Текст книги "Московская сага (Книга 3)"
Автор книги: Василий Аксенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
– Тут недавно в Москве, уважаемые товарищи, сделано удивительное открытие... – "Уважаемые товарищи" звучали в его устах, шевелящихся над галстуком-бабочкой в горошек, словно "леди и джентльмены". – Вот, обратите внимание, обыкновенная фотокарточка... – С этими словами он извлек из кармана снимок совокупляющейся в довольно похабной позе пары. – Ну, самая обыкновенная продукция... ну, кто из нас не знаком с такого рода изделиями... ну, словом, самая элементарная маленькая порнушка...
С той же небрежностью, с какой говорил, Богословский бросил карточку на середину стола. Все вокруг умирали от этой небрежности обыкновенная, видите ли, порнопродукция, и это в самой пуританской стране суровых пролетарских нравов. Все хохотали, однако Борис с удивлением заметил, что некоторые, в частности, Валентин Петрович Катаев и Константин Симонов обменялись короткими многозначительными взглядами.
– А теперь возьмите любую газету, – продолжал Богословский. – Ну любую! Ну вот хотя бы эту ежедневную газету. – Он вытащил из портфеля и развернул рядом с фотографией "Правду".
Ничего себе, "любая ежедневная газета", боевой орган ЦК ВКП(б), которую каждое утро кладут на стол не кому-нибудь, а самому Хозяину! Смех тут начал немного увядать, общество отвлекалось к напиткам. Заметив это, Богословский юмористически сморщил на удивленье свежую, круглую мордаху:
– Нет-нет, товарищи, никакой контрреволюции! Тут просто удивительный перекос человеческой логики. Дело в том, что этот снимок может быть иллюстрацией к любому заголовку любой газеты. Пари? Извольте! Ну вот, Саша, читай заголовки, а я буду картинку показывать. – Он подтолкнул газету к автору недавно раскритикованной комедии "Вас вызывает Таймыр" Александру Галичу, высоколобому молодому человеку с усиками, которые аккуратной подстриженностью и элегантностью спорили со знаменитыми усиками шестижды лауреата Сталинской премии Кости Симонова.
– Пардон, пардон. – Галич отодвинулся от газеты. – Читай уж сам!
– Нет, так неинтересно. – Богословский обвел глазами присутствующих. – Надо, чтобы кто-нибудь другой читал. Ну, Рубен Николаевич, может, вы будете читать как мастер читки? Миша, ты? А, вон Сережа Михалков пришел, вот он нам прочтет!
– Б-б-без меня! – сказал, проходя мимо сразу в туалет, длинный дятлоподобный "дядя Степа".
– Ну давайте я прочту, – сказал Борис IV Градов.
– Ха-ха-ха! – вскричал Богословский. – Вот студент прочтет своими устами младенца!
Катаев, с которым Борис оказался рядом, тихо пробормотал: "Зачем это вам?" Однако уста младенца зазвучали ко всеобщему удовольствию.
– "Новый приступ безумия в лагере поджигателей войны", – читал Борис.
– Извольте! – восклицал Богословский, демонстрируя совокупляющуюся с ослиными лицами парочку.
– "Крепнет связь науки и практики", – читал Борис.
– Ну, лучше не придумаешь! – восклицал Богословский. Снимок и в самом деле отлично иллюстрировал неразрывность науки и практики.
– "Сказы латышского народа".
– А вот и картинка к ним!
– "Районная животноводческая выставка".
– Товарищи, товарищи!
– "Подготовка национальных кадров".
– Ну не гениально ли?
– "Молдавия отвечает на призыв..."
Тут разошедшегося Бориса прервал Симонов:
– Ну, хватит, ребята! Так ведь окочуриться от смеха можно.
– Кто же это, интересно, придумал? – спросил Катаев, шелковым платком отирая лоб.
– Понятия не имею. – Богословский забрал карточку, газету и, очень довольный, удалился.
Все вдруг заговорили о войне. Вот тогда народ умел шутить, хохмили за милую душу. Парадокс, не правда ли? В окопах юмора было больше, чем сейчас, в мирной жизни.
Борису, признаться, чрезвычайно льстило, что он запросто вхож в этот круг старших да еще и таких знаменитых мужчин Москвы, хоть сам-то он был, конечно, им интересен лишь как сын маршала Градова. Многие из них, в частности Симонов, водили знакомство с его отцом во фронтовые годы "Ваш отец, ста'ик, был п'ек'асный па'ень и великий солдат", – сказал шестижды лауреат со своей знаменитой картавостью, когда в том же самом коктейль-холле молодого Градова представил компании сильно нагрузившийся актер Дружников. Все тогда спешились с табуреток, выпростались из бархатных седалищ, окружили Бориса. Не может быть, сын маршала Градова?! Старик, позвольте пожать вашу руку! Ваш отец был прекрасный парень и великий солдат. Что, Костя это уже говорил? Нет, это я сам сказал. Это в стиле Хемингуэя. Ну, конечно, в стиле Хемингуэя. Да, мы с Никитой... Я о нем очерк писал для "Звездочки", неужели не помните – "Вещмешок маршала Градова"? Он был бы сейчас наверняка министром обороны... Помню, летел в его самолете в район Кенигсберга. Отличные хлопцы там были в штабе, Кока Шершавый такой, зампотылу, майор Слабопетуховский... расписали там "пулю", ну и... Эх, Никита, Никита... недели не дожил до Победы... Настоящий мужчина... безупречная храбрость... философ и практик войны... Чья-то пухлая лапа обхватила Бориса за плечи, прямо в ухо влез мокрый рот, зашептал: "А я твою маму знал, Боренька... Ох, какая она была..." "Боренька" дернулся, сбросил пухлую лапу, еле сдержался, чтобы не залепить в мокрую пасть. Кто-то оттащил любителя интимных откровений. Ты что, с ума сошел, пьяный дурак? Нашел чем делиться с парнем, такими воспоминаниями! Вскоре все в этой компании поняли, что с сыном маршала можно говорить о чем угодно, только не о матери.
В разговорах о войне вдруг выяснилось мимоходом, что и Борис воевал.
– Когда же вы успели, старик? – удивился Катаев. – Может быть, были "сыном полка"?
Все засмеялись. За повесть "Сын полка" почтенный мастер "южной школы" пять лет назад получил свою Сталинскую.
Борис усмехнулся. Он понял, что дело тут не в возрасте, просто все уверены, что уж сыну-то маршала не пришлось в окопах вшей кормить.
– Я никогда не был в полках, – сказал он. – У нас был отряд не больше роты по личному составу.
– Но все-таки ведь ваша рота была частью полка, старик, не так ли? – спросил какой-то только что подсевший, которому вовсе вроде бы и не полагалось подсаживаться к такой компании и уж тем более пользоваться шикарным обращением "старик".
Борис внимательно на него посмотрел и ничего не заметил, кроме желтых глазенок.
– Нет, наша рота не была частью полка, старик, – сказал он.
Лауреаты заулыбались, оценив сарказм молодого Градова. Борис продолжил в том же духе, хотя немедленно понял, что немного перебарщивает:
– Простите, больше ничего не могу вам сказать, старик.
Симонов разливал по стаканам уже третью бутылку коньяку. Кому еще заказывать такие напитки, как марочный "Арарат", если не шестижды лауреату?
– Между прочим, старики, в заведении появилась интересная публика, – проговорил он. – Сразу не оглядывайтесь, но вон там под антресолями столик заняли три американца.
– Т-т-то есть к-к-как это три американца? – удивился Михалков, немедленно уставивший в указанном направлении два своих глаза, похожих на линзы кинокамер. – Откуда они тут взялись? С парашютами?
– Двоих я знаю лично, – сказал Симонов. – Один, моего возраста, это Ф.Корагессен Строубэри, он корреспондент газеты "Юнайтед Диспетч" в Москве, хорошо говорит по-русски, не бздун, плавал в Мурманск на конвоях, летал в Ленинград во время блокады. Второй, старики, это вообще большой человек, да-да, вот этот старик, старики, большая антисоветская скотина, знаменитый Тоунсенд Рестон. Откройте любую нашу газету... – тут все захихикали, вспомнив "изобретение" Никиты Богословского, – и увидите сразу, как его гребут и в хвост и в гриву, паразита, за клевету и дезинформацию. Ну, а третий, наверное, из посольства, этого не знаю.
Увидеть зимой 1951 года трех вылупившихся из московской вьюги розовощеких американцев было все равно что увидеть марсиан. Вздрогнул задремавший было в своем кресле Михаил Светлов.
А может быть, это не американцы, а марсиане? Боря Градов пошел к бару и попросил у Валенсии Максимовны десятирублевую сигару. Закурив ее, отправился обратно, окружая себя чем-то вроде дымовой завесы. Прекрасная идея наблюдать за врагом сквозь дым сигары! Я им, конечно, не виден, вместо лица косматое облако, а их вижу отлично со всеми их проплешинами, очками, перстнями, обручальными кольцами, толстенными авторучками, торчащими из карманов толстенных пиджаков в рыбью косточку – почему еще зубные щетки не торчат из этих карманов? т– с их золотыми часами и кожаными портсигарами... Интересно, какого черта они все трое смотрят на меня, если у меня вместо лица косматое облако дымовой завесы? Вот вам их фальшивые улыбки, вот вам "лицо врага", как наш друг Константин Михайлович писал в стихотворном репортаже из Канады... "Россия, Сталин, Сталинград, три первые ряда молчат..."
Он вернулся к своему столу и обратился к автору вспомнившихся строк о битве за мир:
– Вот вы, старик, говорите, что из тех трех двое вам лично известны. А почему же тогда не здороваетесь?
– Вы что, не понимаете, старик, почему я не здороваюсь? – поднял брови Симонов. – А вот они понимают, почему я не здороваюсь, и тоже не здороваются, проявляют отличный политический такт.
– А вот я сейчас пойду и с ними поздороваюсь, – сказал Борис неожиданно для себя самого. Вот так с сигарой главного калибра в зубах прямо вот через зал протопать и с поджигателями войны познакомиться.
– Вы этого не сделаете! – неожиданным фальцетом вознесся Катаев. Как старший за столом не советую вам, старик, этого делать!
– Прошу прощенья, уже не могу этого не сделать. – Борис поднялся. Как человек прямого действия уже не могу этого не сделать.
Оркестр заиграл "Красную розочку, красную розочку я тебе дарю!" За перилами антресолей был виден контрабасист, ловко перебирающий струны сардельками пальцев, большой, совсем молодой, хоть и уже лысеющий, к тому же сильно застекленный солидными очками парень, с блуждающей таинственной улыбкой на толстых губах; о нем тот же Катаев однажды сказал, что это талантливый прозаик Юрий-Юрий... ну, не важно... Борис направился к американцам, однако тут из туалета выпорхнули две хорошеньких девчонки и, пролетая мимо, обронили:
– Ах, неужели это мастер спорта Боря Градов собственной персоной?
Естественно, все американцы и вообще вся осложняющаяся день за днем международная ситуация были немедленно забыты. В дальнейшем забыты были и многие другие базовые проблемы середины двадцатого века. Оказавшись в компании людей своего поколения, то есть сборной солянки из всяких там физтехов, инязов, мгимошников, маишников (начались как раз зимние каникулы, студент гулял), Борис IV Градов немедленно стал одним из двух главных действующих лиц животрепещущего спора. Вопрос был поставлен остро: кто сильнее опьянеет – тот, кто сразу выдует пол-литра "Московской особой", или тот, кто употребит указанное количество зелья рюмками в течение получаса? Как человек прямого действия, Борис, разумеется, выступил за первый вариант: дескать, легче выдуть пузырь из горла или двумя стаканами по 250 граммов. Противником его оказался дюжий малый, чемпион МГУ по борьбе классического стиля. Его звали Поп, из чего можно было сделать предположенье, что фамилия его была Попов. На ручке его кресла сидела очаровательная девчонка в свитере с двумя полярными оленями. Вот именно этой девчонке, Наташке, будет сейчас доказано преимущество прямого действия над тягомотиной, мотоциклиста над жиртрестом. Вы все сейчас увидите, как держат банку штурмовые десантники ГРУ, к тому же еще теперь вооруженные передовой медицинской наукой, знатоки нормальной анатомии. Вот теперь пусть все это пижонство наблюдает, все эти папины-мамины сыночки из тех, что в Ригу ездят заказывать себе штиблеты с тремя пряжками, сливки нашей молодежи с неподмоченными анкетками... Спокойно, сказал он себе почти вслух, только не звереть. Ребята отличные, Наташка со мной уедет, борец Поп, отличный малый, будет лежать в полном туше.
Он налил себе до краев тонкий стакан, выпил его одним духом, даже не почувствовав вкуса водки. Поп в это время, хитрый морж, махнул рюмашечку и подцепил солидный, как сторублевая ассигнация, пласт семги. О закуске, между прочим, не договаривались, ну да черт с ним. Пока наливал, второй стакан, 250 граммов, как доктор прописал, вдруг нахлынула густая пьяная волна. Мгновенно сконцентрировался, не пролил ни капли. Волна сошла. Водка прошла. Перевернул бутылку, выжал, как полагалось в разведке, все четырнадцать оставшихся капель. Гром аплодисментов. Жадный до зрелищ московский плебс. Тем не менее благодарю тебя, мой добрый народ. "Закусывайте, Град! – крикнула Наташка. – А то не сможете ничего!" – "Будь спок, Наташка! – ответил он ей с ослепительной улыбкой героя фильма "Мост Ватерлоо". – Обо мне не волнуйся, о себе подумай!" Четким гвардейским, как на параде, шагом, вот так бы прямо к Мавзолею, швырнуть к подножию генералиссимуса Сталина штандарт дивизии "Мертвая голова", прошагал к бару за новой сигарой, попутно получил от сеньоры Валенсии граненую рюмочку "Маяка", изумрудный шартрез с яичным желтком внутри, пьется тоже одним глотком. "Эй, Поп, даю тебе фору!" Кажется, все заведение смотрит на меня, так я прекрасен у стойки бара с сигарой, опрокидывающий "Маяк". Или наоборот, никто не смотрит на меня, такое я дешевое говно. На кой хер я ввязался в этот идиотский спор? Ведь мне все-таки не восемнадцать лет, ведь я все-таки не маменькин сынок. Нет-нет, я не маменькин сынок, кто угодно, но не маменькин сынок. Может быть, бабкин внук и теткин племянник, но уж никак, никак, ей-ей, клянусь Польской Народной Республикой, не маменькин сынок.
Писатели между тем покидали помещение. Кто-то вальяжный уже стоял в шубе с бобровым воротником и в шапке-боярке. Некто другой, то ли знаменитый, то ли на подхвате, теперь уже не отличишь, проходя, полуобнял Бориса за стальное плечо:
– А мы в "Ромэн", не хотите ли с нами? Сегодня там банкет, петь будут до утра. Эх, хорошо под вьюгу-то завить тоску цыганщиной!
"Надо было с ними пойти, – думал Борис, вертя в пальцах рюмку из-под "Маяка", – эх, под вьюгу-то запеть! Жаль, что я не цыган, эх, послать бы всех на хуй и зацыганствовать! Эх! Не-е-т, шалишь, мы пойдем другим путем! Кто так сказал? Кому? Гоголь Белинскому или наоборот? Да нет, это же Ленин сказал, наш Владимир Ильич сказал царю. Пальцы под мышки, под жилет, с небольшой усмешкой... Не-ет, батенька, мы пойдем другим путем. Мы знаем, куда сегодня ночью пойдем". Идея вдруг с ходу откристаллизовалась, теперь он понял, чем все завершится этой ночью. Мы знаем, куда пойдем и кому мы сегодня наконец-то покажем, что мы не маменькины сынки, отнюдь не маменькины сынки, может быть, мы сукины дети, но, ей-ей, не маменькины сынки.
Вдруг все звуки питейного заведения прорезались: стук стульев и пьяный смех, бум-бум-бум контрабаса, лабает "надежда русской прозы", голос Валенсии Максимовны: "Гаврилыч, закройте дверь, вы нас всех простудите!" кто-то рядом хохочет с нерусским акцентом, бздынь, кто-то кокнул бокал, – пора отчаливать, чтоб не размазаться тут на сладком полу.
Он вернулся к столу, за которым начался "эксперимент". (Борец, чуть-чуть отрыгивая, продолжал пропускать рюмочки. Бутылка его была опорожнена только наполовину. "Я проиграл", – сказал Борис и бросил на стол залог, три сотенных бумажки с изображением Кремля, Москвы-реки и маленького пароходика на воде. "Куда же вы, Град?!" – едва ли не с отчаянием воскликнула Наташа. Должно быть, именно этот Боря Град олицетворял для нее девичью мечту о принце, а вовсе не Поп, чемпион по классической борьбе.
– Пьян в дупель, – извинился Борис. :– А меня дома мамочка ждет.
По паркетной диагонали четко прошагал к выходу, ни разу не оступился. Позади Поп сползал из кресла на пол, почти бессмысленно бормоча: "Ха-ха, Града перепил, ха-ха". Подготовка чемпиона оставляла желать, как тогда говорили, много лучшего.
"Хорьх" стоял на месте. Все нормально. Видимость нулевая. Осадки не в виде снега, а в виде ведьминых косм и хвостов. Если это мирное время, то какого черта навешивать собак на войну? Заводимся в пол-оборота. Танковое сердце России в железных кишках Германии! Снег разгребать не будем, поедем с метровым холмом на горбу. Привет работникам ОРУД – ГАИ! Сын маршала Градова спешит объясниться в любви одной поющей проститутке.
Ехать было недалеко; два квартала по улице Горького и потом левый поворот в Охотный ряд, прямо к подъезду гостиницы "Москва". Там в огромном ресторане на третьем этаже пела по ночам его мечта, Вера Горда.
Много раз Борис говорил себе: плюнь ты на эту блядь, тоже мне мечта, фальшивка и подделка, да и не очень молода, наверное, если увидеть ее при дневном свете. Тут же, впрочем, сам себя опровергал: ее и не нужно видеть в дневном свете, она – мечта твоих пьяных ночей, ночная птица "Лалабай", воплощение блядства и нежности. Много раз он видел, как к концу программы в зале среди пьяного мужичья поднимался опасный спор – кто увезет Горду? Иногда она смывалась или уходила под защитой оркестра, а иногда с каким-то даже как бы вызовом ждала окончания спора и удалялась в сопровождении кавалеров, очень часто грузин. В эти минуты Борис сгорал от ярчайшей ревности: да как они, козлы, смеют посягать на это существо, самой судьбой мне предназначенное?! Да что посягать, наверняка ведь тянут ее, напоят допьяна и употребляют! В следующий раз никому не дам ее увезти, всю кодлу расшвыряю, затащу ее к себе в "хорьх"! Да ей и самой интересней будет с таким парнем, как я, вместо всех этих барыг... Подходил, однако, "следующий раз", и он опять, как мальчишка, смотрел на высокую женщину в облегающем черном платье, интимно чуть-чуть изогнувшуюся перед микрофоном, чуть-чуть отставившуюся в сторону, чуть-чуть появившуюся из длинного разреза длинную ногу в шелковом чулке. Низкий голос, будоражащий что-то очень далекое, почти забытое, мальчишеское, в глубинах отставного диверсанта...
Здесь под небом чужим
Я как гость нежеланный
Слышу крик журавлей,
Улетающих вдаль...
Всякий раз он напивался, когда ее видел и слышал, и всякий раз почти в отчаянии ощущал какую-то дичайшую недоступность этой, по всей видимости весьма доступной, особы.
Нужно к чертовой матери все это послать, говорил он себе и довольно успешно все это томящее, развратное, высасывающее к чертовой матери посылал, забывал, тем более что московская его жизнь становилась все более интенсивной: институт, спорт, моторы, околоспортивные девчонки, выпивоны в мужских компаниях... Месяцами он не появлялся в близлежащей (30 секунд ходу по прямой) гостинице, однако потом вдруг, будто из морского мрака, белоголовый вал возникал и швырял его прямо к подножью ресторанной сцены, где стояла в луче фонаря Вера Горда, где она поднимала к золотоволосой голове обнаженные руки, голосом своим как бы держа ритм всего биг-бэнда.
Молча лежат в песках верблюды,
И в тишине безлюдной
Ночи медленной нет конца...
Весь ее репертуар состоял из полузапрещенных песен, которых уж ни под каким предлогом не услышишь по радио или в концертах, ритмы блюза и танго, с сильной нотой российско-цыганской романтики, словом, самая что ни на есть "ресторанщина", а рестораны в те годы хоть и существовали, однако всенародно считались капищами греха, пережитками капитализма.
В кругах ресторанных завсегдатаев, то есть людей не идеальных, с которых не следовало брать пример подрастающему поколению, о Вере Горде говорили: "Вы слышали, как Горда поет "Караван" Айвазяна? Это, знаете ли, нечто!"
..."Хорьх" шел к намеченной цели с опущенным боковым стеклом. Борис этого не замечал и весь покрылся инеем и снегом. Вспоминалось даже нечто блоковское: "кружится снег, мчится мгновенный век, снится блаженный брег..." При всем моторном направлении ума не чурался иной раз в захламленности квартиры подцепить с полки томик стихов из маминой коллекции. Она, наверное, там и русские стихи забыла, зачем ей теперь русские стихи? Не заметил, как вдруг совершенно протрезвел и оробел. Не надо мне туда идти. Ну что туда идти на посмешище? Ну как я к ней подойду, что скажу? Простите, Вера, но я вас хочу. Но это же совершенно немыслимо – от меня к ней. Любой барыга может ей так сказать, будет нормально. Для меня – абсолютно ненормально. Чудовищно. Немыслимо. С девчонками все это получается естественно и как будто между прочим, а эта блядь почему-то за каким-то барьером недоступности...
Был уже почти час ночи. Надо домой пилить, повыть в одиночестве и отключиться. Два раза он объехал вокруг центрального московского квартала: гигантская гостиница, кинотеатр "Стереокино" со своей вечной и единственной картиной "Машина 22-12", потом "Гранд-отель", потом снова "Москва"... Хмель совсем прошел, остался только стыд за гусарство в коктейль-холле: в конце концов добьюсь того, что все меня будут держать за дешевого пижона. Черт, я сам себя загнал в ловушку этой ночью, вьюга залепила мне мозги. Я не могу уйти и не могу кружить здесь без конца; в конце концов меня в МГБ поволокут за это кружение. В конце концов надо с этим покончить раз и навсегда!
У входа стояли только две "Победы" – такси с работающими моторами. Не видно было даже обычной очереди. Швейцар зевал за полузамерзшими стеклышками двери. Внутри, в вестибюле, бузил какой-то пьяный. Два официанта, бульдог и мартышка, обшаривали его карманы: видно, хорошо погулял по буфету Ваня-золотишник, а расплатиться позабыл. Обычно уже здесь слышен был грохот оркестра, сейчас стояла тишина. Борис оставил пальто швейцару, который, разумеется, его знал. Тоже под знаменами легендарного батеньки служил на Резервном фронте. Бегом поднялся в зал. Оркестр, очевидно, был на перерыве, сцена пустовала, если не считать нескольких оставленных инструментов: раскрытый рояль, горка ударных, многозначительные вопросительные знаки саксофонов. Буржуазная загогулина, ничего не скажешь. Не так давно газета "Культура и жизнь" объявила игру на саксофоне злостным хулиганством.
Борис пошел меж столов, пытаясь найти местечко с видом на сцену. К этому часу все в зале были уже более или менее пьяны. Салаты разрушены и размазаны. Торчали окурки из неожиданных мест, например из апельсина. Много обнажалось металлических ртов, преобладало червонное золото. Где-то было слишком много вина, где-то не хватало. Кого-то выводили под руки. Кто-то сам мчался, шатаясь, закрыв ладонями рот, пытаясь донести до сортира свое праздничное откровение. В основном, однако, царило некоторое остекленение, вызванное, по всей вероятности, тридцатиминутным отсутствием оркестра. В час ночи, конечно, всем хотелось двигаться, прижиматься телами, качаться, как романисты той поры писали о загранице, "в ударном трансе". Вдруг кто-то его окликнул. Из-за колонны махал рукой цэдэковский гонщик Сева Земляникин:
– Привет, Боб! Слушай, вали к нам, тут мой одноклассник, летчик-испытатель, гуляет. Грошей привез с Дальнего Востока вагон и маленькую тележку!
Прикинув, что сцена отсюда будет видна как на ладони, Борис шагнул за колонну и сразу увидел Веру Горду. Она сидела за дальним концом большого стола рядом с капитаном ВВС. Тот что-то ей шептал на ухо, она улыбалась. Там, в темном углу, на фоне какой-то бордовой портьеры, за скопищем пустых, полупустых и непочатых еще бутылок, в каких-нибудь трех шагах от него, как будто вдруг материализовавшаяся с киноэкрана, сидит она, один голый локоть на столе, вторая рука с отставленной длинной папиросой возле левого уха, глаза надменно полуприкрыты, а красный рот полуоткрыт так, как будто она уже в постели с этим гадом, летчиком-испытателем, чья рука. запущенная под скатерть, давно уже, наверное, путешествует меж ее колен.
Вокруг стола еще сидело персон не менее десяти, но Борис ровным счетом никого из них не заметил и даже не слышал обращенных к нему слов. Он руки чьи-то пожимал, не отрывая взгляда от Горды, с жадностью фиксируя все детали: опасно полуоторванную бретельку концертного платья, крупные кольца завивки, серьги, браслет, маленькую бородавочку на виске.
Она вдруг чуть отодвинулась от летчика, вдруг улыбнулась прямо новоприбывшему, окатила вдруг теплой синевой очей, вот именно: "очей-синевою-сейчас-я-завою". Пронзило и мгновенно отлетело ощущение, что этот момент уже был когда-то в его жизни.
– Простите, я не расслышала, как ваше имя? – спросила она.
– Борис Градов, – произнес он так, как будто она могла это немедленно опровергнуть.
– Борис Градов, неплохо звучит, – сказала она как маленькому мальчику. – А я Вера, если вы не расслышали.
– Я расслышал, – сказал он.
– Давайте выпьем! – вскричал летчик, бухая себе в фужер сразу из двух бутылок водку и шампанское, то есть формируя популярный в те годы напиток "Северное сияние".
– В Горду врезался Эдька, – сказал про него Сева Земляникин Боре Градову. – Как услышал "В запыленной пачке старых писем", так сразу в пике вошел, все свои шиши готов отдать за одну ночку.
– Мало ли что он готов отдать, – сказал Боря и сразу же, резко, пошел на опасное сближение с летчиком-испытателем. – А что же вы испытываете, Эдуард, если это не государственный секрет? Большие самолеты или маленькие?
Летчик с хмельным оскалом погрозил пальцем Борису, хотя тот вряд ли отчетливо в данный момент для него фокусировался.
– А вот это и есть как раз большой секрет, молодой человек. Маленький самолет под большим секретом. – Наклонив голову, он явно боролся с алкогольными перегрузками, потом, очевидно победив, весело осветился и вывалил самый уж что ни есть чудовищный государственный секрет: – Я этот самолетик, друзья и Верочка, на практике испытываю. Спросите где? Строго между нами, в Корее. Нелегкая там у нас работа, Верочка и вы, остальные. Одной рукой гашетки нажимаешь, а другой рукой глаза растягиваешь, под корейца косишь, вот такие дела.
Таким образом вдруг совершенно неожиданно подтвердилась грязная клевета империалистической прессы о том, что советские летчики якобы участвуют в боях на стороне Корейской Народно-Демократической Республики. Все присутствующие, хоть и под газом, не поддержали этой темы, только Горда, засмеявшись, прикрыла ладошкой рот гусарствующему авиатору. Боря же Градов вдруг почувствовал некоторую симпатию к пьяному дураку: свой все-таки, спецназ, с американцами воюет, вот нервы и не выдерживают.
На эстраде вдруг зазвучал рояль. Вера приподнялась и заглянула за колонну:
– Ну, мне уже пора работать.
Музыкантов на эстраде еще не было, один только пианист в медленном темпе наигрывал "Сент-Луис блюз". Летчик было приподнялся, чтобы проводить свою гостью, однако рука у него сорвалась со стола, и он чуть не упал. В этот момент Боря Градов быстро прошел за стульями, взял певицу под локоток и повел к эстраде.
– Профессионально сделано. Боб! – хохотнул за спиной Сева Земляникин.
– Давайте потанцуем, – предложил Борис.
– Ну что ж. – Она положила ему руку на плечо. Они начали танцевать под пианино. Она что-то напевала под нос по-английски, потом спросила:
– Кто вы такой? Я давно вас заметила.
Поворачивая ее в танце, он касался ее груди и бедер. На высоких каблуках она была почти одного с ним роста. Спина у нее была влажная, пот добавлял к ее духам какую-то совсем уже убийственную нотку.
– Я... я... – забормотал он, – я офицер разведки в запасе, мастер спорта по мотогонкам, кроме того... кроме того, знаете ли, я – сын маршала Градова... у меня пустая пятикомнатная квартира на улице Горького... и еще, еще... автомашина "хорьх", и все это...
Она на мгновение прижалась к нему:
– Ну что вы дрожите, мальчик? Не волнуйтесь, я буду с вами.
Лабухи уже возвращались и рассаживались. Пианист, подмигнув Горде, продолжал играть, Борис уже не мог вымолвить ни слова. Наконец дирижер, пожилой павиан в торчащей коробом крахмальной манишке, объявил:
– Уважаемые товарищи, эстрадный оркестр ресторана "Москва" начинает завершающее отделение своей программы.
– После концерта ждите в вестибюле гостиницы! – шепнула она. Снова погас весь свет, закрутился под потолком стеклянный шар, поплыли над быстро сбежавшейся толпой танцоров разноцветные блики. Борис не вернулся к столу авиатора, а плюхнулся на какой-то стул поближе к эстраде. Горда стояла в глубине, весело болтала с пианистом, может быть, о нем, может быть, как раз о том "сумасшедшем мальчике", с которым она танцевала, пока тот наигрывал "Сент-Луис".
Потом луч прожектора вывел ее вперед, и она, почти прижав губы к микрофону, запела, плечами и коленками поддерживая медленный и пружинящий ритм:
Когда-нибудь пройдет пора ненастья,
Сумеем мы вернуть былое счастье,
И мы пройдем весь этот путь
Когда-нибудь, Когда-нибудь!
Ну да, она пела теперь для него, только для него, вовсе не для денежного капитана, которому так трудно нажимать на гашетки, когда приходится растягивать глаза "под корейца", вовсе не для еще более денежных, извечных своих грузинских поклонников, которые так горячо ей сейчас аплодируют, стуча перстнями, ни для кого из этой нажравшейся толпы, а только для Бори Градова, которому она обещала быть с ним, назвав его именно так, как ему мучительно хотелось, – мальчиком!
Подошел официант. Борис заказал бутылку "Гурджаани" и тарелку сыра. Оглядевшись, увидел, что сидит среди каких-то чужых мужиков, никто из которых не обращал внимания ни него, ни на его мечту. Разговор шел, разумеется, о "гребле с пляской". Один какой-то, уверенный в своих статях крупный лет тридцати, рассказывал, как он целый вечер маялся с "шалавой", никак не мог найти "станка", чтобы "пистон поставить". Остальные очень серьезно внимали. Ну, как на зло, дома нету, у Гачика в карты играют, к Семичастному сестра с дочкой приехала. Весь вечер таскаемся, обжимаемся, мороз, бля, яйца трещат от натуги. Ну не "стояка" же играть под забором. Наконец, она говорит, берите тачку, Николай, поехали ко мне. "Шалаву", очевидно, в этой компании знали: какой-то, фиксатый, сказал: "Она в Сокольниках живет". Другой какой-то, в очках, подтвердил: "Да-да, в Сокольниках". Один, третий какой-то, бородатый, только хохотнул, рассказчик подтвердил: "Вот именно, в Сокольниках, в аварийной хате. Дверь открываешь, а за ней прямо яма с водой. Вот такая шикарная шалава, а живет в таких жилищных условиях, хатенка крохотная, одна только полутораспальная койка помещается, а на ней бабка ее лежит, дрожит под лоскутным одеялом. Потом-то я узнал, что у них батарея в ту ночь от мороза лопнула. "А ну, давай! – кричит она бабке. – Пошла отсюда!" Сбросила бабку на пол, тянет меня на себя. Ну тут, товарищи, я забыл обо всех нормах мировой литературы. Спустил с нее трусики, вогнал свой шатун и пошел вперед на полных оборотах. И смех и грех, ей-ей! Койка короткая, ноги у меня в заднюю спинку упираются, капэдэ от этого еще увеличивается, шалава визжит, пузыри пускает, бабка плачет, только и бормочет: "Боже, какой кошмар!"... "К чему вы все рассказываете?" – вдруг, совершенно неожиданно себя, громко спросил Борис. Все тут повернулись к нему, будто только что заметили. Бородатый выдохнул "ха!" с улыбкой в глубине своей растительности. "А вам какое дело?" – с интересом обратился к Борису красивый сильный мужик, рассказчик Николай. "А просто противно стало, – еще громче и даже с некоторой звонкостью ответил Борис. Снова возникло ощущение быстро увеличивающейся скорости. – Вас девушка от отчаянья в свою трущобу привела, унизила из-за вас свою бабушку, может быть, единственное любимое существо, а вы "шалавой", а вы про нее "визжит, пузыри пускает"!" Тут сразу несколько человек зашумели: "Вот наглый, стиляга сраный... Вас кто-нибудь приглашал слушать?.. Сидишь тут со своим сыром, с "Гурджаани", ну и сиди, только пасть не открывайте, молодой человек!.." Все были очень рассержены, один лишь только бородатый с каким-то почему-то весьма знакомым выражением хохотал гулким, неестественным баском, выговаривал: "А в нем что-то есть, братцы, ей-ей, что-то есть, все по Достоевскому обрисовал!" Борис спокойно под этот хор выпил фужер вина, закусил сыром.
