Текст книги "Командир атакует первым"

Автор книги: Василий Шевчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Приказ ясен – бережем горючее, боезапас, самолетный ресурс для скорого наступления. Да и прав комдив: пара истребителей, способных сражаться с двумя, тремя парами "мессеров" или "фоккеров", не справится с неподвижно висящим аэростатом? Что бы ни говорили, а самолюбие в боевой обстановке тоже играет свою роль.

– Ну, что ж, Гари Александрович, давай думать о вариантах, – предложил я Мерквиладзе.

Мы начертили схему расположения аэростата, передовых позиций, выявленных зенитных средств. Нужно отдать должное Владимиру Бабкину, он сумел довольно точно их засечь. Обсудили несколько вариантов и остановились на следующем: лучше всего пролететь линию фронта в другом месте, уйти в тыл противника и выйти на аэростат оттуда. Если там и есть зенитки, то их меньше, чем с фронтальной стороны.

– Еще лучше, – предложил я Мерквиладзе, – пройти на бреющем. Метров за пятьсот – четыреста до аэростата делаете горку – и огонь.

На том и порешили. С Гари Александровичем пошел в паре лейтенант Кондратьев.

Немцы не ожидали нападения истребителей с тыла. Мерквиладзе первой же очередью попал в гондолу аэростата... Летчики получили от командира дивизии благодарность, а в моем командирском сознании появилась зарубка, оставшаяся на всю жизнь: какое бы, пусть самое простое, задание ты ни давал подчиненным, подумай и подготовь как следует его выполнение.

Именно этому – подготовке к новым боям было посвящено все наше время в первой половине апреля 1945 года. Мы часто встречались со штурмовиками Одинцова, Бегельдинова, Балабина. Вместе изучали по аэрофотоснимкам, схемам, макетам объекты предстоящих штурмовок, отрабатывали вопросы взаимодействия с наземными войсками, в основном танковыми и механизированными корпусами.

В первой декаде месяца штабы корпуса и дивизии провели военные игры, летно-тактические конференции. На них мы досконально изучили свои задачи. Штурмовикам и истребителям корпуса Рязанова предписывалось прикрывать с воздуха сосредоточение войск ударной группировки на правом крыле фронта, массированными ударами содействовать войскам при форсировании реки Нейсе и прорыве обороны противника на всю тактическую глубину. Особое внимание уделялось авиационной разведке подходящих резервов противника и воспрепятствию их подхода к полю боя со стороны Берлина и Дрездена. В последующие дни наступления – задача сопровождать действия танковых армий на всю глубину их продвижения в направлении Котбуса, южнее Берлина.

Большое внимание наше авиационное командование обратило на тщательность подготовки первых массированных ударов по вражеской обороне, ее опорным пунктам, узлам управления, штабам и аэродромам.

На оборону Берлина гитлеровское командование стянуло все свои воздушные силы. Авиации нашего и соседнего 1-го Белорусского фронта противостояли 6-й германский воздушный флот и воздушный флот "Рейх". В эти фашистские авиационные соединения вошла истребительная авиация противовоздушных сил обороны Берлина и остатки других, когда-то считавшихся непобедимыми воздушных флотов, разбитых советскими летчиками в небе Москвы, Ленинграда, Сталинграда, Кубани, Курска, Украины и Белоруссии. В этих двух флотах много летчиков, выпущенных ускоренными темпами по принципу "взлет – посадка". Собраны сюда и инструкторы летных школ. Это хорошие пилотажники, но они не имеют боевого опыта. На реактивных истребителях летают отменные пилоты, в основном летчики-испытатели.

Наше командование считало возможным прибытие под Берлин и авиации с Западного фронта, из 3-го воздушного флота. Во всяком случае, уже было известно, что немецкое командование бросает против нас не только все резервы, но и часть сил с запада.

Однако лучшие кадры Геринга были уже перемолоты в сражениях на советско-германском фронте. Под Москвой еще в сорок первом году был разгромлен 2-й воздушный флот – "краса и гордость" люфтваффе. Командовал им любимец Гитлера и Геринга Кессельринг. Уже к концу ноября этот флот, предназначавшийся для уничтожения нашей столицы, практически перестал существовать. При налетах на Москву он потерял подавляющую часть своего самолетного парка и основные кадры опытного летного состава, уничтоженные фронтовыми истребителями, авиацией и зенитчиками противовоздушной обороны столицы.

Геринг, чтобы оправдаться перед Гитлером за поражение в воздушной войне, сделал козлом отпущения на восточном фронте одного из известных асов первой мировой войны генерала Удета, который в то время был ответственным за обеспечение авиации материальной частью и не сумел быстро пополнить 2-й флот самолетами. Генерал Удет застрелился, и в его честь, с лицемерием, возможным только среди гитлеровской верхушки, была тут же названа авиационная эскадра. Эскадра "Удет" воевала под Сталинградом, остатки ее добиты на Кубани.

Чтобы скрыть от немецкого народа факт разгрома 2-го воздушного флота, фашистская клика объявила о его переброске с Восточного фронта на Средиземноморский театр военных действий. Но в Италию фактически отправился только штаб во главе с битым фельдмаршалом Кессельрингом.

Советской авиацией таким же образом были разбиты 4-й воздушный флот, знаменитый 6-й авиационный корпус Рихтгофена и прочие соединения люфтваффе.

Ясно, что тогда, в сорок пятом, мы не могли знать таких деталей, и можно было бы не подчеркивать в воспоминаниях о той далекой поре вышеизложенных подробностей. Но удержаться от этого трудно, потому что тот же фельдмаршал Кессельринг в послевоенных мемуарах без зазрения совести утверждает, что люфтваффе фашистской Германии были разбиты только усилиями авиации наших союзников – Великобритании и США.

Но, по достаточно авторитетным данным, подтвержденным послевоенными исследователями, даже весной сорок пятого года перед битвой за Берлин советской авиации противостояло 3300 самолетов, 72 процента их составляли истребители, среди которых было 120 реактивных. На Западном фронте в это время было не более 600 самолетов, и на те не хватало летных экипажей.

И конечно, нам, советским летчикам, смешно и досадно читать заведомо лживые откровения Кессельринга, с какими он выступил в статье "Немецкая авиация". А в ней он ни больше ни меньше заявлял: "Первый сокрушительный удар по русской авиации способствовал тому, что она смогла оправиться только к концу войны"{9}.

Оставим на совести фашистского фельдмаршала эти слова, но советское командование сосредоточило на берлинском направлении около 7500 самолетов, входивших в авиацию трех воздушных армий, и авиацию Войска Польского. В нашей 2-й воздушной армии насчитывалось около 2150 самолетов. Против нас действовало более 1000 самолетов противника. Перевес был в нашу пользу, но враг имел преимущество в аэродромной сети. Он располагал хорошо оборудованными посадочными полосами, укрытиями для самолетов, пунктами управления, радиолокационными станциями. Кроме того, для обороны фронтовых объектов, и особенно крупных населенных пунктов и самого Берлина, использовались большие силы зенитной, в том числе крупнокалиберной артиллерии.

Словом, борьба предстояла серьезная. После сборов в корпусе и дивизии мы провели целый ряд занятий в полку. На них обсудили характер наших действий при выполнении всех поставленных задач.

Многое сделали в этот период мои заместители майор Г. И. Смирнов и подполковник П. С. Хвостиков, прибывший в полк совсем недавно. Хвостиков, умелый методист, отличный пилотажник, "вывозил" молодых летчиков на воздушные бои, на групповую слетанность, учил их быть настоящими ведомыми. Майор Смирнов больше занимался с пилотами, которым предстояло быть ведущими групп. Вместе с Николаем Шуттом они разрабатывали типовые варианты атак противника в разных условиях и в то же время демонстрировали летчикам ведение боя не по шаблону, а творчески, инициативно.

Буквально за два дня до начала наступления, а точную дату тогда мы, конечно, не знали, в полку провели летно-тактическую конференцию. На ней еще раз тщательно обсудили задачи полка, действия групп, ведущих, ведомых. Выступили почти все наши асы – Герои Советского Союза Меншутин, Мерквиладзе, Дунаев, Кузьмичев, Шутт. Они поделились своим опытом, "секретами" мастерства, рассказали об особенностях поведения фашистских летчиков в разных условиях воздушной обстановки.

Выступил на конференции и Герой Советского Союза Иван Корниенко... именно Корниенко, который не вернулся с задания около двух месяцев назад.

...Как мы и предполагали, Ивана тяжело ранило. Почти в беспамятстве он нашел в себе силы и выровнял самолет перед самой землей. От удара, потери крови был без сознания. Очнулся от грубых толчков. Вокруг самолета люди в какой-то непонятной форме – и вдруг русская речь:

– Отлетался, вылезай!

Это были власовцы. Предатели не гнушались никакой грязной работы, никаких бесчинств. И сейчас, видя, что война немцами проиграна, в бессильной злобе и зверином страхе они были способны на все.

Захватив раненого летчика, предатели долго измывались над ним. От окончательной расправы Корниенко спасли, как это ни странно, его победы в боях с фашистами. Власовцы поняли, что перед ними далеко по рядовой летчик, о чем свидетельствовали ряды звездочек на фюзеляже самолета. Они решили, что их хозяева за убийство такого важного пленника не похвалят, и сдали Ивана в жандармерию.

После допросов, издевательств немцы бросили раненого летчика в лагерь, не оказав ему никакой медицинской помощи. На теле Ивана на всю жизнь остались следы от зубов овчарок, шрамы от побоев. Трудно представить, как раненый, ослабевший от голода и побоев человек смог бежать из лагеря. Остается только восхищаться огромной силой духа советского человека Корниенко бежал. Шел навстречу наступающим войскам и вскоре оказался у своих. После необходимой в таких случаях проверки, которую облегчило взятие нашими войсками лагеря военнопленных, он, отказавшись от отдыха и лечения, вернулся в полк.

– Ты понимаешь, – говорил мне как-то Иван, – это не люди, даже не звери. Природа не могла создать таких. Ну ладно, война – в бою меня убивают, я убиваю. Но издеваться над беззащитным человеком... Ну и бить же я их буду!

Поначалу я очень боялся выпускать Ивана в воздух. Боялся потому, что он в своей ненависти, ярости мог потерять обычное хладнокровие, допустить промах. Но скоро понял, что опасения напрасны. В воздухе Иван оставался таким же расчетливым бойцом, каким был и раньше. А вот на земле он не мог видеть немцев.

Нет, Иван не хватался за пистолет, не плевал в их сторону, не ругался последними словами. Немцев для него словно не существовало. Один раз мы только чуть было не поссорились с ним из-за этого.

На нашем аэродроме с самого начала пребывания здесь появилась корова. Обыкновенная корова, которую солдаты звали по-русски Буренкой. Откуда она взялась, сказать трудно: то ли была еще при немецкой наземной команде, то ли прибрела с соседних хуторов или имений, брошенная хозяевами, бежавшими на запад. Так что любители парного молока в летной столовой могли им побаловаться.

Как-то мы возвращались на машине из штаба дивизии. По шоссе устало брели беженцы. Поверив геббельсовской пропаганде о том, что советские войска уничтожают все на своем пути, эти несчастные люди бросили родные места и ушли на запад. И вот сейчас возвращались домой женщины, дети, старики.

У поворота с шоссе на аэродром я заметил сидящую прямо на обочине женщину. Обреченно уставившись в одну точку, она не видела ничего. Не смотрела даже на детей, которые копошились в пыли у ее ног. Их было трое, оборванные, грязные, они во что-то играли. Дети есть дети...

– Невеселая картина, – сказал Кузьмичев.

– Нормальная, – зло бросил сидевший с ним рядом на заднем сиденье Иван Корниенко, – нормальная... У нас почище были картинки.

Я был согласен с Иваном. Невольно вспомнилась и виселица в селе под Харьковом, и девчата, мои одногодки, угнанные из села фашистами, и избитый дед Павло. Но здесь – голодные дети...

– Покормить бы их, – предложил Кузьмичев.

Иван молчал.

У запасливого шофера нашлось несколько бутербродов. Мы с Кузьмичевым вышли из машины и протянули бутерброды женщине. Она испуганно посмотрела на нас и еду не взяла. За нее это сделали ребятишки. Они с веселыми возгласами похватали бутерброды, отдав, между прочим, один матери.

– Ну вот, – улыбнулся Кузьмичев, – нам и представился случай побеседовать с местным населением. Попробуем объяснить им цели и задачи нашей армии, как это рекомендует Военный совет.

Однако знаний немецкого языка нам хватило лишь на то, чтобы выяснить, что женщина эта крестьянка из небольшого селения за Бунцлау. Куда идти, она не знает. Дом ее был разрушен, еще когда они уходили на запад, корову продали в прошлом году. А без дома, без коровы что она может дать детям?

– Слушай, Василий Михайлович, отдадим ей нашу корову, добредет она до своей деревни. Корм сейчас – вот он, под ногами. И ребятишки, глядишь, выживут, – предложил неожиданно Иван Федорович.

Я заколебался, вспомнил деда Павло, как увели у него последнего в селе теленка. Может, корова и выросла из того теленка? Они нас грабили, а мы...

– Ну? – тронул меня за рукав Кузьмичев, – посмотри на них, не выкормит она ребятишек.

– Давай, – махнул я рукой, – отдадим. Довезем их до городка на машине, отдадим корову, а оттуда дойдут пешком до шоссе. Недалеко, километра полтора. Да и покормим как следует. Не испугаются?

Но женщина на предложение: "Битте, фрау, с киндерами в машину", не испугалась. Она безропотно встала и, даже не посмотрев на детей, пошла к автомобилю.

– Ну, это уже дикость, – возмутился Кузьмичев, остановив женщину, показал ей на детей: "Киндер, киндер с собой..."

Только сейчас на ее лице промелькнуло какое-то подобие улыбки.

– Не то забитые, не то перепуганные. Черт ее знает что! – не мог остыть Кузьмичев. – Ей все равно, что с ней будет, но о детях-то думать надо!

Долго пришлось объяснять немке, когда солдат подвел к ней корову, что Буренка теперь ее и пусть она поит молоком своих "киндеров". Когда она поняла это, бросилась со слезами в ноги солдату, обняла его кирзовые сапоги и начала было целовать их.

– Во до чего гитлеры людей довели, – подняв женщину с земли, пробурчал солдат.

Молча наблюдавший за этой сценой Корниенко подошел ко мне:

– Это за все то, что они у нас, гады, натворили? – сквозь зубы спросил он. – Ты забыл, с какой злостью сам рассказывал о своем деде и его телке? Как они его били? И как ты обещался деду отомстить за его оскорбление? Ты забыл Багеровский ров, Бабий Яр, Освенцим? Забыл виселицу в селе под Харьковом?

Я не мог и не имел права осуждать Ивана. После того что он перенес в плену, нужно время, чтобы зарубцевались глубокие душевные раны, которые залечить неизмеримо трудней, чем раны на теле.

Я уверен и знаю, что таких горячих споров и разговоров об отношении к немцам много было в нашей армии. Не все сразу, как и Иван Корниенко, поняли, что добро наше не библейское "добро за зло", а воплощение идей пролетарского интернационализма, что гуманизм наш не вседобренький гуманизм, а гуманизм боевой, наступательный, активно борющийся. И не случайно паша партия, правительство, Верховное Главнокомандование обращало самое серьезное внимание на разъяснение войскам, вступившим на территорию многих стран Европы, значения освободительной миссии Советских Вооруженных Сил.

Быстро летели апрельские дни. К нам зачастил командир дивизии со своими офицерами. Это уже явный признак: время "Ч" приближается. Генерал Баранчук часто беседовал с летчиками, с командирами подразделений, со мной как с командиром полка. Немало ценного я вынес для себя из этих бесед. Баранчук строго предупредил:

– Вылетает половина полка и больше – твое место в воздухе. Небольшие группы – командир полка руководит с земли. Но всегда атакует первым!

– Это я уже понял, товарищ генерал.

Впервые за все время напомнил он мне о раненом позвоночнике:

– Так-таки он тебя и не беспокоит? Только правду. Сейчас уже бояться нечего. До конца войны долетаешь... А там врачи будут смотреть.

Пришлось сознаться, что положение неважное. Нет, не с позвоночником, а с корсетом. "Кольчуга" грузина сапожника стойко переносила все невзгоды военного кочевья, воздушных боев, но уже потерлась, расползлась. А без корсета, особенно в воздухе при перегрузках, травма давала о себе знать.

– Точно? Все дело в этом корсете? – испытующе поглядев на меня, спросил комдив и тут же загремел: – А чем у тебя врач занимается? Это его прямая обязанность – лечить... в смысле следить... короче, пусть он обеспечивает твою боеспособность и ремонтирует этот корсет-жилет.

Баранчук успокоился:

– А сейчас пойдем, поговорим с личным составом.

Командир дивизии выступал с подъемом, горячо. Он сказал, что приближается решительный день войны с фашизмом, день Великой Победы. "Воевать нужно дерзко, смело, умело", – призывал Баранчук, и весь полк, затаив дыхание, слушал генерала...

Я давно убедился в важности выступления перед решающими боями старших командиров, политработников. Уже сам факт их выступления, воодушевляющей речи настраивает людей на боевой лад, поднимает в их глазах значение предстоящих событий. К тому же, опыт, знание дела, личный авторитет руководителя оставляют большой эмоциональный след в сознании людей. Так было и на этот раз. После митинга в эскадрильях состоялись открытые партийные и комсомольские собрания, на которых не только коммунисты и комсомольцы, но и беспартийные давали слово драться с врагом, обеспечивать боевые вылеты лучшим образом.

Перед самым отлетом генерал Баранчук поставил мне уже конкретную задачу.

– Завтра с утра небольшими группами перегоняешь полк на аэродром Газель. Небольшими группами – чтобы немцы не засекли массовый перелет нашей авиации к линии фронта. Так же – парами, четверками – организовать облет района. Посмотреть с воздуха на передний край, на цели, которые изучали на земле. Начеку дежурные экипажи. Чтобы ни один самолет противника не налетел на аэродром. Остальное все, как разыгрывали. Впрочем, учти, что на первый день наступления у штурмовиков будет не совсем обычное задание. Какое? Узнаешь. Нам, истребителям, задача одна и та же – чтобы ни один "ил" не был сбит...

Берлин – Прага

В эту апрельскую ночь, как и всегда, я проснулся ровно за одну минуту до зуммера полевого телефона, коробка которого стояла у изголовья кровати. Тоже, видимо, профессиональное качество военного человека – просыпаться за несколько секунд до часа, назначенного на подъем.

Вчерашний день был похож на сотни таких же, давно ставших привычными, фронтовых дней. Доклад оперативного, разговор со штабом дивизии, совещание руководящего состава полка, задачи на день, организация вылетов, их разбор, определение боевых расчетов групп, вылетающих завтра, подготовка летчиков, ведущих групп к выполнению предстоящих заданий, уточнение задач у командира дивизии.

Да, вчерашний день ничем не отличался от предыдущих и в то же время был не совсем обычным. И разница эта – прежде всего в настроении людей. Конечно, никто, в том числе и я, не знал сроков наступления. "Когда?" – этот вопрос задавал себе каждый из нас. Ответить на него еще три-четыре дня назад было невозможно. Но последние события говорили о том, что скоро, очень скоро. Во-первых, мы перелетели на аэродром, расположенный в восьми километрах от реки Нейсе, на противоположном берегу которой укрепился противник. Во-вторых, полеты мелкими группами для знакомства с линией фронта, характерными ориентирами. В-третьих, что самое главное, митинг, проведенный политотделом дивизии, выступление на нем генерала Баранчука. И, наконец, задание, полученное на сегодня: выделить группы не менее десяти – двенадцати истребителей для сопровождения штурмовиков. Значит, вылеты будут массированные, а так мы обычно летаем во время наступления.

Уже к вечеру комдив вызвал к телефону, поговорил о погоде на завтра, поинтересовался настроением людей и довольно-таки будничным голосом предупредил, что на завтра готовность полка к вылету в три тридцать. Уже совсем поздно поступил приказ: в четыре утра объяснить личному составу задачи на наступление – а днем о сроках наступления никто не знал.

Никто не знал, но все чувствовали: скоро! Во второй половине дня заместитель по политической части майор Кузьмичев попросил разрешения провести в эскадрильях партийные собрания. Я удивился:

– Иван Федорович, два дня назад проводили. Есть ли необходимость?

Оказалось, что есть. В партийные организации поступило довольно много заявлений о приеме в партию. Откладывать такое дело было бы неправильным. Я уже давно обратил внимание, что приток заявлений о приеме в партию возрастал именно вот в такие знаменательные дни. В начале войны он увеличивался во время ожесточенных боев с наступающим противником, поздней – перед наступлением и в его ходе, когда от людей требовался огромный труд, самоотверженность, мужество. В спокойные дни, во время затишья, солдаты и офицеры словно стеснялись сделать этот большой определяющий шаг. Да, сила партийного влияния всегда велика, но во сто крат она возрастает в трудные и ответственные моменты.

В этот день кандидатами в члены партии стали несколько молодых летчиков, солдат-механиков, офицеров-техников. Мы с Кузьмичевым поздравили каждого и пожелали им достойно выполнить воинский и партийный долг в предстоящих боях.

О том, что люди предчувствуют события, говорил и маленький, на первый взгляд, незаметный факт. Когда я поздно вечером уходил из штаба, один из писарей все еще ставил штампы на конверты наших писем на родину, лежащих большой пухлой пачкой.

Отправил и я письмо Шуре – всего несколько строчек. На большое времени не было. Сообщил, что жив-здоров, что, судя по всему, войне скоро конец и настанет день долгожданной встречи...

Раздался зуммер. Оперативный дежурный поздоровался, доложил, что все нормально. Пока я разговаривал по телефону, Кузьмичев, спавший на соседней кровати, уже встал. С его помощью я зашнуровал корсет, приведенный в порядок врачом, и, как всегда, тепло подумал о старом сапожнике из Тбилиси.

В два часа десять минут ночи мы с Кузьмичевым уже шли к командному пункту. Немного рановато, до общего подъема еще около двух часов, но настроение, которое уже вчера владело всеми, заставило нас сегодня подняться раньше.

На улице глухая темнота. Только на западе, там, где протекала река, небо то и дело освещалось сигнальными ракетами. Было тихо.

– Что же, Иван Федорович, пожалуй, это будет "последний и решительный бой", – сказал я, вспомнив слова Кузьмичева о том, что "вдруг это еще не конец, вдруг война продлится еще долго".

В темноте чувствую, как он улыбается:

– Да, сейчас и я в этом уверен. Как вот только погода, – без связи с предыдущими словами перешел он к нашей главной заботе, – а то нам частенько не везет. Люди наступают, а нас непогода к земле прижимает.

Он прав. Сейчас в темноте трудно определить нижний край облачности, но то, что она есть, и плотная, ощущается. Синоптик хорошего не обещает. Говорит, что северней метеоусловия еще хуже. У нас облачность десять баллов, по без осадков.

Звоню в дивизию. Оперативный дежурный говорит, что все остается без изменения. Задачу несколько позднее уточнит сам генерал Баранчук.

С начальником штаба, инженером полка, руководителями служб, которые тоже сегодня поднялись рано, уточняем последние детали. Кажется, предусмотрено все: от выноса знамени на аэродром до ускоренной подготовки самолетов к очередным вылетам.

А вот и звонок командира дивизии. Баранчук опять-таки будничным, на удивление спокойным голосом интересуется делами, отдает распоряжения:

– В дополнение ко вчерашнему: твои идут с Девятьяровым. Он летит на бреющем, ставит дымы. Прикрыть его и внизу хорошо, а главное, чтобы сверху ни один фашист не проскочил. От ударной группы четверку выдвинь чуть вперед. Задание выполнят, сразу домой – и в готовность к следующей работе. Там по плану. Еще раз обрати, Василий Михайлович, внимание на точность прохода туда и обратно... Ну, поздравляю...

Теперь понятно, в чем дело. Штурмовики будут ставить дымовую завесу. А последнее напоминание, хотя мы это условие хорошо, помним, тоже не лишнее. Я представляю, сколько самолетов всех типов будет сегодня в воздухе.

В летной столовой после завтрака еще раз уточняю условия и особенности вылета. Во время подлета штурмовиков к нашему аэродрому мы должны быть уже в воздухе – до линия фронта, реки Нейсе, всего несколько минут.

Летчики – ветераны и молодежь – сидят притихшие. Сколько бы ни было на твоем счету воздушных боев, боевых вылетов, перед каждым новым по-прежнему волнуешься. Тем более, перед такими вылетами, которые – ты уже уверен последние, решающие...

Несмотря на озабоченность, все ли, действительно, ты сделал, все ли предусмотрел, все ли готово, ощущение необычайности сегодняшнего дня не покидает ни на минуту... И вот у стартового командного пункта в начале взлетной полосы останавливаются знаменосцы. Чуть колышутся от легкого утреннего ветерка полотнища полковых знамен: боевого и гвардейского. Думать о чем-то постороннем, мне кажется, даже об очень важных делах в такие секунды просто невозможно. Только чувство огромной всеобъемлющей гордости, непередаваемое ощущение неразрывности, единства с великим делом, беспредельной преданности этому делу...

Летчики в кабинах самолетов. Заряжены ракетницы. С минуты на минуту я прикажу подать сигнал "В воздух". И вот наступает время "Ч" – время долгожданного и последнего наступления. Одновременно с гулом запускаемых моторов земля буквально содрогается от грохота. Впереди аэродрома, слева, справа, сзади грохочет канонада. Бьют все виды артиллерии: гаубицы, тяжелые орудия. Утреннее небо прорезают трассы реактивных снарядов гвардейских минометов – "катюш".

И даже отсюда, с расстояния восьми километров от линии обороны противника, видно, как там, на левом берегу Нейсе, поднимаются вверх столбы пыли и дыма. Под грохот артиллерийской канонады мне кажется, что истребители взлетают беззвучно. Одна за другой уходят в воздух группы Меншутина, Корниенко, Усова, Шутта. Чуть в стороне от аэродрома проходят над самой землей штурмовики. Выше плывут бомбардировщики.

Как ни хотелось мне сесть в кабину самолета, приказ есть приказ: командирам полков первым вылетом руководить с земли. Но во втором-то уж я поднимусь в воздух.

С утра до вечера в этот памятный день, 16 апреля, знамена полка провожали и встречали летчиков. В первом вылете штурмовики под прикрытием истребителей поставили дымовую завесу вдоль реки Нейсе над окопами противника! Летчики нашего полка, вернувшись с задания, были восхищены точностью работы штурмовиков. Сам я убедился в этом через двадцать минут, когда повел очередную группу прикрытия. На левом берегу Нейсе неописуемая картина молниеносно вспоротой обороны: дым, пыль, огонь клубились над первой полосой окопов противника.

В одном из вылетов уже при возвращении домой я заметил, что с северо-запада, со стороны Берлина, идет знакомый мне самолет-корректировщик. Я спросил по радио разрешения атаковать его. Командир корпуса ответил:

– Не только можно, но и нужно.

Передав командование группой Ивану Корниенко, парой со своим ведомым Александром Божко начал разворачиваться с набором высоты. И только в этот момент заметил, что "хеншель" прикрывает пара истребителей ФВ-190. Звать своих на помощь было поздно и непростительно, потому что пара на пару соотношение вполне нормальное.

"Фоккеры", судя по всему, нас еще не видят – они идут сзади "хеншеля" и чуть выше. Решил сначала атаковать истребителей. Для Александра Божко это, пожалуй, первый серьезный воздушный бой. Главное, чтобы он не оторвался от меня. Ничего, пока все хорошо – скоро будем на траверзе с целью, но у нас значительное преимущество в высоте. Еще немного, разворот и на всякий случай предупреждаю по радио ведомого:

– Саша, разворот вправо!

Решаю бить по ведущему, хотя логичнее открыть сначала огонь по ведомому – он ближе ко мне. Но считаю, что ведущего, более опытного летчика, сбить сейчас выгодней. Это во-первых. Во-вторых, ударить по ведомому дам возможность Божко.

Пора! Палец жмет гашетку. Самолет мелко вздрагивает от отдачи пушек. Трасса, не успев оторваться от стволов, тут же впивается в самолет противника, и он сразу теряет управление. Не оглядываясь назад – нужно верить ведомому, – ищу "хеншеля". Решение сбить его с ходу пришло именно сейчас.

Корректировщик начинает маневрировать, огрызаться пулеметными очередями. Но уже поздно. С небольшого расстояния всаживаю в него длинную очередь. Успеваю заметить, что тот кренится на левое крыло. Проскакиваем цель – под нами, похоже, линия фронта. Вдоль шоссе – ожесточенный танковый бой. На северо-западе – в дымке дома Котбуса. Район знакомый. Корректировщик, почти пикируя, идет к земле. В этом же районе несколько в стороне вижу, как, врезавшись в землю, взрывается "фокке-вульф". А где же второй истребитель? Уж не в хвосте ли? Нет, не вижу. Спрашиваю ведомого:

– Где второй?

– Ушел назад.

Хотел было упрекнуть Божко: "Что же ты его отпустил?", но тут же подумал, что слова мои будут несправедливы. Раз уж он не попал первой очередью, уходить даже за "выгодным" противником, бросив ведущего, не положено. Сам этому учу.

Возвращаемся домой. Слышу по радио довольный голос Рязанова:

– "Шевченко", благодарность тебе от маршала! Понял?

Я машинально ответил: "Понял". Хотя на самом деле смысл его слов до меня, как говорится, еще не дошел. "При чем тут маршал? Откуда?" – долго недоумевал я, прежде чем стало ясно: маршал у нас – командующий фронтом. Но можно было только предполагать, почему я так быстро получил благодарность от И. С. Конева. А предполагать да размышлять о вещах, не относящихся к полету, в боевой обстановке некогда.

В конце дня на наш аэродром прибыл генерал Рязанов и приказал построить полк. Я совершенно не представлял, по какому поводу столь срочное построение. Сам Рязанов ничего не объяснил, только загадочно улыбался. А разгадка всему наступила после того, как я доложил командиру корпуса, что личный состав 152-го гвардейского истребительного авиационного полка построен.

Генерал сделал ко мне те три шага, на расстоянии которых я остановился для доклада:

– Товарищи, – обратился он к личному составу полка,  – сегодня ваш командир полка, гвардии майор Шевчук, в одном бою великолепнейшим образом сбил два самолета противника: ФВ-190 и ХШ-126. За боем наблюдал командующий фронтом Маршал Советского Союза Конев. Он объявил гвардии майору Шевчуку благодарность и наградил орденом Красного Знамени...