Текст книги "Россия солдатская"

Автор книги: Василий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава третья.
БЕГСТВО ПАВЛА

– Перекурка с дремотой! – гаркнул Мишка радостно на всю реку.

Павел лег на бревна и зажмурился. Вода плескалась о борт баржи, солнце грело, пахло смолой и сыростью… почти хорошо.

Третий месяц войны, – думал Павел, – немецкое наступление развивается медленнее, чем мы предполагали, это несомненно, но большевики разваливаются и это тоже несомненно. Плохо, что до сих пор не призвали в армию – это тревожный признак. Хорошо еще, что попал на оборонную работу.

От того места, где сидели остальные рабочие, доносились негромкие голоса и тянуло махоркой.

– Ну, что, ребята, может быть начнем… покурили? – долетел до Павла неуверенный сиплый голос.

Куда торопиться-то? Работа не медведь, в лес не убежит! – ответил задорный Мишкин тенор.

– Все равно, как еропланы налетят, так от нашей работы ни хрена не останется, – проскрипел мрачный старческий бас.

– Не унывай, дед! Знаешь, товарищ Сталин сказал «Победа будет за нами», – задорно взметнулся Мишкин тенор.

– Победа за нами, города за вами! – проскрипел бас.

Водворилось молчание, только вода плескалась.

Определенно власть рушится, – думал Павел. – Никогда раньше так свободно не говорили… все активисты, доносчики и партработники куда-то исчезли. Не узнаешь кто член партии, а кто «контра заядлая».

Солнце выглянуло из-за облака и стало жарко. Павел сел и огляделся. По зеленой траве берега были разбросаны в беспорядке бревна, топоры и пилы. На другой стороне реки из воды торчало два устоя будущего моста, но будет ли построен мост при таких темпах, можно было сомневаться. Метрах в ста выше по реке виднелась серая масса старого моста и пыльное шоссе. – В случае бомбежки старого моста вернее всего разобьют и запасный, – меланхолично подумал Павел. Работа казалась в самом деле бессмысленной.

– Ну, как, купаться будем? – Мишка подошел к Павлу и остановился, выпятив живот и так торчавший из-под рваной рубашки.

– А работать?

– Успеем, – убежденно ответил Мишка и, скинув порты и рубаху, прямо с баржи сиганул в реку.

Почему его не призвали, по зрению что ли? – подумал Павел, глядя сверху на косоглазую физиономию, появившуюся из взбаломученной воды.

– Ну что же вы, ребята, сидите? – подошел неизвестно где пропадавший десятник.

Человек десять стариков и инвалидов, трудившихся над мостом, стали лениво подниматься. Мишка продолжал плескаться, с наслаждением разбрызгивая вокруг себя воду.

Вот тебе и война! – подумал Павел, медленно поднимаясь. – Никогда не предполагал, что для меня она обернется такой, до тошноты скучной, стороной.

Павел поглядел в сторону берега и остолбенел. К барже шла Оля. Бесспорно это была она, в полотняном платье, похудевшая и какая-то странная. В одну минуту Павел был на берегу. По серым напряженным глазам было ясно, что случилось что-то скверное. Что? Вчера, в 12 часов ночи, два молодых человека в штатском, с ордером на арест, искали Павла в московской квартире.

– Ты уверена, что это был ордер на арест?

– Я думаю.

– Так ведь НКВД должно знать, что меня уже нет в Москве.

– По-видимому, у них тоже паника.

Павел взял Олю за дрожащий локоть и оба медленно пошли вдоль реки.

Ты должен скрыться, – сказала Оля и голос ее дрогнул.

– Что же ты им сказала? – спросил Павел.

– Что ты еще зимой уехал из Москвы, а теперь, по всей вероятности, уже в армии потому, что месяц от тебя нет никаких сведений.

– Правильно.

В висках стучало, мысль Павла работала бешеным темпом. Река весело плескалась, солнце стало неприятно печь голову.

– Хотел завести знакомства в соседних деревнях и не успел, – сказал Павел. – Надо суметь проехать через Москву на запад – там есть одно подходящее место… А как ты приехала? – вдруг обернулся он к Оле. – Как ушла со службы?

– Уговорила районного врача дать справку о болезни. Сказала, что тебя призвали и мне надо съездить проститься. Написал, что у меня грипп. Теперь все помогают мобилизованным.

– Сумеем мы проехать в Москву на поезде?

– Один билет во всяком случае продадут по предъявлении московского паспорта. Его я передам тебе, а сама поеду до следующей станции без билета. В крайнем случае меня только оштрафуют. Кое-какие вещи для тебя я привезла – чемодан в камере хранения на вокзале.

– Думаешь лучше к хозяйке не заходить?

– Думаю, да – из Москвы могли уже сообщить в местное НКВД. Знаешь что, – вдруг всхлипнула Оля, – пойдем скорее, я так боюсь!

Павел и Оля стояли на перроне последней станции, до которой доходили московские пригородные поезда. Движение было сокращено и народа на перроне было много. Осмотревшись, Оля заняла очередь к кассе, а Павел продолжал наблюдать. Только один милиционер равнодушно маячил около очереди. НКВД не было видно. Вдоль очереди медленно двигалась полная красивая девушка в красной фуражке дежурного по станции. Девушка внимательно проверяла паспорта и документы, на основании которых пассажиры собирались покупать билеты. – Второго билета не достать, – понял Павел. —Но это не так страшно – до прихода контроля Оля успеет взять билет на какой-нибудь станции.

Павел отошел подальше от очереди, чтобы не обращать на себя внимание дежурной по станции.

В поезде сразу стало тесно. Павел и Оля сели к окну друг против друга. Было условлено заранее, что, в случае неприятности с контролем, Павел сделает вид, что незнаком с Олей и едет дальше один. Павел прислонился к стенке.

– Хорошо что сели… В Москве у каждого дома дежурят жильцы, проверять документы может каждый. Надо проскочить столицу засветло. Кроме того, надо миновать главный вокзал.

Поезд тронулся. Оля сидела напротив внешне спокойная, бледная. Павел чувствовал, что внутренне она напряжена до последней степени. Иногда украдкой он смотрел на осунувшееся лицо жены, на тонкие морщинки, появившиеся у глаз и губ, на пожелтевшую кожу и сердце его сжималось. – Дорого ей дается жизнь со мной! А я постепенно превращаюсь в бродягу… На постройке моста уже стало скучно, а сейчас страшно и интересно. Конечно, в эту минуту более страшно, чем интересно, но самое главное, что необходимость жить, где попало, начала превращаться в привычку. С тех пор, как милиция выгнала из Москвы за старую судимость, прошло уже больше восьми месяцев, из них почти три месяца войны. Может быть, осталось совсем мало до освобождения? Тогда надо будет создать Оле хорошую, нормальную жизнь, она это давным-давно заслужила.

Павел поймал быстрый, тревожный взгляд жены. – Станция. А если она не успеет взять билет? Одному пробираться через Москву будет труднее, а главное так страшно расставаться! Павел почувствовал вдруг, что слабеет. Оля встала и направилась к двери. В ту же минуту поезд стал замедлять ход и, не дожидаясь пока он остановится, на площадки стали выпрыгивать отдельные люди, сначала мужчины, потом, когда ход совсем замедлился, вся толпа пассажиров. Олю затолкали и оттеснили вглубь вагона. Уже поздно, она не успеет выйти взять билет и вернуться. Надо было выйти на площадку и сразу спрыгнуть. На мгновение стало досадно и в ту же минуту радостно: – Слава Бору, не разъединились! Оля вернулась и решительно села к окну. Толстая женщина стала в проходе между лавочками. Павел почувствовал, что Олина рука быстро сжала его пальцы и также быстро отдернулась. Станции следовали за станциями, вагон был уже набит до отказа. Оля не шевелилась. Когда женщина, стоявшая между ними, на минуту отшатнулась, Павел увидел, что Оля читает. Наверное только делает вид, что читает, – подумал Павел. Мелькнула русая головка, пробор и коса вокруг головы. Ему нравилась эта прическа и Оля стала носить ее постоянно.

Большая станция, ругань, крики. Поезд здесь простоит долго, но выйти из вагона невозможно. Почему нет контроля? Наверное тоже потому, что нельзя пройти. Господи, помоги хоть сейчас не разъединиться! Ведь уеду, скроюсь и неизвестно когда опять встретимся. А что если ее убьют во время штурма Москвы? Я пойду по улице, сверну в переулок, увижу дом, четырехэтажный, каменный, парадное, желтую дверь, позвоню: я дома, я свободен, все свободны! А ее уже нет… Павел вздрогнул и наклонился ближе к окну, чтобы увидеть Олю. Серые встревоженные глаза посмотрели на него из-за коричневого платья, разделявшего их.

– Сейчас сойдем, – тихо сказал Павел.

Контроль так и не пришел. На маленькой станции, совсем под городом, сошли на пути и сразу очутились в поле. Пыльная дорожка, тоненькие, нестеровские березки.

– Слушай, если нас разъединят, то устраивай свою жизнь заново. Я тебя жду пять лет, а потом…

– Не говори глупостей, – испугался Павел. – Любого из нас могут убить, но не разъединить. Если немцы подойдут на 50 километров к Москве, то и Москва будет взята.

Не знаю. Боюсь, что война кончится ничем, а мы разъединимся.

Павлу стало не по себе, он крепко взял Олю за руку и посмотрел ей в глаза. По бескровным щекам катились слезы. Где-то за строгой серьезностью взгляда пряталось отчаяние.

– Не надо так, это у тебя нервы после поезда… сейчас на метро, потом на трамвай, а ехать от Москвы будет безопаснее.

Город промелькнул серый, напряженный, ожидающий. Говорили мало – если бы Павла задержали в столице, дело могло обернуться совсем плохо, но все сошло благополучно. Оле продали два билета до Истры. В купе никого, но говорить страшно. Сидели, крепко взявшись за руки. Наконец, станция – район богатых дач артистов, художников и ученых. – Примут ли? – думал Павел. Он приехал без предупреждения, но это люди того круга, в котором железная спайка, без слов, без объяснений, спайка гонимых, но не сломленных. Никто не видит, как Павел открывает калитку и две тени идут к дому. Если Павел и останется, то примет еще меры предосторожности: он уйдет с Олей и вернется совсем ночью, спрячется и не будет выходить. Песок скрипит под ногами, сердце часто стучит. – Будет совсем скверно, если они испугаются, ведь это очень опасно! Куда мне тогда деваться?

Выходит полная молодая дама. Серые умные глаза, густая копна волос. Мужа еще нет, это плохо, но к этому Павел уже готов. Она несколько удивлена, но здоровается дружески и с полным доверием. Они почти не знакомы, но она знает, что Павел человек свой. Павел садится и рассказывает – коротко, сухо, деловито, следя за впечатлением от своего рассказа. Оля сбоку наблюдает за ним. Он на нее не смотрит, но все время ее чувствует. – Если дама то же чувствует, что переживает Оля, то она не откажет. Ведь сейчас война еще более всех сблизила. Павел замолкает и смотрит па круглое, очень русское лицо дамы. Конечно, какой же разговор. Она уверена, что муж не будет возражать.

– Как вам, наверное, тяжело! – обращается дама к Оле.

Оля отворачивается и смахивает слезу. Все трое пьют чай и Оля идет на станцию: завтра на службу, а она не спала всю ночь. Павел и Оля идут рядом вдоль заборов дач. Везде затемнение и их не видно. Тихо и жутко. – Сегодня я спасен, но что будет завтра, что? – думает Павел. Павел боится говорить о будущем, о разлуке. – В бою не надо думать о смерти, не надо бояться ранения, надо занять голову чем-нибудь посторонним…

Павел дает Оле инструкции, как поддерживать связь с членами организации. Оля знает все это не хуже Павла, об этом уже говорили много раз. Ночь молчит и звезды холодно мигают из непостижимого далека. В кустах около станции Оля крепко прижимается к Павлу, судорожно всхлипывает, целует в губы и быстро, сосредоточенно крестит.

– Не может быть, чтобы это было на долго, не может быть! События развиваются бешеным темпом и избавление близко, – говорит Павел.

Оля идет дальше одна – стройная, но надломленная. Павел следит за ней из кустов, а когда поезд, бросая искры, скрывается в черноте леса, медленно, как раненый, идет назад. Возбуждение дня сменяется апатией. – Скорее вернуться в тепло и отдохнуть! – думает он. Кругом Павла шумит опустевший лес. Ели беспокойно машут тяжелыми ветками, как будто силятся и не могут поймать несущиеся над их вершинами облака.

Глава четвертая.
НА ОКОПАХ

Поезд тронулся под визг, смех, всхлипывания и звонкие возгласы. Вагон был полон девушек, начиная с 17-ти летних подростков и до 25-26-ти летних. Григорий и старичок-бухгалтер, севший рядом с Григорием, были единственными мужчинами в вагоне. Катя не провожала – она была на службе. Григория уже больше месяца, как уволили с электростанции, военкомат зловеще молчал, на другую работу не брали, хотя работников везде не хватало. Григорий ежеминутно ждал ареста и спал на дворе в сарае, чтобы, в случае ночного прихода НКВД, успеть убежать. – Достается-таки мне от большевиков, – думал Григорий, глядя в окно на пробегающие телеграфные столбы, – даром, что сын рабочего! Мелькнула юность, увлечение комсомолом, потом ясное сознание, что комсомол и партия не то… бессонные ночи, решение бороться, подбор единомышленников среди спортсменов, встреча с Павлом, слишком уже религиозным и интеллигентным, как тогда казалось Григорию. Вспомнились бесчисленные трудности и тупики, соединение двух маленьких организаций, сомнения – можно ли положиться на Павла и его друзей, затем арест, тюрьма, лагерь, тысячи новых встреч, вся антибольшевистская Россия, Николай и религиозный переворот под сосной в тайге – жизнь тогда началась заново. Пришло, наконец, и освобождение из лагеря, а за ним соблазн ухода в обывательскую жизнь, но и он прошел. Потом было упорное продолжение борьбы и… Катя. Сначала Катя просто дочь товарища по несчастью, тоже бывшего заключенного, вынужденного работать вольнонаемным на строительстве канала Москва-Волга, потом сближение с ней, как с серьезным другом, который все понимает и чувствует, как Григорий, потом женитьба и вот теперь, в такой страшный момент, разлука. – А момент действительно страшный! Григорий перестал думать. Сидевшая напротив девочка лет 17-ти всхлипнула и спрятала в угол между стенкой вагона и лавочкой круглую физиономию с ямочками на щеках.

– Не плачь, Манюшка, – очень курносый нос подруги наклонился над девушкой, – не плачь! – Быстрые задорные глаза с вызовом пробежали по лицу Григория. – С работы убечь можно, все так делают. Я уже третий раз еду… Первый раз со станции убегла, второй раз с окопов… Правда, не трудно, не плачь.

Манюшка еще более съежилась и громко шмыгнула носом.

– Боюсь я, Тамара, – пролепетал неуверенный голос.

– А чего бояться-то? – Тамара опять покосилась на Григория, – нам с тобой хуже не будет, только успеть домой во время вернуться!

Манюшка утерла концом платка слезы и недоверчиво посмотрела на Тамару, но плакать перестала. На соседней лавочке расположились «торфушки» – пензенские девчата и молодые женщины с торфоразработок. Этих тревожил другой вопрос: от семей они уже давно оторвались и целью их жизни был заработок.

– На окопы гонют, – возмущалась широколицая бабенка, – а расчету не дали! Теперь, если немец придет, то с кого получишь?

– Только на нас и ездют! – вторила ей соседка, – подмосковные как приедут, так и разбегаются, а нам потому и расчету не дают, чтобы мы убечь не могли.

– А на Волге, у перевоза, свинью можно купить за пять рублей – долетел голос из соседнего купе. – Ей Богу, правда! Что скота гонют… половина дорогой дохнет.

Через вагон прошла группа мужчин с портфелями. Разговоры прекратились. Это были профсоюзные и партийные представители, сопровождавшие поезд, будущие руководители работ. Вид у них был далеко не самоуверенный, по всему поведению можно было заметить, что они боятся, боятся попасть к немцам прямо на окопах. Что тогда делать? Только маскироваться под общую массу. Во всяком случае, обычного тона в отношении массы не было.

– Покурим? – обернулся Григорий к бухгалтеру.

– Покурим, – ответил тот почему-то радостно.

Когда закуривали, Григорий посмотрел в глаза соседа. Они были большие, детски ясные и в них светилось почти нескрываемое торжество. Старик понимал то же, что понимал Григорий. Григорий отвел глаза в сторону и стал пускать большие, расходящиеся вширь, клубы дыма.

Неужели действительно идет свобода? Так или иначе, но всеобщий страх, один из столпов, на котором стоял строй, рухнул. Исчезла уверенность, что «сильнее кошки зверя нет», Гитлер оказался сильнее Сталина. Конечно, это только начало новых испытаний: большевизм будет сопротивляться, на зиму фронт где-то остановится. Самое страшное – это оказаться на стороне, где он будет готовиться к новому этапу борьбы. Будет голод, неразбериха и террор. Самое главное – террор. Если только немцы остановятся и дадут нашим перевести дух, начнется террор. Надо непременно попасть на ту сторону и сразу за дело: на занятой немцами территории свободы будет больше и там надо будет во что бы то ни стало создавать русскую армию… За окном стало темнеть и Григорий задремал, облокотившись на вещевой мешок. Поезд шел всю ночь. Никто, кроме партийцев, сопровождавших эшелон, не знал станции назначения. Несколько раз останавливались на каких-то станциях и маневрировали – очевидно прицепляли новые вагоны. Григорий только заметил, что переехали на Октябрьскую железную дорогу и поехали к Ленинграду. Под утро поезд остановился на станции Мга. Быстро выгрузились. Пестрая толпа пошла в сторону от железной дороги. – Однако, собрали несколько сот человек, – посмотрел Григорий на растянувшихся по дороге женщин.

– Идем по направлению к Ильменьскому озеру, – догнал Григория старичок, сосед по вагону.

В глазах старика опять блеснул молодой задор. Григорию стало приятно, что этот человек снова здесь и он протянул ему руку:

– Давайте познакомимся.

– Очень рад. Александр Владимирович Розанов, – обрадовался старичок.

– Вам помочь что-нибудь нести? – посмотрел Григорий на тонкую, высокую фигуру Розанова.

– Благодарю. Я хоть и не молод, но могу сам носить, тем более, что взял ровно столько, сколько способен унести на большое расстояние и без чего обойтись совершенно невозможно.

Готовится возвращаться пешком после краха советской власти, – усмехнулся про себя Григорий. Заметив улыбку на лице Григория, Александр Владимирович весело подмигнул и зашагал еще бодрее.

– В случае чего, будем держаться вместе и друг другу помогать, – обернулся он пройдя несколько шагов. – Вы не бойтесь, я вам обузой не буду, а в случае чего и помогу, – заговорщически улыбнулся старичок.

Миновав станцию и поселок, вошли в первую деревню. У домов стояли притихшие бабы и мрачные бородатые старики, подозрительно и враждебно глядевшие на пришельцев. Девчата стали заходить в дома: напиться или купить яиц. Движение само собой остановилось.

– Граждане, не останавливайтесь! В следующей деревне будем ночевать, – безнадежным тоном уговаривал девчат мужчина в серой кепке и короткой ватной куртке. Вид у него был еще более прибитый, чем у вчерашних партийцев, обходивших вагоны.

Тоже готов ко всему, – подумал Григорий, глядя на ватную куртку партийца. – Не знаешь, папаша, где здесь укрепления строят, – спросил Григорий, подойдя к широкоплечему, крепкому старику, стоявшему у ворот.

Старик посмотрел на него из-под козырька картуза, надвинутого на самые глаза, холодным злым взглядом. – Принимает за партийца, – понял Григорий, – думает, если я молодой и не в армии, то наверное партийный работник.

– А мы разве знаем! – процедил старик сквозь зубы, закончив осмотр Григория.

– Мы ведь не зря спрашиваем, сам небось понимаешь, что беспокоимся, как в случае чего домой возвращаться, – подошел сзади Григория Александр Владимирович.

Крестьянин сразу помягчал и, еще раз покосившись на Григория, кивнул в сторону леса:

– Там вон, верстах в 17-ти от нас уже начали окопы копать. Верно и вас туда же направят.

В этот момент к Григорию подошел скромный молодой человек с симпатичным лицом и очень внимательными глазами.

– Молодых мужчин просят вернуться на станцию, – сказал он, – прибыли инструменты, кухня и продукты. Надо их разгрузить.

При виде молодого человека крестьянин сразу принял прежний непроницаемый вид.

– Я хоть и не молодой мужчина, а пойду с вами, – сказал Розанов.

– Если хотите, вещи можно оставить у председателя колхоза, – сказал молодой человек.

– Нет, уж лучше мы их возьмем с собой, – ответили Григорий и Розанов, одновременно. – Может быть, замешкаемся и придется ночевать.

Молодой человек ничего не ответил и пошел по направлению к станции. Григорий и Розанов немного отстали.

– Смотрите, сам тоже свой вещевой мешок захватил, – тихо шепнул Розанов, кивнув в сторону молодого человека.

Надо будет завести знакомство с железнодорожниками, – думал Григорий шагая по дороге, – в случае паники могут помочь добраться до Москвы.

Проходя по станционному поселку, Григорий вдруг увидел надпись, на которую утром не обратил внимания: «Столовая для партизан». Надпись, сделанная от руки на куске картона, была прибита у двери небольшого дома.

– Смотрите-ка, что это такое? – спросил Григорий Розанова.

Старик, вместо ответа, подошел ближе к двери домика и прочел прикрепленную к ней кнопкой записку.

– Тут и меню есть, – сказал он насмешливо, – свиной борщ и жареная свинина.

Григорий задумался: очевидно это было мероприятие в развитие мыслей, высказанных в речи Сталина. Создавали искусственно то, что естественно создавалось в 1812 г. Сумеют ли? Вспомнились нахмуренно-сосредоточенные лица стариков. «Народ безмолвствовал», но в молчании его не было сочувствия большевизму.

На вокзале уже собрались почти все мужчины, приехавшие на работу. Было их немного. Распоряжался толстый высокий человек, член Калининского городского совета. Григорий сразу почувствовал в нем врага. Держался он почти так же самоуверенно и властно, как держались люди его категории до войны. Непосредственно разгрузкой руководил совсем молодой инженер, нервный и очень подвижный еврей, не в пример партийцу работавший наравне со всеми остальными. Кроме них, был еще молодой техник, ленивый и неторопливый, и два крестьянина.

Инструментов оказалось так мало, что нечего было и думать начинать с ними работу: на несколько сот рабочих привезли всего около 30 ломаных лопат и несколько ломов и кирок. Собственно, выгружали главным образом продукты: пшено, картошку, кислую капусту и муку. – Организация много хуже чем в концлагере, – усмехнулся про себя Григорий.

С железнодорожниками ему так и не удалось поговорить. Приятный молодой человек с неприятными глазами все время вертелся около Григория и Розанова. Сцепщики, дежурный по станции и кондукторы держались замкнуто и отчужденно и глядели почти так же мрачно, как мужики. – Очевидно недовольны тем, что мы будем строить укрепления, – понял наконец Григорий, – не хотят, чтобы в их районе были позиционные бои. Надеются, что попадут к немцам, избежав разрушений.

– А как же будет организовано питание? – спросил Григорий молодого инженера, когда тот помогал ему взвалить на плечи мешок с картошкой.

– Как? – заволновался тот, – видите как плохо подготовлено, – инженер с негодованием посмотрел в сторону толстого партийца, издали наблюдавшего за работой. – Придется раздавать продукты на руки и готовить в тех домах, где будут жить рабочие.

– Не во всех домах найдутся большие котлы, – сказал Григорий и потащил мешок к подводе.

Когда он вернулся за вторым мешком, инженер внимательно посмотрел на него и сказал, протягивая руку:

– Давайте познакомимся. Моя фамилия Зускин, я буду руководить технической частью работ.

Григорий пожал протянутую руку.

– А вы тоже наверное имеете отношение к технике и организации работ? – спросил Зускин.

– Имею, – кивнул Григорий.

– Знаете, я должен остаться на станции добывать инструменты, а вас очень бы попросил сразу же с подводой отправиться в деревню Давыдково и подготовить там квартиры. Товарищ Давыдов! – крикнул Зускин, не дожидаясь согласия Григория. – Вот товарищ Сапожников может поехать вперед и подготовить квартиры для рабочих.

Толстый партиец снисходительно кивнул головой в знак согласия.

– Только разрешите мне взять с собой Розанова, – попросил Григорий, представляя Зускину своего нового друга.

Через час Григорий и Розанов ехали на подводе через густой, похожий на тайгу лес по направлению к деревне Давыдково. Дорога пересекла речушку. Григорий остановил лошадь около гнилого мостика, слез и подошел к перилам. Речка, бурная и стремительная, вырывалась из-за поворота, стесненная с двух сторон каменными глыбами. Все дно ее было усеяно большими валунами, между которыми клокотала пена. Ели таинственно и мрачно тянули к воде ветви, покрытые мхом. Где-то за этими лесами Новгород, – подумал Григорий, – колыбель русской государственности. Говорят, он уже занят немцами. В свое время Александр Невский не дал ордену захватить его, но поехал в орду с поклоном понимая, что драться с татарами не время. Мы готовы поступить наоборот: кланяться немцам, чтобы победить Сталина.

Александр Невский предпочел орду потому, что она требовала дани, но не посягала на внутреннюю жизнь народа и уважала религию. Орден же грозил физическим и духовным порабощением. Теперь полное порабощение несет коммунизм, а немцы, вероятно, потребуют только дани, Какой? Так или иначе, у нас нет другого выхода.

– О чем это вы философствуете? – раздался сзади голос Розанова.

Григорий обернулся. Александр Владимирович смотрел на него серьезно и внимательно.

– Так… вспомнил русскую историю, – усмехнулся Григорий, – Александра Невского…

– Надеюсь, не по фильму? Там ведь показана только одна сторона его деятельности, – осторожно заметил старик.

Странно, – подумал Григорий – Очевидно намекает как раз на то, что мне пришло в голову. До 22-го июня, при самых благоприятных условиях, мы с ним начали бы подобный разговор не раньше нескольких месяцев знакомства.

– Времена очень изменились, – начал было Розанов, но замолчал и пошел к подводе.

Поехали дальше. Давыдково лежало на большой поляне, окруженное кольцом леса.

– Зачем здесь строить укрепления? – удивился Григорий, ведь по всей вероятности весь этот район либо обойдут, либо не возьмут вообще.

– Не ищите во всем логики, – ответил Розанов. – Я уже рыл один раз окопы под Ржевом – так можете себе представить, там устроены противотанковые рвы длиной в несколько десятков километров. Труд невероятный, а стоит такой ров перейти в одном месте и вся эта работа идет на смарку… а трава осталась нескошенной, что будет со скотом зимой?

Григорий вспомнил приказ Сталина и подумал: – В самом деле, придут немцы или нет, но для народа уже готовы «невыносимые условия существования».

Крестьяне встретили Григория и Александра Владимировича более чем враждебно, и Григорию стало понятно, почему именно он, а не кто-либо из партийцев послан в качестве квартирьера.

– У нас комсомольцы-хулиганы запасли было бутылки с керосином, деревню жечь, – прямо заявила одна разбитная, задорная бабенка, – а старики их всех побили. Вы как хотите, а дома жечь мы не позволим.

– Так это, мать, наверное были бутылки против немецких танков приготовлены, – возразил тоном провокатора Розанов, – вон, в Финляндии, когда наши наступали, то их и старики, и старухи и дети даже обстреливали!

– Не знаю как в Хвипляндии, – вспылила бабенка, – а только мы свои дома жечь не позволим… да и ямы вы здесь будете рыть совсем даже напрасно!

– Мы, мать, тут не причем, – спокойно ответил Розанов. – Мы сами от власти пострадали: в концлагерях срок отбыли.

Бабенка сразу помягчала и даже предложила поставить самовар. Григорий с удивлением посмотрел на старика. Голубые глаза лукаво улыбнулись.

– Вы меня не бойтесь, – сказал Розанов, – я ведь тоже на канале работал и так же, как вы, уволен. А вас я знаю через свою хозяйку – она с вашей хозяйкой дружит.

На минуту привычная подозрительность проснулась в Григории, но, посмотрев еще раз на старика, он решил, что тот не может быть провокатором.

Работа квартирьеров состояла в том, что они обходили всю деревню, дом за домом, и определяли, сколько человек можно поместить на освобожденной хозяевами площади. Хозяевам оставлялась кухня, иногда какая-нибудь коморка. Северные избы были большие, добротные, но, подсчитав имеющуюся площадь и разделив ее на количество рабочих, Григорий получил цифру менее двух квадратных метров на человека. Это значило, что ночью можно будет спать, только использовав каждый сантиметр пола, вповалку от дверей до окон. Много неприятностей создал вопрос с посудой: бабы заранее отказывались готовить на рабочих и не хотели давать свои котлы и горшки. Григорий умел говорить с народом, Александр Владимирович внушал уважение возрастом и благообразной внешностью, но отношение ко всем мероприятиям власти было настолько враждебное, что уговаривать крестьян смириться с последствием вселения к ним рабочих было очень трудно.

По крайней мере лично убедился, что для развития партизанского движения против немцев почвы нет. Они скорее пойдут против большевиков, – думал Григорий.

После изнурительного дня заночевали у одного старика-старообрядца. Жил он в двухэтажном доме с массивными ставнями и крепко запертыми воротами, В просторной комнате внизу хозяин постелил гостям на сдвинутые лавки перины в домотканных чехлах, положил большие серовато-белые подушки и одеяла. Сели ужинать. Григорий и Александр Владимирович достали хлеб и привезенные из дому сало и сахар. Хозяин все время искоса наблюдал за ними, потом подсел к столу, подперев сивую бороду загорелой ладонью, хитро блеснул глазами и спросил, как бы небрежно:

– Что же, укрепления строить будете?

– Линию Сталина, – ответил иронически Александр Владимирович.

– Вы кто же такие будете, инженеры или по партийной линии?

– Самые обыкновенные рабочие: позавчера мобилизовали, а сегодня уже у вас, – ответил Розанов.

– Вот как… – неопределенно протянул хозяин и лукавые искорки в его глазах погасли.

– А давно Новгород взяли? – спросил Александр Владимирович.

Хозяин стал серьезным.

– Всего несколько дней. Спервоначала у нас тут паника была: комсомольцы хотели деревню жечь, но старики не дали. Хватит нам этого! – вдруг закончил хозяин решительно и посмотрел на Григория и Розанова странным, диким взглядом.

– Старик с характером, настоящий кулак, – подумал Григорий. – Как такой уцелел?

– Хватит с нас! – сказал еще раз хозяин. – Один раз сделали революцию и довольно!

– Помещиков в 17-ом году громили? – не без ехидства спросил Александр Владимирович.

– Нет, – дико-злобное выражение лица крестьянина сменилось неуверенно самодовольным. – Нет, самую эту что ни на есть настоящую революцию я начинал в феврале 1917 года, в Петрограде в Волынском полку был.

Григорий насторожился. Глядя на бородача-старообрядца, трудно было представить себе солдата Волынского полка, начинавшего революцию. Александр Владимирович сразу ощетинился и молча жевал хлеб. Хозяин не заметил этого и сидел, поглощенный воспоминаниями.