Текст книги "Царевна Нефрет (Том II)"

Автор книги: Василий Масютин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Василий Масютин
ЦАРЕВНА НЕФРЕТ
Повесть в двух томах
Том II

Часть третья
ЛЮБОВЬ

Чем ближе они подъезжали к Берлину, тем больше оживлялась Мэри. Она уже видела в воображении берлинские улицы, слышала их гул, представляла, как замечательно будет встретиться с приятельницами в кафе, как ее убаюкает еле слышная модная музыка… Какие постановки идут сейчас в театрах, какая новая песенка стала гвоздем сезона, под какие мелодии танцуют? И знакомые: их любопытные лица, взгляды украдкой – завистливые взгляды: как она выглядит после далекого «научного» путешествия? Все теперь знают о ней из газет… пусть не напрямую, непосредственно о ней, но всем известно, что она жена Райта и не бросила его в часы тяжких испытаний… А он обязан ей жизнью…

В это время Райт думал о том, как будет распаковывать сундуки, раскладывать находки. Думал о своей новой жизни рядом с драгоценностями, с которыми так сжился. Вещи Нефрет займут отдельный зал. Он уже знал, какой. Если пересечь крыло египетской галереи – он находится справа.

А мумия? Нет, он не поместит ее в музейную экспозицию. Для посетителей она не так уж интересна; они и внимания на нее не обратят. Он оставит ее в своем кабинете. Действительно: глупое любопытство уличных зевак, бродящих по музею, может только оскорбить Нефрет. Он должен быть вместе с нею, должен видеть ее ежедневно.

Вот и Берлин. Знакомые лица. Ландсберг, отец Мэри, со своей молодой женой – Кэти Больм. Райт удивился: откуда они взялись на вокзале? Пытливо взглянул на Мэри.

– Видишь ли… я телеграфировала, – тихо оправдывается Мэри.

Ландсберг представляет жену. Мэри отступает на шаг назад: это же ее подруга, почти ровесница. Мимолетное колебание – и она бросается на шею своей молодой мачехе. Кэти тоже взволнована, сжимает ее в объятиях и чуть подталкивает в сторону Райта. Подносит пальцы в новой перчатке, моргает густо подкрашенными глазами, кривит карминные губы и шутливо обращается к Райту:

– Хо-хо! я с вами буду очень сурова. У вас замечательная жена, ее следует уважать!..

И поворачивается к Ландсбергу, поглощенная своей новой тройной ролью – молодой жены, мачехи и супруги богатого промышленника.

В авто Мэри шепчет Райту:

– Однако же, она взяла папу в оборот!.. И крепко держит!..

*

Райту пришлось пойти с визитом к министру и навестить коллег. Беседы с чиновниками, интервью, телефонные разговоры, целая гора писем на столе.

Райт хочет сбросить с себя эту ношу и заявляет:

– Никого не принимаю и не даю никаких интервью дома. Для этого существуют официальные часы работы в музее.

В доме Райта появился молодой, очень корректный мужчина. Он должен приходить ежедневно в три часа дня, просматривать почту, обедать со своим шефом и его женой, отвечать на письма и советоваться с Райтом, если возникнут какие-либо сомнительные вопросы. Одним словом – личный секретарь.

По желанию Мэри дом Райтов был устроен на английский манер.

*

Вещи Нефрет хранились в отдаленном зале музея. К нему вел длинный, тускло освещенный коридор. Между окон тянулись барельефы, которые мало кто замечал: они изображали весеннюю любовь животных и рождение потомства осенью.

В кабинете директора на невысоком пьедестале стоял саркофаг Нефрет. На дверях, украшенных по бокам только что привезенными из Египта небольшими колоннами, висела картонка с небрежной надписью:

ДИРЕКТОР СТАКЕН

Лишь через несколько недель картонку заменили печатной табличкой в черной застекленной рамке:

ПРОФЕССОР Д-Р РОБЕРТ РАЙТ

В тот день, когда повесили эту табличку, Райту показалось, что начинается новый этап его жизни и он может наконец стереть из памяти последние неприятные воспоминания, связанные со Стакеном. Но именно в тот день секретарь подал ему письмо. В нем говорилось, что Райт должен явиться в такой-то дом на такой-то улице… Письмо было от адвоката, а адрес – тот, по которому проживал Стакен.

Новость застала Райта врасплох. Он унаследовал научную коллекцию Стакена. В завещании имелось одно условие: за пять лет он должен был перевести и напечатать все до сих пор неизданные тексты. С этой целью Стакен завещал ему довольно значительную сумму.

Райт хорошо знал собрание Стакена: оно состояло исключительно из обрядовых текстов. Предстояла большая работа. Пять лет заниматься совершенно неинтересными материалами! Это означало – отречься от собственной научной деятельности. Несомненно, всевозможные Стакены и Пикоки сочтут это великой заслугой и станут осыпать его комплиментами. Доходы от изданий потекут в карманы, все научные библиотеки оформят заказы на новые книги…

Египет вошел в моду – вдруг вспомнили, что он существует. Египтом начали интересоваться даже люди, вообще не способные чем-либо интересоваться. Выполнив требование Стакена, Райт – согласно еще одному пункту завещания – получит в свои руки маленький домашний музей профессора, состоящий из отборнейших экспонатов.

*

В доме Стакена. Какие-то родственники, невзрачный молодой человек, благообразная дама, которая покачивает головой и немного напоминает старого профессора – все они оставляют неприятное впечатление и чем-то раздражают. О, и карлик тут как тут! Морщинистое лицо, раздутая голова и кривые ноги, – кого же он напоминает? Ах да, бога Беса. Карлик смотрит с лицемерной миной.

– Я отказываюсь от наследства. Я не возьму на себя издание папирусов профессора! – холодно произносит Райт.

Благообразная дама, кажется, собирается завести дружескую беседу. Молодой человек принимает исключительно деловой вид.

– Не пожелает ли музей приобрести собрание покойного профессора?

Он достает из портфеля пачку газетных вырезок, перебирает их и сразу начинает читать:

«Коллекция египетских рукописей, собранная профессором Стакеном, имеет чрезвычайную ценность. Было бы непростительно лишить Германию этого собрания, позволить ему оказаться за границей, в чужих руках…»

– Я это знаю, – перебивает Райт.

– Но вы как директор…

– Господин профессор! Прошу вас только подписать этот документ, – обращается к нему адвокат, подавая перо.

Райт подписывает.

– До свидания!

– Мое почтение!

*

История с завещанием Стакена получила широкую огласку. В нескольких газетах появились сообщения. Возникла тема для статей, криков, споров.

Мнения разделились. Одни говорили, что Райт обошелся с бедными родственниками покойного профессора как джентльмен, подарив им дорогостоящую коллекцию. Другие возражали: профессор Райт не имел права складывать с себя ответственность, доказательством чего является тот факт, что родня Стакена уже ищет за границей состоятельного покупателя. Отказ Райта вызывал критику еще и потому, что тем самым средства, предназначенные для издания текстов, отходили «Обществу исследований Египта», многолетним председателем которого был Стакен.

Одна весьма влиятельная газета высказала следующее мнение:

«Поведение профессора Райта попросту непонятно. Он даже не воспользовался случаем приобрести для музея известное своей ценностью собрание предшественника – нет, он пренебрег этой возможностью. Директор музея состоит на службе государства, и государство вправе требовать, чтобы он всегда стоял на страже государственных интересов. Согласно воле завещателя, все папирусы – после того, как профессор их опубликует – должны были перейти в собственность музея. Если бы владелец собрания завещал его непосредственно музею, директор обязан был бы взять на себя работу, от которой сейчас отмахивается… Подобное положение дел не сулит ничего хорошего новоназначенному молодому директору…»

Пресса была не так уж несправедлива. Райту достаточно было бы ознакомиться с вырезками, вклеенными секретарем в отдельный альбом – и ему, как бы ни был он занят новой книгой, поневоле пришлось бы задуматься над многочисленными обвинениями.

Но Райт даже не взглянул на вырезки. А это и впрямь не сулило ничего хорошего новому молодому директору.

Райт объяснял свое назначение влиянием профессора Стакена. В должности были заинтересованы определенные лица, дали о себе знать подковерные конфликты. В конце концов без особых затруднений сошлись на кандидатуре Райта. Но сейчас, когда в прессе разгорелась полемика, давние страсти вспыхнули с новой силой.

*

Райт ежедневно присутствовал в музее, превзойдя даже учителя точностью и пунктуальностью. Посетителей, являвшихся к нему по различным делам, он принимал вне кабинета и беседовал с ними в смежном зале у окна. Говорил коротко, деловито, нервно. Любой посетитель должен был видеть, что имеет дело с перегруженным работой человеком и что директор с трудом высвободил для него время.

В свой кабинет Райт не впускал никого. Изредка заходил в зал, где были размещены вещи Нефрет. Туда также никто не допускался, и никто не тревожил их покой.

*

К Райту пришел его первый издатель и завел дружеский, непринужденный разговор об издательских делах. Но у Райта не было желания вести разговоры. Он отвечал резкостями. Издатель смутился, не смог попасть в тон и в ярости распрощался.

Нервно застегивая на лестнице пуговицы нового пальто, издатель бормотал себе под нос:

– Подожди же! Свежеиспеченное светило! Не дорос еще показывать зубы! Видно, ты уже забыл, кому обязан известностью… Погоди, посмотрим!

Через несколько дней он узнал, что Райт готовит новую книгу. Издатель написал Райту крайне уважительное письмо с предложением прекрасного гонорара. Райт поручил секретарю ответить, что профессор уже ведет переговоры с другими издателями – ответить коротко, сухо, без всяких «мне очень жаль» или «к сожалению…»

У Райта действительно появился другой издатель; точнее говоря, он нашел фирму, готовую опубликовать книгу за счет автора. Это было не очень известное научное издательство престарелого Альберта Крулля. В свое время Крулль и сам написал две популярные и не слишком содержательные книги о Египте. Издатель очень обрадовался предложению Райта, гордясь тем, что его соратником стал такой знаменитый ученый. Если бы кто-то сказал Круллю, что он, в сущности, не издает, а просто принимает на склад готовую чужую книгу, он бы смертельно обиделся. То, что Райт обратился именно к нему, а не в крупные, солидные издательства, служило для него доказательством общности их научного труда.

*

Мэри весьма гордилась положением мужа и очень волновалась, читая статьи о нем в прессе. Хотя Райт не делился с ней своими планами, на все вопросы у нее был готовый ответ:

– Мой муж пишет биографию Нефрет.

Кем была эта Нефрет – Мэри точно не знала, но умела произвести впечатление гладкими фразами и уверенно рассказывала об исследовании мужа.

– Нефрет, как вам, вероятно, известно, была дочерью царя и знаменитой поэтессой. Профессор Райт, мой муж, собрал целую папку ее замечательных стихов. По правде сказать, стихи эти не совсем приличны: у поэтессы из царского рода было немало общего с Клеопатрой. Любовников она меняла, как чулки. Наконец один из них не вытерпел ее измены и убил ее. Задушил подушкой. Это была очень оригинальная смерть…

Но если даже Мэри что-нибудь придумывала или искажала, чтобы придать своему рассказу романтическое очарование, ее трудно было в этом винить. Стоило ей заговорить с Райтом о Нефрет, как он начинал смотреть в сторону и отвечал на ее вопросы уклончиво, как будто жизнь царевны была чем-то недоступным для понимания его белокурой жены.

Жизнеописание Нефрет в интерпретации Мэри распространилось в обществе и имело необыкновенный успех. В одном журнале появилась большая псевдонаучная статья о египетской царевне, проиллюстрированная несколькими снимками статуи Нефрет и фотографиями ряда предметов, выставленных в музее.

Райт бросил один взгляд на журнал и сказал:

– Идиоты!

Мэри покраснела; она нарочно положила журнал на видное место, чтобы сделать мужу сюрприз.

– Не представляю, что творится в голове у автора этой статьи…

– Но, – замялась Мэри, – разве ты не помнишь, что сам читал мне стихи Нефрет и там было что-то в этом роде…

– Эх! что ты в этом понимаешь! – с волнением ответил Райт и вышел из комнаты.

Это было уже оскорбление.

Мэри схватила журнал, швырнула его куда-то в угол гостиной и с тех пор коротко отвечала всем, что ничего не знает о Нефрет.

*

Мэри и Кэти были когда-то приятельницами, но теперь, когда Кэти стала мачехой Мэри, их отношения совершенно изменились. Мэри все время казалось, что отец остался ей что-то должен. Дела Ландсберга шли превосходно, а его высокомерный вид был лучшей рекламой финансовых успехов. Он помолодел, начал носить яркие галстуки и порой даже позволял себе острить – правда, не совсем удачно.

Вилла Ландсберга в Грюнвальде вновь ожила. Многочисленные гости видели, как счастлив ее владелец и как молодая жена заботится о нем, забывая обо всем на свете. Всем своим поведением Ландсберг намеренно подчеркивал чувства к молодой женушке.

Мэри посещала отца довольно часто, хотя ей трудно было привыкнуть к чужим людям, которые приходили сюда лишь с целью покрасоваться и осмотреть обстановку. Ее раздражало чересчур свободное обращение отца с Кэти, против чего ей, как дочери, подобало бы возражать. Действовала на нервы и новая привычка отца хвалиться своим широким и отборным кругом знакомств – между прочим, совсем не таким, какой следовало бы заводить.

Кэти, похоже, даже не заметила отчужденности Мэри и зазывала ее к себе, беседуя с нею покровительственным тоном, усвоенным вместе с положением мачехи.

При этом она неустанно следила за падчерицей: отец не должен был надолго оставаться наедине с дочерью.

Как-то Мэри зашла в кабинет отца. Он сидел в кресле. При появлении дочери с его лица сползла безмятежная улыбка; он знал, что Мэри явилась к нему с упреками. В другой комнате Кэти занимала гостей, пришедших на танцы.

Мэри положила руку на подлокотник кресла и начала:

– Папа! Скажи, что ты, собственно, наделал?!..

В эту минуту вошла Кэти и сладко промурлыкала:

– А мы тебя всюду ищем…

Взяла ее под руку и потянула за собой к гостям. Ландсберг пугался дочери и сам старался, чтобы кто-то всегда был рядом, когда она приходила в гости. После сцены в кабинете он прямо заявил жене:

– У нее невозможный характер!

*

Каждые два месяца дом Райта наполнялся гостями. Все было так, как когда-то представляла себе Мэри. Фамилии некоторых приглашенных можно было произносить с понятной гордостью: одни были известны всему Берлину, другие всей Европе, а третьи, возможно, и всему миру.

Общество разбивалось на маленькие кружки. Шли беседы на необыкновенно важные темы. На приемы Мэри надевала глубоко декольтированные платья, хвастаясь своими действительно великолепными плечами. Она переходила от одной группки к другой, в качестве хозяйки говорила всем и каждому какие-нибудь вежливые слова и поддерживала, если требовалось, угасающую беседу. Она обладала чисто женским талантом умело обходить подводные скалы, о которые могла разбиться – не понимая при этом обсуждаемой проблемы. Она затрагивала даже такие темы, что приводили мужчин в замешательство, и потихоньку втягивала в разговор посвященных.

Ученые и художники отвечали на ее вопросы не из одной только светской вежливости, но словно считали ее равной себе. Она оказывалась то в углу, то в центре гостиной, сновала от дивана к креслам и всюду бросала какие-нибудь фразы, призванные доказать ее интеллигентность. Флюгер на ветру не умеет лучше крутиться во все стороны, чем подобные женщины.

Райт чувствовал себя в собственном доме чужим. Он и раньше не любил широкого общества, избегал салонов, где собирались шумные гости. Теперь он отвечал на все вопросы лишь несколькими сухими и самыми необходимыми фразами. Ни один кружок гостей не пробуждал у него живого любопытства. Он вел себя так, как если бы все, что интересовало собравшихся в доме гостей, не стоило его внимания – и точно так же обходил вниманием все, чем жили его современники.

Учтивая, корректная и свободная манера держаться с людьми досталась ему в наследство от прежнего Райта – Райта тех времен, когда его еще не околдовал мир прошлого. Для людей из своего окружения у него были припасены готовые, шаблонные фразы; он со всеми обращался с одинаковой вежливостью, казавшейся каждому гостю предназначенной исключительно для него. И хотя он встречал гостей с приветливостью хорошо воспитанного светского человека – его душа и образ мыслей были совсем иными. То было царство, доступное в нашу эпоху, пожалуй, только ему одному – и остававшееся для всех остальных далеким и таинственным. Он держался как-то в стороне от всего, словно не принадлежал к реальному миру с его важными делами. Но это не обесцвечивало Райта, напротив – еще отчетливее подчеркивало свойства его личности.

Когда хозяин дома, неизменно спокойный и любезный, машинально прохаживался по комнатам, не один гость ощущал в нем дарование, способное ко многим великим свершениям.

Мэри обратила внимание на некоторые странные черты, проявившиеся в характере мужа; они раздражали и огорчали ее. Но так случалось лишь в краткие минуты задумчивости. Она была всецело занята обустройством дома и хозяйство отнимало у нее так много энергии, что ей было не до анализа своих чувств.

Секретарь Райта подражал шефу и, как новую одежду, перенял его манеры. Он отвечал кратко и сухо, стараясь придать лицу деловитую холодность, точно был поглощен высшими материями.

О его личной жизни никто ничего не знал ни в музее, ни в доме Райта. Он приходил в три часа дня и уходил в девять вечера – вот и все, что о нем можно было сказать. По мнению Мэри, он был человеком скучным. Однажды в приливе дружеских чувств она призналась Кэти, что секретарь производит на нее впечатление одного из тех бездельных фланеров, что с молчаливой гордостью бродят по универсальным магазинам, свысока поглядывая на публику и продавцов.

– Он даже не обращает на меня внимания, – случайно вырвалось у нее.

Кэти заинтересовалась таинственным секретарем. Свободного времени у нее было много и она не знала, на что его употребить. Ей казалось, что в почтительно-каменных глазах молодого ученого играют чертики, которых она сможет пробудить. Танцевать-то он должен уметь – в наше время все танцуют, молодые и старые.

Мэри вскоре заметила, что Кэти начала все чаще ее навещать, а секретарь Райта – все чаще становиться темой их бесед. В присутствии секретаря Мэри не упускала случая подшутить над ним.

У нее был свой метод. Когда все сидели за чаем, Кэти откусывала кусочек булки или пирожного, с минуту держала его в губах, будто позабыв о еде, и блестящими глазами всматривалась в соседа напротив.

Мэри выводила из себя эта комедия. Как-то она не сдержалась:

– Ты должна стать артисткой кино… У тебя такие фотогеничные глаза…

– Мне нужен лишь партнер, который соответствовал бы моему вкусу, – преспокойно отвечала Кэти, улыбаясь секретарю.

Секретарь пытливо взглянул на нее, как будто наконец понял.

Так развлекались две молодые женщины, чьи мужья были заняты серьезными делами, неподходящими для будничных разговоров с женами.

*

Райт выполнил обещание и дал Мэри почитать свою рукопись, где рассказывалась история Нефрет. История Мэри понравилась, но вновь расспрашивать мужа о стихах царевны она не решилась.

– Одного не понимаю. У всех людей, упомянутых в книге, есть имена. Неужели священник, которого ты называешь просто провидцем или жрецом, так и остался безымянным?

На этот единственный вопрос Райт ничего не ответил.

*

В музее освободили большой зал и перенесли туда все драгоценные вещи Нефрет. Подготовка экспозиции стала событием дня и темой разговоров в обществе.

Райт расположил находки так, что зал походил на жилые покои. Посетителю могло показаться, что хозяйка дома отошла на минутку в заднюю комнату и скоро вернется. Роспись и украшения на стенах в точности соответствовали историческим данным.

Райт помнил покои Нефрет не менее живо, чем Сатми. Воспроизводя действительность, ему удалось уловить то неясное, без чего всякая реконструкция, даже самая достоверная, неизбежно выглядит искусственной. Для истинно достоверного воспроизведения недостаточно одних научных наблюдений и изучения собранного материала, требуется что-то большее – нечто неуловимое.

Разумеется, сейчас же нашлись критики, которые начали порицать такой подход к музейному собранию.

– Это напоминает паноптикум, – говорили они.

– По крайней мере, любители красивых вещей смогут ими любоваться, – считали другие.

Каждый судил на основе собственного вкуса, но результат был одинаков – мало кто из публики понимал новизну подобного подхода к памятникам старины.

Идея Райта была оригинальна и на практике с большой точностью отражала роль собранных предметов в повседневной жизни египтян.

Известие о скором выходе в свет новой книги Райта вызвало широкий интерес, лишь подтвердивший весомость работы молодого ученого. Все говорили, что успех книге обеспечен.

Когда книга очутилась на полках магазинов, ее встретили не менее оживленно, чем отдельный зал Нефрет в музее. Даже широкая публика охотно читала сочинение Райта, однако ученые пожимали плечами: «беллетристика».

К слову: они были правы. После блестящего, почти научного описания усыпальницы следовал рассказ о судьбе Нефрет. Да, эта новелла говорила о поэтическом таланте автора. Лирики и фантазии – хоть отбавляй. Но где же здесь наука?

Стихи Нефрет обладали безусловной ценностью. Замечательные репродукции создавали полное впечатление оригиналов: читатель мог подумать, что перед ним древнеегипетские манускрипты. Критики признавали, что песни царевны были не лишены известной нежности, но указывали, что в переводах Райт отклонился от оригинальных текстов. Некоторые критики приводили свои переводы, доказывая, что они более точны.

Больше всего нападок и возражений вызвала история со знахарем. Ее сочли чистейшим вымыслом и полной бессмыслицей; по мнению ученых, ей вообще было не место в книге. А длинный перечень всевозможных талисманов и подробное описание колдовского обряда – да это не что иное, как глумление над наукой!

Зато у публики книга шла нарасхват. Новый издатель Райта – Крулль – заявил, что «Царевна Нефрет» не сходит с типографского станка. Первое издание уже распродано, и в печать сразу же пошло второе.

Маленькая лавка издательства на забытой улочке начала приносить доход, о каком владелец не мог даже и мечтать. Книга Райта потянула за собой другие издания, посвященные Египту, включая большую египетскую грамматику, долгие годы пролежавшую на складе замороженным капиталом.

*

Ко всем критическим атакам и нападкам на себя и свою книгу Райт относился с таким равнодушием, что его коллеги начали возмущаться. Не означает ли это молчание пред лицом многочисленных упреков утрату всякого уважения к себе? Если история со знахарем и в самом деле не поэтическая выдумка, а исторический факт, то его необходимо доказать научно и Райт обязан это сделать! Ученый в звании профессора не может позволить себе сенсационные писания… «Другой вопрос, что в республиканской Германии можно достаточно легко добиться профессорского положения…» – злобно бормотали старые профессора времен Вильгельма.

Райт отмалчивался и продолжал пунктуально являться в свой кабинет.

На его рабочем столе, придвинутом к окну, лежали под стеклянным колпаком высушенные цветы, найденные на пьедестале статуи Нефрет.

В один прекрасный день Мэри взяла их себе.

*

Райт завершил работу, которую считал целью всей жизни. Отныне Нефрет жила в сознании людей. Она уже не была безвестной египетской царевной, но созданием из плоти и крови, наделенным душой, радостями и горестями. Ее помнили как царевну, пережившую безграничное счастье взаимной любви и ужасные минуты безвременной смерти, которой она могла и сумела взглянуть в глаза.

Теперь ее знали тысячи живых. Ведь даже когда поэт создает вымышленного человека, существующего лишь в его воображении – он и то кажется наполовину живым.

Некоторые люди часто напоминают нам тех или иных литературных героев. И тысячи читателей книги Райта искали среди современниц нежный облик царевны Нефрет, ее бледное лицо, обрамленное черными волосами, беспокойный взгляд и мягкие губы, словно ждущие поцелуев.

*

Любые сенсации люди непременно топят в болоте обыденщины. Так произошло и с Нефрет – и всем, что было связано с ее именем.

Различные фирмы стали копировать узоры на предметах обихода и украшения царевны, выставленные на публичный показ, и использовали их при всяком удобном и неудобном случае. Среди европейской публики воцарилась мода на Египет. Даже французы забыли свою давнюю враждебность к Египту и примирились с ним благодаря улыбке таинственной царевны.

Париж был увлечен новым открытием. Один из директоров парфюмерной фирмы «Убиган»[1]1
  …«Убиган» – известная и существующая до сих пор французская парфюмерная компания, основанная в 1775 г.


[Закрыть] приехал к Райту и выпросил у него комочек какой-то душистой мази, чтобы после написать в рекламе: «Наша фирма раскрыла секрет красоты. Крем „Нефрет“ составлен по рецепту профессора Леруа, который подверг химическому анализу оригинальную мазь египетской царевны, тысячи лет сохранявшую свежесть… В нашем креме – тайна вечной красоты…»

Моду на стрижку «бубикопф»[2]2
  …«бубикопф» – от нем. Bubikopf, женская стрижка «под мальчика».


[Закрыть] сменила своеобразная прическа по образцу Нефрет: сильно завитые кудри, напоминающие гриву английских пони, и пробор посередине головы.

Платья этого сезона были прямыми и выглядели так, словно были сшиты из длинных полос, в какие заворачивали мумии. Женщинам нелегко было передвигаться в этих узких футлярах, но на что не пойдут женщины ради искусства, когда оно называется модой?

Модны стали и удлиненные глаза – с помощью цветных карандашей рисовали стрелки, доходившие почти до висков. В Германии, где с давних пор сильна была склонность к декоративности, повсюду можно было встретить египетские мотивы, пирамиды, обелиски, сфинксов – весь реквизит египетского исторического архива.

*

Вся эта волна безвкусной имитации даже не докатилась до Райта. Он не замечал взбаламученного ила обыденности – его взор был устремлен в даль. С Мэри он не обсуждал подобные темы; защищая свой внутренний мир, он давно приобрел удобную привычку говорить с нею только о маловажных, будничных делах.

Мэри видела в этом признак возвращения Райта к нормальной жизни и чувствовала себя почти счастливой.

Путешествия в прошлое, так мучившие Райта со времени возвращения из Египта, обрели теперь новую форму: его духовная жизнь начала раздваиваться. В часы работы в музее воскресал Сатми. Любой визит, каждый посторонний разговор с посетителем вызывал тогда у Райта чуть ли не физические страдания. И всякий раз ему приходилось делать над собой усилие, чтобы преодолеть страшную пропасть времени между древностью, где он пребывал, и современностью.

Нападки на главу, где была обрисована роль знахаря, сказались на его переживаниях. Он, явственно помнивший все, как очевидец – сам не знал, как к этому относиться. Он был человеком двадцатого века и разделял предрассудки современников. Предрассудки? А как их иначе назвать? Но что, если мумия Нефрет ничем не отличается от сотен обычных мумий, лишенных органов, совершенно высохших и полых внутри?

*

Стремясь развеять сомнения, Райт вооружился скальпелем. Разрезал материю, обвивавшую ступню Нефрет, и добрался до тела. Кожа имела красноватый оттенок, тело было сухим и твердым.

Вошел служитель, помешав ему в работе.

– Господин профессор желает остаться в музее? Уже четыре часа.

Райт сидел, сжимая руками поседевшие виски.

О чем он думал в эту минуту? Ему трудно было бы ответить. Так, должно быть, ждут смертного приговора преступники. Все пропало – жизнь больше не имела никакого смысла.

Ужасное чувство.

Райт вышел. На Унтер-ден-Линден зашел в какое-то кафе и велел подать себе коньяку – да, пускай принесут целую бутылку, кто знает, сколько ему захочется выпить. После нескольких рюмок, выпитых одна за другой, ему стало легче. Он вытянул ноги перед собой, испытывая даже некоторое удовольствие.

На улице темнело, сочилась промозглая морось. Было приятно сидеть здесь и наблюдать за людьми, неизвестно зачем спешившими по своим делам.

*

Профессор Пикок прислал Райту письмо по поводу его последней книги. Письмо было вежливым, пересыпанным похвалами; однако Пикок также счел своим долгом признаться, что книга местами его разочаровала. Он отмечал солидный объем знаний Райта и добросовестность, с какой тот описывал обнаруженные памятники старины. История жизни Нефрет – любопытна и вполне убедительна. Но Пикок «решительно отказывался принять фантастические и, простите меня за искренность, непростительно легкомысленные выводы последней главы…»

Далее следовали подробные аргументы.

«Прежде всего, меня поразило Ваше отношение к магии. Музеи располагают большим количеством мумий и многие из них давно исследованы – разными методами и различными учеными. Следует признать тот факт, что до сих пор исследователи не обнаружили ни малейшего следа тех магических обрядов и таинственных методов консервации тела, о которых Вы пишете. Неужели Вы действительно верите, что в случае Нефрет имел место совершенно иной обряд и ее мумия, найденная Вами – единственная в своем роде, не похожая на другие?

Прочие детали нельзя назвать точными, не имея достаточно доказательного материала. Понятно, что их можно объяснить переживаниями действующих лиц, но это уже не является предметом дискуссии. Художник волен воспроизводить образы прошлого силой своего воображения и способен придать им все признаки достоверности, но роль ученого совсем иная: ученый обязан все свои утверждения поддержать доказательствами, фактами. Я приветствовал бы разносторонность Ваших дарований, превратись Ваша фантазия в настоящий роман или поэму; с другой стороны, я должен по-дружески предостеречь вас от каких-либо фантастических допущений в области научных исследований.

Мой незабвенный друг, лорд К., отзывался о Вас с большой симпатией, а я и без того питаю к Вам большую, искреннюю привязанность…»

*

Райт, задумавшись, идет по Фридрихштрассе. То и дело рассеянно останавливается у витрин магазинов. Из толпы долетают возгласы уличного торговца, который что-то расхваливает. В нескольких шагах еще один, и еще – каждый со своим товаром.

Публика обходит их, некоторые на мгновение останавливаются, будто раздумывая, стоит ли повернуть голову.

В сторонке, поодаль от толпы, стоит какой-то старик в темных очках и запыленной твердой шляпе. Перед ним на тротуаре расставлен складной столик. Плащ на бедняге вытерся по краям и у карманов, кое-где заштопан черными нитками. Дыры, дыры… Пуговицы все на месте, но разной величины и цвета.

Никто не останавливается перед мрачным, полуслепым старцем. На столике стоит какая-то банка, лежат несколько пар ботинок. В каждой паре – один ботинок потертый и сморщенный, второй темнее и выглядит новехоньким.