Текст книги "Необычные воспитанники"

Автор книги: Василий Назаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Назаров Василий
Необычные воспитанники

ВАСИЛИЙ НАЗАРОВ

НЕОБЫЧНЫЕ ВОСПИТАННИКИ

I

Едва ли у нас в стране найдется хоть один здоровый молодой человек, который бы когда-то не поступал впервые на работу. Но вряд ли кто из них находился в таком затруднении, как я без малого полвека тому назад, а именно в сентябре 1927 года, отправляясь на место своего назначения. После школьной скамьи был секретарем волостного комитета комсомола, мечтал стать летчиком, но вдруг забраковала медкомиссия: выяснилось, что близорук. В райкоме комсомола мне сказали: "Не получилось у тебя, Вася, с делами небесными, займись земными", – и направили в учетно-распределительный отдел МК ВЛКСМ, а те в СПОН МОНО – социально-правовую охрану несовершеннолетних. Так я попал в политруки трудкоммуны для беспризорных "Новые Горки". "Ярославский вокзал знаете? – поощряюще улыбнулись мне на дорогу. – Доедете дачным поездом до Болшева, а там три километра пешочком".

И вот я на окраине поселка Новые Горки перед коммуной No 9. Здание двухэтажное, бревенчатое, стекла в одном окне выбиты, вокруг ни души. Мне сказали, что здесь живут семьдесят воспитанников, недавно подобранных с улицы. Что это за народ?

В чем будет заключаться моя работа с ними? Как мне себя вести? Ребят надо просвещать политически? Направлять на правильный жизненный путь? Где та методика, которой мне следует руководствоваться?

Сразу за дачей – лес, невдалеке в зеленых берегах протекает тихоструйная Клязьма. На отшибе небольшой флигелек. Вокруг ни души, даже голосов не слышно. Где же персонал коммуны, мои будущие воспитанники? Я вошел в коридор, открыл ближнюю дверь в огромную совершенно пустую комнату, в конце которой виднелась сцена, полузакрытая полосатым дырявым занавесом. В углу собраны стулья, некоторые валяются на полу. На бревенчатых стенах выцветшие портреты Маркса, Энгельса, Ленина.

"Клуб?"

Но вон висит ящик с красной надписью "Аптечка".

Что же это за помещение? Э, да ведь тут живут беспризорники, у них все вверх ногами. Найти бы хоть одну живую душу!

Я вернулся в коридор, постоял и хотел уже ткнуться в следующую комнату, когда увидел мальца, спускавшегося сверху по неширокой лестнице.

– Дружок, – обратился я обрадованно. – Как мне найти заведующего коммуной? Или политрука?

Он даже не взглянул на меня, продолжая медленно спускаться вниз. Ступеньки лестницы скрипели под каждым его шагом. Я повторил свой вопрос и уже хотел загородить мальцу дорогу, когда он, не повернув головы в мою сторону, тихо ответил:

– У заведующего нет кабинета. В комнате счетовода сидит... во флигеле. Политрук с ребятами на футбольном поле.

И продолжал свой путь. Я стоял в полном недоумении.

– Не проводишь меня к кому-нибудь?

Ответом меня малец не удостоил, толкнул наружную дверь. Я последовал за ним. Сентябрьское солнце светило по-летнему, над лесом не виднелось ни одного облачка. Какой чудесный денек! А воздух! Не то, что в Москве. А тут нервы портишь. Мой "спутник" молча зашагал к опушке.

– Ты куда идешь-то? – спросил я.

– Да на футбольное поле ж.

Я с облегчением пошел с ним рядом.

С того дня минуло много лет, но в моей памяти ярко запечатлелся и пустой клубный зал с красной надписью на ящике: "Аптечка", и молчаливый мой спутник. Фамилия его, как узнал я на следующий же день, была Коровин, но звали его все Коровушка. Было ему четырнадцать, и отличался он удивительным спокойствием и неповоротливостью. Коровушка был определен в первый класс коммунской школы и за учебный год пропустил чуть ли не четверть всех уроков. Как-то весной я встретил его в клубе возле той же аптечки и спросил:

– Ну как, читать научился? Что написано на этом ящичке?

Коровушка долго и пристально рассматривал надпись, а потом медленно прочитал, отделяя каждую букву:

– А. Пы. Те. Кы. А.

– Правильно. Так что же получилось?

– Амбулатория.

Все это, повторяю, случилось уж потом, а пока мы с Коровушкой вышли на большой пустырь, заросший травой, по бокам которого маячили жердевые ворота.

Десятка два одинаково одетых воспитанников гоняли по нему грязный футбольный мяч. В стороне стоял костлявый мужчина с уныло свисающим носом, в порыжевшей от солнца гимнастерке. Это и был политрук Голенов, его я и приехал сменить. Мы познакомились. Ребята не обращали на меня никакого внимания.

Вечером у нас с Голеновым состоялась беседа.

Я пытался выяснить, в чем заключались обязанности политрука, узнать специфику моей будущей работы в коммуне. Голенов уныло слушал, а потом сказал:

– Условия тут особые. Главное, ты должен узнать воровской жаргон, на каком тут говорят. А то не поймешь ребят... и уважать не будут. Видишь этих архаровцев? Целый день готовы гонять футбольный мяч.

Мечтают завести голубей. Беспризорники. И законы тут царят уличные. Как "на воле".

Признаться, я был поражен. Не о таких педагогических методах работы я рассчитывал услышать. Но ведь здесь же "дефективные"! Голенов дружески передал мне списочек с большим количеством слов, показавшихся мне весьма странными.

– Вот наиболее употребляемые из жаргона, – поучал меня политрук. Советую вызубрить. Кто-нибудь из этой шатии тебя, наверно, спросит: "Ты свой?"

Иль: "Из-под своих?" Отвечай: "Я ваш".

На этом с политруком Голеновым мы и расстались.

Больше я его никогда не видел. Советом я его решил воспользоваться с ученической добросовестностью.

Раздевшись на ночь в своей небольшой комнатке, я стал изучать список, читая вслух блатные слова, стараясь их запомнить.

– Балдоха. Ландать. С понтом. Шухер. Метелка с бану сплетовала. – Тут я задумался: что же это может означать? Так и не разгадав значения фразы, продолжал шептать дальше: – Тискать. Майдан. Бобочка. Охнарь. Шкары...

Где-то в поселке прокричали третьи петухи, я все изучал жаргон. Так со списком в руке и заснул.

Заведующий коммуной на другой день представил меня воспитанникам, и я приступил к своим обязанностям, имея о них весьма смутное представление.

"Назвался груздем – полезай в кузов. Жизнь покажет, что мне делать". Так я себя утешил, а сам внимательно приглядывался к ребятам, стараясь их понять. Какой все-таки с ними брать тон?

День миновал без всяких инцидентов. Вечером ко мне зашел учитель коммунской школы, которого ребята звали "дядя Коля". Был он немногословен, свои черные, жесткие волосы стриг ежиком и говорил авторитетно, тоном, не терпящим возражений. Я уже знал, что за плечами у дяди Коли пятилетний стаж работы с беспризорниками, и поэтому отнесся к нему уважительно, с почтением. Мне хотелось выведать от него "секреты" работы с подопечными.

Надо отдать должное, дядя Коля много рассказал мне интересного о жизни беспризорников "на воле", об их ночевках в подвалах, в дачных вагонах, о том, как милиция, общественность вылавливает этих "любителей свободы", определяет в детприемники, трудколонии. Засиделись мы до полуночи, а уходя, дядя Коля доброжелательно и сурово посоветовал мне:

– Духом не падайте, привыкнете. Чтобы ребята слушались, нужно быть с ними строгим, крепко держать в руках. Прикрикнуть, когда надо. Ногой притопнуть. Пускай видят, что вп их не боитесь,., сумеете натянуть вожжи.

В дальнейшей своей работе я и стал следовать совету своих двух наставников. В разговоре с ребятами нет-нет да и вверну блатное словечко, желая показать, что знаю их психологию, вижу насквозь, меня, мол, не проведешь. Ходил по коммуне с таким видом, будто я тут хозяин, был не только суров, но и требователен, то и дело прикрикивал на ребят, стараясь держать их в страхе. В общем, "натягивал вожжи". Мне казалось, что авторитет мой среди воспитанников укрепился сразу.

Несколько раз я ловил на себе недоуменные взгляды ребят, но значение их понял только в конце недели. "Открыл мне глаза" Лешка Титов – верткий, веснушчатый подросток, звонкоголосый, с непокорными вихрами на макушке. Титов по наряду должен был подмести двор перед главным домом коммуны, но, бросив метлу на кучу мусора, увлекся бумажным голубем. Все воспитанники в этот день запускали бумажных голубей. (А недавно была другая эпидемия: стрельба из лука ореховыми стрелами, которая чуть не стоила одному воспитаннику глаза.) Близилось обеденное время, территория вся уже была убрана, и лишь один Титов и в ус не дул. Я уже дважды делал ему замечания, но мальчишка словно и не слышал их, вновь и вновь подкидывал голубя, звонко смеялся его удачному полету.

– Сколько раз тебе говорить? – вышел я наконец из терпения,. – Это еще что? А ну живо!

И, перехватив титовского голубя, я разорвал его на клочки. Он остолбенел.

– Зачем ты? Ну? Зачем?

– Бери метлу и кончай свой участок!

Крикнул я это сурово и даже сделал такое движение ногой, будто притопнул. Я сам почувствовал, что покраснел от гнева. Ребята, закончившие свою работу, смотрели на нас с любопытством. Титов вдруг вызывающе прищурился, выпятил грудь, произнес негромко, но раздельно:

– На горло берешь? Запугать хочешь? Гляди, у меня коленки затрясутся!

Я никак не ожидал такого ответа и молча хлопал глазами.

– Ну, что ты мне сделаешь? – насмешливо и так же напористо продолжал Лешка Титов. – На хвост соли насыплешь? Ну и полит-ру-ук! Думаешь, в самом деле тебя тут кто боится? Вот на бога берет, вот дерет глотку! Да я на воле на мильтонов чихал! Понял?

И он звонко расхохотался мне в лицо. Никто из ребят не принял мою сторону. Мне ничего не оставалось делать, как повернуться и уйти со двора. Вслед мне несся смех. Я был окончательно уничтожен.

Всю эту ночь я проворочался на узенькой казенной койке. В ушах так и звенел насмешливый голос Титова. Как же мне воспитывать ребят, если авторитет у них потерян? К утру я окончательно убедился, что не в состоянии работать с беспризорниками. Сбежать?

Но с какими глазами я приду в свой райком комсомола? Собирался в небе управлять самолетом, а тут с сопливыми ребятишками не справился. Неужели это труднее?

Два дня я не показывался из своей маленькой комнатки, обедал один, после воспитанников. Посоветоваться бы с учителем дядей Колей. Может, я неправильно понял его метод? Но почему-то я стал избегать дядю Колю. Очень уж у него непререкаемый вид. Положение разрешил заведующий коммуной Адольф Гаврилович Боярун, заглянувший ко мне на третий день. Это был загорелый черноволосый человек, с легкой сединой в висках, всегда занятый хозяйственными делами. Он прошел всю гражданскую войну, носил выцветшую командирскую фуражку, галифе и высокие сапоги.

– Заболел что ли? – спросил он меня.

Я сперва забормотал что-то невнятное, а потом вдруг искренне рассказал все, что со мной произошло.

Ничего не утаил.

– Видно, нет у меня педагогического таланта, Адольф Гаврилович. Придется профессию менять.

– Да-а, бывает, – протяжно сказал Боярун. – Чего же это у тебя ни одного стула нету? Надо будет принесть парочку. Вдруг придет кто, хоть на пол сажай.

Он опустился на мою койку и стал рассказывать, как под командованием Фрунзе брал Перекоп.

– В брод через Сиваш шли. Ноги вязнут, вода соленая, вонючая. Темень, А белые жарят из орудий, пулеметов! Вокруг – бах! дзынь! Светло, как вот в грозу бывает... иль при зарницах. Полегло нашего браата! Товарища моего ранило, пришлось несть. Совсем выбился... чуток сам не утоп. Так мокрые и шли в атаку. Да-а, всяко бывает. Ну... беляков с Крыму поперли. А ведь до революции-то я и винтовки в руках не держал.

Мне стало стыдно моего малодушия. Я молчал, опустив голову.

– Сходи-ка ты, Василь Андреич, в лесок, – вставая, сказал Боярук. Прогуляйся, голова и проветрится. Прогуляйся. Вот. А завтра на работу. Все и обойдется.

Следующий день был воскресный, и питание воспитанникам полагалось усиленное. Вместо чая подали какао, к обеду готовили мясные котлеты. Я занял свое место во главе стола. Никто из ребят не улыбнулся при виде меня, не отпустил остроты, а Титов и вообще не глядел в мою сторону. Видно, ребята не придали большого значения моему "поражению" и забыли его, как забывают обычные незначительные происшествия. Я приободрился.

Не прошло и недели, как у меня с Лешкой Титовым завязались отношения прямо дружеские. Парнишка он был вольнолюбивый и очень любознательный, всегда с удовольствием слушал, как я читал воспитанникам рассказы Горького, Короленко, рассказывал о международных событиях. Титов стал захаживать ко мне, брать книжки. Я увидел, что если с ним "ладить", то он охотно исполняет все, что от него требуется.

На свою первую "воспитательскую" получку я купил отличные шерстяные брюки, первые новые в моей жизни. Через день мне предстояло ехать в МОНО на совещание, и я их собирался надеть. С вечера примерил, походил по своей комнатке, повесил в шкаф.

А утром, проснувшись, не обнаружил. Перерыл у себя все – брюки исчезли.

"Куда же они могли деться? – растерянно думал я. – Комната, правда, не запирается, но неужели кто взял?"

Я, как был в трусах, накинул шинель, зачем-то вышел в коридор и тут столкнулся с Лешкой Титовым.

Василий Назаров

Он принес мне книжку "Железный поток" и хотел изять другую.

– Дадите?

Я вернулся в комнату, но все как-то не мог сообразить, что мне делать. Взял со стула старые брюки, стал рассматривать. Положительно, в них ехать было невозможно: не только грязные, изношенные до крайности, но и две латки на самом видном месте.

– Да вы что... такой? – удивленно спросил Титов. – В шинели ходите.

– Походишь, коль брюки пропали, – с досадой сказал я.

Титов оглядел комнату.

– Не разыгрываете?

Я не ответил и стал надевать старые: все-таки в Москву ехать было надо, что скажут в МОНО, если пропущу совещание? Титов повернулся и, не сказав ни слова, вышел.

Надо бы позавтракать на дорогу, но настроение у меня вконец было испорчено, и я решил, что перекушу в Москве где-нибудь. Я сунул в карман папиросы "Смычка" и уже собирался было выходить, как дверь сама открылась, и на пороге появился Лешка Титов с моими новыми брюками в руках. Я так и ахнул.

– Где нашел?

– Там, где их уже нету. Скажи спасибо, политрук, что захватил вовремя, а то уплыли бы твои шкары на Сухаревку. Понял?

Вот тут мне пригодилось знание блатного словаря: шкары это и есть брюки.

– Огромная благодарность тебе, Леша. Кто же все-таки "тиснул мои шкары"?

– Нашелся такой. Да ты на него не обижайся, политрук, он из новичков. Еще не обтерся в коммуне, вот и холодно ему стало. Мы ему объяснили, где раки симуют.

Я дал Лешке почитать "Детство" М. Горького и отправился на дачный поезд. Больше к вопросу о пропаже брюк мы никогда не возвращались.

В конце сентября я писал в клубе стенгазету, когда услышал во дворе шумные возгласы ребят, смех.

Выглянул в окно и увидел двух парней: их тесным кольцом окружили наши воспитанники. "Кто же это такие?" – подумал я и, отложив перо, вышел из __ Шефы приехали, – сразу сказал мне первый встречный малец. – Из Болшевской коммуны.

От нас Болшевская трудкоммуна была совсем недалеко. Я уже знал, что там воспитывались не подростки, как у нас в Новых Горках, а настоящие "блатачи": воры-рецидивисты! Признаться, я с большим любопытством смотрел на этих двух "шефов". Право же, встреться я с ними на улице, никогда бы не подумал, что у них такое необычное прошлое. Парни были самые обыкновенные, одетые вполне прилично, в чистых ботинках. У обоих на борту пиджака кимовские значки.

Меня познакомили. Фамилия старшего была Груздев, я бы ему не дал больше двадцати двух лет. Второй, Беспалов, выглядел года на три моложе. Они с интересом расспрашивали о жизни нашей коммуны, охотно рассказывали о себе.

– Что вы собираетесь сейчас делать, ребята?

спросил наших воспитанников Беспалов.

– В футбол шабать.

– Дело. У вас две команды? Аида на поле, я буду судить.

Ребята шумной гурьбой побежали к издали видным воротам. Мы остались с Груздевым, и я предложил прогуляться к реке Клязьме. В лесу стояла тишина, береза уже начала желтеть. В осиннике тенькала синица, долбил дятел сосну. Ребята наши приносили полные кепки грибов, разводили костры, варили их в котелках. Груздев стал рассказывать о Болшевской трудкоммуне.

– Мы Горькому в Италию письма пишем. Это Матюша наладил... Погребинский: он большой начальник в ОГПУ. Нам Алексей Максимыч прислал большую библиотеку. На каждой книге мы поставили штамп: "Подарено Горьким воспитанникам Болшевской трудкоммуны". Берегем.

– А как у вас дисциплина? – поинтересовался я.

Мне показалось, что Груздев глянул на меня очень внимательно.

– Подходящая.

И шагов через пять просто, искренне пояснил!

– Руководители – хорошие люди. И дядя Миша...

это Кузнецов, заведующий. И дядя Сережа – Богословский, врач наш, участник гражданской... Он всей воспитательной частью заворачивает. К ним мы можем в любое время дня и ночи прийти со своими нуждами: никогда не откажут. Правда, один воспитатель расчет взял: ершился больно, кричал, командовал.

А разве это дает пользу?

Я покраснел и быстро наклонил голову.

– Желаете, товарищ Назаров, приходите к нам в гости.

– Когда?

– Когда? Хоть завтра.

Посидев еще минут двадцать, мы вернулись в Новые Горки. У меня было такое ощущение, будто обсуждалась моя работа: многое я тогда понял.

Шефов мы напоили чаем и проводили, а я на другой же день, как было условлено, прямо после завтрака отправился в Болшевскую трудкоммуну благо путь лежал недолгий. Позади остался наш поселок, дачи Старых Горок, пешеходный мост через неширокую Клязьму. Показалась станция. Я перешел железную дорогу и углубился по тропинке в лес. На носу уже был октябрь, а погода стояла ясная, теплая, деревья пестрели красной, желтой листвой и лишь ярко зеленели елки.

Вот и трудкоммуна ОГПУ. Пришел я раньше назначенного часа и в ожидании Груздева и Беспалова присел на скамейку, прочно врытую в землю у входа в управление. "Шефы" пришли вовремя, встретились мы по-приятельски, хотя нашему знакомству и суток не было.

– С чего начнем? – спросил Груздев. И сам же ответил: – Может, ознакомим вас сперва с нашим производством? Осмотрим клуб, общежитие, а потом опять вернемся сюда, в управление. Я еще вчера вечером рассказал дяде Сереже, что видел и слышал у вас в Новых Горках, и он пожелал встретиться с вами. Не возражаете?

Мне и польстило, что меня захотел увидеть заместитель управляющего коммуной Сергей Петрович Богословский, и некоторая робость охватила. Сумею ли я поддержать "педагогический" разговор?

– План принимаю полностью, – ответил я.

Мы пошли.

Я прекрасно знал, что коммуна существовала совсем недавно, и меня поразило, как за такой короткий срок она сумела развернуться, окрепнуть. Мы, Новые Горки, перед ней были как челнок, управляемый веслом, перед волжским пароходом. "Хозяева разные, – решил я. – У нас Наркомпрос, а тут ОГПУ".

Воспитанников здесь в это время было около четырехсот. Все они работали на производстве, учились в школе. Мастерские были разные, отлично оборудованные. Для начала мне показали, как изготовляют коньки. В шлифовальном цеху тянулись ряды станков – и за каждым сосредоточенная фигура рабочего.

Как мне объяснили, много было вольнонаемных, которые и обучали ремеслу коммунаров. Вот контролеры бракуют плохо сделанные коньки, возвращают на "доводку", а хорошо отшлифованные отправляют в никелировочный цех. Трудятся все четко, без лишней суеты, пустых разговоров. Так втянулись? Молодцы!

Словно прочитав мои мысли, Груздев пояснил:

– Каждому ведь заработать хочется. Вот и стараются.

Сияющие отникелированные и высушенные коньки на специальных тележках отправляли на склад готовой продукции.

Затем мои "гиды" показали мне лыжную мастерскую, обувную, трикотажную. По тому времени все эти производства были прилично механизированы, каждое имело свой промфинплан, а каждый рабочий – свою норму, которую и старался выполнить. Везде тот же образцовый порядок, тишина. Расскажи мне, что здесь трудятся бывшие воры, – никогда бы не поверил.

Под конец меня привели на склад готовой продукции. Он оказался зеркалом, отражавшим работу мастерских. Какие прекрасные бутсы, вязаные костюмы, коньки, отполированные лыжи и даже детские саночки для катанья с гор! Полный набор спортинвентаря для физкультурников Москвы – и все доброкачественное, отличной выделки.

Хорошее впечатление у меня оставили и общежития. Это были обычные двухэтажные бревенчатые дома, и жили в них по производственному принципу:

в одном – обувники, в другом – лыжники, в третьем – трикотажники. Девушки отдельно, а их было немало. Везде чистота, порядок, дежурные.

Клуб напоминал скорее барак, но был вместительный. Тут мне показали знаменитую горьковскую библиотеку, с дарственной надписью писателя.

Далеко за полдень возвратились мы к домику управления коммуны, и не без робости переступил я порог кабинета заведующего воспитательной частью Сергея Петровича Богословского – дяди Сережи. Кабинет был небольшой, обставлен обыкновенной канцелярской небелыо. За двухтумбовым письменным столом, обтянутым коричневой клеенкой, сидел Сергей Петрович – в защитного цвета гимнастерке, туго перепоясанный ремнем, в синих галифе и начищенных сапогах. В те годы так одевались многие участники гражданской войны. Он тотчас вышел из-за стола, приветливо протянул мне руку.

– Все показали нашему гостю? – спросил он сопровождавших меня болшевцев.

– Вроде все, – улыбнулся Груздев.

– Очень большое впечатление у меня осталось, – ответил я. – Долго еще буду переваривать. Признаюсь: не ожидал увидеть такую, прямо скажу, образцовую обстановку. Хорошо бы ребят наших к вам привести.

– Милости просим.

Богословский усадил меня за крошечный столик у окна, мы разговорились.

Маленькая, клинышком бородка под самой нижней губой, слегка припухшие веки, возможно, от недосыпания, внимательные, добрые серые глаза, небольшой нос, короткая стрижка прямых каштановых волос с ровным пробором на левой стороне головы, голос на высоких, как у подростка, нотах – таким запомнился мне Сергей Петрович.

– Все собираюсь сам к вам в "Новые Горки", – говорил он, – да никак время не выберу. Непременно приду. Думаю, Коля и Жора рассказали вам историю нашей коммуны? – продолжал он, кивнув на Груздева и Беспалова. Поэтому повторяться не буду, а поделюсь с вами нашими планами. Наши мастерские видели? На их базе будем открывать трикотажную фабрику, обувную, лыжную, коньковый завод. Уже архитектор приззжал, будем строить для них новые здания. Откроем свой техникум... хотим, чтобы народ у нас был грамотным и квалифицированным. Шеф наш – ОГПУ – выделил средства. Деньги берем веаймы, потом расплатимся. Ведь своих воспитанников после снятия судимости мы будем выпускать на волю... так чтобы они уже были хорошими специалистами и могли везде работать. ЦК комсомола проявил о них заботу: создаем свою организацию.

Я заметил, как радостно покраснели Груздев и Беспалов: слушали они "дядю Сережу" в оба уха. Лишь теперь я понял, почему эти парни с такой гордостью, верой, любовью говорили о своей коммуне: ведь они действительно "рождались" в ней вторично.

– Наверно, Коля расхваливал нас... особенно Матвея Самойловича? – вновь кивнул Богословский на Груздева. – Кое-чего мы действительно добились в работе. Думаю, правильный метод выбрали. В чем он заключался? Ребята-то были оторви да брось, но мы сумели сколотить актив. Это предрешило успех. Теперь с помощью актива вытягиваем весь коллектив. Перед новичками живой пример: такие же, как они, "городупшики", "ширмачи", "скокари" стали знатными людьми коммуны, без пяти минут начальниками. Общее собрание у нас – главный арбитр, судья, движущая сила. Должности воспитателя нет. Есть руководитель воспитательной частью, он организатор массы, изучает всех своих подопечных, находит индивидуальный подход к каждому, проводит необходимые беседы... советуется, когда надо, с управляющим коммуной Кузнецовым, со мной. Ведь у нас немало вполне взрослого народа. Перед нашими воспитанниками огромные перспективы, а если у человека есть цель в жизни, он старается. Только давай ему правильное направление.

Сергей Петрович раскрывал передо мной свои карты, "секреты" работы. Я старался запомнить как можно больше. И радостно было от всего увиденного, услышанного и немного грустно от мысли: смогу ли привить своим воспитанникам такую же любовь к "Новым Горкам", какая есть у их шефов, болшевцев?

Прощаясь, я горячо поблагодарил Богословского за радушное внимание.

– Беседу с вами, Сергей Петрович, запомню. Зарядку вы мне дали хорошую. Что сумею, буду прививать у себя в Горках.

Провожал меня к станции Груздев. Когда перешли железную дорогу, я напрямую задал ему вопрос:

почему он вчера заговорил со мной на тему воспитания? На губах Груздева мелькнула улыбка, и он признался, что наши горковские коммунары сразу рассказали ему обо мне: политрук совсем зеленый и "ершится". Вот он и решил поговорить со мной по душам, поделиться болшевским опытом.

Расстались мы друзьями. Да ведь у нас и возраст был одинаковый.

Мог ли я тогда предположить, что мы встретимся с Груздевым в Болшеве не как шеф и политрук, а как ученик и учитель? В январе 1930 года трудкоммуна МОНО "Новые Горки" прекратила существование. Весь ее "живой и мертвый" инвентарь – 90 ребят, имущество были переданы трудкоммуне No 2, организованной недалеко от станции Люберцы, в стенах бывшего Николо-Угрешского монастыря. А наше бывшее "поместье", выгодно расположенное у леса, над Клязьмой, пошло под дом отдыха для Болшевской трудкоммуны ОГПУ No 1. Я перешел под начало Богословского в должности преподавателя техникума и руководителя воспитательной частью.

II

Проработал я здесь четыре года.

Конечно, я не буду рассказывать об этом подробно: не позволят рамки очерка. Когда-нибудь напишу о том времени отдельную книгу. Я постараюсь дать только несколько штрихов, рисующих Болшевскую коммуну, и на некоторых примерах показать нашу воспитательную работу – работу весьма сложную, нелегкую, так как подопечные наши были люди необычного склада. Мне хочется взять один из наиболее трудных моментов, которые переживала коммуна, когда ни руководители, ни актив не знали отдыха, не имели даже передышки, и положение временами казалось настолько тяжелым, что невольно мелькала тревожная мысль: "Справимся ли? Выдюжим? Не вылетим ли все вместе в трубу?"

Летом 1930 года в Москве состоялся XVI съезд партии. Решения его прокатились по всей огромной стране. Коснулись они и нашего Болшева.

На общем собрании выступил Матвей Самойлович Погребинский. Речь его, как всегда, была сжатой, энергичной.

– Вы слышали, какие решения принял XVI съезд?

Широкое наступление по всему фронту на капиталистические элементы в нашей стране. В бесклассовом обществе не должен существовать и уголовный элемент как особая категория людей. Отсюда какой вывод?

В клубе у нас примерно тысяча стульев. Народу ж набилось гораздо больше: стояли в проходах, сидели на полу перед сценой. Все с напряжением слушали Погребинского.

– И вот я обращаюсь ко всем вам, – продолжал он, – и в первую очередь к "старичкам", организаторам коммуны, славному нашему активу. Руководство ОГПУ на Лубянке приняло решение о значительном увеличении в ближайшие два-три года вашего коллектива. Раньше как мы ставили вопрос? Сделать из вас, вчерашних преступников, трудовых граждан Советского Союза. Думаю, не надо вам доказывать, что это получилось. Вы сами тому живой пример. Но теперь этого мало. Вам надо помочь своим старым "подельщикам", которые сейчас сидят в тюрьмах, лагерях, и, в свою очередь, взять на себя роль воспитателей. Эти "отбросы общества" мы должны перемолоть в коммуне, превратить в полезных людей, влить в ряды рабочего класса. Они должны стать такими же, как вы теперь. Надеюсь, что это задание 6ГПУ вы сумеете выполнить и оправдаете доверие его руководства.

Зал ответил на речь Погребинского дружными аплодисментами.

Кто-то из первого ряда довольно громко сказал:

– Начинается наше "давай-давай"! Машина и та сломается, если ее перегрузить.

Отклика в массе слова эти не нашли. Большинство гордилось тем, что их считали достойными положительно повлиять на бывших сотоварищей, еще находившихся "за буграми", то есть в местах заключения.

Примерно через год в Болшево сразу было принято пятьсот преступников, а несколько месяцев спустя еще триста, И вот тогда-то г ля руководства, актива и вообще для многих коммунаров наступил тяжелый период. Вновь прибывших было почти столько же, сколько и коммунаров, сразу упала дисциплина, начались пьянки, прогулы на производстве, отлынивание от учебы и даже воровство.

И Погребинский, и Кузнецов, и руководители воспитательной части забили тревогу; к ним присоединился актив коммуны, те, кому она была дорога, кто гордился новой жизнью: началась энергичная борьба с нарушителями порядка, разгильдяями, хулиганами.

Нередко у нас выпадали бессонные ночи. Часть оголтелых рецидивистов мы исключили из коммуны, отправили на комиссию МУРа, часть обратно в места заключения и, наконец, нормальная обстановка в Болшове была восстановлена.

Все эти годы я вел дневник, и теперь прибегну к его помощи, приведу отдельные выписки.

14 октября 1931 г.

"Я руковожу "Домом искусства", как его называют шутя. Его еще именуют четырнадцатым корпусом.

Это великолепное новое здание, в котором живет более двухсот человек. Тут самый цвет нашей коммунской самодеятельности. Работают они на разных предприятиях, так что в разное время уходят в свои смены, и шум в доме стоит почти круглые сутки. Забыл сказать: тут еще расселены студенты нашего техникума.

Здание четырехэтажное – первое такое большое в нашем поселке. На самом верху бросили якорь наиболее "горластые" – музыканты духового оркестра.

Этажом ниже – оркестр народных инструментов и среди них горе мое луковое – Борис Данков. Первый и второй этажи занимают остальные "деятели искусства и литературы" : артисты – участники драмкружка, часто выступающие на клубной сцене с самьш широким репертуаром – от Киршона до Островского и Шекспира; художники – члены нашей изостудии ; члены литкружка – в основном поэты. И наконец участники ЦЭКа центрально-эстрадного коллектива.

Для занятий всем, в том числе и студентам, выделены большие просторные помещения, а проще сказать, комнаты, где происходят репетиции, сыгровки.

Чаще других здесь "струнники" – есть слух, что в будущем году состоится Всесоюзный конкурс оркестров народных инструментов, и наши целятся туда попасть.

Рабочий день мой не регламентирован. Частенько начинается с рассвета, а кончается ночью. Ни своего кабинета, ни даже отдельного столика у меня нет. Целыми днями я нахожусь то в четырнадцатом корпусе, то вообще на территории, в случае необходимости меня "ловят" и дома.

Чувствую ли я эту "перегрузку"? Нет. Не чувствую. Все мы, руководители воспитательной частью, работаем "с душой". Да и просто некогда чувствовать.