Текст книги "Коричневое"
Автор книги: Василий Мидянин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Василий Мидянин
Коричневое
– А мне глубоко насрать, крошка, в каком месте у тебя чешется!
Господин Деметриус Янкель изволили в очередной раз раскрыть свою смрадную пасть и отреагировать вышеописанным образом на замечание мисс Хоган, что у нее чешется спинка в районе правой лопатки. Не обращая внимания на возмущенное бормотание подруги, Янкель развернулся ко мне с горящими от возбуждения глазами:
– Продолжай, Мидянин. Рассказывай про коричневое. Деметриус был гребаный великобританец до кончиков своих гребаных великобританских ногтей. Впрочем, его ФИО и нос баклажаном наводили на определенные размышления, однако, когда я однажды без всякой задней мысли спросил, не гребаный ли он еврей, Янкель закричал что-то вроде: «Это гребаный расизм!» – и едва не проломил мне морду табуреткой. К счастью, Сашнёв и Плеханда с двух сторон повисли у него на руках, что в самом буквальном смысле слова позволило мне сохранить лицо. Тем не менее это не мешало Деметриусу по десять раз на дню – и до, и после инцидента – спрашивать меня, не гребаный ли я русский, и если да, то каково это – принадлежать к столь гребаной нации? Кроме того, после случая с табуреткой он начал еще допытываться у меня, не собираюсь ли я пересмотреть итоги холокоста и не перевожу ли тайком денег на счета организации «Хамас» для продолжения интифады.
– Надо очень внимательно смотреть, что за коричневое тебе пытаются впарить, – сказал я, скручивая пробку с мескальной бутылки. – В первую очередь обращайте внимание на контейнер. Контейнер живого коричневого тугой и толстый, как член гребаного афроамериканца. Если контейнер подается под пальцами – значит, коричневое из него уже однажды выпускали и теперь оно дохлее дохлого. Чем его разбавили после этого – винтом, горячим шоколадом или ослиной мочой – известно только тому, кто открывал контейнер до вас.
– Ослиной мочой! – деликатно прыснула мисс Хоган, уже забыв, что дуется на Янкеля за очередную грубость.
Хорошо иметь в голове запас козырных фраз из классических советских кинофильмов: все англоязычные бабы – твои, если умеешь выкладывать эти козыри к месту. Правда, порой возникают проблемы с адекватным переводом. Например, бессмертная фраза Vinnie the Pooh's: «Самое время чем-нибудь подкрепиться», которую я случайно внедрил в обиходный словарь банды «Факин Джанки», в местной версии выглядела так: «It's the time for drunk» – довольно конкретно, но совершенно плоско. Вообще великобританский язык, равно как и американский, недостаточно подходит для передачи тонких эмоциональных переживаний и изящных каламбуров: у англосаксов для этого маловато суффиксов и падежных окончаний, поэтому все их шутки, как правило, сводятся к «2 me» и «4 you». Именно поэтому англосаксы так любят комиксы, а также комедии, в которых герои регулярно блюют, рыгают и проваливаются в унитаз – при бедности семантического юмора приходится довольствоваться визуальными суррогатами. И вообще они все слова произносят так, словно во рту у них пригоршня камней, как у Демосфена. Впрочем, справедливости ради следует отметить, что одной местной фразой Янкелю все же удалось сразить меня наповал. Это было его жизненное кредо, которым он однажды охотно поделился со мной: «Fuck it before it fucks you».
Я захватил из открытой солонки горсть соли, отправил ее в рот и, морщась, присосался к горлышку мескальной бутылки.
– Бэзил, а ты действительно из Раши или Янкель опять вешает мне дерьмо на уши? – поинтересовалась мисс Хоган, воспользовавшись паузой в моем докладе. Девочка была новичком в нашем кругу и каждый день делала для себя удивительные открытия.
Я утвердительно булькнул в мескальную бутылку в том смысле, что типа да, буквально из Раши. Приятно познакомиться.
– Это где Кремлин, Сталин, Ельтсин и Пелевин? – радостно заинтересовалась девчонка, намереваясь, судя по всему, поразить меня глубиной своей эрудиции.
– Добавь еще Горбатшофф, Достоевски, Айвен Тер-рибл, Левтолстои, Курникова и «Тату», – посоветовал я, кое-как продышавшись после доброго глотка мескалю и нашаривая на столе лимон. – Без них список будет неполным.
Как я неоднократно убеждался, для папуасов Европы слова «русский», «вампир», «туарег», «ирландец» и «буйно-помешанный» приблизительно равнозначны и могут взаимозаменяться с известной долей условности. Вопрос «А вы действительно из Раши?» обычно задается с той же сочувственно-испуганной интонацией, с какой мог бы прозвучать, скажем, вопрос «А вы действительно больны туберкулоидной проказой?» или «Вы действительно педофил-людоед, которого в прошлом году упекли пожизненно за пятьдесят восемь доказанных эпизодов?» Кстати, знаменитое кулинарное творение мсье Оливье, которое в Раше носит его гордое имя, в Греатбритании почему-то называется «русский салат». Поди пойми этих англосаксов. Об американо-русских горках я уже просто не говорю. Просто не говорю.
Между тем мы, русския, покорили Сибирь, вставили Гитлеру в анус фитиль соответственных размеров и первыми высадились на Луне. А что столь же крутого сделали англосаксы? Придумали демократический тоталитаризм, гамбургеры и подстриженные газоны, а также поработили практически всю планету? Пхе.
Мисс Хоган звали Лэсси. Ей было четырнадцать, у нее были оранжевые волосы с зеленой прядью над левым ухом, она носила стильную оранжевую футболку с ядовито-зеленой надписью «Сдохни со вкусом» поперек груди и в настоящий отрезок времени служила боевой подругой господину Янкелю. Она имела не по годам длинные ноги, развитые зубы и разработанную попу. Честно говоря, ее имя встретилось мне за всю жизнь только один раз – в глубоком детстве, когда я смотрел детский австралийский сериал про шотландскую овчарку, так что вполне возможно, что это было прозвище. Порой бывает такое: всю сознательную жизнь полагаешь, что Лаки или Мизери – нормальные забугорные имена, а потом оказывается, что это помойные собачьи клички. Во всяком случае, иначе как Лэсси эту малолетку никто никогда не называл, независимо от того, являлось это прозвищем или нет. Если да, я ничуть не удивлюсь: морда у нее была вытянутая, как у заправской колли или Роджера Уотерса, вследствие чего целовать ее было категорически неудобно.
Лэсси была гребаная новозеландка. Она состояла в исчезающе отдаленном родстве с Халком и Полом Хоганами и некоторое время жила в одном городе с Питером Джексоном, пока тот не перебрался в гребаный Голливуд снимать гребаного «Властелина колец», а она – в гребаный Кингдом Греатбритаин заканчивать пафосный, но в конечном счете гребаный же греатбритаинский колледж. Ей даже посчастливилось мелькнуть в эпизоде в одном из фильмов Джексона – в «Живой мертвечине», в той сцене, где главный герой выводит ребенка-зомби погулять на детскую площадку. Одной из возившихся в песочнице тамагочи, которые попали в кадр, и была Лэсси. После окончания школы ее предки, знатные овцеводы Новозеландчины, отправили дочурку доучиваться в Юнайтед Кингдом, но она мигом просекла, что отсутствие строгого контроля из-за океана позволяет ей не тратить драгоценное время жизни на всякие пустяки. Три дня назад она примкнула к нашей банде, и с тех пор мы затаривались ширевом исключительно за ее счет. Точнее, ширево нам проплачивали ее родители-овцеводы, хотя сами они вряд ли догадывались об этом.
– А правда, что у вас в Раше коричневое свободно продают на каждом углу? – поинтересовалась Лэсси, для сексуальности широко распахнув зеленые глаза.
– Правда. – Я нащупал наконец целый лимон и с омерзительным хрустом вгрызся в него прямо через кожуру. Лимонный сок закапал мне на футболку.
– Везука, – завистливо вздохнула мисс Хоган.
– Ага, – согласился я, с трудом отдышавшись, на сей раз после лимона. – Только милиция на улицах без всяких предупреждений стреляет на поражение по каждому, кто ведет себя, как обдолбанный коричневым.
– Гадство, – буркнул Янкель. – Архипелаг ГУЛАГ! Гребаные фашистские глобалисты. Хиросима. Империалистические рашенские свиньи. Сонгми. Освенцим. Они просто боятся нас, свободных людей, имеющих мужество заглянуть по ту сторону Добра и Зла. Чечня. Бхопал, в конце концов.
– Бэзил, – жалобно сказала Лэсси, – а что такое милиция?..
– Все, дура, заткнись! – рявкнул Деметриус. – Не мешай Мидянину рассказывать про коричневое!
И я продолжил рассказывать про коричневое.
– Если эта дрянь теплая, она быстро просыпается. Если неосторожно встряхнуть контейнер, она просыпается мгновенно.
– Ясное дело, – усмехнулся Семецкий, который сидел слева от меня и сосредоточенно ковырял ногтем в зубах. – Если тебя взять за шкирку и встряхнуть как следует, ты тоже проснешься как миленький, даже если обдолбался вусмерть.
– Проснувшееся коричневое – это хреново, – продолжал я, вежливым кивком поблагодарив Семецкого за ремарку. – Если при вскрытии контейнера коричневое не спит, оно бросится на вас, едва только почует воздух снаружи. Когда оно проснулось от повышенной температуры, его легко усыпить снова, охладив контейнер. Коричневое, проснувшееся от тряски, усыпить невозможно. Поэтому постарайтесь обращаться с ним бережно.
– Постараемся, босс… – буркнул Семецкий. Юрайя Семецкий был 100 %-pure поляк. Дурацкое имя, приклеенное ему гребаными великобританцами наподобие Янкеля и Митрича, в Раше наверняка обозначало бы Юрия, а вот как его звали в Полске, я все время забывал спросить. В свое время Юрайя был одним из ведущих функционеров полского фэндома, то бишь такого специфического литературного братства, объединяющего писателей, издателей, переводчиков, художников и фэнов фантастики. И чем-то он однажды так проколол своих коллег, что они договорились в каждом новом произведении убивать самым изощренным способом по одному Семецкому. А потом эта литературная игра вошла в моду, и убивать Семецкого начали совершенно незнакомые с ним люди. Одного Семецкого, к примеру, смачно завалил в своем новом романе знаменитый рашенский писатель Чхартишвили. Вот так на человека в неполные шестнадцать лет свалилась земная слава.
Кстати, Семецкий несколько раз пил vodka с самим паном Сапковским, о чем неоднократно с гордостью вспоминал, хотя кто есть сей и чем знаменит – для меня так и осталось тайной.
– Чтобы коричневое максимально торкнуло, нужно, чтобы день был жарким, а коричневое – слегка охлажденным, но ни в коем случае не ледяным, – сказал я, раскручивая мескальную бутылку для второго захода. – Прежде чем глотать, надо погреть холодное коричневое во рту, чтобы вдобавок к напрочь сорванной крыше, уничтоженному желудку, чудовищным ломкам и скорой смерти не заработать ангину. – Бледно-желтая жидкость в бутылке наконец раскрутилась до нужной скорости, и я винтом отправил значительную ее часть себе в пищевод.
Надо сказать, без соли мескаль тоже проходит на ура, но вот лимон после него жизненно необходим, причем не пижонский лайм, как после текилы, а именно банальный желтый лимон, иначе мескальный букет торжественно марширует мимо тебя. Согнувшись практически бездыханным в жестоких конвульсиях, зажмурившись и отчаянно кашляя, я начал шарить по столу в поисках своего надкушенного лимона и занимался этим до тех пор, пока сжалившаяся Саша не сунула мне его в руку.
– С-с-с… пасиб… – прохрипел я, продышавшись в очередной раз.
Выпитое поселилось где-то в районе солнечного сплетения и начало потихоньку расползаться по кровеносным сосудам.
– Кстати, совершенно необязательно употреблять сразу всю свою порцию коричневого, – прохрипел я, когда мое обожженное свирепым мескалем из Оахаки горло вновь обрело способность издавать членораздельные звуки. – С полконтейнера вас может так шандарахнуть, что остаток пойдет только во вред. Так что необходимо внимательно следить за своими ощущениями, и, как только почувствуете приход, прием коричневого следует немедленно прекратить. Особенно это касается Лэсси, у которой в башке не хватает винтиков на это дело. Я внятно излагаю?
– Ум дун увакрус у них нет, – ответила Лэсси, сердито прищурившись. Принятая ранее кислота понемногу растворялась в ее организме. Как весьма удачно зубоскалили наши хипповые пращуры, ЛСД тает в голове, а не в руках. – А я иду такая, весел враться не сухом бе лепо и корко, знаше водеры пятати. Этаоин шрдлу! – взвизгнула она, сползая с колен Янкеля.
– Ты бы ее держал покрепче, – посоветовала Саша Деметриусу. – Наблюет.
Саша Сашнёв была гребаная француженка. Бой-баба, настоящая кобыла, способная одной техничной подсечкой остановить на скаку жеребца, кобелирующая сучка, – короче, то, что на рашенском языке метко называется бабец. Когда мы всей бандой делали любовь вповалку, Сашнёв весьма охотно ласкала Лэсси; впрочем, это не мешало ей с таким же интересом впускать в себя самцов. Саша было почти семнадцать лет, и четыре из них она шарахалась по Европе и прилегающим территориям, не в силах выбрать, где преклонить свою внушительную задницу. Я бы отдал два пальца на левой руке, чтобы присовокупить тот бесценный жизненный опыт, какой она сумела накопить за столь непродолжительное время, к своему, надо заметить, уже довольно обширному. Она снималась в порнухе в Дании, была диджеем на «Радио Люксембург», водила рейсовый автобус в Бельгии, тусовалась с неонацистами в Менхёнгладбахе, торговала первитином и абсентом в Норвегии, работала снайпершей на сепаратистов в Косове, подвизалась системным администратором в Каунасе, операционисткой в пизанском банке, вышибалой в севильском баре для лесбиянок, сестрой милосердия в сирийском госпитале для иракских беженцев, служителем зоопарка в Берлине, собкором квебекского телевидения в Белфасте, коммерсантом в Харькове и рок-певицей в одном из злачных мест Хургады. В настоящее время она лениво тусовалась с нами, но это явно был лишь очередной эпизод в ее бурной жизни, и я не удивился бы, если бы через пару недель она свинтила в Бразилию протестовать против хищнического истребления тропических лесов, на Корсику грабить супермаркеты или в Анголу – воевать на стороне УНИТА, если только УНИТА до сих пор с кем-нибудь воюет. Кроме того, она написала две продвинутые мейнстримные книжки (ночные клубы, наркотики, сексуальные перверсии, мистические артефакты), опубликованные ее бывшей любовницей в каком-то славянском издательстве и имевшие сдержанную популярность в Восточной Европе, что в определенном смысле позволяло мне называть ее коллегой.
– Коричневое интересно массой любопытных побочных эффектов, – продолжил я лекцию, когда Деметриус умело устранил недоразумение с Лэсси. – Например, если сказать во время коричневого прихода «Мутабор!» – сможешь превратиться во что пожелаешь.
– Дешево стебемся? – Янкель подозрительно покосился на меня и, уверившись в своем диагнозе, безапелляционно отрезал: – Расстрелять!
– Точно, шучу, – согласился я. – Тогда вот вам совершенно медицинский факт: за полгода регулярного употребления коричневое с гарантией уничтожает торчку всю пищеварительную систему.
– Я не собираюсь жить так долго, – заявил Янкель. – Я планирую промелькнуть огненным метеором на фоне низкого серого неба буден и с грохотом взорваться, осыпав обывателей хлопьями своего дерьма. Собственно, этим я и занимаюсь все последние годы.
– Мидянин, – прищурилась Сашнёв, – ты же вроде хвастался, что регулярно употребляешь коричневое с девяти лет?
– Я – особый случай, – отрезал я. – Я бэд рашен – сам себе страшен. Мой желудок закален просроченным собачьим кормом, который вы, гребаные европейцы, сплавляете в Рашу в качестве гуманитарной помощи.
– Не слушай эту кобылу, – сказал Янкель. – Гребаные французы! Чего можно ожидать от людей, у которых все ударения в языке падают на последний слог? Расскажи еще про коричневое!
И я еще рассказал про коричневое.
– Основу этой пакости составляет ортофосфорная кислота. Если бросить в стакан с коричневым пенни, к утру монета растворится без остатка. Проникнув в организм, коричневое немедленно и агрессивно атакует желудок, сердце, печень и мозг. Собственно, коричневый приход – это побочный продукт судорожной работы отмирающих под воздействием коричневого тканей мозга и внутренних органов.
– Зыкинско! – заценил Митрич из своего угла: видимо, он таки прислушивался к лекции краем уха.
Квартира, в которой мы находились в данный момент, принадлежала некоему Зорану Митричу. Здесь, на квартире у гребаного Зорана Митрича, мы как бы жили, регулярно курили зеленое, жрали розовое, кололись черным, нюхали белое, принимали желтое, пили всякое и занимались промискуитетом. Митрич был великобританцем в первом колене: мамаша перевезла его, годовалого, из Югославии в Италию шестнадцать лет назад. Вместе с ними на рыболовном катере плыли еще одиннадцать суровых молчаливых югославов. Их судно не было расстреляно из крупнокалиберных пулеметов итальянскими пограничниками, они не напоролись на мину времен Второй мировой войны, их не протаранила рубкой поднимающаяся с глубины в ходе маневров НАТО американская подводная лодка и не сожрало загадочное реликтовое чудовище, обитающее в Средиземноморском бассейне и носящее ласковое имя Парфе; если бы это случилось, история молодежной банды «Факин Джанки», безусловно, развивалась бы совершенно по другому сценарию. Однако на море все прошло без приключений, а остальное уже было делом техники. Все прибывшие на катере потребовали политического убежища на Апеннинах, представив неопровержимые доказательства того, что дальнейшее пребывание на родине являлось для них несовместимым с жизнью, – фотодокументы, обличавшие кровавый коммунистический режим Югославии. Снимки, на которых дюжину прибывших на катере балканских диссидентов жестоко избивали сербские блюстители порядка, вырывая у них из рук плакаты с англоязычными требованиями незамедлительной демократизации, обошлись диссидентам не так уж и дорого – в инсценировке в основном принимали участие сочувствующие родственники и соседи, а в качестве крови был задействован гранатовый сок. Некоторые из этих югославов, коим посчастливилось слинять из федерации аккурат перед гражданской войной, осели в Италии, некоторые через Италию перебрались во Францию, некоторые через Италию и Францию уехали в Германию, а матушка Митрича, добравшись до Англии через Италию, Францию и Германию, решила, что на этом в принципе можно остановиться. Тут как раз подоспела война в Югославии, беженцы хлынули в Европу потоком, и Митричи довольно легко получили от британского правительства соответствующий статус, жилье и ежемесячное пособие. Однако по прошествии ряда лет пособия хватать перестало; матушка Митрича окрутила какого-то умеренно богатого американца и улетела с ним жить в район Малибу, оставив сынишке квартиру и южнославянскую деловую хватку. Обоими дарами тот воспользовался в полной мере, учредив в кооперации с
Янкелем банду «Факин Джанки». В настоящий момент означенная банда находилась у него на квартире и готовилась к обеду: мы с Сашей и Семецким сидели за столом, употребляя в качестве аперитива мескалино, Янкель и Лэсси расположились в глубоком кресле напротив и занимались петтингом, Митрич висел в Интернет-чате, Бен Канада пытался читать с палма «Щупальца веры» Николаса Конде, Плеханда сосредоточенно ломал одноразовые шприцы для внутривенных инъекций.
За беседой я поборол уже три четверти бутыли мескаля, и меня еще даже не повело – вот что значит стаж. Это требовало творческого акта. Внушительно откашлявшись, я прочел вслух свое любимое танка:
Да и на небе тучи. Тучи – они как люди: Как люди, они одиноки, Но все-таки тучи так жестоки.
После мескалю оно завсегда так – непрерывно изрекаешь разумное, доброе, вечное.
– Кобаяси Исса? – сдвинув брови домиком, блеснул эрудицией Семецкий. – Мацудайра? Басе?
– Мураками? – попыталась не отстать от него Лэсси. – Акутагава? Другой Мураками?
– Этот придурок, который вспорол себе брюхо кортиком на военной базе? – наобум предположил Янкель.
Я покачал головой.
– Нет, один русский поэт, – сказал я. – Иванушка Интернэшнл. Очень модный поэт. Совсем чуть-чуть уступает в популярности Курниковой.
– Неправильное танка, – подала голос Саша. – Количество слогов не соответствует стандарту.
– Это оно в вольном переводе на гребаный великобританский не соответствует, – заметил я. – А по-японски очень даже соответствует. Иванушка пишет только по-японски и иногда по-португальски. Да и вообще, на мой взгляд, в танке главное не количество слогов, а остающееся душевное послевкусие, что-то типа звенящей пустоты в голове, как после хорошей порции мескаля.
– Главное в танке – это ходовая часть, орудийная мощь и толщина брони, – отрезал Плеханда, поднимая голову.
В принципе именно с Плеханды и началась вся эта история с коричневым. Когда сегодня утром Янкеля слегка попустило после вчерашнего, он обнаружил в туалете совершенно голого Андреса, который сидел задом наперед на унитазе и сосредоточенно ломал одноразовые пластиковые шприцы, доставая их по одному из полиэтиленовой упаковки. Если кто-то думает, что это легко, пусть попробует сам: гребаные пластиковые трубочки охотно гнутся, но ломаться отказываются наотрез, и для того чтобы их все-таки расчленить, требуется недюжинная смекалка и носорожье упорство. Впрочем, Плеханде было не занимать этих достойных качеств. На низко установленном сливном бачке перед ним высилась внушающая уважение горка уже наломанного медицинского инструментария.
– Какого хрена, чувак?.. – с горечью воскликнул Янкель, закрывая глаза от внезапной невыносимой боли в висках.
– Чего случилось-то? – поинтересовался я, втискиваясь в туалет следом за ним.
– Посмотри, что делает этот отморозок! – страдальчески простонал Деметриус. Он попытался выхватить у Плеханды пакет с уцелевшими шприцами, однако едва не получил по рогам. – Из чего мы будем ширяться вечером – из гелевых ручек?!
Я пощелкал пальцами перед лицом Андреса. Тот поднял голову, обернулся и задумчиво посмотрел на меня, после чего возвратился к своему занятию.
– Рефлекс нормальный, все в порядке, – констатировал я. – Ладно, брось, – я миролюбиво приобнял Янкеля за плечи. – Перед обедом съезжу в общество анонимных наркоманов и привезу пару упаковок. Какие проблемы-то?
– Бешеной собаке семь верст не крюк, – неодобрительно заметил Деметриус, но оставил Плеханду в покое.
Перед обедом я действительно смотался на микроавтобусе Митрича к анонимным джанкам и поимел у них три большие упаковки благотворительных одноразовых шприцев – одну Янкелю и две Плеханде: раз уж человека перемкнуло, пусть порезвится вволю. Политкорректность требует, чтобы даже распоследнему гребаному латиносу были предоставлены необходимые средства для самовыражения.
Андрес Плеханда был гребаный угрюмый метис, похожий на Жана Рено. По месту своего рождения (Коррехидоpa) он приходился нам братом-антиподом. Утверждал, будто чистокровный ацтек, однако одного взгляда на его бюргерскую физиономию было достаточно, чтобы сделать вывод, что в роду у него отметилось достаточное количество европеоидных рас, в основном германские племенные объединения. Его жизненный путь своей насыщенностью напоминал европейскую одиссею Саша, с поправкой на то, что пролегал он в основном по Латинской Америке. Плеханда снимался в порнухе в Мехико и Белу-Оризонти, водил цистерну по Панамериканскому шоссе, впаривал туристам псилоцибиновые грибы и аяхуаску на полуострове Юкатан, батрачил на агавных плантациях в Оахаке, подрабатывал наркокурьером для колумбийских картелей, занимался капоэйрой, тренькал на бас-гитаре и плясал макарену в бразильских барах, служил на аргентино-чилийской границе, стоял на воротах в аргентинской футбольной команде четвертого дивизиона, успел даже поработать некоторое время помощником врача-рентгенолога в Парамарибо. Когда его каким-то ветром занесло на Кубу, он пристроился учеником главного сантеро в заштатном городишке. В одной из стычек с бокором Петро, конкурировавшим с его новым хозяином, Плеханда был убит посредством медилопуна, однако на третий день сантеро поднял его из могилы при помощи магических приемов вуду. Получив при этом массу отрицательных эмоций, Андрес рванул через пролив во Флориду, где от греха подальше принял ислам шиитского толка. В связи с этим его едва не повязали за причастность к подготовке террористических актов в Нью-Йорке, – сам Андрес, впрочем, уверял нас, что это была какая-то дурацкая ошибка. Однако взялись за него в тот раз конкретно. Плеханда шмыгнул через несколько границ, пешком перебрался через Анды, некоторое время работал гидом в Мачу-Пикчу, после чего, почувствовав, что ФБР понемногу выходит на него и здесь, вовсе удрал из Америки в трюме сухогруза, перевозившего уругвайские бананы. В настоящее время Андрес стремительно приближался к тому возрасту, когда за различные правонарушения начинали спрашивать по всей строгости закона. Следовательно, согласно уставу банды «Джанки», он вскоре должен был покинуть наши ряды.
Так вот, возвращаясь к одноразовым шприцам. На раздаче шприцев я повстречал Булмука, чем был немало озадачен, поскольку полагал, что конкуренты благополучно завалили его еще в Братиславе. Однако он оказался жив, здоров и бодр, словно вмазанный джанк. В том, что я обнаружил его в благотворительном антиджанковом заведении, как раз ничего примечательного не было: пушеры часто находят здесь новых клиентов и снимают с ремиссии старых. Булмук дал мне адресок своей точки и пригласил заглядывать, когда будет настроение. А поскольку он всегда очень плотно работал с коричневым, по дороге домой я вдруг подумал, что неплохо было бы угостить ребят этой дрянью. Сам-то я соскочил полтора года назад, однако до сих пор ностальгировал по коричневому приходу и не прочь был отведать еще разок. Единственное, что меня останавливало все это время – практически полная невозможность достать подобную дрянь в Западной Европе, где она находилась под строжайшим запретом.
«Факин Джанки», несомненно, слышавшие о коричневом массу соблазнительных легенд, восприняли предложение вкусить его с большим воодушевлением. В настоящий момент я проводил для них краткую ознакомительную лекцию на тему: что такое коричневое, как его правильно употребляют и каких специальных эффектов можно добиться при правильном употреблении.
– Рецепт коричневого был открыт 29 марта 1886 года в США. Сначала коричневое изготавливали из экстракта листьев коки, вытяжки из ореха кола, сельтерской воды и жженого сахара и применяли в качестве микстуры от кашля. Первоначально в него также добавлялся кокаин. Однако с течением времени в коричневое начали сыпать консерванты, эмульгаторы и запрещенные пищевые добавки, кокаин же добавлять перестали, что и превратило данный напиток в один из самых чудовищных психоделиков тысячелетия.
– Чудище обло, озорно, кошерно и лаяй, – отчетливо произнесла Лэсси, полуприкрыв глаза.
– Типа Льюис Кэрролл пошел в ход? – приподнял бровь Бен, не отрываясь от своей книжки.
Время от времени он умело поражал меня знанием таких реалий и культурных аллюзий, которых я не знал совершенно либо начисто забыл о том, что знаю.
Бен был гребаный ниппонец. Продвинутые родители-латинисты сгоряча назвали сынулю Кирае Бенедиктусом, и с тех пор он так и влачил по жизни сей неподъемный крест.
Фамилия ему была Канадзава. Разумеется, в «Джанках» он в первый же день стал Беном Канадой.
Канада был самым загадочным членом банды. Во-первых, никто из нас совершенно не помнил, каким образом он к нам прибился. Янкель рассказывал, что впервые заметил Бена, когда конкуренты из «Миерде Джанки» шквальным огнем из полуавтоматического оружия прижали нас к воротам заброшенной ремонтной базы. Там, кстати, Станкович и поймал свою пулю-дуру. Полагаю, большей части нашей банды тоже суждено было остаться у ворот базы с полными ботинками собственных мозгов, если бы Канада вдруг не высунулся из разбитого чердачного окошка и не произвел по врагу несколько прицельных выстрелов из подствольного гранатомета, причинив тем самым вышеозначенному врагу невосполнимый ущерб в живой силе. Так вроде бы мы и познакомились. Честно говоря, мне казалось, что этот памятный случай произошел, когда мы несколько месяцев уже вовсю тусовались с Канадзавой. Саша вообще была уверена, что Бен основал банду вместе с Ми-ричем и Янкелем. Что касается Митрича, то он ни в чем и никогда не был толком уверен и в зависимости от количества принятых внутрь агрессивных химических веществ склонялся то к одной, то к другой версии.
Бену Канаде также было что вспомнить о своей недолгой, но любопытной жизни. Он провел довольно бурное детство в рядах молодежной уличной мафии гурэнтай, затем, что-то там натворив с дочкой босса, вынужден был сдернуть в Южную Корею, где попал в лагерь подготовки смертников для диверсионной деятельности в северном близнеце его новой родины. Однако во время высадки на коммунистическую территорию благоразумно прирезал троих боевых товарищей и старшего группы и повернул катер в сторону Раши. Выброшенный штормом на прибрежные камни дальневосточного военного округа, Кирае Бенедиктус некоторое время скитался по тайге, нашел общий язык с китайскими браконьерами, валил лес за Амуром (из-за специфического разреза глаз рашенские начальники принимали его за китайца и лишних вопросов не задавали). При первой же возможности наш ниппонец, поняв, что здесь ловить нечего, слинял в Казахстан, где тоже не обнаружил особых молочных рек с кисельными берегами, однако в воздухе запахло близким наркотрафиком, и Канадзава насторожился. Кочуя из одной местной шайки в другую, он понемногу подбирался все ближе к вожделенному Великому Опиумному пути, пока не обнаружил себя в жуткой индийской тюрьме, где ему приходилось спать на голой земле, питаться разведенной мутной водой клейковиной и оправляться в дыру, расположенную в углу камеры. Женщины-надзирательницы кормили его некими грибами, произраставшими на коровьих лепешках во дворе, от которых у него начинались безумные красочные галлюцинации с участием дэвов и асуров, а также возникала крепчайшая многочасовая эрекция, чем надзирательницы и пользовались в полный рост. Недовольный сложившимся положением вещей, Канада коварно влюбил в себя одну из надзирательниц, миловидную Шакти, и с ее помощью устроил себе побег. Выбравшись ночью из постели уснувшей подруги, он отправился на местный аэродром и угнал легкомоторный самолет. Топлива в баках хватило ненадолго, и Бенедиктусу пришлось спланировать прямо в Индийский океан. К утру его подобрал французский сухогруз, который несколько дней спустя доставил его в Кале; у трапа нашего приятеля ожидали представители гурэнтай, уже оповещенные по радио о прибытии человека, на которого семья или что у них там объявила беспощадную охоту. Увы, им ничего не обломилось: Канада еще на входе в бухту выбрался из каюты через иллюминатор, достиг берега вплавь и растворился на просторах Южной Европы. Некоторое время побродив по ней и попробовав себя в различных достойных начинаниях, Кирае неожиданно примкнул к нашей банде, причем вписался в нее так прочно, словно находился в ней с самого ее основания. Пару раз я спрашивал его, не боится ли он, что среди нас найдется падла, которая не поленится отыскать в Лондоне местное представительство гурэнтай и за солидное вознаграждение сдать его соотечественникам со всеми потрохами. В ответ Бенедиктус только усмехался уголком рта, из чего я сделал вывод, что нет, не боится.
