Текст книги "Французский дневник"

Автор книги: Василий Голованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Воспоминание пробудило во мне злость. С ней пришлось повозиться, чтобы убрать как непродуктивное чувство. Французы не виноваты в том, что в Новгородской земле больше не пашут поля и не разводят коров. В этом виноваты исключительно наши государственные придурки. И думать об этом во Франции глупо.

Чтобы аккуратно сбросить пары, я развернул брошюру с планом мероприятий фестиваля “Удивительные путешественники”. В ней, кстати, подробно был расписан состав участников. И, соответственно, тех, кто составил нам компанию в поезде. Итак писатели – двести человек. Пятьдесят кинорежиссеров. Тридцать звезд телеканала SCAM. Плюс критики, журналисты, телевизионщики, представители издательств и весь обслуживающий персонал фестиваля. Плюс неучтенные, но вездесущие тусовщики. В общем, неудивительно, что нам не хватило места в вагоне. Я еще раз перелистнул брошюру. Идейными вдохновителями фестиваля должны были, видимо, стать писатели-битники. Музыкальным символом – только что скончавшийся Боб Дилан. Брошюра открывалась презентацией новой книги итальянского журналиста Фабрицио Гатти “В шкуре изгоя”. Она – о беженцах из Африки. О тех, кто на убитых грузовиках, нагруженных так, что не видно собственно машины, ничего, кроме нижней половины зарывающихся в раскаленный песок колес, с подвязанными к основной массе груза коробками, тюками, велосипедами и ритуальными барабанами, сидя на кучах этого груза, как неподвижные птицы, пускаются в путь через Сахару, чтобы через Ливию или Тунис – все равно как – достигнуть порта, откуда современный контрабандист в пустом трюме переправит их в Европу, в магическую, вожделенную, волшебную Европу… Я поразглядывал фотографии – надо сказать, отличные – и отметил про себя, что никогда не влезал так плотно в чужую шкуру, как итальянский журналист Фабрицио Гатти.

Потом еще раз просмотрел список участников. Разумеется, в такой компании мне тоже не приходилось еще бывать. Ксинран, китаянка. На два года старше меня. Автор бестселлера “Китайские палочки” о бегстве из Поднебесной в Великобританию… Мариз Конде – француженка с Антильских островов. Живет в США и пишет об Африке… Конголезец Ален Мобанку – закончил, между прочим, Кембридж. Вьетнамка Мин Тран Ху… И у каждого, значит, свой голос, своя судьба и свой неповторимый опыт. Но зато я был единственным русским во всей этой компании. Это обстоятельство наполняло меня гордостью. Не так-то легко, черт возьми, было сюда попасть.

Незадолго до прибытия поезда в Сен-Мало по вагонам было сделано объявление, что справа от входа в вокзал всех прибывших ожидают автобусы, которые развезут их по гостиницам. Автобусы, и правда, стояли на привокзальной площади. Пестрая толпа не спеша вываливала из поезда, закуривала, разминала уставшие от долгого сидения ноги.

– Знаешь, – сказал я жене. – Мне надоел этот колхоз. Мы в дороге с шести утра. Возьмем такси, пока не поздно.

– Ты же не знаешь, куда ехать.

– Знаю: в отель “Бофор”.

На стоянке такси стояла единственная машина.

– Специально для нас! – подбадривающе воскликнул я. Мы закинули кладь в багажник и через три минуты уже оформлялись в гостинице. Сквозь широкие, едва завешенные белыми кисейными занавесками окна холла было видно море.

– Окна нашей комнаты выходят на море? – спросил я.

– Нет.

– А никак нельзя?..

– Нет.

Вместо брелока на кольце ключа болталась раскрашенная деревянная рыбка.

Мы поднялись в номер, приняли душ и, прихватив с собой фотоаппараты и немного денег, спустились вниз. Море нестерпимо манило, но для того, чтобы закончить этот затянувшийся переезд и начать, собственно, жить, следовало для начала чего-нибудь выпить.

– У вас есть кофе? – спросил я, подойдя к барной стойке.

– Кофе? – С изумлением посмотрела на меня девушка за стойкой.

Более идиотский вопрос и в самом деле нелегко было задать во Франции – в стране настоящей кофемании!

Правда, я был иностранец, но и глупость иностранца должна иметь пределы. Но на первый раз я был прощен. А результат оказался восхитителен. Крепкий, не-обыкновенно ароматный кофе! Кресла, накрытые бежевыми чехлами. В распахнутую дверь влетает ветер с моря, колышет прозрачные белые занавески. Было что-то завораживающее в этом пейзаже, написанном только оттенками, легкой, прозрачной акварелью и к тому же подернутом каким-то жемчужным вечерним туманом… Ведь уже вечер. Никогда в жизни не видел ничего подобного: море отступило так далеко, что не слышно даже плеска волн. Где-то там, вдали, сквозь туман оно просвечивает, как голубое стекло. Белый песок пляжа, по которому скатился отлив, у моря блестит, как зеркальная амальгама, отражая, как зеркало, идущих кромкой отлива людей, собак, окружающие город старые форты на скалистых островках, которые сейчас, на время отлива, перестали быть островами и соединились с берегом грядами темнеющих, покрытых водорослями скал. Белая чайка в лазоревом небе. Белый парус, летящий сквозь прозрачную морскую синеву… Там, еще дальше, еще прозрачнее в этом перламутровом мареве – остров Аввалон, где спит король Артур… Мистическая история Англии и Франции сходятся в этом заливе на считаные километры, сотни метров, почти соприкасаются… Или соприкасаются? Ощущение покоя, восторга, восторженного крика… Я знаю художницу Аню Козлову, которая полжизни отдала бы за эту совершенную непорочность пейзажа, за это белое на белом… И – вот. Перед глазами. Мы допиваем кофе, выходим через открытую дверь на пляж и долго бредем, наблюдая, как меняются оттенки вечернего света, как возятся на берегу дети, выкапывая из песка зарывшихся поглубже на время отлива крабов, смотрим на древние дубы, добела выскобленные морем, которые, как волнорезы, защищают гранитную набережную во время зимних штормов, на ручьи, стекающие между зеленоватых скал из исполинских чаш воды, оставленной морем, в которых, прежде чем скрыться за призрачным горизонтом, купается серебряное солнце, на силуэты крепостных стен и башен и лишь через час, дождавшись первых глухих раскатов прилива, выбираемся к воротам старого города, города Intro Muros – “внутри стен”. Теперь подняться на стены, оглядеть море, флот белых парусов и белых облаков вдали, шпиль колокольни, крыши… Да, я знал, я знал, что это будет необыкновенно – но что такое знание по сравнению с могучей музыкой эмоций?! Теперь я не только знал, но – видел. И, правда, важно было остаться целым, не спятить немного оттого, что ты только что прошел по пляжу, на который корсары вытаскивали свои корабли, чтобы ободрать днище, обросшее ракушками в южных морях, а здесь, Intro Muros, “мастер судовождения порта Сен-Мало” Жак Картье объяснял королю Франции Франсуа I свой план овладения Америкой, и именно отсюда в 1534 году он отплыл на двух кораблях, чтобы открыть берега Лабрадора, а затем и устье реки Св. Лаврентия, и Великие озера, и земли, на которых стоят теперь Квебек и Монреаль… Да, Америка могла бы быть франкоязычной, если бы через сто лет всесильный кардинал Ришелье не лишил французских протестантов политических прав и не запретил им эмиграцию в Канаду…

История в сослагательном наклонении, должен признаться, мой излюбленный конек, и остановить его нелегко… Но тут, спустившись со стен, мы внезапно оказываемся на улице Танцующей Кошки, и на время музыка этой поэтической миниатюры заглушает все голоса, бушующие во мне…

Свой современный вид – если верить справочнику – Сен-Мало приобрел лишь после Второй мировой войны или, что точнее, в результате войны. На протяжении всей своей истории Сен-Мало оставался крепостью, совершенно неприступной ни с суши, ни с моря, пока напасть не обрушилась на него с неба. Во время высадки десанта союзников на севере Франции в августе 1944 года полковник вермахта фон Аулок, командир гарнизона Сен-Мало, получил категорический приказ защищать город до последнего солдата. Этим участь города была предрешена. В течение недели авиация союзников полировала фугасными и зажигательными бомбами пространство “за стенами” и, разумеется, фактически разрушила город до основания. Из 865 домов старого города уцелело лишь 182. Остальные дома были разбиты до подвалов. После победы население терпеливо разобрало обломки, сложило кирпич в штабеля и, дожидаясь реконструкции, выстроило новый город вне стен – тем самым постепенно подготавливая Сен-Мало к новой будущности крупнейшего курорта на севере Франции. Пространство “внутри стен” было полностью реконструировано к 1957 году; таким образом город не утратил своей красоты и легендарной славы, но в то же время приобрел смягчающее его исконную суровость измерение “за стенами”, или “вне стен”, – целые кварталы отстроенных вдоль моря уютных вилл, многие из которых, как корабли, несут над входной дверью собственные имена. “Рай”, “Парадиз”, “Приют спокойствия” – определенно ассоциируются с той эпохой, когда сама постройка этих вилл символизировала для хозяев окончание ужасных испытаний войны и возвращение к прекрасной мирной жизни. Но некоторые носят куда более воинственные и в некотором смысле задиристые названия, как вилла “Аустерлиц”. Квартал этих вилл, немного отплывших от старого города, очень красив из-за небольших, но кропотливо и с любовью устроенных садиков, окружающих каждый дом. И лишь вдоль береговой линии дома лепятся вплотную друг к другу – частные виллы, гостиницы, кафе – выходящие прямо на море, к роскошным пляжам чистого, шелкового песка.

Когда Мишель Ле Бри лет двадцать назад обратился в городской муниципалитет с идеей именно здесь проводить фестиваль литературы о путешествиях, он, вероятно, держал в уме своеобразную романтическую легенду, в течение веков окружавшую “город корсаров и мореходов”, которая должна была привлечь сюда авторов со всего мира. Но он, разумеется, не мог и предположить, что сам этот фестиваль станет закваской мощного туристического бизнеса, призванного обслужить пятьдесят тысяч человек, приезжающих в последние годы к его открытию, чтобы поглазеть на живых писателей, получить автограф знаменитости, послушать живые споры о литературе и рассказы об удивительных путешествиях, а заодно и отдохнуть с пользой для себя как “внутри стен”, так и за их пределами, с удовольствием потребляя все, что может предоставить в это время года морской курорт, – утренние пробежки по пляжу, прохладные купания, дайвинг, большой аквариум, морские прогулки на пароме и под парусом, рыбные ресторанчики с обильными plats de mer  или creperies  с лучшими во Франции бретонскими блинами, испеченными с добавлением ржаной муки и начинкой из-чего-только-не.

1 Блюда из морепродуктов (фр.).

 2 Блинный ресторан (фр.).

Впрочем, майский слет “Удивительных путешественников”, сопровождающийся книжной ярмаркой и просмотрами самых невероятных фильмов, – не единственная наживка, при помощи которой Сен-Мало приманивает публику, стараясь продлить курортный сезон. Каждые четыре года в ноябре из Сен-Мало в Пуант-о-Питр стартует одиночная парусная гонка океанских яхт. Другая океанская регата, проводимая с той же периодичностью, но с участием не только одиночек, но и командных экипажей, связывает Сен-Мало и Квебек. Рок-фестиваль проводится ежегодно два раза – в разгар курортного сезона и в феврале. Осенние месяцы скрашивает фестиваль мультфильмов “Набережная пузыриков”. Может быть, в Сен-Мало есть и другие, возможно, даже порочные развлечения, но я ничего не успел узнать о них – ведь я не турист. В каком-то смысле я был участником того непрекращающегося спектакля, который демонстрирует город, чтобы обеспечить себе достойное и безбедное существование.

Несколько свободных часов по прибытии мы имели возможность сколько угодно таращиться на достопримечательности и при лучшем знании города могли бы, наверно, успеть еще на какую-нибудь морскую прогулку. Но спешить не хотелось. Стемнело. Мы как раз гуляли в пространстве “внутри стен”, которое и после реконструкции совершенно естественно смотрелось как – ну, разумеется, подвергнутый разного рода перестройкам и осторожным вторжениям, но все-таки настоящий средневековый город. В кафе, куда мы зашли перекусить, меня удивила скромная карта вин, выдержанная в очень скупом местном колорите. На грифельной доске значилось всего три позиции:

Vin chaud – 2,50.

Kir breton – 2,60

Cidre – 8,50.

Ни горячее вино, ни яблочный сидр меня не интересовали. Но “кир” – вследствие самого невероятного названия этого напитка – заинтриговал меня.

– А не кирнуть ли нам киру, Кирюха? – озвучил я нахлынувшие языковые ассоциации.

– Ты хочешь попробовать? – чуть взволнованно спросила Ольга.

– Нет, пробовать будешь ты. Я по малу не пью, а с утра у меня выступление. Но кто-то из нас двоих должен донести до родины, что такое настоящий бретонский кир. В конце концов, кто из наших друзей может сказать, что накирялся киром?

Ольга пригубила жидкость цвета красного вина, потом, уже смелее, отпила глоток побольше, прокатила жидкость по всем вкусовым рецепторам своего языка и с видом неопределенного удовлетворения произнесла: у-у!

– Что это?

– По-моему, смесь сидра и смородинового вина.

Я обнюхал рюмку:

– Похоже. Не пей много, голова будет болеть. Кир и есть кир, ничего в нем нет мудреного, попробовала – и хватит…

Вечером в гостинице я с помощью дежурной пытаюсь понять, как мне действовать завтра утром.

– Смотрите, – говорю я как можно ласковее, чтобы привлечь ее в сообщницы. – Завтра в 10.00 у меня первое выступление в L,Univers. Что такое L,Univers? Университет?

– В Сен-Мало нет университета, – решила помочь мне дежурная. – L,Univers – это просто кафе, там, Intro Muros. Как только вы входите в ворота Сен-Винсенн, оно тут будет. Чуть-чуть справа.

– А школа торгового судоходства – это где? Там у меня следующее выступление в 15.00.

– Это там же, Intro Muros, в двух шагах. В случае чего спросите, где выход к Ветреному пляжу. Оттуда улочка налево. Поднимаетесь по ней… Да там все близко!

Перед сном мы с женой покурили во дворике гостиницы, сидя на стульях под пальмой.

– Пальма, – вздохнула Ольга. – А ведь это север Франции. Интересно, тут бывает снег? И вообще, на какой это широте, как ты думаешь?

– Не знаю, – сказал я. – Эта пальма все сбивает. Я бы сказал, что не южнее Воронежа .

1 Тут я ошибся. 48-я широта, на которой расположен Сен-Мало, проходит километров на 450 южнее Воронежа и пересекает территорию России только в двух местах – первый раз на границе Волгоградской и Астраханской областей, потом зарывается глубоко в Казахстан и Монголию и затем выныривает только на Дальнем Востоке, на самом юге Хабаровского края, перепрыгивает Татарский пролив и отрезает южный кончик Сахалина.

– Значит, снег должен быть.

– Не знаю, – сказал я. – Эта пальма… Гольфстрим…

Очень много странных людей

“Юниверс” оказался далеко не обычным кафе, хотя при виде вынесенных из-под тентов столиков и расслабленной публики, греющейся на солнышке, поднимающемся из-за форта Королевы, я испугался, что сейчас сюда принесут микрофон, что-то объявят и придется орать на всю улицу непонятно что, тем более что переводчик или переводчица, которую мне обещали еще до отъезда устроители фестиваля, так и не объявился, а мой собственный французский, как показал вчерашний день, обнаружил опасную склонность к глубокомысленным провалам. По счастью, в глубине кафе оказался отличный конференц-зал со столом и микрофонами для каждого участника. Там же меня ждала переводчица. Анастасия. Настя. Она мне сразу понравилась: молодая, красивая и русская, что немаловажно. Русская с Украины. Эмигрантка. Значит, ей не потребуется усилий, чтобы понимать меня. Это самое главное. Если бы переводчицей оказалась француженка, знающая русский язык, все было бы иначе. Зал был на удивление полон.

Тема первого заседания называлась “Моя библиотека”. Это была единственная тема, которую можно было предвидеть заранее (должны же у писателя спросить, кто его любимые авторы?) и для которой я сделал даже подобие заготовки, набросав в тетради список имен, слишком, впрочем, очевидных, чтобы хоть как-то выявить мою индивидуальность. Маркес, Борхес, Мелвилл, Сэлинджер, Фолкнер, Сент-Экзюпери, Юнг, Рокуэлл Кент, Лао Цзы, Толстой… Ведущая представила нас. Рядом со мной сидел классик турецкой литературы Энис Батур, гордо неся свою благородную голову, украшенную густой, но аккуратной, с серебряной проседью бородой. Чуть дальше – Эжен Николь, представленный как замечательный автор трех романов и последней, восхитительной книги “Аляска”. Еще дальше – Шариф Мадждалани, весьма утонченный автор, воспитанный в старом православном семействе Бейрута, который, не будучи путешественником в прямом смысле слова, совершил неповторимое духовное паломничество по следам своего деда по материнской линии. Я был представлен последним. Собственно говоря, в “списке авторов” обо мне почти ничего не сообщалось, кроме того, что я родился в 1960 году в Москве, много путешествовал по Северу и являюсь автором замечательной книги “Eloge des voyages insenses”. Желтая бабочка взмыла над столом в руке ведущей. Краем глаза (или уха) я уловил едва заметное шевеление в публике, которое бывает, когда говорят о чем-то знакомом. Странно… Я не успел додумать свою мысль, потому что ведущая закончила представление и внезапно в очень скором темпе повела настоящий допрос, не давая ни одному из уважаемых авторов ни полминуты на раздумья.

– Кто ваш любимый автор?

– Нелюбимый?

– Какой последний роман Маркеса вы прочли?

– Самая старая книга в вашей библиотеке?

– Последняя, которую вы купили?

– Книга, которую вам больше всего хотелось бы иметь?

Это вопрос к вам, к вам, Голованов, то есть ко мне…

– Это моя книга, которую я еще не написал… – Голос странно звучит через микрофон, публика реагирует с пониманием.

– В вашей библиотеке есть Коран?

– Конечно.

– Кто ваши любимые французские писатели?

– Сен-Жон Перс и Сент-Экзюпери…

– Русские писатели?

– Толстой и Бунин.

– А современные?

– Боюсь, что имена, которые я назову, ни о чем не скажут вам.

– Почему?

– Эти писатели не издаются большими тиражами. И я не уверен, что они переведены за границей…

– Это значит, что современной русской литературы не существует?

– Нет. Но все было бы иначе, если бы издатели думали об авторах, а не о сверхприбылях.

– Назовите одно имя.

– Влад Отрошенко.

– Это действительно хороший писатель?

– Да.

– Какую книгу вам бы хотелось перечитать еще раз?

– Библию. Целиком.

– Надеюсь, вам это удастся…

Последняя фраза – с нарочитой иронией. Несчастная лицемерка! Я знаю французов, они не верят в Бога, от этого отучил их еще Вольтер… Но, кажется, эту партию в пинг-понг мне удалось-таки выиграть. Я даже не заметил, как проскочил этот часовой марафон, ни разу, кажется, даже не обратившись к Насте. Вот-вот, она спрашивает, нужен ли мне вообще переводчик, потому что, вроде бы, она не нужна…

– Нет-нет, – успокаиваю я ее. – Пойми, это я от неожиданности. Если будут сложные вопросы, я зависну. Ты обязательно должна быть…

Я легко выдерживаю конференцию о романтике покорения Северного полюса: рассказываю о Г. Седове, о художнике А. Борисове, вместе с Седовым зимовавшем у берегов Новой Земли, о мастерской, которую устроил Борисов на острове, о художественных потенциях Севера, о новгородской колонизации Поморья, о Соловецком монастыре, об уникальных свойствах границы, фронтира, которыми обладал Север, покуда чуть не целиком не поступил в ведение военных и не был исключен из образной географии страны как гигантская погранзона…

Моя книжка опять взмывает над столом и опять как будто вызывает реакцию узнавания. Я ничего не понимаю, да и не успеваю понять… Следующая конференция начинается через пятнадцать минут. Так вот что значит, оказывается, – “быть известным писателем”! Выдерживать этот марафон. Это не так уж трудно, но я не привык к этому. Мое литературное не-бытие продолжалось слишком долго. Я до сих пор чувствую себя неловко, будто случайно очутился здесь. Я не знаю, как мне себя держать, какого я размера. Мне слишком долго не с кем было себя сравнить – по большому, по гамбургскому, счету. Я стараюсь вести себя естественно. Просто и естественно. Хотя на третьей конференции мне приходится нелегко: я теряю французский язык. Настя вытаскивает меня. Тема – “народы Севера”. Я успеваю подумать о фотографиях, оставленных в гостинице. Потом подбираю слова и сюжет, достойный рассказа.

Выдерживаю и этот раунд. Остается последнее испытание: зайти в Салон книг на стенд издательства и отработать час на раздаче автографов.

Сил больше нет.

Ольга предлагает заглянуть на пятнадцать минут в гостиницу, принять душ, выпить чаю… Да, это именно то, что нужно. Крепкий, черный, горячий чай, заваренный прямо в кружке. Для изготовления этого зелья я повсеместно вожу с собой кружку и кипятильник с вырезанным под евророзетку штепселем. Заваривать чай таким образом я научился на Севере – пожалуй, это единственная привычка, которая осталась у меня с тех пор. Кружка этого адского чая поднимет и дохлого, поэтому получаса отдыха, вкупе с контрастным душем, действительно хватает на то, чтобы ожить, собрать фотографии (уж если мы доперли их сюда – то надо их где-то развесить: ничто так красноречиво не расскажет вам о том, что такое Grand Nord, если уж вам так любопытно, господа…). Подхватив упаковку фотографий за веревочную ручку, обернутую для верности скотчем, мы бодро отправляемся в Салон книг.

О, Салон! Он достоин, конечно, отдельного рассказа! Двухсотметровый павильон, где на стендах ста шестидесяти семи издательств были выложены тысячи или даже десятки тысяч книг исключительно о путешествиях – романы, альбомы, карты, фотоальбомы, создающие иллюзию какого-то невероятного, небезопасного даже для разума изобилия… Названия нескольких десятков особенно поразивших меня изданий я, чтоб не забыть, попросту наговорил на диктофон.

Однако я не упомянул о самом главном. По дороге в Салон случилось одно событие. Мы как раз обогнули Большой Дворец фестиваля и направлялись к входу в Салон, как вдруг… Да, что-то попало в поле зрения. Стенд. Почему-то привлек внимание. Я стал разглядывать этот дурацкий стенд и вдруг увидел… Да, “желтую бабочку” в списке книг, вышедших в финал главной премии фестиваля. Вот, значит, она была одной из десяти отобранных книг. Лучших. Теперь я начал понимать эту необъяснимую реакцию узнавания книги в публике… Потом меня слегка покружило, поплющило, порастягивало. Тело и сознание искали новой самоидентификации. Мне нравилось быть в числе десяти лучших. Это положительно влияло на мою самооценку и настроение. Мне больше не казалось, что процедура подписывания книг – это дурацкое и нарочитое занятие. Мы прошли к стенду издательства “Verdier”. Мне показалось, что здесь нас давно и с нетерпением ждут. Я предложил развесить фотографии – эта идея тут же нашла горячий отклик. Какой-то чрезвычайно умелый молодой человек тут же аккуратно распечатал созданную мною упаковку из толстого картона и развесил фотографии наилучшим из всех возможных образом. Не успел я сесть за стол и достать ручку, чтобы подписывать книги, как возле стенда издательства образовалась очередь. Для подписи книги я заготовил днем две-три шаблонные фразы. Пришлось отказаться от них – теперь они не казались особенно выразительными. Ожил французский язык. Я баловал своих читателей изысканнейшими пожеланиями. Если просили надписать книгу по-русски – писал по-русски. Если просили для друга – спрашивал имя друга и дарил книгу ему. Не знаю уж, какие гормоны вырабатывал в этот момент мой организм, но пережитый мною в этот момент кайф успеха был, несомненно, одним из самых волшебных и радостных состояний, которые я когда-либо испытывал в жизни.

Мой опыт, как оказалось, котируется здесь очень высоко, и не только опыт путешествия, но и окончательный результат – “желтая бабочка”, “роман”, как называли его французы, с его нелинейной схемой, одновременно текущими разнонаправленными потоками времени и странной, неевклидовой геометрией – он тоже, значит, был оценен по достоинству.

Я переживал чувство успеха очень бурно и очень по-разному. Было, наверное, полчаса, когда я так возвысился, что едва не бился головой о колокольню городского собора Св. Винсента, грозя, как в набат, ударить в колокол, носящий имя Жака Картье, который вызванивает нижнее “до”. Потом это чувство прошло. Но в общем, в течение суток примерно мне пришлось присматривать за собой.

Иногда я совсем вменялся и тогда спокойно выступал, а потом шел на пляж и с наслаждением купался в холодном синем море. Или, сидя на лавочке под городскими стенами, смотрел, как старики играют в bulle – ведущий бросает на ровную земляную площадку небольшой металлический шар – который называется “маленькая свинья”, – а игроки по очереди бросают тяжелые железные шары, стараясь подкатиться как можно ближе к “свинье”, но не тронуть ее… Они могут играть так дни напролет, века, тысячелетия, со времен Рима они ждут своей очереди под платанами, и ни одна честолюбивая мысль, столь свойственная нашему веку, не беспокоит их славные головы…

Однажды мы зашли в городской собор, а выйдя, каким-то образом оказались перед памятником. Это был обелиск, поставленный в память о жертвах войны. Вернее, двух войн.

Первой и Второй мировой. И вот обелиск, на котором были выбиты фамилии людей, которых вычеркнула из списков живых Первая война, – он был страшен – так много было людей, так густо засевали небытие их имена, так безвозвратно… Во Второй войне погибших во Франции было много, много меньше. И тут же почему-то вспомнил я такие же скорбные памятники со списками иногда целых семейств, которые стоят у нас чуть не в каждой большой деревне, и подумал, что ничего мы не знаем о тех, кто ушел раньше них, в Первую империалистическую. Наш пафос Родины стоит на одной ноге – и то страшно, а чтобы мы все-таки верили в осмысленность и целесообразность нашей истории, от нас снова и снова требуется одно: забыть. Забыть прадедов, павших тогда же, когда пали эти французы, в беспросветной бойне непонятно за что, забыть Гражданскую, порубанных, пострелянных, сгоревших в тифу и убитых во время хлебозаготовок. Забыть подмосковные рвы, полные трупов, сибирские и казахские лагеря, расстрелянных в “гараже” Лубянки. И сколько их было – забыть. Миллионы. Целая страна… Она вымерла. Но неужели только затем, чтобы в конце концов кучка подтянутых ребят из бывшей совпартшколы послала на хрен весь этот бесполезный остаточный народ и стала лепить себе дома по миллиону евро за коробку?!

Вот такого рода мысли стали проскакивать. Про “роман”-то я в конце концов все понял. Не было ни-че-го такого в моем “романе”, что отличало бы его в лучшую сторону от других хороших книг – и неевклидова геометрия, и разнонаправленные потоки времени были здесь решительно ни при чем. “При чем” была только одна вещь: я сумел весьма красноречиво поставить на кон душу. Раскрыть ее. И не бояться, что мне в нее плюнут.

Эта догадка тоже была из горделивых, но она-таки пришла, просочилась в душу после одного интересного заседания под поэтическим названием “Не уйти – значит, отчасти, умереть”. Там задавал тон Андре Вельтер – человек редкостного обаяния. Собственно, говорил он один. В результате. Хотя поначалу и другие, слава богу, не я, пытались толочь в ступе словесную воду. Он послушал. Аккуратно вставил слово. Потом другое. Как лезвие ножа, аккуратно вставил слово в какую-то одному ему известную точку, стягивающую все смыслы этой темы, и одним еле заметным движением раскроил, расшил ее так, что она аж вывернулась наизнанку – до того все стало восхитительно ясно. Он вспомнил старый миф об Икаре и Дедале. Напомнил, что крылья придумал Дедал. И сделал их Дедал, скрепив воском орлиные перья. И первым поднялся в воздух, совершив несколько осторожных, но по-мужски могучих махов, тоже Дедал. А Икар – ну что? Он был просто нетерпеливый парень, мечтатель, дурень. Он полетел к солнцу, туда, куда нельзя, о чем все знали, и Дедал, его отец, тоже знал. Полетел – и разбился. И с тех самых пор человечество помнит, конечно, Дедала, но интересует его, всерьез интересует, только Икар. Его порыв, его восторг, его смерть. А дедализм – мужественное благоразумие – превратился в своеобразную болезнь, которая, как благоразумие Сальери в музыке, губит любое начинание. Поэтому “уйти” – тоже значит, отчасти, умереть. А может быть, и не “отчасти”. Ибо может случиться так, что придется разбиться. Надо быть готовым к этому. Не бояться разбиться, по крайней мере… Зал замер, слушая его. Да и все мы, сидящие рядом, оцепенели. Понимая, что создал поле слишком высокого напряжения, Вельтер разрядил его, рассказав историю, близкую любому жителю Сен-Мало. О своем друге-яхтсмене, который на своей океанской яхте все ходит, ходит вокруг света – а никого это не трогает. Океанских яхт сейчас полно, кругосветчиков тоже хватает, и он в отчаянии: “Что делать?”. И его друг, писатель Андре Вельтер, на полном серьезе говорит ему: “Разбейся. Рискни головой. Хотя бы раз сделай в этой игре серьезную ставку…”. Все в этой речи было провокацией – и все было правдой! Какие-то огненные стрелы пронеслись в моем мозгу. О, да! Ведь и я готов был разбиться! Я ставил на карту все… Это тогда, в тридцать три года, я не понимал этого… Или понимал? Искушение, пробужденное Андре Вельтером, было сильно, но я преодолел его, вспоминая людей, с которыми выступал в эти дни. Разве я один обладал этим благословенным безрассудством, которое делает любое путешествие настоящим? Ну, разумеется, нет! Иначе бы само название фестиваля – “Etonnants Voyageurs” – не имело бы смысла. Разве собратья мои не были такими же, как я? Разве их путешествия не поражали меня? Разве не у них я учился?

В Салоне я встретил своего старого знакомого, Кеннета Уайта, одну из книг которого, “Дикие лебеди” (путешествие по Японии по следам великого мастера поэзии хокку Мацуо Басё), я как раз недавно перевел. Это легендарный человек. Когда-то в юности он покинул родную Шотландию и уехал во Францию, которая тогда, в 1968-м, разумеется, казалась страной пробудившегося мятежного и творящего духа. Кеннет объездил весь свет, собрав все возможные премии за серию своих емких, легких, исполненных юмора романов-путешествий, а затем купил старую ферму в Бретани (не так уж далеко от Сен-Мало) и, перестроив ее, принялся на обломках философий, низвергнутых 68-м годом, складывать свою “геопоэтику” – некий синтетический взгляд на мир, который, не будучи теорией, тем не менее претендовал на роль нового метода миропознания, объединяющего в одно целое искусство, духовные практики и науку. Два главных геопоэтических манифеста (“Дух кочевья” и “Альбатросова скала”) были изданы, соответственно, в 1989 и 1994 годах. Я узнал об этом случайно, просматривая в мастерской фотографа Володи Богданова великолепный фотоальбом, подаренный ему великим бельгийским ученым Ильей Пригожиным.