Текст книги "Эпоха рок-н-ролла"

Автор книги: Василий Голованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Эпоха рок-н-ролла

Василий Голованов

 Утри пот (I)

Василию Соловьеву

  “Открыли… что молодость и творческая пора нашей культуры прошли, что наступили ее старость и сумерки; и этим обстоятельством, которое вдруг все почувствовали, а многие резко сформулировали, люди стали объяснять множество устрашающих знамений времени: унылую механизацию жизни, глубокий упадок нравственности, безверие народов, фальшь искусства. Зазвучала, как в одной чудесной китайской сказке, “музыка гибели”, долгогремящий органный бас, раздавалась она десятки лет, разложением входила в школы, журналы, академии, тоской и душевной болезнью – в большинство художников и обличителей современности, которых еще стоило принимать всерьез, бушевала диким и дилетантским перепроизводством во всех искусствах…”

 Дружище! Может быть, самым неожиданным образом эта цитата из Гессе (или другая, из позднего Блока) поможет нам определиться с тем, о чем, собственно, ведем мы речь. Ведь ты говоришь – и значит, желаешь быть услышанным. И книга твоя1 – тоже отголосок споров, событий и последствий, начало имеющих далеко за пределами наших дней и даже нашего века. Блок констатирует “крушение гуманизма” в 1919 году, странным, на первый взгляд, образом ссылаясь на глухоту, “немузыкальность” современной ему европейской культуры, оставленность ее “духом музыки”. Мы доверяем безусловному слуху Блока-поэта, но в том, что он пишет, вольны подозревать своего рода поэтическую метафору.

Блока понять непросто; особенно его главную мысль, с прекрасной ясностью и акцентуацией выраженную, – о том, что между “цивилизацией” и духом музыки идет борьба, и нигде эта борьба не принимала столь жестоких и извращенных форм, как в Европе… Но то, о чем ведем мы речь, непросто для понимания вообще; я и сам не пойму, есть ли это призыв к смирению или призыв к мятежу, которые в равной степени суть вместилища духа музыки. Но, во всяком случае, в моих словах звучит глубочайшее презрение к современности, когда дух музыки вновь оставил нас… Понимаешь ли ты меня? Я надеюсь, что, по крайней мере, несколько человек еще должны меня понять. Музыка умерла – несмотря на то что “музыка” звучит 24 часа в сутки на разных каналах ТВ и радио, в каждом баре, магазине, в каждом поезде и даже в репродукторах, развешенных в тихих парковых уголках… В городах сотни тысяч людей ходят в наушниках, неустанно промывая себе мозги набором мелодий, отобранных по собственному предпочтению или подсказанных мобильником, – но замечал ли ты, что у них неподвижные, каменные лица, музыка не пьянит их, и их глаза не выражают ничего – ни радости, ни любви, ни даже ненависти и окаянщины, которой переполнены песни одной из последних культовых групп, “Nirvana”. И вполне может статься, что Керт Кобейн так надрывно воет из глубины своей сучьей смерти, именно потому, что знает: обращается к глухим…

Кажется, ситуация требует прояснения. Что это за “дух музыки”, о котором я говорю? Мы имеем дело с чем-то весьма приблизительно поддающимся словесному определению, и я нисколько не сомневаюсь, что все, что нам удастся сказать, будет лишь намеком на разгадку. Но этот намек ощущал и Ницше, когда, подступаясь к “рождению трагедии”, вслушивался в звуки неведомой ему музыки Эллады. Его чувствовал Хосе-Ортега-и-Гассет, когда, пытаясь осмыслить кризис культуры в “Musicalia”, опять-таки начинает говорить о музыке: ибо ничто так полно, как музыка, не выражает дух эпохи – даже и в том случае, если, по видимости, противится ему. Статья испанского философа написана в 1921 году, но (сегодня, во всяком случае) кажется, что он предвидел весьма отдаленные горизонты, за которыми поднималась волна рок-н-ролла: “Если можно сказать, что [современное] искусство спасает человека, то только в том смысле, что спасает его от серьезной жизни и пробуждает в нем мальчишество. Символом искусства опять становится волшебная флейта Пана, которая заставляет козлят плясать на опушке леса”.

Флейта Пана, заметь. Нам еще повстречается она, так же как и “Jumpin, At The Woodside”, от которых совсем недалеко до взрывчатых аккордов “Jumpin, Jack Flash”, одной из тех вещей, которыми была озвучена эпоха рок-н-ролла.

Нам повезло с тобою: мы пережили время, когда в музыке сфокусировалось все: вопрос “зачем жить?” и ответ – как; сама музыка была новым языком, новой религией, новым бытием; казалось, ею возвещено начало новой эры. На Западе эпоха рок-н-ролла пришлась на 60-е – середину 70-х годов и сопровождалась массовыми социальными движениями, бунтами, интенсивными религиозными и психоделическими поисками и, наконец, крушением старой Америки – солидного государства сталинского типа.

У нас все случилось со сдвигом ровно в десять лет и дало примерно те же результаты: “отзвучавшая цивилизация” (Блок), несмотря на все находящиеся в ее распоряжении средства пропаганды, технику, право, не смогла ничего противопоставить “духу музыки”, внезапно вырвавшемуся на свободу через некоторое количество людей, которых можно всех счесть по пальцам…

“…Музыка эта – дикий хор, нестройный вопль для цивилизованного слуха. Она почти невыносима для многих из нас, и сейчас далеко не покажется смешным, если она для многих из нас и смертельна”, – писал Блок в 1919 году. Каким слухом надо было обладать, чтобы не относиться ни к красным, ни к белым, а говорить только о музыке: “слушайте музыку революции”. Музыка той революции действительно оказалась для многих смертельна. Выстрелы, вой ветра в вымерших городах, хриплое бормотание “двенадцати”… Эпоха рок-н-ролла тоже была революцией: без винтовок, без пулеметов. Твоя книга об этом. И она замечательна. Но когда она будет, наконец, издана – она станет уже историей, или историей истории, ибо эпоха рок-н-ролла закончилась. Истощился порыв, рожденный этой музыкой, – по мере того, как она смела на пути все преграды, которые ей мешали. Герои рок-н-ролла частью мертвы, частью ушли на покой, частью ищут корысти или сочувствия, бесполезно звеня ветеранскими медалями. Пока “дух музыки”, бушуя, сметал ветхие стены, вокруг возводились новые: мир изменился, но совершенно неожиданно стал туг на ухо. Поэтому настоящее время – следующее за эпохой рок-н-ролла, когда музыка стала вездесущей, а слушание ее превратилось в одну из навязчивых маний “потребляющего человечества”, – на самом деле является одной из самых немузыкальных эпох в человеческой истории…

Утри пот (II)

“…Все хоть сколько-нибудь ценное на земле было создано горсткой избранных вопреки ее величеству публике, в отчаянной борьбе с тупой и злобной толпой…”

Хосе Ортега-и-Гассет, “Musicalia”.

 Дружище, я прочитал твой “Рок-н-ролльный бэнд” и преклоняюсь перед тобой, но, хоть ты меня режь, не разделяю твоего оптимизма и потому не согласен с тобою в главном. В начале своей истории рок-н-ролл представляет собою не цех, где слаженно и трудолюбиво работают мастера всемирной гильдии музыкантов. Сначала это какие-то темные подвалы или запущенные квартиры с парой стульев, кроватью и магнитофоном, утвержденным в центре мироздания, похожие на алхимические лаборатории, где производятся невиданные, кощунственные опыты со звуком… Джими Хендрикс, “мальчишка с глазами, излучающими свет звезд”. В 1964-м ему было девятнадцать. Шляпа, потертый пиджак, шапка курчавых волос, гитара. Он играл в Нью-Йорке в Стенли-баре на Авеню-Б, а спал на улице – несколько часов перед рассветом. Однажды заштатный пианист Майк Эфроп зазвал его поиграть к себе домой. Получился бэнд: гитара, ф-но, саксофон, ударные – который часами, ночи напролет скоблил один и тот же аккорд, обтачивая его со всех сторон, пока в какой-то миг аккорд не начинал сиять, как острие клинка… Потом часть этих записей Майк продал итальянской фирме “Джокер”, которая еще в семидесятые занималась собирательством такого вот рода раритетов. Вышла пластинка, на одной стороне которой записана… назовем это импровизацией… под названием “Утри пот I”, а на второй “Утри пот II”, представляющая из себя монотонное скрежетание, разделенное на две части, видимо, только по техническим причинам. Похоже на раскачивание больного зуба. Но знаешь, что это было на самом деле? Заточка оружия для грядущего мятежа…

Мятеж. Из серых предместий, из подвалов и гаражей выступает неведомое воинство. Над зеленым полем гремят громоподобные раскаты, и герои рок-н-ролла, подобно героям эпоса, творят новый мир во всем блеске своей нежданной славы, в фантастических одеяниях, в излишествах пиров и любви, простительных только героям…

Да. Да, ты прав, это всего лишь горстка раздолбаев, несколько придурков и гениев, недоучившихся в колледжах, куда определили их благоразумные родители: но что поделаешь, если именно им, варварам цивилизованного мира, суждено было услышать и воплотить в звуки музыку нового времени, музыку спасения и музыку гибели? Они вдохнули жизнь в культуру, превратив ее в поле боя; они не дали цивилизации захиреть, вызвав ее на единоборство; они подарили людям энергию – энергию радости и анархической свободы, – почему даже сейчас, когда рок-н-ролл давно перестал быть чем-то большим, чем просто музыка, молодым ничего не остается, как вновь и вновь открывать для себя кумиров своих родителей – “Beatles”, “Doors” или “Sex Pistols”, потому что они до сих пор остаются генераторами силы.

В чем черпать энергию? Вот главный вопрос для человеческого сообщества. В строительстве пирамид или готических соборов? В открытиях и освоении неизвестных доселе пространств? В следовании за Христом – узкой дорожкой подвига – или выбитой тысячами копыт дорогой крестовых походов? В войнах и кровавых жертвоприношениях? В поисках Рая? Вечности? Благополучия?

Бунт разразился в тот момент, когда возник термин “общество потребления”, в момент относительного благополучия и стабильности, когда ненависть на планете была сбалансирована равновесием сил двух противостоящих друг другу политических гигантов, а маховик отлаженной после войны промышленности стал производить блага жизни в количествах угрожающих и даже пугающих людей, привыкших поновлять поношенную одежду и передавать в наследство от бабушек внукам фарфоровые сервизы. Бунт в какой-то мере и был направлен против благополучия этого нового общества, которое требовало и нового стандарта жизни в обмен на свои немыслимые блага…

Он был неожиданным и распространялся, как пожар. “…В какой-то краткий миг показалось, что рок-н-ролл наследует землю…” – написал Дэвид Дэлтон, вспоминая 1968 год. Этот перифраз слов из Нагорной проповеди более чем симптоматичен. Но разве музыка не была кротким оружием по сравнению с водородной бомбой, напалмом, пластиковыми минами, идеологическими диверсиями против “внешних врагов”, внутренней изысканной жестокостью западных демократий и грубой солдатчиной коммунизма? Была. Но, действительно, в какой-то миг показалось, что именно музыка победит государства и армию, упразднит полицию и суды, сделает ненужной мертвую чопорность угасающих религий, каким-то чудесным образом изменит ситуацию неподвижности, нелюбви и несвободы, в которой оказался современный “свободный” человек, и вернет ему полноту бытия на лоне природы… На развалинах разрушенных городов…

Разумеется, лишь по сравнению с боеголовками рок-н-ролл был кроток, на самом-то деле он был расплавленной магмой варварства, хлынувшей вдруг из-под коры закосневших в настороженности и древних обидах цивилизаций; как всякое варварство, он таил в себе опасность, и цели его были по-варварски грандиозны: взять штурмом старую культуру, переставшую быть убежищем человека, взять так, как варвары взяли Рим, остановить мировую историю с ее войнами и “реальной политикой”, заменив ее фантастическим и ужасающим по своему размаху карнавалом, в котором “последние станут первыми” (рефрен Дилана) и в единой вакхической пляске соединятся все племена и народы, населяющие землю…

То, что решающим оружием этого бунта стала музыка, делает ситуацию уникальной. Бунт был символическим. Но значит ли это, что он не был реальным? Достаточно вспомнить историю креста, чтобы понять, во что обходятся человечеству новые символы. Поэтому на поле боя рок-н-ролла остались не символически, а вполне реально погибшие герои…

 Я вспоминаю кладбище Пер-Лашез в Париже. Время: осень 1997-го. Несколько негров с воздуходувными машинами (напоминающими пылесос, подвешенный за спиной на рюкзачных лямках) сдувают с Главного Проспекта осыпавшиеся за ночь листья вековых платанов, осеняющих этот город мертвых. Туристы. Постоянно протекающий через кладбище поток людей, который, миновав входные ворота, почти целиком поворачивает направо, к участку № 6, и направляется… да, к могиле Джима Моррисона2. Удивительно именно это целенаправленное движение, как будто не здесь же похоронены Эдит Пиаф и Сара Бернар, Аполлинер и Бальзак, наполеоновские маршалы Мюрат и Массена, цвет французского масонства, ополченцы, защищавшие Париж в 1870-м, коммунары, великие ученые и спириты… Худосочные немчики прямиком тянутся к могиле Моррисона, вокруг которой все надгробия в радиусе двадцати метров сплошь исписаны и искорябаны автографами, признаниями любви на разных языках и проклятиями миру, как будто на могиле музыканта взорвалась какая-то специальная мелкоосколочная бомба. Прежде на ней стоял его бюст, но бюст отломали, изуродовали, куда-то унесли… Было над чем задуматься осенью 97-го: он умер столько же лет назад, сколько прожил, а люди все идут и идут, и надписи на окружающих могильных плитах, наслаиваясь друг на друга, образовывали какой-то фантастический текст, предвещающий конец и призывающий к разрушению, вопиющий об одиночестве и умоляющий о понимании… Сейчас все поприбраннее, наслоения надписей безжалостно стерты пескоструйными машинами, но тогда, в 97-м, могила Моррисона, несомненно, была алтарем и жертвенником какой-то странной религии, которая никак иначе не может быть названа, как религией рок-н-ролла.

В то время стоило быть только внимательным, чтобы тоже самое обнаружить у себя под боком: в Москве и в Питере были дворы, представляющие из себя подлинные катакомбы, стены которых были сплошь покрыты священными именами и символами рок-н-ролла – “пацификами”, символами анархии (заглавная, иногда похожая на звезду буква “А”, вписанная в круг) или олигофреническими рожицами ONIX,a, знака кислотников. “Боги” Олимпа – “Битлз”, отдельно Джон Леннон, Гребенщиков, обозначаемый аббревиатурой БГ, “Алиса”, ГрОБ (“Гражданская Оборона”) и, конечно, “Кино” и Виктор Цой, культ которого мощно простерся от Тихого океана до Балтики. На “стене Цоя” в Москве до сих пор, кажется, не исчезает надпись: “Наша вера – рок, наши молитвы – песни, наш бог – Виктор Цой”.

Вот максима, достойная пристальнейшего интереса.

Я не исключаю того, что Цой – бог. Ибо кто знает, какими они были, молодые боги, в час своего явления людям на ранней заре истории? Он был силен, бесстрашен и молод. И близок каждому, как Иисус Христос. Никто не знает ни его отца, ни матери. Как будто сам собой возник он из темного хаоса Петербурга в угольной черноте котельной. Одинокий юноша, швыряющий антрацит в топку с клубящимися в ней языками огня. Он один. И гитара. И пачка сигарет – символ независимости мальчика, осмелившегося идти по жизни своим путем.

Он сказал слово любви, он назвал мертвое мертвым, а живое – живым. Когда ему нечего стало больше сказать, он погиб. Его бессчетные поклонники бесконечное число раз копируют его. Но сколь бы ни была хороша копия, оригиналом она не станет. Не каждому по силам сделать из своей жизни оригинал. Поэтому надписи на стене взывают к Цою о воскресении. Но что бы он стал делать сейчас, если б воскрес? It is the question.

 Смерть…

Смерть часто спасает человека от неверного шага, не дает сделать лишнего. Видео позволило поближе разглядеть Моррисона. Знаешь, что я тебе скажу? Это был хрупкий демон. Он мог бы и сломаться, когда закончилась его эпоха. Но смерть выручила его. Он приехал в Париж, где в точном соответствии со словом и духом одной из своих лучших вещей шел от одного виски-бара к другому и однажды, не приняв во внимание хрупкость поверхности эйфории, которая держала его, и умер от сердечного приступа. Нет-нет, в его смерти не было ничего героического. Зато ничего, что шло бы вразрез с той странной, прекрасной и беспутной жизнью, которую он вел, он тоже не совершил – и потому остался символом. Символом Человеческого Существа, каждым своим поступком противостоящим Убийственной Целесообразности, Рационализму и Технологичности современной жизни… Вот почему так долго не иссякал поток стремящихся к его могиле, и вот почему на могильных плитах они клялись разрушить тот мир, который пришиб его и, по-видимому, собирался пришибить и их (что подтверждает нынешняя добропорядочная чистота могилы). Угрозу такого рода молодые остро ощущают на пороге взрослости…

Глядя на обывателей – прекрасных обывателей Парижа, обывателей всего мира, которые сидят в парижских кафе и пьют вино (прекрасное вино), – невозможно сказать, почему они не чувствуют той трагедии бытия, которую чувствовал он. Он – как Гамлет, доведенный почти до безумия сплетением злодейства, корысти и всеобщего обмана. Мог ли Гамлет смириться, отступить, сделать вид, что ничего не знает или не понимает? Ну, разумеется, нет. Вот и Моррисон – не мог так вот просто сидеть за столиком и пить прекрасное вино. У пророка есть свои обязательства перед аудиторией. Он просто честно выполнил их и, предначертав конец себе и миру, вышел из игры тогда, когда правила его игры перестали действовать.

Это произошло ведь как раз на рубеже 70-х, когда рок-музыка из просто бизнеса стала превращаться в Большой Бизнес; когда и идеология хиппи, и бунтарство, и все-что-ты-хочешь стало Большим Бизнесом и каждый известный музыкант тоже становился частью Бизнеса. У него могло быть свое место в этом Бизнесе, например, место экстравагантных хулиганов, как у “Роллинг Стоунз”, которое оплачивалось очень высоко. Или место утонченных интеллектуалов звука, как у “Кинг Кримсон”. Но если ты не желал во всем этом участвовать, ты автоматически выбывал из игры. Ну, вот, может, он и выбыл. Тогда многие выбыли. Что такое для музыканта смерть, можно понять, представив себе обратное: что Моррисон, например, не умер, а продолжал жить и записываться, как записывались “Doors” без него, как записывались “Deep Purple” и другие группы, уже не несущие никакого послания, хотя бы даже послания о собственной гибели (как Кобейн). Пожалуй, это было бы очень разумно и по-взрослому, и ничего в этом страшного не было бы. Написать песенки, собрать в альбом, прокатить его в турне по миру и, высадившись на каникулы в Париже или где-нибудь еще, пить вино (прекрасное вино), но… В этом не было бы драмы, и такая музыка очень скоро стала бы просто никому не нужна, потому что – ну, какая музыка без драмы? В ней нет энергии. Даже попса раздувает свои кошачьи страсти до уровня вселенской катастрофы… Нельзя без драмы…

Характерно, что Большой Бизнес, который всегда является агентом толпы, адаптирует практически все. Он адаптировал к толпе Моррисона и нажился на нем мертвом гораздо круче, чем на живом. С Кобейном, который просто в глаза каждому репортеру или менеджеру, пришедшему с очередным предложением, орал “ненавижу!” – произошло то же самое. И самое смешное, что так было всегда: “Вагнеру не смогли простить его великих творений до тех пор, пока не нашли способ истолковать их по-своему” (это Блок, прежде уже мною цитированный). А сегодня “Роллинг Стоунз”, которых когда-то запрещали к трансляции по радио, выходят в популярной симфонической версии (аналогично – “Битлз”, Стинг и другие звезды), в которой их музыка доведена до последней степени сладости и неузнаваемости. И люди, услышав их музыку в адаптированном “десертном” исполнении, никогда не будут знать, что в ней, собственно говоря, такого, откуда был этот дикий восторг и эта неистовая энергия? Потому что музыка мятежа – это не то же самое, что музыкальная тартинка с джемом.

Я вообще не совсем понимаю, как Хендрикс мог бы быть подан на десерт? Как рок может быть фоном, просто-музыкой? В общем, большинство творений эпохи рок-н-ролла трудно поддаются адаптации. Музыка фона, бесконечный поток монотонных звуков, неотвязных, как маниакально-депрессивный психоз – техно, – родилась, когда пепел на полях сражений рок-н-ролла уже остыл. Весь мир купился на простые гармонии, безликие гигабайты звуков и компьютерные ритмы. Но мы сейчас говорим не о пластиковом мире одноразового использования, в котором живет большинство человечества, а о давнишней, теперь уже почти позабытой эпохе, которой, однако, нам довелось стать свидетелями. Думаю, ты согласишься, что ничего неблагозвучнее, чем завывания “Grand Funk” на их первом “живьем” записанном альбоме, трудно себе представить, и, тем не менее, это быланастоящая музыка, это был рок-н-ролл высшей пробы, и все, что они сделали кроме этого, – мура, недостойная даже упоминания. Но по-настоящему-то нужно было быть на этом концерте. Нет! Надо было играть его! Вот тогда бы музыка наполнила тебя, как молния! Рок-н-ролл требует участия и своеобразной присяги. Ты не просто слушатель бесконечных “тыц”-“тыц” в наушниках. Ты должен выглядеть и жить, как рокер. Rock and Roll Soul – это душа бунтаря. Блюзовая душа… За этим – нескладная жизнь, неудобье, жизнь впроголодь, бутылка виски, сделка с дьяволом, попытка услышать Господа, взрыв “надстройки”, культ спонтанности, наркотики, анархия и отвага последнего боя перед неотступной гибелью… Рок-н-роллер редко читает книги, но оперирует теми же понятиями и балансирует на той же тонкой, как бритва, грани между добром и злом, что и большая часть опальных мыслителей и еретиков, пытаясь составить свое представление о мире и очертить внутри него свое пространство. И на безумие мира он может ответить собственным безумством, отречься от разума, провозгласить первенство инстинкта, вышибить себе и ближнему мозги звуком или травой…

Рок-н-ролл опасен, как все настоящее, – вот чего теперешние непробиваемые потребители музыки не могут понять, в то время как раньше понимал каждый секретарь комсомольского бюро.

Опасен, как опасно безумие. Надо зафиксировать это пограничье безумия и рок-н-ролла. Ведь если честно, рок-н-ролл – это безумство, транс, камлание,

улет – все, что угодно, только не благочинный разум. Это бунт против разума, против рацио, против рациональности. Самые выдающиеся люди в этой музыке (Хендрикс, “Лед Зеппелин”, “Флойд”, Патти Смит) просто взрывали себе мозги кислотой, что позволяло им написать несколько совершенно неправдоподобных, небывалых даже в самой этой музыке вещей. Джими Хендрикс, Дженис Джоплин, Джим Моррисон, Брайан Джонс, Джон Бонэм. Все, кто пошли этой дорожкой улета до конца, погибли. Не обязательно при этом красиво. Сверкающий алмаз “Флойда” – Сид Барретт – очень быстро раскрошился под воздействием кислоты и уже в самом начале фантастической карьеры группы мог производить уже не музыку, а только шум. А к концу он вел растительную жизнь толстого идиота, прикованного к телевизору, и ничем не походил на того огненного ангела, который, собственно, и приоткрыл товарищам вход в параллельную реальность звуков. Но главное – все, именно все, что было в создано в этой музыке лучшего, было создано в максимальном приближении к зоне смертельного риска. По счастливому стечению обстоятельств смерть не прибрала никого из “Битлз”, обошла Мика Джаггера и Кейта Ричардса (ведущий дуэт “Роллинг Стоунз”), Тома Уэйтса, Нила Янга, Боба Дилана, Иэна Андерсона – они ведь тоже были первопроходцами и заслужили смерть. Остальным, кто идет “по стопам”, она не грозит. Остальные, как правило, просто пере-певают, пере-игрывают, доводят до уровня общих мест то, что первопроходцами было найдено с риском для жизни.

Я предлагал тебе для перевода “Наречие любви” – один из важнейших текстов эпохи рок-н-ролла, противо-евангелие, вложенное в конверт пластинки Патти Смит “Радио Эфиопия”. Ты отказался. Жаль. Слишком многое делается ясным из него: даже то, почему эпоха рок-н-ролла сменилась эпохой “Красных бригад”…

Попытка написать сакральный текст у Патти Смит заканчивается воззванием к ангелам ада, а слова любви звучат, как безумный и неистовый речитатив шамана; но ты ведь чувствуешь жуткую правду этих слов? “Искусство есть ад” (Блок). Но с тех пор, как Блоком были написаны эти слова, жизнь стала настолько бесчеловечнее…

Насколько?

Я не знаю ответа на этот вопрос. Но этот вопль ненависти – возможно, один из самых искренних звуков, издаваемых человеком в мире голимого бизнеса и всех тех превращений нравов и судеб, которая сопутствует голимому бизнесу. Поэтизировать это смог только великий Феллини (“Джинджер и Фред”).

Здесь я упираюсь во что-то, чего и сам как следует не пойму… Я не согласен с тем, что ненависть и неистовство – это выход, чем бы они ни оправдывались. Может быть, чтобы настроить сердце на музыку любви, нужно быть проще и мужественнее? Эпоха рок-н-ролла прошла. И вряд ли повторится еще раз. Те, кто сегодня продолжают работать под брендом рок-н-ролла, – как правило, просто удачные коммерсанты. Меня же, как ты знаешь, интересует дух. Возможно, дух новой музыки – не бунт, а “изобретательство”. Соответственно, меняется и антураж: зеленые поля сражений сменяются замкнутым пространством лаборатории. Музыкант – уже не “капитан Африка”, поднимающий в прорыв сенегальские батальоны, а маг-виртуоз, колдующий над прочтением (для узкого круга публики) сложнейших музыкальных ассоциаций. В этом смысле необычайно характерна последняя программа великого перкуссиониста Владимира Тарасова: “Думая о Хлебникове”. Итак, не бунт – а “изобретательство”?

Жду твоих соображений.

Утри пот (III)

“Те, кто придут после нас, не будут иметь с нами ничего общего, они даже чувствовать будут по-другому.

И им придется создавать свой собственный оригинальный саунд”.

Джим Моррисон, 1968.

 Василий, твой текст, который ты посчитал достойной формой отклика на то, что я писал тебе до сих пор, застал меня в самое неподходящее время, в самом неподходящем, надо сказать, настроении. Я только приехал с Енисея от Миши Тарковского, приехал бодрым, здоровым каким-то, полным сил – а тут твой перевод из книги Грэя Маркуса “Блюз…”, который сразу обмакнул меня мордой в… Как бы поделикатнее выразиться? Призрак, Вася, бродит по Европе. Впрочем, и по Америке. И по России тоже. Призрак сатанизма. Я, заметь, спокоен. Я в своем спокойствии захожу столь далеко, что отсылаю тебя к... Да, к работе Мартина Хайдеггера “Европейский нигилизм”, где все объяснено про все, объяснено даже больше, чем способен понять нормальный человек, и про сатанизм, разумеется, тоже, и про эпиграф, который на первый взгляд кажется таким бесспорным… История Роберта Джонсона замечательна. Но Боже мой, как я не хочу всего этого! Не хочу, первым делом, умствования… Вот я силюсь, пишу что-то про эпоху рок-н-ролла, про то, что рок-революция 60—70-х годов – это было нечто совершенно отличное от того, что стало называться рок-музыкой в 80-е годы и уж, тем более, ничего общего не имеющего с той музыкой, которая на слуху сейчас, в начале 2000-х, и все это верно и неверно одновременно, но только все эти размышления, они, понимаешь, постыдны. Кстати, об эпиграфе: Моррисон думал, что революция духа, поднятого волной рок-н-ролла, будет перманентной, он понимал, что ему лично отведен лишь краткий миг в сотворении нового сознания из нового звука, но он был, тем не менее, убежден, что молодые – они придут и дальше, еще дальше продвинут начатое дело… Я тоже так думал. Пока не понял, что ждать нечего. По крайней мере движения в том же тембре, в том же смысловом и звуковом ключе, в той же гамме всех цветов радуги…

Вообще, работа над рок-н-ролльной темой привела меня в какое-то очень возбужденное и смутное состояние, которое сменилось желанием почитать хорошую философскую и даже религиозную литературу; и вспомнились затем лица старообрядцев на Енисее… Конечно, с точки зрения этих людей все, о чем мы размышляем, не имеет никакого оправдания. Это в городе оправдано: бунт, разрушение. А людьми, неразрывно еще связанными с традицией, и с традицией религиозной, тем более, не только вся эта музыка, но и рассуждения о ней должны восприниматься как зло в чистом виде. В рок-н-ролле и лиц-то таких нет, как в “христианстве”. Люблю историю про панка из Сан-Франциско, который “обратился”, заглянув в православную иконную лавку и увидев образ Христа: “У человека не может быть такого лица!” Становится очевидно на любом (особенно современном) рок-концерте, что вся эта музыка развелась и стала возможной только в больших городах, где люди живут скученно, в отрыве от всего живого, ведут стандартизированный образ жизни, в общем-то почти лишенный индивидуальных поступков. Им скучно, батенька, смертельно скучно, а звуковое переживание рок-н-ролльного типа оно настолько офигительно по своей мощи, что люди просто не могут от него отказаться. И жрут все подряд. Приедет в Москву “Uriah Heep” – сожрут “Uriah Heep”. “Nazareth” – оттянутся на “Назарете”. “Машина времени” тоже сойдет, даже Алена Апина какая-нибудь. Потому что современный рок-н-ролл – он вообще во многом превратился в благотворительную раздачу супа, то есть эмоций, толпе худосочных городских обсосов, которые сами себя “завести” не могут.

И это так объяснимо в век “одномерных людей”! Объяснимо, как простое разделение труда…

В музыке рок-н-роллеры сделали одно очень важное открытие. Они открыли принцип несентиментального подхода, грубого взлома. Когда симфонический оркестр окатывает тебя волнами звука, он делает это с известной долей деликатности, даже если потом примется растаскивать тебя на куски; когда Жанна Бичевская или старый Джон Ли Хукер поют под гитару, они люди, и ищут, прежде всего, человеческого сопереживания. Здесь не то. Здесь при помощи электричества звуки грубо взламывают твой череп, врываются в подкорку и рвутся в самый низ, туда, где в человеческом мозгу свернут мозг крокодила, управляющий простейшими двигательными функциями. Бас, барабаны, вспышки света – все долбит прямо по гипоталамусу, и молодые щенки воют и визжат так, как будто уже наступил сезон случки.

В моих словах нет ни малейшего чистоплюйства, хотя сейчас вот, сочиняя тебе письмо, я выяснил для себя, что ни на один концерт приезжавших к нам кумиров нашей молодости я не ходил. Даже на “Флойд”. Почему-то это оказалось не нужно. Только когда приехали “Роллинг Стоунз”, я нарушил правило. И при первом же аккорде я заорал так, что у сидящих рядом кровь застыла в жилах. Но они-то пришли развлекаться, а я ждал этого момента тридцать лет. А когда был на Енисее, все время напевал: “если ты, чувак, индеец, ты найдешь себе оттяг…” дяди Феди Чистякова. Замечательная вещь. Но если в рок-н-ролле есть высокий кайф – то это, конечно, кайф творения.