Текст книги "Эпоха рок-н-ролла"

Автор книги: Василий Голованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Я в ничтожной мере ощутил это, записав в двадцать четыре года собственный магнитофонный альбом, что тогда, в 80-е, было принято, и сам чувствовал себя рок-музыкантом во время работы над этим альбомом. И никогда ни прежде, ни потом, мне не казалось, что я так близок к истине – и так близок к погибели. Это был величайший эмоциональный подъем, который, конечно, был чреват катастрофой. Я взлетел, не умея летать. Катастрофа потом разразилась: невозможностью принимать очень многое из того, что я прежде считал необходимым принимать в своей жизни и, вместе с тем, невозможностью ничего изменить. Последовал нервный срыв, который последовательно уничтожал мне пути к отступлению – думаю теперь, что в этом смысле он был необходим и даже запрограммирован. Два десятка песен, одна ложка эликсира свободы – и, как в сказке, – невозможность вернуться назад. Мне кажется, я шел в этот срыв, как в атаку. В Москве 1984 года рок-н-ролл был крайним видом духовной терапии, необходимой для “взрыва” мозгов, не желающих с юности обрести склеротически-завершенный вид. В музыке необычайно ясно было чувство подлинности, прорыва к неизвестности, игры вне правил, правды собственного голоса, собственного звучания, которое потом исчезло куда-то… Именно поэтому совершенно невозможно понять рок-н-ролл “извне”. Как говорил А.В.Михайлов, главное, что надлежит понять в культуре, – это то, как она сама себя истолковывает, самоистолкование. И если необходимо протащить рок-н-ролл через суд Хайдеггера или Хосе-Ортеги-и-Гассета, или Блока, то этой процедуре необходимо противопоставить хотя бы подборку цитат, слов, сказанных самими музыкантами о своей жизни и о своей музыке. А вообще, надо просто идти и делать это. Играть рок-н-ролл. Ибо, несмотря на все скандалы, окружающие эпоху рок-н-ролла и ее героев, речь шла, конечно, и прежде всего, о творении новой Музыки. И помимо павших героев эпоха эта оставила после себя несколько драгоценных слитков настоящей музыки; можно даже не соглашаться с этим, но ничего, ровным счетом ничего, с этим не поделаешь.

Я бы не стал об этом говорить, если бы лично не предпринял несколько попыток отступиться и избавиться от музыки, которую любил в юности. Все они оказались неудачны. Я чувствовал в этой музыке угрозу для себя, невозможность примириться с миром вокруг. Мне бы хотелось войти в какую-нибудь более укромную, более спокойную музыку, настроиться на колокольные звоны, на звуки джаза наконец. Отчасти это удалось, но я только невероятно расширил диапазон своего слушания (мировосприятия?). Я раздаривал старые пластинки… Но в конце концов понял, что без рок-н-ролла все равно ничего в моей жизни не получится, и я смирился с тем, что люблю это.

Возможно, исповедь такого рода и не нужна. Но до сих пор ее не было. Никто еще по-настоящему не сознался, чем является для него эта музыка. Как она влияла на него и продолжает влиять, даже несмотря на то, что почти все из прежнего багажа пристрастий стало ненужным и давно уже не горячит кровь тот набор типовых аккордов, которым ее пытаются вскипятить… Но я по-прежнему люблю несколько вещей: Лу Рида, Тома Уэйтса, “Лед Зеппелин”, “Jethro Tull”… Ну, и “Стоунз”, конечно, способны оживить меня, подобно живой воде, и поднять даже дохлого, раскатившись вещичкой типа “Brown Sugar”, представляющей из себя гимн темной и даже грязной страсти, или “Jumpin, Jack Flash”. Это – прекрасная блюзовая тема, вспышка фейерверка, расцветающая на самом темном дне отчаяния. Песни эти просты, грубоваты, может быть, пошловаты на чужой слух. Однако этот грубый мужской юмор и пиратский оптимизм вошли в мою плоть и кровь. Временами я хотел бы от них избавиться, повыдергать эти гвозди. Но мне кажется, что они заколочены крепко, до гроба…

Помню как с Мишей Тарковским на Енисее мы три дня сбивали и сплавляли по реке плот дров. И когда пригнали плот и трактором выдернули его из воды, то вбежали в избу, врубили “Битлз” и стали плясать от радости. Так что рок-н-ролл – он сам себя утверждает. Через молодость, через движение, через танцы. Иногда утверждает себя даже против желания его опровергнуть. Сам хочешь опровергнуть – а ничего не получается. И смешным делается собственное желание быть таким разумным, таким положительным.Смирившись же, понимаешь, что лучшую музыку в рок-н-ролле, как и любую Музыку вообще, делали люди, которыми невозможно не восхищаться. Хотя чаще всего именно они кажутся обывателям совершенно пропащими психами, и те начинают выдумывать истории о пактах с сатаной, которые музыканты якобы заключили, подобно несчастному Фаусту. Всемирному союзу потребителей совершенно ведь непонятно, почему искусство есть Ад и почему некоторые пассажи Хендрикса звучат так, будто он накручивает собственные жилы на гитарные колки. Вот то, что он ниггер и наркоман, – это понятно. И сатана, как образ, понятен. Рок-н-роллеров всегда подозревали в чем-то таком, и мне не раз приходилось слышать от наших православных батюшек очень почему-то распространенную в России легенду о том, что если прослушивать пластинки “Битлз” наоборот, то в них будут слышны звуки черной мессы. Я возражал, настаивая на том, что и Библию читать наоборот – кощунство, да, кроме того, не существует в мире проигрывателя (а уж тем более современного плеера), способного крутить музыку наоборот. Потом я узнал, что один прецедент все же был: давным-давно два экстравагантных студента Литинститута, перепаяв “плюс” на “минус” и наоборот, запустили-таки в обратную сторону какой-то старенький проигрыватель, не преследуя никаких эзотерических целей, а стремясь только сделать неузнаваемым надоевшее им звучание советских эстрадных пластинок, которыми полна была квартира, которую они снимали. Когда хозяин выгнал их за неуплату, он был примерно наказан. Включив проигрыватель, бедняга услыхал совершенно невообразимые звуки, от которых натурально сошел с ума. К счастью, в современном плеере так просто проводки не перепаяешь.

В действительности же легенда о “Битлз” объясняется совсем по-другому: о том, что на их пластинках зашифрованы некие сатанинские послания, заявил Чарли Мэнсон, глава одной из американских сект, которая в августе 1969-го совершила в Лос-Анджелесе несколько жестоких убийств. После ареста Мэнсон показал, что приказ убивать он получил из сообщений, зашифрованных на “Белом альбоме” “Битлз”. Отвечают ли музыканты за бредовые идеи сумасшедшего? Не в большей, видимо, степени, чем за то, что они родились в эпоху глобальных коммуникаций, когда несколько парней, играющих на гитарах что-то вроде obladi-oblada, становятся известными во всем мире, как боги, и богатыми, как короли…

Не-ет. Если бы мне суждено было написать в жизни коротенькую, но настоящую дьяволиаду, я начал бы свой рассказ в мирном духе Честертона или Конан Дойла:

 “…Едва часы в аббатстве пробили полдень и миссис Мэри Хэлетт приготовилась выйти в сад, чтобы распорядиться, наконец, насчет мальв, на дорожке послышались скорые шаги, и в проеме двери появился человек. Миссис Хэлетт смотрела на него против солнца и потому не могла достоверно различить черты его лица. Он показался ей молодым. Золотистые волосы были, пожалуй, слишком длинны. Чтобы не вызвать естественного удивления. Но голос был приятен:

– Если не ошибаюсь, миссис… этот дом, Котчфорд-Фарм…продается?

Она жестом пригасила его сделать несколько шагов к окну, чтобы солнечный свет осветил его. Лицо было нервно, таких лиц не бывало в Гартфилде, и только сейчас она поняла, что пришедший выглядит то ли чрезмерно усталым, то ли преждевременно состарившимся…

– Мистер?

По узким губам приезжего пробежало подобие улыбки, и в голубых глазах сверкнула электрическая искра:

– Брайан Джонс…”

Заканчивалось бы все, конечно, в Альтамонте, США, где “Стоунз” давали концерт под открытым небом; первый концерт, когда заигрывание с мелким бесом вдруг обернулось грозной рожей дьявола.

Если бы группа не исполняла в Альтамонте песню “Sympathy for the Devil”; если бы появившаяся вскоре после этого безумного концерта пластинка не называлась “Let it Bleed”…

Нет-нет, расследование обстоятельств происшедшего выявило бы столько совпадений, кажущихся случайными только на первый взгляд, что… Да-с, пришлось бы признать, что нечистый здесь высунулся в полный рост, после того, как его так долго выкликали, да, пожалуй, он же и утащил на тот свет столь странного мистера Джонса…

Знатоки говорят, что мать его была преподавателем игры на фортепьяно и что с детства он пел в церковном хоре. Утверждают также, что в юности он изъездил всю Европу с джазовыми и блюзовыми оркестриками, которые стали наезжать из Штатов, и научился исполнять блюз так, как это делают черные. Он потерял равновесие, потерпев юношеское поражение в любви; пытаясь восстановить его, он встречал и бросал сотни женщин, ни одну из которых так и не смог полюбить, хотя спал со всеми, иногда даже не с одной за ночь. По всему свету он оставил детей, таких же неприкаянных, как он сам; впрочем, некоторые девушки приписывали ему отцовство, пытаясь этим снискать его расположение. Говорят о его цинизме, о его аристократизме, ранимости и изысканности…

После смерти, которая поджидала его, когда он вышел из состава стремительно набирающих мировую славу “Роллинг Стоунз”, он должен был бы, по логике вещей, забыться. Но он не забылся. Он остался бессменным участником группы, которую создал и которая исторгла его… Потому что он был Музыкант.

И как любой Музыкант, он получил свои дары от Бога: играл на всех видах гитар, на ситаре, на всех ударных, на вибрафоне, на саксофоне (вместе с “Битлз” соло в “Baby, you,re a rich man”), на арфе, на органе… Он был одержим музыкой – и друзья всегда видели в этом опасность для него. Он путешествовал по миру, коллекционируя звуки: звуки священных барабанов Цейлона, звуки марокканских флейт и труб… После его смерти “Стоунз” выпустили пластинку “Brian Jones presents the Piprs of Pan of Jajouka” и впоследствии именно ему посвятили несколько своих неожиданных музыкальных проб. Сам он, покинув группу, собирался вроде бы начать совместный проект с Джоном Ленноном – и в этом случае мы получили бы, конечно, один из самых фантастических коллективов в истории рок-музыки. Но он не успел стать никем другим, кроме как укатившимся в сторону “камнем”.

Я думаю, ему бывало страшно в жизни, но никогда не бывало скучно. А если ты хочешь знать мое мнение, дружище Василий, то скука и есть самое страшное зло современного мира. Зло, которое действительно когда-нибудь его погубит. И я готов простить Брайану Джонсу и Роберту Джонсону что угодно только за то, что они оставили такие мифы о себе и столько Музыки. Впрочем, кто я такой, чтобы прощать? Я думаю, что Господь отличит своих блудных детей за одно только то, что им в Господнем мире не было непереносимоскучно. Им было весело: на самом-то деле, они были благодарными детьми.

Отсылаю тебе сделанный Витей Коганом перевод из Тома Вулфа, приятеля небезызвестного Кена Кизи, который в истории рок-н-ролла прославился не столько своим романом, сколько автобусом, раскрашенным, как бабочка, на котором с толпой дружков он приехал на рок-фестиваль в Монтерей. Воспоминания о Кизи еще раз возвращают нас в эпоху рок-н-ролла и позволяют составить представление о характере развлечений тех бескорыстных лет…

Кстати, заметь, что все попытки литературно описать фантастический мир рок-н-ролла оказались сравнительно или совершенно неудачны. Кортасар написал замечательную новеллу “Преследователь”, которая могла бы быть посвящена Хендриксу, но, как ни крути, в действительности в ней речь идет о Чарли Паркере, “Птице”, человеке из мира джаза. Сам подход к действительности в рок-н-ролле и в литературе настолько различен, что с трудом удается совместить их. Все романы, которые с большей или меньшей степенью условности можно было бы назвать “рок-н-ролльными”, – забыты. Только в начале 2000-х рок-н-ролльный принцип неожиданно восторжествовал в поэзии: как и рок-н-ролл, она оказалась нацеленной прямо на подкорку. И главной “пробивной силой” мужской поэзии (в меньшей степени – женской) становятся низкие энергии, мат. Любимый мною поэт Андрей Родионов “взламывает” сознание публики именно такими жесткими, очень тяжелыми и грубыми ударами, от которых она и приходит в восторг, не замечая “тонких смыслов” его поэзии. Так же и рок-музыка взламывает хранилище первобытных сил, глубоко замурованое в душе современного человека. Разумеется, по мере того, как слово переставало быть словом, у рок-н-ролла не могли не появиться братья по разуму в литературной среде (поэтому-то Кизи и приперся на своем автобусе с толпой дружков в Монтерей, поэтому тусовался с Фрэнком Заппой и с “роллингами” Уильям Берроуз). Но в целом “послание” рок-н-ролла формулируется на вне-словесном уровне. Кейт Ричардс это предельно честно выразил в названии альбома “Talk is cheap” (“Разговоры – ерунда”, 1988). Кейт замечательно выразился и в другой раз: “Больше рок-н-ролла, меньше слов!”. Так же и Гребенщиков: “Рок-н-ролл это – хватай бабу и вперед!” Року часто свойственно косноязычие; и если, к примеру, почитать дневники Хендрикса, то, на удивление, в них не найдешь ровным счетом ничего занмательного. Все, что он должен был сделать, он сделал на сцене. Есть еще, конечно, пробы пера Джона Леннона, о которых я не стану говорить, чтобы никого не обидеть, есть трагическая и стоическая фигура Генри Роллинза, поэта, выступающего на сцене в обличье панка и вынужденного вкладывать книжечки своих стихов в конверты своих компактов. Лучшее, что было написано о рок-н-ролле тех времен, когда людям еще казалось, что не сегодня-завтра из моря воссияет какое-то новое солнце, – это “Правдивая книга” Фрэнка Заппы, но ничего подобного невозможно, конечно, написать, находясь вне бэнда. А горы биографий, лучше или хуже прослеживающих жизнь того или другого бэнда от самого начала до самого конца, – это, конечно, продукт современного книжного рынка, не имеющий к эпохе рок-н-ролла никакого касательства.

Всю нынешнюю весну и начало лета я потратил на то, что записывал голоса

птиц – при помощи направленного микрофона, который я докупил к своей кинокамере: в общем, в листве птиц почти не видно, но как они поют – слышно хорошо. Это моя давняя фантазия – записать птиц, а потом пустить по их следу музыкантов, чтобы в результате появилась совместно сыгранная птицами и людьми сюита. В июле – я писал тебе – я услышал Владимира Тарасова (ударные, перкуссия), и меня поразило, как он работает со звуком: ему равно подчиняются и каскады грохота и тихий шорох, производимый смычком виолончели, которым он касается ребра тарелки… Он – гениальный изобретатель. Я рассказал ему о “птичьей” идее и скопировал свои фильмы, чтобы он мог подумать над тем, как это озвучить с помощью ударных. Да! Я врубился: ничего, кроме ударных, не надо. Не надо и жесткого ритма – пульс хаоса сложнее. Это не отречение от рок-н-ролла – просто попытка соткать музыкальную реальность, которая не была бы столь жестка… Все-таки от эпохи рок-н-ролла нас отделяет уже четыре десятка лет – и нет смысла делать вид, что сознание музыки не изменилось за это время так же, как сознание физики, и хотя современные экспериментирующие музыканты употребляют те же психоделики, что и музыканты эпохи рок-н-ролла, творческие задачи у них принципиально иные. Сварные музыкальные металлоконструкции 60—70-х, “квадраты” и риффы интересуют сегодня, повторюсь, лишь музыкантов, сделавших “рок” бизнесом. Творческая задача неимоверно усложнилась: озвучка хаоса, тонких, вибрирующих музыкальных полей, соответствующих “тонким” проявлениям духа, природы, жизнесферы…

Утри пот (IV)

 М-р Брайан Джонс почти безвыездно прожил в Гартфилде, среди лесов восточной Англии, возможно, самый счастливый и уж, во всяком случае, самый спокойный месяц своей взрослой жизни, неожиданно обнаружив в бывшей хозяйке приобретенного им дома именно то, что так давно искал: материнскую заботу и ту особую нежность, на которую способны оказываются женщины, внезапно потерявшие взрослых сыновей (а несчастье такого рода как раз и случилось с миссис Мэри Хэлетт до появления в Гартфилде Брайана). Если бы мы писали роман, нам пришлось бы уделить несколько прочувствованных страниц той радости, которую испытывала мать-Мэри, наблюдая, как постепенно приходит в себя ее молодой друг, бежавший из “безумия Лондона” конца 60-х совершенной развалиной, пугающего вида молодым стариком, едва не доведенным до самоубийства своими похождениями, арестами, лечением у психиатра и “реабилитационным стационаром”…

Увы, эта идиллия была недолгой. Может быть, безумный Лондон был все же слишком близко. Безумие вообще ближе, чем кажется (и ты это знаешь, друг). Во всяком случае, после резкого и недвусмысленного объяснения с Фрэнком Торогудом, распоряжавшимся его делами, Брайан был найден мертвым в бассейне купленной им виллы: одни видят в этом прямое последствие разговора, другие соглашаются с полицейской версией несчастного случая.

Когда мистер Джонс-отец узнал о смерти сына, он попросил сжечь все его личные вещи, которые только удастся обнаружить, – так, словно речь шла не о вещах его ребенка, а об останках некоего исчадия ада, таящих в себе коварный и всепроницающий тлен… Вещей, кстати, осталось немного. Некоторые из них – подарки Брайана – миссис Хэлетт сохранила до сих пор. Она охотно рассказывает о нем – в отличие от родителей, которые словно поклялись не проронить о нем ни слова. Поистине странные вещи случаются в этих добропорядочных английских семьях! Конфликт поколений вдруг превращается в смертельную схватку и… Ау, дедушка Фрейд!

 Брайан Джонс, друг, – хорошее кольцо. Своею смертью он свяжет тему не хуже, чем связал ею величайшую в истории рок-н-ролла группу – “Роллинг Стоунз”. По сути, все уже сказано. По крайней мере, названо. Может быть, стоит пробежаться по теме легким арпеджио, чтобы вспомнить предреченную “музыку гибели” и ту битву с демонами или с самой смертью, в которую Джими Хендрикс превратил свой последний концерт в Беркли, а также “первое поколение чертенят, чувствующих себя защищенными от всех горестей и катастроф”, и “ангелов ада”, которые, вырвавшись из апокрифа Патти Смит, так брутально и навсамомделе явили себя в Альтамонте, а заодно уж и прозрачного доктора, психоделические мили и, наконец, того, кому несчастный Роберт Джонсон отчаянно заложил свою душу…

Да, друг, говоря о рок-н-ролле, разговора о дьяволе не избежать, даже если мы захотим малодушно уйти от этого. Ибо если беснование “Sex Pistols” на сцене в наш посмодернистский век еще можно счесть… ну, оригинальной манерой исполнения, то с такими семантическими конструкциями, как “Their Satanic Majesties Request” и “Sympathy for the Devil”, придется все же как-то считаться. То есть пытаться понять, что, собственно, имелось в виду? И что значит в нашей культуре, с ее ярко выраженным дуализмом (Бог-дьявол), манифестирование, обращение к силам, определенно ассоциирующимся со злом?

Не помню кем и по какому поводу было сказано, что всякое явление культуры может быть осмыслено только в отчетливо-христианском контексте. Это было бы совершенно верно, если бы еще такой контекст существовал: по сути все западное общество уже давно живет за пределами христианского времени… Рок знаменует собой эпоху брожения и относительности (во всем), когда прежние незыблемые ориентиры (скажем, государство, патриотизм) утеряны или низвергнуты; рок помогает их низвержению. Такое впечатление, что дело происходит в эпоху поздней античности, когда христианство переживалось, как непрерывное брожение умов, исповедание разных толков каждой религиозной общиной, когда оно еще не отстоялось в своей мысли, когда все богопознание по Новому Завету Христа происходило на интуитивном уровне, а сами новозаветные книги не были еще написаны, выверены, отредактированы – существовали пока еще только прото-евангелия, которых к тому же было гораздо больше, чем в Библии, и они представляли из себя свод текстов гораздо более противоречивый, чем представляют собой четыре евангелия и предания теперь…

И кто же дьявол в этой схеме? Не будем только делать схоластических выводов; честнее будет, если мы прямо отправимся по его следам…

Летом 1967-го Брайан Джонс побывал в Монтерее (Калифорния), где занималась Эпоха Больших Фестивалей: музыка из подвалов и клубов выплеснулась на зеленый простор, и звуки ее были так же неслыханны, как невиданны были люди, внимавшие им. Пуританская Америка кончилась. Монтерей наводнили хиппи, проповедники неизвестных религий, продавцы марихуаны, авантюристы и искатели приключений вроде Кена Кизи, длинноволосые дикари, поборники сексуальной свободы и иные персонажи, которых не так-то просто определить. Время Фестивалей было первой карнавальной эпохой в истории человечества: да-да, ряженые вторглись в историю, серьезную историю серьезных политиков, историю ЦРУ и КГБ – и изменили ее ход… Конечно, вьетнамская война закончилась не потому, что хиппи в Чикаго вставляли гвоздики в направленные на них дула автоматов, – но после этого в самой Америке уже не осталось патриотов вьетнамской войны. И кризис Франции де Голля созревал не в Латинском квартале Парижа – но именно захват студентами Сорбонны в мае 1968-го ознаменовал конец очередной республики. Черные флаги анархии на фронтоне университета, несколько перевернутых машин, подожженное министерство, столкновение многотысячных толп молодежи с полицией, газ, водометные пушки – и при этом ни одного трупа. Девушки в красном. Девушки в черном. И надо всем этим – музыка, музыка. музыка… Вспышка огней, Капитан Чудо, товарищ Че, Мао Цзэдун, Мишель Бакунин и сам Сатана – все это карнавальные герои, призванные покончить со скукой серьезного мира, мира холодной войны и атомной бомбы; мира затаенных страхов, которые парализуют человеческую волю. Страха исчезнуть без следа, как в Хиросиме; страха потерять работу и статус; страха быть застуканным в постели с любовницей…

Весть об освобождении шла вместе с музыкой. Чем больше было музыки, тем дерзостнее были попытки разорвать связи с отчим миром. Джордж Харрисон летом 1967-го тоже побывал в Калифорнии, но уехал оттуда несколько перепуганный американским равнинным размахом того, что в Европе носило более цивилизованный и камерный характер: опытов с наркотиками, “возвращением в природу” или попыток испытать в прохладном англиканском моральном климате те восторги земной любви, о которых рассказывали вчерашним протестантам древние скульптуры на фронтоне индийского храма в Кальджурахо.

Напротив, Брайан Джонс чувствовал себя в Монтерее совершенно в своей тарелке среди двухсот тысяч поклонников рок-музыки. Есть фотография, на которой он заснят вместе с Хендриксом: они идут… нет, они величественно шествуют среди непосвященных – два героя, два рыцаря карнавала, в ослепительном блеске немыслимых доспехов: Брайан одет в светлый средневековый кафтан, Джими – в гусарский мундир времен войны Севера и Юга…

 Вернувшись в Лондон, Брайан настоял, чтобы “Стоунз” сделали альбом в той новой “психоделической” стилистике, которая родилась, не без помощи ЛСД и кислотных проповедей доктора Тимоти Лири, на Западе Америки и постепенно проникала в Европу (обосновавшись во Франции, со звуками интенсивно экспериментировали “Pink Floyd” и “Soft Mashine”). “Стоунз” приняли вызов и впервые в своей жизни заперлись в студии. Так через несколько месяцев появился альбом “Их сатанинские величества…”

Занимая в обширнейшей дискографии “Стоунз” незаметное место на отшибе, альбом этот сыграл поистине роковую роль в судьбе группы. Уже в начале работы над ним от группы отказался менеджер Эндрью Олдэм, которого испугали музыкальные изыски, вдохновлявшие Брайана. “Это был некоммерческий альбом… – объяснял он потом. – Меня интересуют мелодии… А здесь песни не были даже написаны заранее. Они сидели по десять часов в студии, отыскивая подходящий гитарный рифф… Это безумие…”

Смена менеджера не спасла пластинку от неуспеха. Лишь лет тридцать спустя критики стали писать о ней как об “одной из самых живописных фресок в психоделической музыке”, но тогда, в 67-м, она совершенно потерялась в тени вышедшего на полтора месяца раньше битловского “Сержанта…”. “Стоунз” сделали несколько вялых попыток защищать свое детище. “Нам не двадцать лет, – заявил, например, двадцатичетырехлетний Джаггер. – Надоело прыгать по сцене…” Однако быстро стало ясно, что на этой музыкальной волне группе не удержаться.

Словно опомнившись, “Стоунз” дают два бешеных концерта в Уэмбли и в Париже и приступают к работе над “Банкетом нищих”, все песни которого написаны в очень жесткой ритм-энд-блюзовой манере. Это, однако, совершенно расхолодило Брайана Джонса, который понял, что отныне и навсегда он утратил в группе ведущую роль. “Брайан постоянно опаздывал на сеансы записи, – вспоминал работавший в то время с “Роллингами” клавишник Ники Хопкинс. – Он садился в своем углу, положив гитару на колени, но, когда его просили сыграть, он начинал плакать, как ребенок. Он не мог вытащить из себя ни одной ноты. Он не служил больше ни делу, ни другим, ни себе…”

Был случай, когда Брайан Джонс пришел в студию с цветком, но без гитары…

По-видимому, честолюбию Брайана не льстило даже то, что во время записи “Банкета…” группу снимал знаменитый Жан-Люк Годар, чутко уловивший в козырной вещи альбома – “Sympathy for the Devil” – явное созвучие с нервным пульсом современности. Действительно, на диске были записаны две вещи, о которых уместно сказать особо. “Street Fighting Man” (“Уличный боец”) – несомненно, отголосок парижского мая. Эта вещь была категорически запрещена к радиотрансляции, например, в Чикаго, как “брутальная музыка, способная вызвать беспорядки на улицах” (что, однако, не уберегло Чикаго от “беспорядков” в августе).

Вторая – “Sympathy for the Devil”, с мощным ф-но Ники Хопкинса и тяжко пульсирующей бас-гитарой: навеки прославленная фильмом Годара сатанинская декларация “Стоунз”. Один из биографов группы выразительно характеризует ее: “Речь идет отныне о вполне реальных вещах, об утверждении симпатии “Стоунз” ко всему, что призвано разрушить привычный порядок вещей. “Симпатия к дьяволу” открыто заявляет: таково мое обязательство, послушайте, а дальше поступайте, как хотите…”

 Вот вроде бы друг, мы и ухватили за хвост нечистого… Но кто же дьявол? Неужели кто-то из этих пяти, в одеждах магов и пиратов запечатленных на конверте “Их сатанинских величеств…”? Звезды, Луна, Сатурн, дворец восточного владыки, бутафорские горы из кисеи, Джон Леннон и Джордж Харрисон, арабские всадники, иллюзионисты, три грации Босха, дама с Горностаем Рафаэля, индийские красавицы, бабочки, менялы, попугаи – обертка, в которую заключена вся эта нежная музыка, и сама музыка – это и есть, по-твоему, зло? Да полно, друг, к чему нам такое ханжество? Мы все еще в царстве карнавала. И дьявола мы ухватили за хвост, да он – ряженый. Во всяком случае, к настоящему дьяволу он имеет не большее отношение, чем “The Band War” имела отношение к тем войнам, где проливалась человеческая кровь другими людьми, вроде бы никак не замешанными в чертовщине, но зато имеющими прямое касательство к поистине адским изобретениям человеческго ума: танкам, пластиковым минам, напалму… Мы привыкли, что революции нужны солдаты и бронепоезда; но точно так же революцию могут вершить музыка, поэзия, карнавальные действа. Все попытки перевести на язык классовой борьбы парижские события потерпели крах именно потому, что сами эти события, “политические” по видимости, – тоже не что иное, как карнавал. Карнавал, направленный против того стандарта жизни, который навязывает человеку индустриальная цивилизация, лишая его многомерности: несомненно, эпоха рок-н-ролла напрямую связана с экзистенциалистским бунтом – только не в литературе, а в колоссальных декорациях современных городов и концертных площадок3. Поэтому в карнавальном кружении и должен был появиться дьявол – как последний аргумент, как козырная карта, как секретное оружие.

А реальное зло – оно началось потом, когда умер Брайан Джонс и случился Альтамонт.

Может быть, все и обошлось бы, если… О, эти таинственные “если”! В декабре 1968-го компания Би-би-си сняла потрясающее шоу, придуманное “Стоунз”, которое было и остается одним из самых замечательных творений эпохи рок-н-ролла: называлось все это “Rolling Stones, Rock, n, roll Circus” (“Рок-н-ролльный цирк “Роллинг Стоунз”) и объединило на цирковой арене в фантастическом костюмированном шоу “Jethro Tull” и Эрика Клэптона, Джона Леннона и Йоко Оно, Митч Митчелла (барабанщика Джими Хендрикса), “The Who”, “Стоунз” и, помимо этого, клоунов, акробатов, пожирателей огня, тигров и одного кенгуру. Совместное трио Эрика Клэптона, Кейта Ричардса и Митч Митчелла, которое сегодня трудно себе даже вообразить, было “вживую” записано телевизионщиками. И все-таки передача была запрещена – возможно из-за того, что “Стоунз” опять сыграли свою “Симпатию к дьяволу”; только в 1995 году, почти тридцать лет спустя, песни, прозвучавшие в “Цирке”, появились на компакте.

Если бы передача появилась на ТВ, то это, возможно, расшевелило бы Брайана и ослабило бы навязчивую идею Мика Джаггера снять о группе фильм.

Этого не произошло. 9 июня 1969-го Брайан Джонс заявил, что покидает группу. Меньше чем через месяц его уже не было в живых.

 Состоявшееся 5 июля выступление “Стоунз” в лондонском Гайд-парке превратилось в грандиозные поминки по Брайану Джонсу и продемонстрировало, кстати, ту странную и грозную силу, которую накопил бэнд. Эндрю Кинг, ответственный за площадку перед сценой (охраняемой лондонскими “ангелами ада”, одетыми в потертые мундиры вермахта и тяжелые фашистские каски), признавался, что в какой-то момент ощутил себя совершенно беспомощным на выгороженном пятачке, заполненном журналистами, возлюбленными музыкантов и особо приближенными тусовщиками. “Я залез на осветительную мачту и со страхом увидел огромную толпу

в 250 000 человек…” “Сонный Лондон”, выставивший четверть миллиона ополченцев рок-н-ролла, внезапно обнаружил в себе угрозу. Но “Роллинг Стоунз” решили не отступать перед опасностью, которая в свое время ужаснула “Битлз” и привела их сначала к отказу от концертов, а потом к развалу. Этой опасностью была толпа. “Стоунз” решили, что справятся с этим. И действительно, в Гайд-парке Джаггер лишь один раз прикрикнул на расшумевшуюся публику – когда он зачитывал несколько строк из “Адониса” Шелли в память о Брайане: “Он не умер, он только уснул…”