Текст книги "Необычные воспитанники"

Автор книги: Василий Назаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Выспаться б хорошенько, вот о чем мечтаешь. Хочется нам одного: поднять на ноги, сделать людьми своих подопечных. Я совершенно не замечаю, как бежит время, мне интересно работать. На моих глазах с парней спадает короста. Разве это малая награда за труды?"

27 декабря 1931 г.

"Данков, или, как все называют его, Боб, подошел ко мне на обувной фабрике с просьбой перевести на другую работу. Пусть хоть менее оплачиваемую. Ему надоел станок фрезер-уреза.

– Я сам стал вроде частичкой этого станка, – жаловался он. – Два года трублю... одни и те же движения, одни и те же движения. Понимаешь? Осточертело.

– А как же на одном месте по двадцать лет вкалывают? Возьми вашего мастера...

– Ляпнул! – перебил меня Боб и оттопырил нижнюю губу. Губы у него толстые, красные. – Силен ты, Андреич, насчет ляпнуть! Работяги с пеленок втягиваются, а я чем занимался? Квартиры очищал. Забыл мое социальное происхождение? Домушник. Дай к хомуту привыкнуть... перестану авось взбрыкивать. Ну?

Можешь меня понять?

Я его понял и обещал что-нибудь ему подыскать.

– Пускай хоть зарплата меньше, – обрадовался Боб. – Увидишь, каким хорошим коммунаром буду".

6 января 1932 г.

"Устроил Боба Данкова сторожем в комендатуру.

Заступает в шесть вечера и до восьми утра, после каждой смены – два дня выходных. Лучше пока ничего не нашел.

Он доказал свою способность быть хорошим коммунаром: напился в доску. Отблагодарил. Ну, дружок, даром это тебе не сойдет, посидишь недельки две "на губе". Сколько мне мороки с ним! А парень неплохой, играет на балалайке. Руководитель оркестра народных инструментов Александр Сергеевич Чегодаев хвалит Боба. "Способный. Невзнузданный только".

Бобу двадцать три года. Каштановый чуб, смелый взгляд серых глаз, гибкий, движения немного резкие, как бы нетерпеливые. Любит хорошо одеться, музыкой увлекается всерьез, но часто пропускает сыгровки оркестра. "Невзнузданный".

23 января 1932 г.

"Боб вернулся с Лубянки, где отсидел пятнадцать суток "за веселую житуху". Ходит, посвистывает. Абы на пользу. Как-то поведет себя дальше?"

11 марта 1932 г.

"Решил, что у Боба слишком много свободного времени, поэтому он и куролесит. Два выходных: шутка?

Все работают, а Боб гоняет слоников по коммуне.

И работа ночная. Уследи за ним ночью! Вот и сшибает бутылки.

Иду в комендатуру, приготовился ринуться в бой с комендантом, если попытается не отпустить Боба с работы, скажет, что сторожей нет. Устрою его на другое место: Сергей Петрович Богословский дал согласие.

В комендатуре меня поразили неожиданным известием:

– Данков-то? Спохватились. Шестой день не работает, снят за прогулы.

Будто колом по голове. Обозлился даже, два года с ним бьюсь, и все впустую. Хватит безобразий, гнать надо из коммуны, так и поставлю вопрос.

Совсем решил, а где-то в уголочке сердца жалость к Бобу: парень-то способный и может быть сердечным. Может, еще раз попробовать? Нет: будем исключать".

12 марта 1932 г.

"Пришел Боб ко мне домой и впервые за все время чистосердечно сознался в своих проступках.

– Я ведь знаю, меня нужно гнать из коммуны, я паразит. Я тебя прошу, дай мне возможность еще раз стать человеком, не передавай меня на конфликтную комиссию.

У Боба губы и щеки нервно вздрагивали, нижняя губа отвисла, рот был полузакрыт, лицо красное.

Я ему предложил сесть на диван. Он не послушался, не сел, переминался, в руках держал газету, скрученную в веревку.

– Понимаю я, хочешь жить в коммуне, будь порядочным. Понимаю. Если нарушаешь – катись колбаской по Малой Спасской. Сам не знаю, почему распускаюсь. Я твердо выбрал первое: жить порядочным коммунаром. Можешь еще поверить?

Скрученную газету порвал. Отошел в угол комнаты и не сказал, а прокричал из угла:

– Не везет мне. Свет белый колом встал. Я у тебя как чирей. – На глазах у Боба я увидел слезы. И этого никогда с ним не было. – Я не прошу от тебя, Андреич, сейчас решения. Ты можешь подумать и решить, а мне потом скажешь.

Ну что мне оставалось делать? Я обещал подумать".

15 марта 1932 г.

"Попробую еще раз. Перевел Боба в плановый отдел. Он доволен новой работой, несмотря на снижение заработка: на прежней работе на фрезере-уреза он получал 200 рублей, тут на первое время 125. Лицо у него стало росовое, в глазах блеск появился. Мне сказал: "Теперь я не просто винт у фрезера-уреза, механически выполняющий свою работу. Работа теперь у меня умственная, Как же? Я – музыкант и должен в интеллигенцию пробиться". Да: работа теперь у него "умственная": плановщик третьего машинного цеха.

Что день грядущий нам готовит? Как говорят: будем посмотреть".

29 марта 1932 г.

"Рисковать так рисковать! Отпустил Боба в Москву. Боб сказал, что теперь он совсем другой человек и хорошо бы ему "проветриться". Сперва я отказал, но он все-таки упросил. "Я теперь интеллигенция. Неужто опять подозреваешь?" Что тут поделаешь? Правильно ли я сделал? Надо же проявлять доверие.

Вот уже и опыт есть у меня в работе, а все время надо на ходу принимать решения. Тут нет учебника, в который бы заглянул, справился, как поступать. Сам случай подсказывает. "Человек – это звучит гордо".

1 апреля 1932 г.

"Первый агрель – никому не верь. Так, оказывается, ну:кно пэстугать, а не миндальничать. Мало того, что Боб вернулся "под мухой", – правда, не сильно, – он еще опоздал на полтора часа и сделал прогул в оркестре. В оркестре возмущены, особенно кипятились домристы Карелин и Хавкин, которые ходили жаловаться на меня: "Андреич знает слабости Боба и отпускает в Москву. Чего в Москве Бобу делать?

По шалманам шатается". Последнее обвинение, я убежден, только пгцукка, ко все равно Боб, конечно, виновен. Не хватало мне за него объясняться с Богословским.

Я вызвал Боба, грубо сказал ему:

– Ну скажи, ты не сволочь? И ты еще считаешь себя мужчиной? Тряпка ты, слова у тебя нет.

Боб перебил меня:

– Ну что мне, стрихнин принять?

Смотрю – на глазах у него опять слезы. Что с ним в самом деле? Стал успокаивать, он поспешно вышел.

Вечером столкнулись на территории, он отозвал ме ня, стали ходить, и я услышал вещи удивительные:

– Понимаешь, Андреич, влюбился в одну девчонку тут. А она то лясы со мной тачает, то смотреть не хочет. Из-за нее и с фрезера-уреза ушел, чтобы интеллигентом заделаться. Все равно ноль внимания.

Второй месяц сохну, предлагал жениться – один смех от нее. Если узнает, что мне предстоит "выкачка" из коммуны в какую хошь сторону, то еще плюнет в рожу. Она гордая, я знаю. "На, – скажет, – женишок задаток". Она самостоятельная. Тогда я сам ее изобью, не посмотрю на законы коммуны. Один конец – пропадать.

Сам почти дрожит. Так вот что с ним?!

– Кто эта девушка?

– Наташа Ключарева. С трикотажной.

С полчаса мы ходили. Долго я с ним говорил, объяснял. Я говорил, что женщины ищут такого человека, на которого можно опереться, который будет хорошим мужем и отцом. Для этого надо быть самостоятельным, чтобы тебя ценили в коллективе. Надо сразу обрезать с выпивками. "Если не сумеешь заслужить любовь девушки, конечно, она за тобой не пойдет", – так я Бобу объяснял.

Он проводил меня до квартиры, я спросил, не хочет ли выпить стакан чаю? Чайник у жены, наверно, готов. Боб отказался, и мы расстались.

Задал еще он мне задачу!"

5 апреля 1932 г.

"Оказывается, эту Наташу Ключареву я немного знаю. В коммуне две тысячи человек, всех не только по фамилии, в лицо не упомнишь. Конечно, значения это не имеет, знаю или не знаю, а все-таки легче было разговаривать.

Ей известно, что Боб Данков мой воспитанник.

Я спросил, как она к нему относится? Наташа не удивилась, не покраснела, только внимательно-внимательно на меня глянула и опустила глаза. Глаза у нее зеленые и точно светятся. А волосы – как медная проволока – и тоже светятся! Интересная девушка, статная. Одета фасонисто. Хоть бы раз перебила, только насторожилась вся, слова не проронит.

Кончил я, тогда спросила:

– Зачем вам знать?

– Уж не из пустого любопытства, – смеюсь. – Раньше ведь не заговаривал с тобой?

Опять молчит. Я тогда серьезно:

– Может, думаешь, что Боб подослал? Сватом быть не собираюсь, убеждать тебя тоже. О чем толкуете, как относитесь друг к дружке – дело ваше. Одно только хочу: из Боба человека сделать, об этом и тебя прошу. Ты можешь помочь. Ему надо с бутылками кончать. Это поставь ему условием. Он парень способный, хорошо играет на балалайке – тоже, чтобы не пропускал.

Засмеялась Наташа.

– Договорились? Давай пять.

Опять молчит, но мою руку пожала. Когда уходил, напомнил:

– Об этом, конечно, Бобу... понимаешь? Только мы с тобой будем знать".

9 апреля 1932 г.

"Внезапно МУР затребовал Боба в Москву. Зачем?

Не сообщили. Сообщение это поразило Боба, лицо его стало красным, нижняя губа затряслась: это было высшим признаком возбуждения, я уже изучил его.

В глазах вместе с недоумением я прочел страх: что, мол, стряслось? Для выяснения причины или, как мне сказал Сергей Петрович, "материала на Данкова", послали и меня. После завтрака мы сели в электричку и поехали.

И в вагоне, и потом от вокзала до Петровки Боб все время пытал меня:

– Чего это они подсекли меня... будто карася. Тянут душу.

– Придем в МУР, скажут. Вообще-то чего ты меня спрашиваешь? Тебе должно быть виднее, зачем зовут.

– И ты мне не веришь?

– Мало ты мне врал?

В комендатуре нам выдали пропуск, мы переступили двери МУРа, и они, проскрипев, закрылись, отрезав от нас свободу. Впереди многоэтажные здания с толстыми решетками, надетыми на окна, вокруг высокий каменный забор.

Видно, Боб отвык от тюремной обстановки, с минуту он стоял в нерешительности, ошеломленный.

– Ну, Боб, – напомнил я. – Пошли. Кажется, нам в это здание?

Оставив Боба в коридоре, я постучал в кабинет к начальнику восьмого отдела и получил разрешение зайти. Меня спросили: "Ездил ли Борис Данков 29 марта в Москву?" Я ответил: да, ездил, я ему сам подписывал отпуск. "Что случилось?" – спросил я дальше. Оказывается, в этот день 29 марта Боб встречался со своим старым "корешем" Женькой Верещагиным, недавно задержанным за кражу и содержавшимся сейчас в МУРе. В соучастии в краже Боб не обвинялся, от него хотели узнать, не знает ли он "поделыциков" и "барыгу" – скупщика краденого, которому Верещагин еще раньше сбывал "барахло".

Вернувшись в приемную, я все карты перед Бобом не раскрыл. Пускай потрясется, лучше поймет, что такое Болшевская трудкоммуна.

– Ну как? – вскочил он мне навстречу. – Неужели задержат? А? Чего томишь? Что начальник стучал? Посадят в камеру? Ну? Зачем меня притащили?

Зачем?

– Боюсь, Боб, плохие наши дела, – неторопливо начал я ему говорить. Не знаю, отпустят ли тебя нынче в коммуну. Да и вообще... так сказать.

– Да не тяни! – крикнул Боб. – Не тяни, прошу!

– Вспомни сам, у кого был в последний раз в Москве? У Женьки Верещагина. Он сейчас тут в камере сидит... В день твоего приезда, то есть 29 марта, совершил большую кражу в магазине. Завалился. Вместе, что ли, на дело ходили?

Боб остолбенел:

– Да ты что?!

– Вот теперь докажи начальнику, что ты не верблюд.

– Ты прав, – прошептал он. – РазЕе им сейчас докажешь, что я не ходил с Женькой "по городовой"?

Я увидел, что достаточно поманежил Боба, решил ободрить:

– Ничего ке скрывай от начальника. Начнешь темнить – хуже будет. Воровской закон "не выдавать" – забудь... конечно, если не хочешь разделить с Верещагиным камеру.

Допрос Боба длился с полчаса. Он честно рассказал, что действительно 29 марта ездил к Женьке Верещагину на квартиру, но с единственной целью уговорить его "завязать" и попроситься к нам в Болшевскую трудкоммуну. На все вопросы начальника, что он знает о последних кражах Верещагина, о его "поделыциках", "барыге", ответил отрицанием. Начальник спросил: "Что же, разве тебе Верещагин, как старому корешу, не хвастался?" Боб опять отрицательно еамотал головой: "Что вы! Меня все бывшие дружки считают ссучившимся!"

Ему устроили очную ставку с Верещагиным. Боб встретил его пристальным, испытующим взглядом: боялся, не наговорил ли на него чего бывший подельщик? Верещагин смутился. Их усадили рядом; оба были так взволнованны, что, глядя на них, трудно было понять, кто из них обвиняемый, а кто свидетель.

На вопросы начальника восьмого отдела Верещагин, опустив голову, упорно твердил:

– Никаких сообщников не было: сам брал магазин... Барахло кому? Знал раньше барыгу, это верно.

Да вы его посадили. Сам сдавал...

Так при нас никого и не выдал.

Лишь к концу очной ставки Боб убедился, что Верещагин его не оговорил. Когда он достал из пиджака пачку папирос, я увидел, что руки его уже не дрожали. Верещагину он на прощание сказал только одно:

– Не поехал со мной в Болшево? На дело пошел в ночь? На себя пеняй.

Нам отметили пропуска, и, когда мы вышли за ворота, Боб был весь мокрый от пота, словно так вот, в костюме, только что побывал в банной парилке. Бысгро зашагал к трамваю.

– Знал бы ты, Андреич, что такое камера! Теснота, душно, ругня, в карты режутся...

Всю дорогу до вокзала промолчал. Уже когда сидели в дачном поезде, заговорил как-то мечтательно, глядя в окошко, будто и не мне, а так, рассуждая вслух:

– Домой еду. Домой. С пятнадцати годов не имел своего дома. То кича, то лагерь... шалманы еще. А вот домой. К себе в Болшево домой. В коммуну. Эх, возьму сейчас балалаечку. Скоро оркестр наш в Доме ученых выступает. Надо не подкачать на конкурсе.

Опять замолчал до самых Мытищ, доверительно наклонился ко мне:

– Вышла бы за меня Наташка. Ну чего ей, чем я плохой парень? Пью? Один я, что ли? Да и мало теперь я пью. Захочу и совсем брошу. Комнатку б нам дали в семейном доме, зажили б – дай бог на пасху.

А? Право.

Я не перебивал его. Назидания не всегда нужны человеку. Боб столько пережил, что – сам себе лучший агитатор".

14 мая 1932 г.

"Чрезвычайное происшествие. Случай небывалый за всю историю коммуны. Во всяком случае при мне ничего подобного не было. Общее собрание разбирало персональное дело. В клуб собрались после обеда, а разошлись ночью. Докладывал председатель бюро актива Василий Беспалов:

– Сейчас нам предстоит тяжелое дело, – говорил он, – обсудить преступление старого члена коммуны, вскормленного ею, поставленного на ноги, выпускника Петра Стерлина.

Все взгляды устремились на угол сцены, где за перегородкой сидел привлеченный к ответственности малый лет двадцати шести, хорошо всем известный. Голова его была низко опущена, лицо красное. Все его хорошо знали.

– Никак не думали, что такое может случиться, – продолжал Беспалов. Другом был... вместе о новой жизни мечтали. Старался когда-то. Стерлин был член актива, имел в коммуне лучшие условия, чем многие сидящие здесь в зале. Материально обеспечен во, – чиркнул он себя по горлу. – Работал начальником цеха трикотажной фабрики. Как с ним считались, уважали! И вот на этой своей фабрике совершил кражу трех трикотажных костюмов. Доверяли, не следили... пока не заметили, пока сигнал не поступил. – Беспалов перевел дыхание, словно ему тяжело было говорить. – Опозорил Стерлин коммуну... дело все наше.

Конфликтная комиссия постановила: передать преступника Петра Стерлина на коллегию ОГПУ и просить о применении к нему самых строгих мер.

Еще ниже опустилась голова Стерлина, он боится глянуть в зал. Куда девались его былая заносчивость, самодовольство! На нем хороший вязаный костюм, – недавно премировали, – но всем кажется, что и он ворованный.

– Слово дается обвиняемому, – объявил председатель собрания.

Заговорил Стерлин так тихо, что даже не слышно было из первых рядов.

– Голос потерял? – сразу послышались выкрики из зала. – Громче!

– Раньше какой оратор был!

Заговорил Стерлин внятней, но без конца сбивался, терял нить и под конец опять перешел на бормотание.

– Все знаете, как работал, – пытался он оправдаться. – Старался... работал. Не выдвинули бы на пост. Старался. Ночи приходилось не спать... в цеху проводил...

– Все обдумывал, как украсть половчее! – ввернули из зала.

– А старался себе в карман.

Председатель приподнялся, позвонил в колокольчик.

– Не мешайте говорить.

Высмеянный, совсем придавленный Стерлин некоторое время молчал, затем опять забормотал:

Сам не знаю, как получилось... почему взял.

Отец заболел... По карточкам что дают? Селедку да хлеб. Питание ему надо было... доктор прописал. Откуда ему?.. Вот. Сам не знаю, как взял. Раз только и никогда бы больше...

Из зала послышался откровенный смех.

Конфликтная комиссия выяснила, что это далеко не единственный случай воровства с фабрики Стерлиным. Войдя в коммуну, Стерлин так и остался вором и своей активностью, трудовыми заслугами лишь прикрывал темные махинации. Когда на фабрике обнаруживались пропажи, никто и подумать не мог, что это орудует лучший ударник производства, потом мастер и, наконец, начальник цеха Петр Стерлин. "Выпускник! Знатный человек коммуны!" А он все эти годы оставался двурушником.

Тут же Василий Беспалов перекрестными вопросами припер Стерлина к стенке, и он вынужден был признаться, что "еще брал". Тут же стал давать слово, что никогда воровства не повторит, но его заглушил негодующий шум голосов. Воспитанники вскакивали со скамей, выкрикивали оскорбления, грозили кулаками.

Председатель еле навел порядок.

Сильно выступил Илья Затаржевский, тоже старый член коммуны, выпускник. Раньше он был известный "городушник", отличался тем, что был строгим блюстителем воровских законов. В Болшеве проявил себя как передовой производственник и оратор. Слушали его всегда с интересом.

– Припомнился мне один рассказ, – начал Затаржевский, – не помню автора. Змея попросила орла взять ее в поднебесье и показать землю с птичьего полета. Орел исполнил просьбу. Поднял он змею к облакам, а она в силу своего поганого рода, ужалила его там. Чем кончилось? Оба упали и разбились. Стерлин – та же змея, которую коммуна подняла на недосягаемую высоту, и вот на этой высоте она ужалила орла. Но только пусть запомнит: разобьется он один, мы выживем и рану залижем. Укус Стерлина хоть и ядовитый, но нас таким не свалишь.

Ему долго хлопал весь зал.

Запомнилось мне выступление Николая Груздева, бывшего "шефа" коммуны "Новые Горки". С ним мы продолжали здесь дружить.

– Всякого, совершившего преступление, суд должен наказывать, это все мы хорошо знаем на своей шкуре. Но Ленин говорил, что с коммуниста спрашивать надо вдвое. Вот. И.так же с ответработников. Ихто считают сознательными, доверяют... Разве не ясно?

Поэтому я требую для Стерлина высшей меры! К стенке таких!

Опять с мест раздались возгласы: "Правильно!

Шлепнуть его! Опозорил коммуну!"

Общее собрание вынесло решение: просить коллегию ОГПУ применить к Стерлину суровые меры наказания. С этим решением многие не согласились, и все кричали: "Расстрелять его, гада!" Поднялся шум.

В заключение выступил управляющий коммуной Михаил Михайлович Кузнецов участник гражданской войны, коммунист, чекист-пограничник. Все знали, что у него больное сердце. Кузнецов пользовался не только доверием коллегии ОГПУ, но и большим авторитетом среди коммунаров. Все знали, что работает он не щадя здоровья.

– Должен вам сказать от чистого сердца, – глухо заговорил Кузнецов, и все заметили, что он очень бледен, волнуется. – Трудно было сидеть на таком собрании. Очень трудно. Вижу, вам дорога коммуна... вы все оказались на высоте. С таким коллективом мы все тяготы... они не страшны будут...

Вдруг Кузнецов схватился за сердце и совсем замолчал. Лицо его посерело, он схватился рукой за глаза, грузно осел на стул. Не подхвати его Василий Беспалов, управляющий коммуной мог бы повалиться на пол.

С общего собрания коммунары расходились медленно, в глубоком молчании. Несмотря на поздний час многие задержались на дорожке, ведущей из клуба в общежитие: всем хотелось увидеть Кузнецова или хотя бы узнать, как он себя чувствует.

– Лежит в кабинете у заведующего клубом, – сообщил кто-то. – Не может идти. Дядя Сережа лекарство дал.

Из гаража вызвали машину и Кузнецова отвезли домой.

...Года полтора спустя один из новичков, прибывших из Соловецкого лагеря, сообщил, что встречал там Стерлина: Стерлин отбывал на острове наказание".

7 июня 1982 г.

"Опять Боба сократили. Куда же его сунуть? Попробовать в счетоводы? Но молсдец, хоть посещает все репетиции, играет. Про Боба Лешка Хавкин сказал, что "балалайка у него и поет и разговаривает".

Наш болшевский струнный оркестр усиленно готовился к Всесоюзному конкурсу, и, говорят, у них есть щансы быть замеченными. Играют они действительно здорово! Слушать – одно удовольствие".

11 июня 1932 г.

"Удивил меня Боб. Вдруг заявил, что хочет обратно на обувную к своему станку фрезер-уреза. Надо же такое?! А я-то старался ему "умственную" работу достать. Опять закапризничал, что ли? Я так и спросил его:

– Новый каприз?

– Больше не буду тебя теребить: два дня думал – точка.

Подумал, говорю спокойно:

– Хорошо. Но имей в виду, если еще раз передумаешь – отказываюсь и умываю руки.

Боб сразу повеселел. Я замечаю, что многие из "бывших" (конечно, я воров имею в виду) – люди минуты, настроения, очень вспыльчивы и так же быстро из уныния впадают в радость, и йаоборот".

17 июня 1932 г.

"Сегодня Боб разоткровенничался. Из четырнадцатого корпуса я уходил поздно, он пошел меня провожать и вот тут-то по дороге разоткровенничался, хотя я его не расспрашивал и даже не задавал наводящих вопросов.

Оказывается, решение вернуться на обувную фабрику принял после разговора с Наташей. Значит, встречаются и Наташа делает то, что я ей посоветовал. С какой вот только целью делает? Нравится ей Боб, и она имеет серьезные виды или просто, чтобы помочь парню не утонуть з стакане? А если у нее нет ничего серьезного, то как бы Боб потом еще хуже не раскис.

Вернусь к тому, что он мне рассказал.

– Высмеяла меня Наташка. Высмеяла. "Ты что же, презираешь рабочий класс? Я вот рабочая, трикотажница. Может, плоха тебе?" Вот что загнула. Я ей, понятное дело: "Ничего подобного. Из-за тебя. Чтобы приметила". А она в глаза рассмеялась: "Промахнулся. УЖ если в интеллигенцию полез – учиться в техникуме надо". Понял? Все ей не так. "Я, – говорю, – в оркестре играю". Она тут согласилась, что этохорошо, но сказала, что теперь в самодеятельности рабочих полно.

– Верно, – перебил я Боба. – Профессию надо выбирать по душе.

– Попробую еще на фрезере-уреза. То, что я там оыл винтик, это верно, и одни и те же движения. Ну и плановиком не интересней: высчитывай да записывай, путайся с цифрами. Лучше уж на обувной.

На этом окончательно и порешили".

18 июня 1932 г.

"Встретил Наташу, разговаривал. Не пойму я ее:

молчит и смеется. Ладно, сами разберутся. Но девчонка она, видно, с головой и с характером. Разговоров о том, чтобы трепалась с ребятами, о ней нет. Да и Боб говорил, что она не из таких.А то ведь у нас имеются некоторые – горе луковое, хуже ребят.

В прошлом Наташа воровкой была. Кажется, старший брат у нее побежал по этой дорожке, втянул в шайку. Сидела она в Таганке, еще потом где-то. У нас в Болшеве второй год, по всем признакам прижилась.

Видимо, Боб ей обо всем рассказывал, мне она все больше верит, хотя и не раскрывается",

5 июля 1932 г.

"До конкурса оркестров народных инструментов остались считанные деньки. Все остальное у струнников отступило на задний план. Боб "взнуздал себя".

III

На этом у меня в дневнике провал: потерялась очередная тетрадь. Дальнейшие события записываю по памяти.

Предстоящее выступление нашего струнного оркестра в Москве на Всесоюзном конкурсе взбудоражило всю коммуну. Заранее тщательно были проверены репродукторы в клубе, на фабриках, в общежитиях. Концерт слушали все воспитанники, радовались аплодисментам в далеком Зеленом театре Парка культуры имени Горького. Нам он очень понравился, у слушателей то и дело вырывались восклицания: "Ну дают!"

"Жарь, ребята, жарь!" Мы-то были в восторге, а как оценит жюри?

В коммуну оркестр вернулся только к исходу дня; встречать его высыпало множество болельщиков, все нетерпеливо поглядывали на лесную дорогу, ведущую от Москвы. Наконец, запыленный красно-желтый автобус подкатил к четырнадцатому корпусу, его плотно окружили.

– Александр Сергеевич улыбается! – закричал кто-то, увидев за серым автобусным стеклом руководителя оркестра Чегодаева. – Значит, порядок!

В толпе я заметил Наташу Ключареву: на лице у нее было написано ожидание, радостная взволнованность.

"Пришла Боба встречать, – подумал я. – Хорошо".

А вот и он спрыгнул – тоже возбужденный, веселый и стал шарить глазами по толпе.

– Как успех? – спросил я.

Он молча выставил большой палец правой руки – здорово, мол, – и бросился к сосне, под которой стояла Наташа, делавшая вид, что и не смотрит на него.

Чегодаева густо окружили, расспрашивали. Чаще всего задавали один вопрос:

– Какое место занял оркестр?

– Это будет известно после того, как закончится весь конкурс, спокойно отвечал Чегодаев.

Небольшого роста, щуплый, с черными, сильно тронутыми сединой висками, он сейчас казался крупным, представительным, видным отовсюду. Даже его скромный костюм – гимнастерка без красных форменных петлиц, синие бриджи, сапоги – выглядел по осооому внушительно. У нас Чегодаева все любили. Он оыл учеником знаменитого композитора и создателя оркестра народных инструментов в России Василия Васильевича Андреева, изумительно играл на балалайке, и когда он выступал в клубе, для нас всегда был праздник.

Потянулось ожидание, коммуна никак не могла успокоиться и теперь осаждала помощника руководителя оркестра Костю Карелина – студента Московской консерватории:

– Ну, кончился конкурс? Жюри распределило места?

Так его каждый раз встречали из Москвы, с занятии.

Не помню уже, сколько прошло дней, когда однажды за полночь, когда я уже собирался ложиться спать, в квартире у меня раздался телефонный звонок. Говорил Богословский:

– Только что Александр Сергеевич сообщил из Москвы: наш струнный оркестр занял второе место на конкурсе. Ему предложено в ближайшие дни выступить по Всесоюзному радио. Поздравляю вас, Василии Андреич, и от моего имени поздоавъте музыкантов.

Конечно, ребятам новость эту сообщить можно было и завтра утром, но я не выдержал, наспех оделся и побежал в четырнадцатый корпус. Здесь уже все спали. Я разбудил старосту оркестра Вернадского и сообщил ему новость. Пять минут спустя все оркестранты – кто одетый, кто и прямо в трусах. уже собрались в комнате репетиций. Я им передал слова Богословского, и они трижды прокричали: "Ура! Ура! Ура!"

Угомониться они уже не могли и проговорили до рассвета. Разумеется, я был с ними в эту ночь и че выспался.

Зато как нас всех поздравляли на следующий день!

Торжествовала вся коммуна: знай наших!

* * *

В конце недели, уже после выступления нашего оркестра по Всесоюзному радио меня вызвал Богословский к сказал:

– Не хотите ль поехать в Крым?

Чего-чего, а такого вопроса я не ожидал. Едва переступил порог – и такая приятность.

– Охотно бы побывал. В Крыму я не был.

– Отлично. Час назад с Лубянки позвонил Островский... ну, знаете, конечно, начальник АХУ.ОГПУ, и сказал, что весь наш струнный оркестр премируют поездкой на месяц в санаторий им. Дзержинского в Кореизе, на берегу Черного моря, в бывший дворец князя Юсупова. Коллектив будете сопровождать вы и Александр Сергеич.

Вот это новость! Я опять бросился в четырнадцатый корпус.

Началась лихорадочная подготовка к отъезду в Крым. "Струнники" захлопотали о гардеробе: всем непременно хотелось приобрести белые брюки, белые ботинки, белые рубашки "апаш" – с короткими рукавами. Все это раздобыть в Москве и было поручено директору нашего коммукского кооператива.

Отъезжающие из всех сил "вкалывали" на производстве, каждому хотелось заработать на поездку побольше карманных денег. Управляющий Кузнецов отдал бухгалтерии распоряжение не удерживать из получки "струнников" деньги, отпущенные за курортную одежду: после рассчитаются.

В дальний вояж отправились с инструментом, заняли целый вагон. И Чегодаев и я тоже оделись "по сезону". Вид у всех был ке только праздничный, но и нарядный. Из Севастополя мы поехали автобусом.

Миновали Байдарские ворота, взяли круто в гору, взобрались на перевал и у всех дух захватило – море!

Гитарист Зудин, или в просторечии "Зуда", вытаращил глаза, заорал:

– Эх... и водищи ж!

Вот и Кореиз: море, кипарисы, позади горы. Нам отвели отдельный дом с большой открытой верандой на море. Столовались мы в главном здании санатория – бывшем дворце князя Юсупова. Здесь была великолепная библиотека, читальня. Тот же Зуда как-то с улыбкой сказал:

– Думал ли его сиятельство, что в его дворце будут отдыхать бывшие жулики?

По вечерам наши ребята несколько раз давали концерты отдыхающим и, надо сказать, пользовались огромным успехом.

Нечего говорить, что целые дни мы проводили на море: купались, загорали. Любимым местом нашим был берег в Мисхоре против скульптуры Русалки – мы всегда к ней подплывали.

Конечно, устраивали экскурсии в примечательные места Крыма. В Алупке осмотрели бывший дворец князя Воронцова, теперь превращенный в музей, посетили Ласточкино гнездо, Ботанический сад, поднимались на вершину Аи-Петри, где встретили восход солнца. Объездили санатории ОГПУ в Ялте и Симеизе, в каждом из которых дали концерт. Совершили морскую прогулку на катере, посетили музей Чехова.

После осмотра дома, когда все вышли во двор, я задержался и негромко сказал любезной хозяйке, сестре великого писателя:

– Вы можете, Мария Павловна, записать, в книгу посетителей музея, что сегодня у вас на экскурсии были бывшие воры, воспитанники Болшевской трудкоммуны... люди, подобные тем, судьбу которых Антон Павлович ездил изучать на Сахалин.

По глазам я увидел, что Мария Павловна недоверчиво отнеслась к моему сообщению. Я поблагодарил ее за внимание.

Что ж, тем больше чести для моих оркестрантов.

Надо сказать, что за все месячное пребывание в Крыму никто из них не совершил ни одного нарушения. Все вели себя отлично. Моя воспитательская работа свелась тут к одному простому наблюдению за подопечными. Чегодаев, человек деликатный, вообще редко делал замечания своим музыкантам. И когда мы простились с морем и отъезжали обратно в Севастополь, провожать нас высыпали чуть ли не все жители санатория.

Путешествие домой в Москву было вполне благополучным. Расскажу только один примечательный слу

чай. На какой-то узловой станции, кажется в Джанкое, я решил купить семье большой арбуз: крымский "гостинец". Помогать мне выбрать спелый арбуз пошли двое болшевцев. Стукали пальцами, надавливали возле уха: сторговали. Мельком я заметил, что возле нас крутился патлатый, замурзанный пацан лет двенадцати, но тут же о нем забыл.

Вернулись в свой вагон. Один из двух сопровождающих меня болшевцев, Леша Хавкин озабоченно спросил: Скажи-ка, Андреич, сколько минут осталось до отхода поезда?