Текст книги "Сын атамана"
Автор книги: Василий Авенариус
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Один из гребцов не спеша снял с плеч свитку, разулся и полез в воду. Оттого ли, что вода доходила ему выше пояса, и от быстрого течения ноги его не находили твердой опоры; оттого ли, что киль лодки врезался меж подводных камней, – но все усилия гребца привели только к тому, что лодка повернулась боком. Сидевших в ней стало качать, как в бурю на море, и беспрестанно еще обдавать с головы до ног пенистыми брызгами.
Пришлось и второму гребцу спуститься в воду на помощь товарищу. Не мало времени провозились они так, пока не сняли лодки с мели. Яким не переставал брюзжать на обоих; Данило ему вторил; но за неумолкаемым шумом порога слова их почти нельзя было разобрать. Зато, когда оба гребца влезли обратно в лодку, и ее вынесло снова из пучины в полую, тихую воду, те принялись наперерыв отчитывать "лодарей", которые с умыслом-де гребли неровно, чтобы сесть на "скелю", а как сели, так нарочно загомозилися.
– Ну, ладно, будет! – сказал Курбский. – Какой же у них был расчет?
– А такой, значит, расчет, – отвечал Яким, – чтоб нам не нагнать тех рыбаков.
– Твоя милость не видел разве, – подхватил Данило, – как один толкал лодку в одну сторону, а другой в другую?
Оба гребца до сих пор угрюмо молчали. Тут один из них не выдержал и напустился на Данилу, что тот не умеет править рулем, а другой добавил, что виноват панич, что хотел стрелять орла.
– Ну вже так! Мы же и виноваты! – вскричал запорожец. – Но наперед говорю вам, любезные: коли что стрясется над нами, так и вам несдобровать, не будь я Данило Дударь!
Глава девятая
У "ДИДА" В "ПЕКЛЕ"
Наступило общее молчание. Впереди был Ненасытец, порог из порогов, и никому не было уже до перекоров. Первые четыре версты от Звонца река постепенно расширяется до двух верст с лишком и течет поэтому медленно, ровно, будто собираясь с силами. Но на пятой версте ее путь заграждается сперва одним большим островом, потом другим, и в стесненном русле она вдруг ускоряет свой бег. Еще за целые две версты до Ненасытца явственно доносится глухой гул низвергающихся вод. Гул этот становился все громче и грознее, и вот сейчас должен был настать роковой миг. Смерть чудилась каждому, невидимо витала над ними.
– Прощай, Михайло Андреевич! Прощай, милый, паничу, и ты, старче, и вы, братове! Не поминайте лихом, коли горячим словом обидел! – расчувствовался Данило и, сняв шапку, стал истово креститься.
За ним и все другие начали прощаться меж собой и, обнажив головы, творить про себя молитву.
Гребцы, снявшие свитки и сапоги еще на Звонецком пороге, так и не оделись, не обулись снова, а завернули свои вещи в один общий узелок. Когда же тут лодка стала огибать выдающийся мыс острова, один из гребцов нагнулся зачем-то под свое сиденье и вдруг швырнул с размаху узелок с вещами в прибрежные кусты.
– Ты что это, вражий сын, а? – гаркнул Данило.
Вместо ответа, оба гребца бросили в воду свои весла, и каждый с своей стороны прыгнул вслед, чтобы поплыть к острову, тогда как оставшихся в лодке несло далее со стремительной быстротой. Между тем из днища лодки хлынула вода и стала заливать лодку; очевидно, тот гребец, что наклонился сейчас под свое сиденье, вынул из днища втулку.
Данило разразился, разумеется, самой невозможной бранью, но как рулевой, был прикован к своему месту. Старик Яким, не тратя лишних слов, заткнул своей собственной шапкой, насколько мог, дыру, из которой била вода; Курбский же и Гришук не смели даже пошевельнуться, потому что без весел помочь делу все равно не могли, а всякое движение их, напротив, могло бы оказаться для всех гибельным. Оставалось положиться на искусство рулевого да милость Божью!
[]
Вот впереди выросла группа скалистых островков. Кипя и пенясь, река широкой дугой отпрянула от них и налетела на первую лаву – нагроможденный поперек всего ее русла гранитный гребень. С налета перенесло лодку через гребень, чтобы низринуть с крутого уступа.
А там все новые и новые преграды: гранитные глыбы, скалистые мысы, отвесистые утесы. И мечется старик Днепр меж них из стороны в сторону, как ошалелый; снова низвергается с головоломной лавы, и еще, и еще, и все мчится вперед, крутится, разбивается огромными валами, рассыпается пенистыми брызгами, взвивается к небесам облаками водяной пыли, и ревет, и воет, и стонет... А вот и самое "Пекло" – зияющий водоворот...
Когда Курбскому впоследствии случалось вспоминать про Ненасытец, из всех захватывающих ощущений, испытанных им здесь в течение каких-нибудь двух минут, особенно ярко выступало одно это мгновение, неизбежно и неумолимо страшное, как сама смерть. И, что всего удивительнее, одного этого мгновения ему все-таки было довольно, чтобы охватить взглядом все окружающее и заметить за водоворотом, в тихом плесе, три лодки, в том числе ту самую с "рыбаками", которая давеча их опередила.
"Они нас поджидают!" – молнией мелькнуло у него в голове мимо главной мысли, которая, без сомнения, была у каждого из сидевших в лодке: "Пронеси, Господи!"
И Господь пронес их. Неудержимым напором падающих в "Пекло" вод лодку, как щепку, выбросило опять из клокочущего водоворота. Но другая опасность зато возвратилась: при отвесном падении лодки в "Пекло" старик Яким не мог уже сохранить своего наклоненного положения, чтобы зажимать шапкой отверстие в днище лодки, и ее тотчас начало заливать. Тут вовремя, однако, подоспели подстерегавшие в плесе три лодки. Стоявший на носу передней здоровенный детина отчаянного вида приветствовал наших пловцов грубым торжествующим смехом:
– Милости просим, дорогие гости!
Курбский, вместо ответа, выхватил из-за пояса пистоль, взвел и спустил курок. Но старик Яким успел толкнуть его под локоть, и пуля пролетела через голову разбойника.
– Ай, да старина! – захохотал тот опять. – Ты с нами, вижу, заодно?
– А то как же? – был ответ. – Как не выручить старого приятеля Бардадыма! Ну, княже, сдавайся-ка подобру-поздорову: сейчас и так потонем.
Положение, действительно, было безвыходное. Лодку залило уже наполовину. Миг еще – и они начнут тонуть. Но Курбский был еще очень молод. Он не думал уже о том, что их всего двое – он да Данило – против целой шайки, ни о том, что погибни они – погибнет, пожалуй, и все дело царевича Димитрия. Он обнажил свою турецкую шашку и прыгнул в лодку Бардадыма. Прыгнул, но недопрыгнул: Яким на лету обхватил сзади его ноги, и Курбский грохнулся ничком в разбойничью лодку. Бывшие там не замедлили навалиться на него, и как он ни барахтался, а был скручен по рукам. Что пользы, что верный друг его, Данило, накинулся на изменника Якима и схватил его за горло! Кто-то из ближайшей лодки хватил самого Данилу веслом по голове, и он со стоном повалился в свою лодку, или, вернее сказать, в наполнявшую ее воду, потому что лодка шла уже ко дну.
Глава десятая
КАК КАМЕННИКИ ДУВАН ДУВАНИЛИ...
Описанная сейчас сцена произошла гораздо быстрее, чем можно было ее рассказать. Теперь, когда всякое сопротивление было сломлено, все пошло, как по щучьему велению. Все три спутника Курбского были живо вытащены из воды и размещены по трем разбойничьим лодкам. Даже все почти пожитки их были спасены, все, кроме ружей Курбского и Данилы, что особенно огорчило Данилу. Он стал опять браниться, но Бардадым тотчас распорядился заткнуть ему "тряпицей" крикливую глотку.
– А теперь завяжите-ка всем глаза.
– Только не мне, – возразил Яким. – Я – свой брат. Аль все еще не опознал?
– Жигуля! – узнал его тут наконец и Бардадым. – С того света, что ль, повыявился?
– С того, нарочно ведь вам в сети эту важную рыбку заманил.
– Так ли, полно, чоловиче?
– Э-эх, Бардадымушка! Фофан же ты, фофан! Ведь ты кем тут, в молодецкой шайке, ноне состоишь-то? Должно, атаманом?
– Атаманом не атаманом (атаман в отлучке), а все же есаул я...
– Ну, и я тоже двадцать лет тому был есаулом; не хуже тебя в здешних пещерах все ходы и выходы знаю. Как хотел, так давным-давно бы вас предал.
– Так чего же ты двадцать лет к нам глаз не казал?
– Да я ведь калека: какой же я вам был бы товарищ?
– А нынче зачем порадовал?
– Затем, что старость одолела со всякой хворью и немощью: похотелось перед концом своим старые места повидать, старых товарищей проведать: не жив ли еще кто? И вот, не даром, вишь заглянул! С тобой, другом сердечным, встретился! Да чтобы не прийти с пустыми руками, привел вам и живого мясца: молодого князя русского, посланца царевича Димитрия московского: возьмете за него богатый выкуп.
– Коли так, то спасибо тебе, друже милый. А хлопчик этот чей будет?
– Хлопчик – сынок кошевого атамана запорожского, Самойлы Кошки...
– О? Так и за него сорвем не малую толику. Ну, братику Жигуля, исполать тебе! Дай, поцелую.
У Курбского глаза были завязаны, но он слышал весь разговор, а теперь до слуха его долетел и смачный товарищеский поцелуй двух есаулов: нового и старого.
Лодки причалили к берегу, и трех пленников, как беспомощных слепцов, высадили под руки на сушу, после чего повели за руку же далее. Курбского, как самого почетного гостя, вел сам начальник шайки. Обиталище разбойников находилось не на самом Днепре, а в одной из выходящих к нему балок. Шли туда чуть ли не целый час. В действительности, прямой путь был, конечно, значительно короче; но Курбский не мог не заметить, что его ведут умышленно окольной дорогой, чтобы сбить с пути: они то карабкались вверх по откосу, то спускались в глубокий овраг, сворачивали то вправо, то влево, то как будто возвращались даже несколько назад и кружились на одном месте. Наконец им пришлось пробираться сквозь густой бурьян, и когда они тут остановились, на них пахнуло, как из погреба, холодом и сыростью.
– Ну, вот, мы и дома! – объявил Бардадым. – Только ты, княже, нагнись-ка маленько: чертоги у нас не княжеские, ворота не про твой рост.
Курбский наклонился; тем не менее шапка его задела не раз за низкий свод прохода в пещеру, а плечи за стены.
– Эй, огня! – крикнул Бардадым и снял повязку с глаз пленника.
Сначала Курбский не мог почти ничего различить, потому что единственный свет, проникавший в скалистое подземелье, исходил из небольшой расщелины где-то в вышине. Но когда вспыхнула лучина, а затем затеплился и каганец, он разглядел отчетливо всю пещеру. Она была довольно высока, выше сажени, и просторна: до пяти сажен в длину и до трех в ширину. Как раз под расщелиной было приспособлено нечто вроде очага с большим котлом, вокруг которого завозились теперь кухари – два дюжих молодца с засученными рукавами. Дым от разведенного ими на очаге огня выносило сквозь расщелину наружу: весь утесистый свод вокруг нее был уже закопчен дымом. Середину пещеры занимал большой стол, но ножки его, или, вернее сказать, заменявшие их древесные обрубки были так низки, что сидеть за столом на лавках было бы очень неудобно: поэтому ни лавок, ни каких-либо иных сидений не полагалось. В стороне на каменистом полу было устроено одно общее ложе из прошлогодних листьев и циновок.
"Неужели и нам придется спать здесь вместе с ними!" – не без отвращения подумал Курбский.
Но начальник шайки уже позаботился о "дорогих гостях": по его знаку, один из разбойников полез в какое-то темное отверстие в отдаленном углу пещеры и достал для них оттуда пару звериных шкур.
Хотя Бардадым и начальствовал только временно за отсутствием атамана, но пока подчиненные не выходили у него из повиновения. Когда же тут на столе были разложены оружие пленников и их дорожные вещи (кстати сказать, насквозь промоченные), всякая субординация была забыта: вся хищная орава наперерыв накинулась на то, что кому более приглянулось. Поднялся крик и гам; не обошлось бы, вероятно, и без потасовки, не вступись в дело Яким-Жигуля.
– Эх вы, каменники-горе! – перекричал он всех. – Забыли, знать, стародавний завет наш: делить дуван по совести, по-божески?
– По совести, по-божески! – передразнил его Бардадым, который, благодаря своей телесной силе, захватил из "дувана" львиную долю. – Ноне, брат Жигуля, у каменников нет ни совести, ни Бога.
Против этого, однако, запротестовали хором все остальные каменники и пристали к Жигуле, чтобы тот объяснил им, какой это такой "божеский" дележ.
– А вот такой, – отвечал Жигуля, – простого прохожего, бывало, и пальцем не тронем: что за корысть? "Иди себе, миленький, с Богом!" Убогому же странничку сунем в руку еще алтын денег, положим в котомку краюху хлеба: "Помолись, мол, святым угодникам за нас, грешных!" Зато как подвернется раз толстосум-купчина, с товарами заморскими, либо вельможный пан, так его, голубчика, облупим, как липку! Ежели же поведет себя смирненько, не станет перечить, так и царапинки ему не причиним, не токмо крови не пустим, угостим еще на прощанье, чем Бог послал; только заклятье возьмем перед святой иконой – держать язык за зубами.
– А с дуваном-то как же? – спросил один из слушателей.
– Погоди, о том сейчас речь пойдет. Добычу, кому бы ни досталась, на общий стол. Все по ряду, по чину. Богу свечку затеплим, вкупе образу помолимся... А у вас тут, поди, ни свечки, ни образа и в помине нет?
Рассказчик окинул пещеру до самых темных углов внимательным взглядом.
– Нет, нет, еще не обзавелись... – не то смущенно, не то сердито пробурчал Бардадым. – Ну, а далей что же?
– Далей уже набольший – атаман, есаул ли, буде атамана нет на месте, зачинал дележ: первую долю – на церковь Божию (потому, кому болей грехов замаливать, как не нашему брату); другую долю – на прогулы; а третью уж – в дележку, всякому по заслугам в деле.
– И все оставались довольны? – спросил опять кто-то.
– Все до единого. Всяк знал же, что делено по совести.
– А что, паны-молодцы, не дать ли нам Жигуле поделить наш дуван тоже по совести, по-божески?
Предложение нашло общее сочувствие. Сам есаул Бардадым, из уважения ли к своему почтенному предместнику или в предвидении неуспеха возражения, не промолвился ни словом.
– Спасибо вам, детки! Останетесь довольны, – сказал Яким-Жигуля, низко кланяясь на все стороны; затем с таким же поклоном обернулся к Курбскому, который, расположившись вместе с Данилой и Гришу-ком в стороне на звериных шкурах, был молчаливым свидетелем совещания разбойников. – Ну-ка, ваша милость, не обессудь, коли тебя трошки побеспокоим. Одежи на тебе мы не тронем, не бойся! Как же тебе, князю вельможному и посланцу царевича московского, явиться перед раду запорожскую голяком, либо в обносках? По платью встречают, по уму провожают. Да и шашки твоей и пистолей, кинжала покуда не поделим. Сложите-ка, детки, в сторонку. Может, царевич даст нам за них еще лишний выкуп. Но вот что у тебя, княже, в кошеле, то и царевичу твоему неведомо, – прибавил с усмешкой старик. – Занятно бы туда заглянуть! Где его у тебя искать велишь? Кажись, за пазухой.
И, не выжидая ответа, он залез уже рукой за пазуху Курбскому. Значительная часть денег была спрятана у того на теле в особом поясе, который снаружи нельзя было даже нащупать: на текущие же расходы он имел еще почти полный кошелек, который, действительно, хранился у него на груди во внутреннем кармане кунтуша.
– То-то я еще в обители заприметил, как твоя милость нищую братию оделял! – с той же самодовольной усмешкой продолжал старый разбойник, высыпая на стол из кошелька Курбского целую груду золота и серебра. – Эге! Да тут на всех нас хватит.
– Особливо, когда ты прибавишь еще казну твоего панича! – не без колкости подхватил Бардадым, который, по-видимому, не мог простить своему сопернику общее доверие к нему шайки. – Али себе все оставишь?
– Зачем себе, – отвечал Жигуля, доставая из голенища своего сапога затасканную мошну и вытрясая из нее точно также на стол все содержимое: несколько золотых, серебряных и медных монет. – Ну, а теперь, Данилушко, твой черед. Где казна у запорожца, и спрашивать нечего. Ну, ну, не брыкайся, друже милый: ведь у нас где лаской, а где и таской.
[]
Локти у запорожца были скручены за спину; рот у него был заткнут тряпкой, завязанной еще для верности узлом за затылок: ни руками, ни языком он владеть не мог. Насколько это его возмущало, видно было по его лицу: все оно побагровело, жилы на лбу налились, глазные яблоки готовы были выскочить из головы. Но ноги у него были свободны, и одной из них удалось ему нанести наклонившемуся над ним Якиму такой удар в живот, что старик отшатнулся и скрючился от боли.
– Ох, сатана! Чтоб те на Страшный Суд не встать! Подите-ка сюда, детки, стреножьте его покрепче, чтобы не брыкался.
"Детки" не замедлили исполнить приказание старого есаула, а кстати в усердии своем "стреножили" и двух других пленников. Без затруднения достав теперь из шаровар Данилы горсточку мелкого серебра да медяков, Жигуля приобщил их к общей массе, подлежавшей разделу.
– Ну, а теперя, детки, доложите-ка мне толком один за одним, чем кто отличился в этом деле.
И стали те по очереди докладывать, перебивая и поправляя друг друга. Все они сбились в кучу около низкого стола; поэтому Курбскому из его угла не было хорошенько видно, что там происходило. Но он слышал как весь допрос, так потом и распоряжения Жигули при самом дележе: часть денег была отделена на церковь Божию, другая – на прогул, а остаток уже, вместе с пожитками Курбского и Гришука, был распределен между удалыми молодцами по соразмерности их заслуг.
– Ну, что, детки, довольны ли вы моей дележкой? – в заключение спросил старик.
– Много довольны! Спасибо, дидусю! – раздался хор голосов.
– А довольны, так пора и за почестен пир. Эй вы, кухари! Скоро ль у вас брашно-то?
– Зараз, батьку; не успеет стриженая девка косы заплести.
Глава одиннадцатая
КАК ПИРОВАЛИ КАМЕННИКИ
В ожидании "брашна" вся удалая шайка расположилась на каменном, усыпанном песком полу вкруг низкого стола: кто на корточках, кто и врастяжку на животе, подпершись локтями и попыхивая "люльку".
– Ахти! а про честных гостей-то мы и забыли! – спохватился тут Яким-Жигуля. – Дайте им места, детки.
Те послушно раздвинулись и потеснились.
– Неужто, князь Михайло Андреевич, ты станешь кушать за одним столом с душегубами? – шепотом спросил Курбского Гришук.
– Ни за что! – был решительный ответ.
– И я тоже.
Но когда Яким повернулся к ним лицом и пригласил их не побрезговать, чем Бог послал, Курбскому показалось, что тот украдкой подмигнул ему, как бы убеждая не упорствовать.
"А что, как он только притворяется, чтобы тем вернее спасти нас?" – мелькнуло в голове Курбского, и он отозвался вслух:
– Да ведь у нас ноги связаны.
– Так ты все же будешь кушать с ними? – удивился Гришук.
Курбский пожал плечами.
– От хлеба-соли не отказываются.
– Да и голод не тетка, – подхватил Яким, – а идти твоей милости даже не для чего: на салазках подвезем. А нут-ка, детки.
Суровым каменникам грубая шутка пришлась по душе: несколько человек разом вскочили на ноги и со смехом подвезли всех троих на звериных шкурах к столу. Бардадым, чтобы поддержать свою власть над подчиненными, чересчур уж охотно слушавшимися старого есаула, отдал им в свою очередь приказ развязать пленникам на время еды руки, а Даниле и едало, причем, однако, предостерег запорожца, что бы тот не смел уже "брехать".
Первое блюдо состояло из борща, подданного кухарями в огромной деревянной чашке. Вооружившись деревянными же ложками, и хозяева, и гости принялись взапуски хлебать любимую национальную похлебку. По временам только тот или другой из разбойников вешал свою ложку на край чашки, чтобы перевести дух и зачерпнуть себе в кружку серебряным ковшом "горилки" из серебряной же, ведра в полтора, ендовы, как и ковш, очевидно, не купленной на рынке. Данило следовал примеру хозяев; Курбский же и Гришук довольствовались медом, который был подан им после отказа их от "зелена вина". Когда появилось на столе второе и последнее блюдо – верченое (жареное на вертеле) мясо, ендова с горилкой была опорожнена уже наполовину, и разгоряченные лица, невоздержанные речи и пьяный смех всех членов удалой ватаги наглядно свидетельствовали если не о доброкачественности, то о крепости хмельного напитка. Всех громче и разговорчивее был Яким-Жигуля. Он был неистощим в россказнях о былых подвигах гайдамачьих, из которых особенно понравился слушателям следующий:
"Едет жид с ярмонки, остановился у речки коней напоить. Глядь – перед ним гайдамака с кием (дубинкой). Затрясся мой жид, как лист на осине.
– Чего тебе, чоловиче?
– Купи, жиде, кий!
– Да на что мне кий?
Тот тронул его кием по плечу. Видит жид, что не отвертишься.
– А что цена кию?
– Пятьдесят карбованцев.
– Цена сходная: получи свои деньги.
Взял гайдамака деньги, отпустил жида. Поехал жид домой, а жинка ждет уже на крыльце.
– Доброго вечера, тателе!
– Доброго вечера, мамеле!
– Что привез с ярмонки?
– А вот что, – и кажет ей гайдамачий киек. Удивилась жинка:
– Что сие такое?
– Киек.
– Да где ты его взял?
– Купил.
– Купил! Для чего?
– Стало, треба.
– А что дал за него?
– Пятьдесят карбованцев.
– С ума ты сошел, тателе!
– Цыц, сердце! Кабы ты сама торговалась, так дала бы и всю сотню".
Хохотали каменники, хохотал Данило, не могли удержаться от смеха и Курбский с Гришуком. Но голод был утолен, и, по просьбе Курбского, его с двумя спутниками "отвезли" обратно в их угол, предварительно перевязав им опять руки. За столом же старый есаул еще более развернулся.
– Гей, паны-детки! – крикнул он. – Покажу-ка я вам тепереча, как в старину у нас угощались.
Подмешав горилки в ведерную братину с медом, он отпил первым, а затем пустил братину в круговую.
– Да нет ли у вас, детки, бандуры?
Бандура нашлась, и, ударив по струнам, старик затянул своим дребезжащим тенором:
"Гай, гай! Як я бул молод,
Що в мини була за сила!
Ляхив нещадно бьючи,
Рука й раз не зомлила..."
Все бражники дружно подхватили знакомую песню. За первой песней грянула другая, за другой третья.
– Ну вже, дидусю! – заметил кто-то. – Даром, что одной ногой в гробу стоит, а другой, поди, еще гопака пропляшет!
– И пропляшу! – гаркнул Жигуля, топая ногой.
– Ну, где тебе, старина!
– Пропляшу! – повторил он и, забренчав на своей бандуре гопака, пустился, в самом деле, в пляс.
– Ах, Яким, Яким! – укорил дядьку из своего угла Гришук.
– Постыдился бы на старости лет юродствовать, – добавил от себя Курбский.
В ответ Яким, все танцуя, подлетел к ним и шепнул два слова, от которых у тех сердце в груди екнуло:
– Потерпите: выручу.
После чего, как ни в чем не бывало, продолжал свой молодецкий танец.
Глава двенадцатая
КАК ЯКИМ СДЕРЖАЛ СВОЕ СЛОВО
– Слышал, Михайло Андреевич? – тихонько опросил Данило своего господина.
– Мне послышалось: "Потерпите, выручу", – ответил Курбский.
– И мне тоже! – подкрепил Гришук. – Уже коли Яким раз сказал, то так тому и быть.
– Да можно ли дать веру слову разбойника?
– Разбойником он был, но двадцать лет назад, с тех пор он служил нам верой и правдой.
– Панич прав, ваша милость, – поддержал мальчика, со своей стороны, запорожец. – Старый хрыч себе на уме: перво-наперво опоить молодцов, а там сбежать с нами.
– Вот этого-то я и не возьму в толк, – сказал Курбский. – Если он верный человек, то не обманет своего старого товарища Бардадыма. Либо с ним, либо с нами.
– А вот погодим, узнаем; ждать, я чай, недолго.
Ждать разгадки поведения Якима пришлось, однако, довольно-таки долго. В былые времена, как известно, пиры продолжались куда дольше, чем в наш деловой век, где каждый час дорог. А каменники, как народ бесшабашный, и в разгуле не знали меры. Из потайного склада выкатили новый бочонок горилки, а там еще один.
Проникавший в пещеру из отдушины в вышине бледной полоской дневной свет уже потух: очевидно, завечерело, а каменники по-прежнему "гуляли". Кто заснул тут же у стола на каменном полу, кто кое-как дополз на четвереньках до своего общего ложа в глубине пещеры, чтобы тотчас пустить глухой храп.
Наконец, тускло мерцавший на стене одинокий каганец освещал за столом только двух бражников, нежно обнявшихся вокруг шеи, как два неразлучных друга. То были два есаула: старый и новый. Старый охмелел, казалось пуще нового: то лопотал какую-то нескладицу, то мурлыкал песню, то лез целоваться со старым другом. У того глаза хотя также посоловели и слипались, но он видимо бодрился и, точно не совсем еще доверяя старику, не выпускал его шеи.
– Так ты что же, братику Жигуля, так-таки и останешься уже у нас? – спросил он.
– Нехай сатана возьмет мою душу, коли не останусь!.. – был ответ костенеющим языком.
– И злоба на меня совсем уходилася?
– Злоба? На тебя-то злоба? Ах, ты, деревянная душа! Да нет у меня друга милее на белом свете!
– Так побратаемся, как быть следует, поменяемся крестами!
– Поменяемся, сердешненький!
Оба сняли с себя нательные кресты и обменялись ими, после чего запечатлели свой братский союз еще троекратным поцелуем.
– И будем мы отноне стоять брат за брата на жизнь и на смерть? – продолжал Бардадым.
– На жизнь и смерть! – повторил Жигуля.
– Как перед Богом?
– Как перед Богом...
Теперь последнее сомнение, видно, рассеялось у Бардадыма: он освободил свою шею от крепко обхватившей ее руки названного брата, чтобы удобнее приложиться опять к ендове.
– Смотри, князь, смотри! – испуганно шепнул Гришук Курбскому. – Яким заснул!
И вправду, точно лишившись последней опоры, старик бессильно склонился отяжелевшей головой на стол. Бардадым докончил сперва глоток, потом с глубоким вздохом припал щекой к плечу названого брата и мерно захрапел.
Гришук с горя-досады чуть не всплакнул:
– Ну, вот, ну, вот! Что же теперь с нами будет? Курбский стал было его утешать; но на полуфразе замолк. И было с чего. Яким внезапно зашевелился, бережно снял шапку с макушки Бардадыма, подсунул ее ему под щеку и обеими руками с той же осторожностью опустил голову спящего на край стола, после чего тихонько сам приподнялся, сунул в карман себе лежавший еще на середине стола кошелек Курбского с дуваном на церковь и прогул, приблизился на цыпочках к своим трем спутникам и, не говоря ни слова, проворно распутал веревки, которыми панич его был связан по рукам и ногам; потом развязал Курбского и напоследок Данилу. По молчаливому знаку старика, все трое последовали за ним к выходу из пещеры, причем у очага должны были перешагнуть через растянувшихся тут же двух кухарей. Наконец-то они опять на воле! И дышится-то в ночном воздухе как легко и привольно!
– Припрячь-ка, княже, – сказал Яким, подавая Курбскому его кошелек.
– Но часть ты отделил ведь на церковь? – возразил Курбский.
– Как разживешься, так сам можешь вернуть церкви. А в пути каждый алтын дорог.
– Но темень какая! – заметил Гришук. – Хоть глаз выколи.
– Зато, коли пошлют в погоню, не так скоро разыщут, – возразил Яким. – Не знаю вот только, в каком месте у них поставлены кони...
Точно в ответ, неиздалека донеслось конское ржанье.
– Вон и сами голос подают! Ахти! – спохватился он вдруг. – А оружие-то мы забыли в пещере!
– И то ведь! – сказал с досадой Курбский. – Ну, Данило, нечего делать, идем назад.
– Нет, нет, княже, Бога ради!.. – вскричал Гришук, хватаясь за рукав своего молодого защитника.
– Тише, милый! Неравно услышат.
– Умоляю тебя, княже, Христом Богом!
– Но как же мне явиться в Сечь без всякого оружия?
– Там у кого-нибудь новое купишь. Я, право, не пущу тебя...
– Так я один схожу, – сказал Данило. – Не осердись, Михайло Андреевич; мне, вишь, одна мысль сейчас в голову залетела: людишки они, эти каменники, что ни на есть последние, а спят теперича все мертвецким сном...
– Ну, так что же?
– А то, что всю шайку при сем самом раз в ангельский чин снаряжу. Нож в бок – и делу конец.
– Что ты, Данило! Креста на тебе нет! Убивать во сне безоружных...
– А скольких людей они сами живота уже решили! Не чини мне только помехи; я один с ними управлюсь.
– Нет, Данило; нам они оставили жизнь, и мы на них волоска не тронем. Недаром отец Серапион предрекал мне, что ты еще натворишь мне бед!
– Прости, государь, по простоте слова молвилось. Из твоей воли я не выйду. Они и без нас, я чай, до палачовых рук дойдут. А за оружием-то все же вернуться надыть...
Но тут вступился в дело старик Яким:
– Нет, братику, теперя и я тебя не пущу! Кто тебя ведает, что у тебя на уме!
– Да дерзну ли я без своего господина? Я трясусь за ним как хвост за бараном.
– Заговаривай зубы! Мы с Бардадымом побратались, я поклялся перед Богом не выдавать его с товарищами – и не выдам.
– А коней-то все-таки уведешь у них? – сердито усмехнулся Данило.
– За коней мы рассчитались дуваном. Ну, а теперя ступайте-ка все за мной.
Несмотря на почти непроглядный мрак, старый каменник шел по отлогому скату лесистой балки совершенно уверенно. Вскоре они очутились перед входом в другую пещеру, из глубины которой донеслось еще явственнее то же призывное ржанье.
– Ты, Данило, иди-ка со мной, – сказал старик, а вы, паничи, обождите тут.
Немного погодя, оба вывели из пещеры трех оседланных коней.
– Да ведь нас четверо? – заметил Курбский.
– Трое вас, – отвечал Яким с тяжелым вздохом. – Я не еду.
– Боже ты, Боже мой! – вскричал Гришук. – Клятва тебя держит?
– Клятва, да. Знать, такое уж мне предопределение вышло.
– Но ведь клялся ты разбойнику...
– А я чем же лучше? Свой своему поневоле брат. О себе же, касатик мой, не полошайся: князь Михайло Андреевич не откажет доставить тебя до места.
– Но ведь ты знаешь, Яким... коли пойдет в огласку...
– Знаю, радость моя, все знаю, что ты хочешь сказать. Но я сейчас вот поверил все Даниле...
– И тайна твоя в груди у меня, что искра в кремне, – подтвердил запорожец.
– Но ты, Яким, остаешься здесь на верную смерть...
– От смерти, миленький мой, не спрячешься, – отвечал со вздохом дядька. – А может, Господь еще и помилует: ведь я же не убег с вами, а яко бы сплю теперича с ними в непробудном хмелю. Почем мне знать, как вы трое вызволили друг дружку, как раздобыли коней? Выведу я вас сейчас на большую дорогу – и с Богом!
Говоря так, Яким подсадил своего панича в седло, взял коня его под уздцы и пошел вперед. И вот они в открытой степи.
– Отсель, Данило, дорогу по звездам ты и сам найдешь? – спросил Яким.
– Еще бы не найти! – был ответ.
– А ты, княже, как пойдешь обратно из Сечи, не завернешь ли опять в Самарскую пустынь?
– Коли будет время, – отвечал Курбский. – Хотелось бы повидать еще раз отца Серапиона...
– Ну вот. Так от него, может, и оружие свое получишь: к нему прямо вышлю, буде Господу угодно будет еще дни мои продлить. Ну, а теперича храни вас всех Бог!
Он наскоро приложился к руке своего панича, и тот почувствовал на руке своей горячую слезу. Тут бедный мальчик не выдержал и с седла обнял за шею дядьку.
– Ну, полно, не махонькой ведь! – говорил растроганный старик, насильно отрываясь. – Авось, еще и свидимся... Прощай, княже! Прощай, Данило! Не забывай обещанья-то... Да коней, чур, не пускайте вскачь, чтобы паничу моему больного плеча не растрясло...
