. Пришлось хитрость делать – перевязали себя бинтами. Змеев, тот ногу подвязал, палку в руки взял. Перевезли под видом раненых. Такого со мной в жизни не было. Никогда я в жизни не хитрил. А переправа полночи не работала. Вот оно что… Через несколько дней выстроили батальон, вывели этого. Прочёл Перминов приговор, сказал слово про кровь сотен я тысяч бойцов. Стал этот проситься, плакал. Да какая тут жалость? Будь моя воля – я б его без приговора растерзал. Целый день, как заяц, бегал…

Тёмное лицо Власова спокойно и неподвижно, яркие карие глаза его смотрят прямо на меня, впалые щёки и прямой рот придают всему облику его выражение скорбное и суровое. В нём, в этом сорокадвухлетнем человеке, отце тестевых детей, человеке великого и тяжкого трудового долга, словно воплотилась гневная сила нашего, кровью исходящего в борьбе, народа.

– Потом Перминов сказал: «Кто хочет положить приговор?». Я вышел нз строя. Ковальчук упал. Я взял у товарища винтовку и пристрелил его. Какая тут жалость?

И вот сержант Власов стоит на носу тяжёлой баржи, медленно плывущей через Волгу. На барже четыре тысячи тонн снарядов, гранат, ящиков с горючей жидкостью, на барже четыреста красноармейцев. Эта баржа идёт днём, положение таково, что некогда дожидаться ночи. Власов стоит; прямой, угрюмый, и смотрит на разрывы мин, пенящие воду.

Он оглядывает молодых бойцов, стоящих на барже. Он видит: людям страшно. И сержант Власов, человек с чёрными, начавшими серебриться, волосами, говорит молодому бойцу: «Ничего, сынок. Хоть бойсь, не бойсь, – нужно!».

Тяжёлая мина прошипела над головой и взорвалась в десяти метрах от баржи, несколько осколков ударилось о борт, и тотчас вторая мина взорвалась не долетев.

– Сейчас угодит, подлец, по нас, – сказал Власов и посмотрел на бойцов, лёгших вдоль борта. Мина пробила палубу, проникла в трюм и там взорвалась, расщепила борт на метр ниже воды. Наступил страшный миг. Люди заметались но палубе. И страшней вопля раненых, страшней тяжёлого топота сапог, страшней чем разнёсшийся над водой крик: «тонем», был глухой и мягкий шум вода, ворвавшейся в развороченный борт баржи. Катастрофа произошла по середине Волги. И в эти страшные минуты, когда в полуметровую дыру хлестала вода, когда страх смерти охватил людей, сержант Власов сорвал с себя шинель и страшным усилием преодолевая напор воды, плотной, стремительной, сильней, – словно вся Волга, напружившись своим огромным, тяжёлым телом, прорвалась в баржу. – Он втиснул свёрнутую кляпом шинель в пробоину и навалился на неё грудью. Несколько мгновений, пока подослела помощь, длилось это единоборство человека с рекой. Пробоину забили. Власов уже был наверху, он перевалился всем телом за борт, сержант Дмитрий Смирнов держал его за ноги, а Власов, с лицом, налившимся тёмной кровью, шпаклевал мелкие пробоины паклей.

Обстрел продолжался. И едва баржа была спасена от потопления, как раздался крик: «Горит, пламя пошло!» – это загорелись бутылки с горючей жидкостью.

Власов, покоривший своей железной душой всех, кто был па барже, закричал:

– Скидай шипели, плащ-палатки, сюда давай!

И пламя, сжигающее стальные танки, были потушено здесь, на барже, везущей четыре тысячи тонн боеприпасов. Клясов прошёл на нос и снова стал на посту. Боеприпасы, четыреста бойцов достигли сталинградского берега.

Мне кажется, что этого человека можно назвать великим человеком.

1 ноября 1942г.

ЦАРИЦЫН – СТАЛИНГРАД

«Рабочие и крестьяне, честные трудящиеся граждане всей России! Настали самые трудные недели. В городах и во многих губерниях истощённой страны не хватает хлеба. Трудящееся население охватывается тревогой за свою судьбу. Враги народа пользуются тем тяжким положением, до которого они довели страну, для своих предательских целен: они сеют смуту, куют оковы и пытаются вырвать власть из рук рабочих и крестьян. Бывшие генералы, помещики, банкиры поднимают головы. Они надеются на то, что пришедший в отчаяние народ позволит им захватить власть в стране…». Этими словами начинался один из самых ярких и сильных документов революции, подписанный Лениным и Сталиным, и опубликованный 31 мая 1918 года в «Правде».

Четверть века отделяет нас от того времени, когда, рождённая в дыму и огне мировой войны, молодая республика билась за жизнь. 18 февраля 1918г. германская армия начала наступать. В начале мая немецкие оккупанты захватили всю Украину. Крым и Белоруссию. Фельдмаршал Эйхгорн устроил свою резиденцию в Липках, самом красивом районе одного из красивейших городов Европы – Киеве. На Дону правил генерал Краснов. Деникип шёл во главе добровольческой армии на Кубань, к Екатеринодару. В Грузин правили меньшевики, а немцы приглашённые ими, хозяйничали в Тбилиси, подбирались к Баку.

В руках восставших чехословацких эшелонов находились летом 1918 года Ново-Николаевск, Челябинск, Омск, Уфа, Пенза, Самара, Симбирск, Екатеринбург. В Сибири организовалось белогвардейское правительство. Контрреволюционные восстания произошли в Москве, Ярославле. Деревня была охвачена брожением. Голод и эпидемии вместе с контрреволюционными войсками штурмовали нейтральные районы советской страны.

Казалось, горяшая земля колебалась, обваливалась под ногами. Народ, измученный трёхлетней мировой войной, народ, проливший реки крови, истерзанный разрухой и голодом, вновь поднимался на войну за свою честь, свободу, землю.

Огромные тяжкие клещи контрреволюции вот-вот должны были столкнуться вокруг Москвы п Петрограда. Враги двигались с севера и юга, с востока и запада. Сомкнись эти клещи, – советская страна, лишённая своих продовольственных ресурсов, вынуждена была бы занять круговую оборону перед фронтом всех враждебных революции сил. И последней крепостью советской власти, вставшей на пути немецких оккупантов и действовавших их оружием войск генерала Краснова, был город на Волге – Царицын.

В Царицыне должно было сомкнуться тяжкое кольцо вражеского окружения. Это хорошо понимали великие стратеги великой революции. Царицын, кроме того, лёг на пути германского империализма, стремившегося к Каспийскому морю, Баку, на пути в Мессопотамию, Аравию и Персию.

Был жаркий август. По ночам всё ясней слышалась артиллерийская стрельба. Войска Краснова рвались к Царицыну. В середине месяца положение обострилось. Красновцы вышли к Волге северней и южней Царицына, охватив город в кольцо. Бои шли непосредственно в предместьях города – в Гумраке, Воропоново, Садовой. Лучи прожекторов по ночам освещали улицы. Тревожно и протяжно выли заводские гудки – рабочие завода «Дюмо», орудийного завода, рабочие огромных лесопильных заводов бр.Максимовых, нефтеперегонного завода Нобель шли тысячами защищать свой родной город. Железным ядром царицынской обороны стали рабочие. Здесь, рядом с царицынским пролетариатом, сражались бойцы коммунистической дивизии, сплошь состоящей из донецких рабочих: шахтёров и металлистов. Сюда пришли они тяжким путём, отбиваясь день и ночь от наседавших на них белогвардейских войск, кровью своей восстановили под огнём артиллерии взорванный мост через Дон и соединились с царицынскими рабочими, чтобы разделить с ними тяжкие труды по обороне города. Сюда впоследствии пришёл Рогожско-Симоновский рабочий полк, сформированный на «Гужоне» и Динамо». Здесь были Сталин и Ворошилов.

15 августа 1918 года было критическим днём в обороне города. Многим положение казалось безвыходным и безнадёжным.

Ожидаемая из Астрахани помощь не пришла – в Астрахани вспыхнуло контрреволюционное восстание – 18 августа в два часа ночи было назначено контрреволюционное восстание в Царицыно. Заговор был раскрыт ЧК. Красноармейская газета «Солдат революции» в экстренном выпуске от 21 августа сообщала своим читателям: «В Царицыне раскрыт крупный заговор белогвардейцев. Видные участники заговора арестованы н расстреляны. У заговорщиков найдено 9 миллионов рублей. Заговор в корне пресечён мерами советской власти. Берегитесь, предатели! Беспощадная расправа ожидает всех и каждого, кто посягнёт на советскую, рабоче-крестьянскую власть».

Красновцы делали всё, чтобы захватить город, взорвать власть изнутри. Но город выстоял. Великими жертвами, бессонными ночами большой кровью, тяжким трудом рабочих, железной сталинской волей был отбит первый натиск враждебных сил, разбито кольцо окружения, восстановлены пути сообщения. Славно бились луганский и сиверсжий рабочие полки, бронепоезд Алябьева стремительно появлялся то на северном, то на южном участке фронта. Много крови пролили царицынские рабочие, комсомольцы, коммунисты, дни и ночи крошила врага красная артиллерия. 22 августа наши войска заняли деревню Пичугу и Иреевку. Ночью 26 наши части ворвались па станцию Котлубань, захватили трофеи и разгромили штаб Мамонтова. В этот день Сталин телеграфировал в Москву Пархоменко: «Положение на фронте улучшилось. Везите не медля всё, что получили. Сталин». В беглой статье, конечно, невозможно последовательно восстановить все события первого и второго окружения Царицына 191S года, деникинско-врангелевского похода на Царицын в 1919 году.

Когда думаешь о жизни этого народа, о его суровой и благородной доле, связанной с тяжёлыми молодыми днями советского государства, то ясно вырисовываются основные черты характера и судьбы Царицына. У города, как и у человека, своя судьба. Есть люди, чьим высоким уделом является тяжкий жребий войны. И когда видишь такого человека где-нибудь в театральном зале, на выставке картин или в кругу семьи, одетого в лёгкие туфли, в косоворотку, светлый лётний костюм, невольно угадываешь в быстром и резком повороте, во внезапно, на мгновенье ставшем суровым взгляде, в властном спокойном слове, что судьба рано или поздно приведёт этого человека к тяжким лишениям, к походам, к сухому солдатскому сухарю, угадываешь этого человека в дыму и пламени «ражеиия.

Царицын-Сталинград город, стоящий на великом волжском рубеже, город между севером и югом, город, за спиной которого пески и степи Казахстана, город, широкой грудью своей обращённый к западу, к хлебным богатствам Дона и Кубани, избрал себе гордый удел быть твердыней революции в роковой час народной судьбы.

Двадцать четыре года прошли с того времени, когда Царицын, выдержав напор врага, не дал соединиться чёрным силам, шедшим с юга и севера, и словно занесённая тяжкая секира поднялся над рвавшимися с запада на восток немцами.

Прошло два десятилетия мирного строительства. Заросли травой окопы под Гумраком, Воропоновым, Бекетовкой. Деревья выросли там, где скрипели обозы. Ушли из жизни старики – рабочие, участники царицынской обороны. Стали седыми когда-то черноволосые рабочие добровольцы. А те, что босоногими мальчишками бегали среди дымившихся котлов красноармейских кухонь, кто подбирал стреляные гильзы и играл в войны, стали взрослыми людьми, отцали семейств, большими людьми советской державы. Они справляли своё двадцатипятилетие, возраст молодого расцвета, в один день с двадцатипятилетием Великой Октябрьской Революции. Выразителем их жизненной судьбы, их мирного двадцатилетнего пути, их стремительного подъёма от тёмных подвалов рабочей бедноты к вершинам культуры, стал молодой сталинградец Виктор Хользунов, сын старого слесаря завода «Дюмо» Степана Гавриловича Хользунова. Бронзовый памятник Виктору Хользунову стоит над Волгой, на Сталинской набережной. Скульптору Балашову отлично удалась эта суровая, сильная фигура сына старого пролетарского Царицына, ставшего одним из руководителей нашей авиации.

Стремителен был рост людей Сталинграда, стремителен был рост самого города за годы мирной советской жизни. На гигантах-заводах – тракторном имени Дзержинского, «Красном Октябре», «Баррикадах», работали около 100 тысяч человек. Возникла судоверфь. Стальрэс реконструировались старые предприятия, возникли десятки новых заводов.

В городе, где в начале века были две гимназии, одна библиотека, один сиротский приют и 400 кабаков, к приходу двух десятилетий мирной советской жизни возникли прекрасные вузы, с знаменитой профессурой – механический, медицинский, педагогический, где учились 15 тысяч студентов, возникли десятки техникумов, сотни школ, библиотеки, музеи.

Город посчаных бурь и пыли был весь заасфальтирован, вокруг него выросло двадцатикилометровое зелёное кольцо, сотни гектаров фруктовых садов, кленовые и каштановые аллеи.

Город приземистых одноэтажных и двухэтажных домов, кривых улиц, стал городом великолепных высоких белых зданий, городом классической планировки, городом широких площадей, украшенных памятниками, площадей, обрамлённых зеленью деревьев н пёстрым узором цветников. Сотни заботливых рук мели, чистили, поливали улицы Сталинграда. Из города песчаных бурь Сталинград превратился в город ясного волжского воздуха, город солнца п здоровья. Ночью с Волги Сталинград казался огромной многокилометровой гирляндой яркого электрического света. Красиво светились цветные рекламы магазинов, театров, кино, цирков, ресторанов. Музыка усиленная радиорупорами, слышалась далеко над Волгой. Городом гордились, город любили – и, правда, Сталинград стал одним из прекраснейших наших городов: городом труда, науки, жаркого солнца, широкого простора, городом Волги.

Сталинградцы любили свой город особенной, преданной и верной любовыо за тот непомерно тяжкий труд, за жертвы и лишения, которые испытали они в период строительства. Это были великие десятилетия, это не были десятилетия отдыха и передышки. Некоторым людям теперь, во время войны, прошедшее мирное время кажется спокойной, безоблачной идиллией. Это неверно, конечно. В суровых условиях напряжённого труда прошло время до войны, немало бурь перенесла наша страна, нелегко далось ей выполнение великих планов коллективизации и индустриализации. Революция не для всех открывала пути восхождения, для некоторых она была гильотиной. Суровы и тяжелы были законы её. Теперь, оглядываясь на прошедшие годы, видишь и ошибки, и промахи, сопровождавшие величайшую из строек, которую знал мир.

И сталинградцы помнят суровую пору строительства тракторного завода, первого гиганта первой пятилетки. Недоверчивым, холодным взором следила заграница за строительством. Сколько миллионов рабочих дней, какие суровые, жесткие нары в рабочих бараках, какой холодный, ледяной ветер в декабрьскую стужу на строительной площадке. Сколько сверхчеловеческих усилий воли, какое напряжение ума! И сколько трудностей, неполадок, сколько рабочего пота!

Вся страна следила за сталинградской стройкой, радовалась её успехам, скорбела о неудачах. 17 июня 1930 года завод был открыт. Начался период освоения сложнейшей, неведомой дотоле России техники поточного производства. Новые острые трудности, новая напряжённая борьба. Иностранные газеты предвещали гибель молодому заводу. Они считали неудачу свершившейся и писали: «Ввиду провала Сталинградского тракторного, Советскому Союзу снова придётся закупать тракторы за границей». Большой и малый конвейеры то и дело останавливались, пролёты не давали деталей. Но трудности остались позади. Любимый народом первый гигант первой пятилетки заработал полным ходом.

Когда экскурсионные пароходы приближались к прекрасному белому городу на Волге, отдыхавшие на палубе люди видали но только тысячи сверкающих на солнце окон, зелёные сады, слушали музыку и шум трамвайных и автомобильных гудков. Они видели чёрный дым, поднимавшийся над тремя гигантами: Тракторным, «Красным Октябрём»,«Баррикадами>, они видели, как сквозь задымленные окна цехов лилась в искрах сталь, слышали тяжёлый грохот, подобный грозному морскому прибою. Это красный Царицын, это Сталинград напоминал людям, что он знает свою судьбу русской крепости на Волге, что он готов принять тяжёлый и гордый свой удел в роковой час народной судьбы, что он не забыл заросших травой окопов над Гумраком, над Воропоновым, над Садовой и Бекетовкой… Днём 23 августа 1915 года, по приказу Ворошилова, рабочие шахтёрские полки Коммунистической и Морозовско-Донецкой дивизий перешли в наступление на центральном участке фронта у Воропонова; они кровью своей и жизнью отбрасывали наседавшего на город противника. Это было 23 августа 1918 года. 23 августа 1942 года, в пять часов дня, ровно через 24 года, восемьдесят тяжёлых немецких танков и колонны мотопехоты прорвались к детищу сталинградцев – Тракторному заводу. Одновременно с этим сотни бомбардировщиков обрушили мощный бомбовой удар на жилые кварталы Сталинграда. То был первый натиск фашистских полчищ, стремившихся к югу, рвущихся на восток, чующие волжские рубежи.

Город запылал, окутался дымом, огромное пламя поднялось к небу. И словно не было двух десятилетий мирного труда, словно не легли эти десятилетия между временем первой германской оккупации Украины, Дона и вторым нашествием немцев. И вновь в дыму, в грохоте битвы встал красный Царицын, Сталинград, город трудной и прекрасной судьбы.

Нельзя даже сравнивать силу немецкого удара в августе 1942 года с силой натиска красновцев в 1918 году. Удары танковых дивизий, страшный огонь тысяч орудий н миномётов, ожесточённые налёты воздушных армий – вряд ли в истории даже последней войны были удары подобной силы. Всё изменилось в ведении войны за эти десятилетия. Не так выглядело поле сражения, не так шло управление боем, не такими средствами осуществлялись огневые удары. Стремительно маневрировали танковые и моторизованные войска. Шли в воздухе бои, которых никто не мог представить себе в 1918 году. Небо и земля взаимодействовали, огромные массы людей и металла стремительно перебрасывались самолётами с одного участка фронта на другой. Всё изменилось, всё было иначе, огромней, сильней, стремительней. И лишь одно осталось неизменным, таким, словно люди того же поколения вышли на оборону Сталинграда – мужествепное сердце великого народа. Сердна Якова Ермана, Николая Руднева, Алябьева не перестали биться 23 года тому назад. В страшный час, когда 80 немецких танков внезапно подошли к окраине Тракторного завода, а сотни самолётов жгли жилые кварталы города, рабочие Тракторного завода и «Баррикад» продолжали свою работу. 150 пушек выпустил завод в одну ночь. 80 танков были выпущены из ремонта с 23 по 26 августа. В первую ночь сотни рабочих, вооружившись автоматами, станковыми и ручными пулемётами, заняли оборону у северной окраины завода. Они дрались рядом с дивизионом тяжёлых миномётов лейтенанта Саркисьяна, первым остановившим немецкую танковую колонну. Они дрались рядом с зенитчиками подполковника Германа, которые половиной своих орудий били по немецким пикировщикам, а половиной расстреливали прямой наводкой немецкие танки. Бывали минуты, когда гул бомбовых разрывов поглощал все звуки и подполковнику Герману казалось, что выдвинутая вперёд батарея лейтенанта Свистуна раздавлена совместным натиском немецкой авиации и танков. Но через некоторое время вновь слышалась размеренная стрельба зенитных орудий. Сутки продержалась батарея, не имея связи с командованием полка. К вечеру 24 августа трое бойцов вынесли раненого Свистуна. Они были единственными уцелевшими. Но первый натиск противника был отбит. Немцам не удалось взять город c хода. Началась борьба, на подступах, на улицах города, на площадях, в рабочих посёлках, на территории цехов сталинградских заводов-гигантов.