Текст книги "Россия солдатская"

Автор книги: Василий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Понял, что сделал тогда глупость, но не может не гордиться своей исторической ролью, – сообразил Григорий и спросил с интересом и участием: – А страшно было поднимать восстание?

Старик сразу размяк:

– Как думаешь? Первые ведь мы поднялись… жутко… вся страна неизвестно за кого, а мы начали. Потом все просто оказалось, – добавил он почти разочарованно.

– Ну, а теперь что думаешь? – не выдержал Александр Владимирович.

– Что думать-то! – посмотрел на него, приходя в себя хозяин, – Деревню жечь не дадим – и все. Лицо его опять стало жестким.

– Что про немцев слышно? – спросил Григорий. – Новгород ведь от вас совсем близко.

– Близко… только болота тут, Я так думаю, что укрепления в нашей местности и строить незачем, – в глазах забегали давешние лукавые искорки. – Немец больше по открытой местности наступает. Сначала авиацией разобьет, а потом танки пустит. Незачем им в болота лезть.

– Похоже на то, – улыбнулся Григорий, – но наше дело маленькое: велят копать, мы и копаем.

– Постойте, я вам медку вынесу.

Хозяин вышел из комнаты.

– Кулак настоящий, – недовольно пробурчал Александр Владимирович. – Как во время коллективизации уцелел!

Хозяин вернулся с глиняной миской, полной сотового меда.

– Пчел водите? – осведомился Розанов.

– Несколько ульев, для себя, – ответил старик. – Нет у вас баночки какой? Я вам к чаю отложу.

Григорий достал из мешка эмалированную кружку. Хозяин наполнил ее медом и опять скрылся с миской.

– Вот вам и революционер! – подмигнул Александр Владимирович, кладя на хлеб кусок сота. – Посуду свою не дает потому, что он старообрядец, а мы никониане поганые и миску после нас придется выбросить.

– Потому и бабы из-за котлов для рабочих спорили, – понял Григорий.

– Вот именно, – проворчал Александр Владимирович, – а еще Февральскую народную революцию делали!

Поляну пересекала черно-желтая полоса противотанкового рва. Вдоль рва, на расстоянии двух метров друг от друга, были расставлены девушки-работницы. Копали медленно и неохотно. Каждая бригада имела свой участок работы, каждая работница – свои два погонных метра рва, но это не влияло на медленный ход работы. Григорий числился старшим десятником. В его распоряжении было пять бригад с сотней рабочих. Почти каждое утро он докладывал прорабу Зускину, что за ночь вновь исчезли две-три девушки. Зускин каждый раз переживал это как личный удар; он не сердился, не возмущался уже, но съеживался и опускал глаза. Время от времени прибывали свежие пополнения; если бы их не было, работа давно остановилась бы совсем. Григорий с интересом наблюдал за происходящим. Из пяти подчиненных ему бригад одна состояла из подростков, привезенных из-под самого Новгорода, с одного завода. Ребята рассказывали, что при приближении немцев вся партийная администрация завода сбежала, захватив автомобили, продовольствие из заводского кооператива и кассу. Часть рабочих разбежалась по домам, часть не успела этого сделать и была мобилизована. Поведение властей в момент кризиса совершенно подорвало в глазах ребят престиж советской власти. Потеря связи с родными выбила из колеи, но бежать им было некуда и поэтому их бригада была одной из тех, на которую, казалось, можно бы было опереться в работе. Однако, работать подростки не хотели. Три бригады из калининских и подмосковных таяли на глазах. В итоге опорой строительства укрепленной полосы оставались «торфушки», которые не могли бежать на родину, не получив расчета и документов.

Григорий закурил и пошел вдоль рва. Результаты работы на двухметровых отрезках были очень разные: кое-где ров был почти закончен, в других местах рытье только начато. Из глубины ямы почти законченного отрезка выглянула грязная курносая физиономия пензенской торфушки. Серые глаза с мучительным беспокойством посмотрели на Григория. Григорий остановился.

– Кончаю, Григорь Павлович, – просипел хриплый, почти мужского тембра, голос. Бабенка воткнула лопату в землю, вытерла мозолистые руки о черную телогрейку и с трудом вылезла наверх. – Как там, не слышно когда нас до дому отправят?

Это был вопрос, на который не было ответа и который бабенка задавала Григорию каждый день.

– Вы уж за нас похлопочите, ведь, мы не как другие… работаем.

Бабенка посмотрела в сторону леса, где кругом громадного костра расположились новгородские малолетки.

– Я-то тут при чем? – ответил Григорий. – Сама понимаешь, мобилизован, как и все вы.

– Вот, ироды! – вдруг озлобилась бабенка, – и на кой чорт им эти ямы нужны? – бабенка смачно, по-мужски выругалась, – все равно, как немцы подойдут, вся красная армия разбежится.

Работавшая рядом смазливая девушка лет 18-ти поправила платок и сделала Григорию глазки. Из леса, где около костра сидели малолетки, доносились звонкие голоса, смех и матерная ругань.

– Так вы уж, Григорь Павлович, за нас похлопочите: вы человек образованный и сочувственный, – бабенка опять перешла на жалостливый тон, – детишки ведь дома остались махонькие… с бабкой старой. Как она одна там справляется?

Григорий пошел дальше. На участке, занятом подмосковными, было много незанятых никем мест и в общем было сделано втрое меньше, чем у пензенских.

– А где Шура? – спросил Григорий у высокой худенькой блондинки, приехавшей с ним в одном вагоне.

В глазах девушки забегали искорки.

– Не знаю, – пожала она плечами.

– Домой убежала? – равнодушно спросил Григорий.

– Не знаю. С утра не видно… – озорные огоньки в глазах девушки забегали сильнее.

– Эх, дамочки, вы не ройте ямочки, – донеслось из леса. – Придут наши таночки…

Григорий сделал еще несколько шагов. Между двух еле начатых ям виднелась глубоко ушедшая в землю щель. Крепкая коренастая девица при приближении Григория оперлась на лопату и посмотрела на него решительно и смело.

– Скоро кончу, – сказала она.

– Молодец! – похвалил Григорий.

– А как кончу, домой пустите? – в тоне девушки почувствовался напор и вызов.

– А я что ли пускаю? – улыбнулся Григорий.

Девушка нахмурила густые брови:

– А не пустите, так я свою норму сделаю и убегу.

– Только меня об этом не предупреждай, – еще раз улыбнулся Григорий.

– Кончу яму и убегу! – упрямо повторила девушка тоном обиженного ребенка и опять начала упорно копать.

Вдали замаячила фигура Зускина. Григорий пошел ему навстречу. Прораб шел быстрой нервной походкой, черное пальто развевалось на ветру, кепка сдвинулась на бок. За прорабом вяло следовал курчавый блондин с мясистым лицом и свиными глазками – инженер из Твери, заместитель производителя работ.

– Как у вас дела? – остановился Зускин.

– Неважно, – ответил Григорий. – Определенно убежало за ночь две и одной нет на работе. Наверное тоже убежала…

– А какая была вчера выработка?

– Как всегда, около 50%.

– Это невозможно, с этим надо бороться! – измученные глаза прораба посмотрели на Григория.

Григорий пожал плечами.

– А это что? – Зускин повернулся в сторону леса.

Новгородские малолетки положили в костер сразу несколько охапок хвороста и пламя взметнулось чуть ли не до верхушек деревьев.

– Новгородская бригада, – ответил Григорий.

Зускин рванулся к лесу. Григорий и заместитель прораба последовали за ним. При приближении Зускина, смех и крики у костра несколько стихли, но никто из ребят не двинулся с места.

– Как вам не стыдно! – начал прораб, подходя к костру, – страна переживает величайшее напряжение, красная армия героически проливает кровь. Высчитано, что при взятии линий подобных той, которую мы с вами строим, противник несет в семь раз большие потери, чем при передвижении по неукрепленной местности. Ваша лень будет оплачиваться кровью ваших братьев!

– А почему, когда немцы подошли к нашему заводу, то все начальство бежало, а нас бросили? – крикнул мальчишеский голос из-за костра.

– Жалованье не заплатили, а кассу украли, – добавила вихрастая девчонка лет 17-ти.

– Паникеры и дезорганизаторы рано или поздно будут наказаны.

Григорию показалось, что на глазах прораба заблестели слезы. Ребята неохотно отошли от костра и медленно побрели к противотанковому рву. Зускин стал с ненавистью раскидывать горящие ветки.

– Чорт знает, что делается! – обернулся он к Григорию, как бы ища сочувствия и поддержки. – Я сам из беспризорных. Комсомол и партия помогли мне стать инженером… человеком сделали, а эти… ведь это все дети рабочих и крестьян! Я перестаю понимать, что кругом происходит.

Зускин повернулся и, как раненый, пошел в ту сторону, где в лесу мужчины-рабочие строили доты для артиллерии.

– Покурим? – заместитель прораба протянул Григорию пачку папирос.

Григорий сел на пень, только что оставленный малолетками. Зам заботливо подбросил в костер хворосту и повернул к Григорию самодовольно сияющую физиономию.

– Вы знаете, тут один крестьянин рассказывал, как немцы занимали его деревню. Сначала все испугались, – заместитель прораба сделал круглые глаза, – думали, будут репрессии ну, скажем, деревенских партийцев и комсомольцев вылавливать начнут. Можете себе представить, ничего подобного! – лицо зампрораба стало торжественным. – Выходит из танка офицер, знаете, настоящий, с военной выправкой, собрал кругом себя толпу, вынул кулек конфект и полную горсть в толпу… знаете, этаким офицерским жестом!

Свиные глазки с торжеством посмотрели на Григория. Григорий ничего не ответил. Где-то в глубине души поднялось отвращение: вся сволочь, которая только что пресмыкалась перед советской властью, уже готова пресмыкаться перед Гитлером. Для меня ставка на немецкую победу неизбежное зло, единственный выход, а для этаких смена хозяина. Новый 17-ый год начинается, только большевики, как черви, находили наслаждение в процессе разложения и гниения государственного организма, а мы все думаем, как бы скорее начать созидать заново.

Григорий отошел от костра и пошел к дороге, пересекавшей поляну. Там, у столба с висевшей на нем шпалой, стояла женская фигура. Для того, чтобы рабочие не «перекуривали» непрерывно, Зускин уже несколько дней назад велел поставить у дороги столб и выделил специальную работницу, которая должна была через каждый час давать сигнал к общей пятиминутной перекурке. На эту нетрудную работу попала жена приятного молодого мужчины с неприятными глазами, на которого Григорий обратил внимание еще в первый день приезда на работу. Молодой человек оказался студентом каких-то курсов в Калинине, будто бы готовивших прокуроров. Версии о курсах Григорий верил мало, но ему было ясно, что будущий прокурор приехал для того, чтобы присматривать за рабочими и быть около мобилизованной жены.

– Ну, как дела, Катя? Скоро звонить будете? – подошел Григорий к молодой женщине, с которой был в хороших отношениях.

Катя покраснела – она стеснялась своей работы.

– Через десять минут.

Лицо у Кати было миловидное, чисто русское.

– Знаете, – заговорила она доверительно понижая голос. – Муж вчера в Калинин ездил, так там пять церквей открыли. По распоряжению НКВД, в две ночи из старых храмов склады вывезли и заново их отремонтировали, – глаза Кати расширились от возбуждения.

– А что слышно о фронте? – спросил Григорий.

Газеты почти не приходили и сведения о войне доходили урывками.

– Всё наступают, – сообщила тем же доверительным тоном Катя. – У Новгорода стоят, чего-то дожидаются, а в других местах наступают.

По тону Кати никак нельзя было понять, как она относится к разгрому Красной армии и победному маршу немцев; больше всего в нем было любопытства и меньше всего сожаления к гибнущему строю.

– Интересно, как они расправляются с населением оккупированных Территорий? – осторожно спросил Григорий.

– А никак, – простодушно удивилась Катя. – Муж ходил, всего неделю назад, на свою родину, в деревню уже занятую немцами. Так там остались некоторые партийцы и никого не тронули.

К Григорию и Кате подошел Катин муж. Катя сразу замолчала.

– Товарищ Сапожников, – сказал будущий прокурор, как всегда мягко и вкрадчиво. – Товарищ Зускин просил передать, что сегодня собирается экстренное производственное совещание, сразу же после работы.

Григорий сидел за деревянным, непокрытым скатертью столом вместе с Александром Владимировичем и двенадцатью девушками и ел печеный картофель с противня, поставленного на середину стола. Девушки все время шутили и смеялись, а Григорий с завистью вспоминал, как до лагеря в ранней молодости он тоже мог, несмотря на самые тяжелые условия первых лет революции, смеяться по пустяковому поводу и вовсе без всякого повода, Теперь от одного голода и то настроение портится, – подумал он, доедая последнюю картофелину, – Безобразие! Война только началась, а есть уже нечего.

Рабочие уже две недели питались одной картошкой, Порции мяса в размере солдатского пайка, 100 грамм на человека в день, давным-давно перестали давать, жиров почти не было. Те, кто привез из дому достаточно копченого или соленого сала, еще держались, Григорий же давно питался только пайком. Александр Владимирович, благодаря преклонному возрасту, меньше страдал от голода, чем Григорий. Кроме того, у старика оказалась выдержка старого закала и неисчерпаемый запас оптимизма. У Григория от недоедания кружилась голова, Александр Владимирович его просто не замечал, хотя и похудел.

Длинноносая некрасивая Вера, готовившая на всю бригаду, убрала со стола и ушла за перегородку к хозяевам вместе с тремя подругами. Из-за тонких досок до слуха Григория долетали отдельные слова и возбужденный шопот.

– Можно на поезде – слышался грудной голос Веры.

– На Ленинградском шоссе, – зашептал другой голос, которого Григорий не узнал.

Бежать собираются, – понял он и встал из-за стола.

– Я тебя провожу на совещание, – многозначительно сказал Александр Владимирович.

Старик уже давно посматривал на Григория, Видно было, что ему хочется поговорить по душам, а сделать это можно было только на улице. Октябрьская ночь охватила холодом и темнотой. Благодаря затемнению, деревня казалась вымершей. Грязь на дороге затвердела и идти было неудобно.

За два с лишним месяца совместной жизни Григорий привязался к Розанову. Старик, работая в канцелярии, знал много такого, что ускользало от обыкновенных рабочих и десятников, проводивших все дни около рва, и потому всегда рассказывал Григорию новости.

– Узнал, что у крестьян в лесу землянки понакопаны. Все готово к тому, чтобы уйти из деревни, – зашептал Александр Владимирович.

– Боятся, что красные сожгут-таки деревню при отступлении? – спросил Григорий.

– Толком не пойму, – ответил Розанов, – и так, и не так, по-видимому. Ты помнишь партизанскую столовую на станции?

– Помню.

– Очевидно, есть приказ свыше об организации партизанского движения.

– Так ведь крестьяне все против большевиков! – Григорию не было ясно куда клонит приятель.

– Против-то против, но война пошла на затяжку, а это склоняет многих к выжидательной позиции.

– Мне сегодня жена прокурора сказала, что муж ходил на территорию, занятую немцами, – вспомнил Григорий.

– Ну, и что? – насторожился Александр Владимирович.

– По словам Кати, немцы не тронули даже партийцев, – сказал Григорий.

– Я видел тут одного железнодорожника, – заговорил снова старик. – Он из-под Ленинграда пришел прямо через немецкие линии, видел солдат немецких. Говорит, одеты хорошо, но не по-зимнему, гражданское население не трогают, сидят себе у костров и пока наступать не собираются.

– Все как-то непонятно, – сказал Григорий. – Я вначале думал, немцы еще за лето возьмут Москву или их отобьют, а теперь ни то, и ни другое. Хотя до морозов еще месяц… Самое главное, не проворонить и в последний момент домой вернуться.

– Говорят, что штатных работников будут перебрасывать куда-то за Октябрьскую железную дорогу, – зашептал снова Александр Владимирович. – Наши работы постараются закончить побыстрее и тогда мобилизованных либо распустят, либо тоже перебросят на новое место.

– Едва ли наши сумеют скоро ров докопать, – покачал головой Григорий. – Начались заморозки, рыть труднее, а рабочие разбегаются. Кстати, что наша Вера с подругами тоже собралась бежать?

– Сухарей насушили и все шепчутся. Только бы их на станции не поймали! Там, говорят, милицию поставили, чтобы задерживать бегущих рабочих, – ответил Розанов.

Толстый партиец из Калинина, Зускин и еще какой-то незнакомый человек с серым лицом, в черном пальто и кепке, сидели за столом. Комната напоминала барак. В середине стояла железная печка, но стенам деревянные скамейки.

Собралось около двадцати человек, все мужчины. Женщин было всего две: табельщица и Катя, жена прокурора. Сам прокурор сидел среди десятников, как всегда скромный и приветливый.

Однако, много нового народа понагнали! – подумал входя Григорий.

Зускин вел собрание уверенно, толково, с увлечением. Началось с речи прораба.

– Товарищи, – начал он нервно. – Наше строительство ненормально затянулось. Основной объект – противотанковый ров – не закончен, а мы роем его уже больше двух месяцев. Спрашивается: почему это происходит? Почему норма выработки в среднем не превышает пятидесяти процентов, почему около сорока процентов рабочих разбежалось? Мы обращались к сознательности, создали красную доску почета и черную доску для злостно невыполняющих норму выработки. Видимо, этих мер мало. Во время войны наша партия не хочет прибегать к репрессиям, но мириться с настоящим положением нельзя. Нам дан контрольный срок закончить все работы в течение двух недель. Побеги надо прекратить. О всех подобных случаях десятники и бригадиры должны сообщать немедленно. Контроль на станции будет увеличен. Задержанных при попытке самовольно вернуться домой будут судить. Но одних репрессий мало. Мы должны обсудить вообще все меры, могущие повысить производительность труда и поднять трудовую дисциплину. Я прошу высказаться по этому вопросу всех бригадиров и десятников.

Водворилось молчание. – Любопытно, что главные партийцы отыгрываются на Зускине, – подумал Григорий, – он ведь только комсомолец… а эти мерзавцы норовят остаться в тени.

Рукавиц нет, товарищ прораб, – нерешительно начал один из бригадиров, – по утрам заморозки, без ломов копать трудно, а голыми руками разве наработаешь?

Зускин замял неприятный разговор о рукавицах и не без труда заставил бригадиров начать высказываться о способах улучшения организации работ. Высказывания не привели ни к каким результатам. Уроки с самого начала раздавались индивидуально, занесение па черную доску не помогало. Вопрос явно упирался в нежелание рабочих работать. – Любопытно, что о срезывании пайка за невыполнение нормы вопрос не поднимается, – отметил Григорий, – власть определенно стала бояться народа, а народ перестает бояться власть.

После двух часов напрасных разговоров, несмотря на всю толковость Зускина, собрание закрылось, оставив только одно впечатление: кого-то из беглецов поймают и устроят показательный суд, укрепленная линия все равно не будет построена к сроку. После собрания Зускин кивнул Григорию, чтобы он остался.

– Мне с вами надо поговорить, – сказал прораб, – пойдемте вместе ужинать в столовую И.Т.Р.

Столовая И.Т.Р. помещалась в бывшей школе, не возобновившей занятий после летнего перерыва. Григорий и раньше знал, что так называемых штатных работников – верхушку технического и политического руководства – кормят отдельно и лучше, чем остальных. Зускин посадил Григория за маленький столик, накрытый скатертью, не очень чистой, но скатертью. Ужин выдавали по специальным талонам и он состоял из хорошего супа с куском мяса, жареной свинины и сладкого пирога с чаем. Григорий не без усилия сдержался, чтобы не наброситься на еду, как голодный зверь. Уже месяц, как он недоедал, месяц, как не хватало хлеба и картошки.

Я хотел предложить вам штатное место, – дружески заговорил Зускин. – Нас скоро перебросят на новый участок работы, глубже в тыл. Это освободит вас от армии и даст относительно обеспеченное существование. Как старший десятник земельных работ, вы будете получать немногим меньше техника. Со сверхурочными это составит до 500 рублей. Кроме того, военный паек и спецодежда.

Григорий на мгновение задумался. – Конечно, Зускин не знает, что я сидел в концлагере, но сейчас, в этих условиях, на старую судимость не обратят внимания. Соглашусь – избавлюсь от постоянного страха ареста, не попаду рядовым на фронт, останусь жить. Но зато полный отрыв от Кати, а, в случае взятия немцами Москвы, отступление в тыл вместе с Красной армией. Нет, это не для меня, – решил Григорий почти без колебаний.

Внимательные глаза прораба смотрели на него с удивлением. Видимо, Зускин предполагал, что Григорий ухватится за предложение. Григорий продолжал молчать, ища наиболее подходящий ответ, чтобы не вызвать подозрений Зускина.

– Разрешите мне подумать, – наконец, сказал Григорий. – Дело в том, что у меня уже в течение двух недель нет писем от жены, я боюсь, не заболела ли она.

Ответ был неудачен, хотя писем от Кати, действительно, давно не было и это очень беспокоило Григория.

– Подумайте, – поднял брови Зускин, – только думайте скорее. Я должен иметь ваш ответ не позднее, чем через неделю. Пока можете обедать в этой столовой: я уже договорился и вам дадут карточку.

– Чего это он меня полюбил? – соображал Григорий, шагая к дому. – Вообще странный человек: с одной стороны, искренний идеалист, с другой стороны, ест минимум в четыре раза лучше мобилизованных девчонок и, кажется, этого не замечает.

Григорий ясно вспомнил комсомольские идеи эпохи гражданской войны. Главным мотивом отрицания старого строя было отсутствие в нем равенства. Через двадцать лет пришли к еще большему неравенству, неравенству рабов, которым хозяин дает лишнее за усердие и квалификацию, но больше всего за преданность. – Нет, не пойду я к ним на теплое местечко! Лучше риск, голод, но внутренняя свобода. Скорее бы попасть на ту сторону и начать работать! С немцами или помимо них, но против большевиков и за Россию, а не за этот безликий СССР.

Григорию не спалось. Слева от окна дуло, справа мерно дышал Александр Владимирович, дальше, плечом к плечу, до самой входной двери, посапывали на все лады девушки. Все спали, не раздеваясь, на верхней одежде, подложив под голову вещевые мешки. В комнате было душно и, если бы не щель в окне, из которой непрерывно змеилась холодная струйка воздуха, трудно было бы дышать.

Уже три недели нет ни одного письма от Кати. В чем дело? – мучился Григорий. – Кто их знает, может быть, начали чистку в связи с приближением немцев. Леночка тоже ни слова, но она сама не сразу узнает, если с Катей что-нибудь случиться. Странно, хотя бы Катины родители написали! Надо так или иначе попасть домой.

Григорий подумал о предложении Зускина. – Все-таки парень не плохой. Надо учитывать, что ему, как еврею, еще труднее сделать ставку на победу немцев, чем, скажем, мне. Хотя трудно поверить, что немцы будут всерьез уничтожать евреев, вон, даже партийцев и тех не трогают… Но предложение Зускина принимать нельзя… Катя… и потом надо во что бы то ни стало попасть в Москву не позже немцев, в крайнем случае вместе с ними… Наверное они обойдут ее г двух флангов и сначала окружат. Вернее всего, кольцо будет очень широким… Уход за линию Октябрьской железной дороги отбросит в советский тыл. Переживать с большевиками агонию совершенно бессмысленно, судьба России решится на оккупированной территории. Немцы в самом худшем случае не смогут контролировать всю территорию – у них просто не хватит людей на это. Стало быть, можно будет действовать. Шутка сказать, одних пленных наверное больше миллиона набрали…

В противоположном конце комнаты послышалась возня и тихий шопот. Вера и подруги собирались бежать.

Вечером, придя с совещания, Григорий рассказал девушкам об усилении контроля на станции. Они выслушали молча и никак внешне не реагировали, но о милиции они знали раньше и, по-видимому, решили идти на другую станцию. Это значило, что дорога удлинялась верст на пять. – Значит, они будут идти часов пять; важно, чтобы их отсутствие заметили как можно позже. Сейчас, вероятно, часа три, – прикинул Григорий, – к восьми они могут дойти, а их отсутствие на работе обнаружится в восемь. Можно их искать в деревне часов до десяти и только потом сообщить в канцелярию. Пока позвонят на станцию, будет одиннадцать, а то и двенадцать. Кроме того, они могут выйти на шоссе и уехать с попутной машиной. Хорошо им! – с завистью подумал Григорий, – паспорта у них чистые и подозрение в шпионаже и диверсии они не возбуждают… Мне надо быть очень осторожным. Одно то, что мужчина призывного возраста не в армии, уже плохо…

Шум усилился и шопот перешел в разговор вполголоса. Девушки шлепали по полу босыми ногами, собирая вещи. Григорий не шевелился, представляясь спящим. Потом девушки долго шептались в кухне и только через полчаса хлопнула выходная дверь.

Ну и конспираторы! – подумал Григорий с досадой. Александр Владимирович проснулся и закашлялся. – Только бы он не затеял ненужных разговоров!

Григорий не доверял табельщице, спавшей за Александром Владимировичем. Она могла утром сообщить о побеге. Было ясно, что шум, поднятый беглянками, разбудил всех девушек, но все они делали вид, что спят и ничего не заметили. Григорий повернулся на другой бок и заснул с радостным сознанием, что все настроены против власти.

Утро следующего дня было туманное и холодное. Голые ветки деревьев покрылись инеем. Земля в противотанковом рву так замерзла, что поддавалась только лому, Видно было, что сама природа вскоре прекратит потерявшую смысл работу. Даже торфушки и немногочисленные мужчины грелись у костров, не начиная работы. В этих условиях побег новых четырех девушек остался невыявленным до обеда и у них были все возможности уйти или уехать далеко.

После обеда солнце кое-как разогрело землю и работа потянулась, как всегда вяло и с остановками. Григорий, устроившийся было у одного из костров на опушке, поднял голову и вдруг увидел странное зрелище: по дороге, пересекавшей поляну, двигалась лента заключенных, настоящих лагерных уголовников. Григорий их узнал сразу по худобе и полному отсутствию вещей. Одеты они были ужасно: рваные летние штаны, такие же гимнастерки, черные арестантские треухи и только у некоторых на плечах остатки телогреек и бушлатов. Григорий встал и пошел к дороге, туда, где около столба с рельсой застыла испуганная фигура Кати. Все рабочие прекратили работу и смотрели с ужасом на тени людей, проходивших перед их глазами. Подойдя ближе, Григорий разглядел обувь идущих. Она была тоже типично лагерной: совершенно рваные ботинки и лапти. Самым удивительным было то, что уголовники шли без конвоя и не разбегались.

Как бы они не расправились с нашими девчонками, – подумал Григорий, подходя к дороге. Но уголовники, видимо, были так измучены, голодны и до того замерзли, что могли думать о чем угодно, но не о девчонках.

– Куда вы? – спросил Григорий первого попавшегося подростка, выходя на дорогу.

– Покурить есть? – спросил тот вместо ответа, с трудом шевеля синими губами.

Григорий достал махорку и около него сразу образовалась группа. Оказалось, что это действительно уголовники, краткосрочники. Их освободили с тем, что сначала они будут копать окопы у самой передовой, а потом вольются в армию.

– Говорят, на передовой кормят хорошо? – посмотрел один из толпы на Григория.

Взгляд был блуждающий, жадный, как у голодной собаки. Григорию стало не по себе. Он пошарил в кармане и достал корку засохшего хлеба. Несколько цепких рук одновременно потянулись за коркой, одна из них схватила ее и быстро засунула в большой сухой рот. Синие губы зажевали. Раздались ругательства. Девчата стали подходить к толпе и тоже давать кто что мог: куски хлеба, картошку, луковицы, огурцы. Сзади нахлынула новая толпа уголовников, движение вперед остановилось. Девчата испугались и, быстро раздав все свои запасы, стали отходить от дороги. Серая вереница двинулась дальше. «Говорят, около фронта кормят лучше», «говорят, после боев с большими потерями остаются кухни целых погибших рот»… Толпа шла, гонимая стихийной непреодолимой силой, силой голода.