Текст книги "Шарль Моррас и «Action française» против Третьего Рейха"

Автор книги: Василий Молодяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Гораздо откровеннее высказался Тьерри Монье, ученик Морраса, которого многие молодые моррасианцы считали возможным преемником мэтра в качестве идеолога[32]32
  Pierre Monnier. À l’ombre des grandes têtes molles. Paris, 1987. P. 205.


[Закрыть]. В предисловии к французскому переводу «евангелия» германской консервативной революции – «Третьего Рейха (Царства)» Артура Мёллера ван ден Брука – он писал: «Мы, французские националисты, не пытаемся объяснять молодым немецким националистам, ученикам Мёллера ван ден Брука вчера и победоносным соратникам Гитлера сегодня, что Версальский договор свят и что они должны его соблюдать. Мы можем отстоять его, поскольку это нам полезно, однако не верим в согласие немцев на него, поскольку он ставит их в невыгодное и униженное положение. Мы не пытаемся оправдывать Францию, как те третьесортные адвокаты, что правили нами после войны. Не пытаемся представить ее идеальной, возвышенной страной, лишенной аппетитов, амбиций и жизненных сил, которые одушевляют другие народы, неуязвимой с моральной точки зрения, отличающейся от прочих своей нерушимой невинностью. Франция – страна реальности. Ее права на жизнь по существу такие же, как и у других, но не менее, а может, и более значимые в той мере, в какой мы обладаем традицией цивилизации и способны на особую цивилизаторскую миссию. Но эти права не существуют без нашей воли и способности их защитить. Если мы откажемся защищать их, будет естественно, что у нас их отнимут»[33]33
  Цит. по: Anthologie de la nouvelle Europe. Présentée par Alfred Fabre-Luce. Paris, 1942. P. 238.


[Закрыть].

Отдав должное умению канцлера Брюнинга решать финансовые проблемы за счет победителей и одновременно вносить раскол в их ряды, Франсуа-Понсэ отметил, что не кризис вызвал к жизни нацистское движение. «Гитлера поддерживает германское правительство и даже сам Гинденбург. Они счастливы, что он собрал, построил, мобилизовал молодежь, что он воспитал у нее военную дисциплину, которую ей нельзя дать официально, и создал иерархическую организацию с помощью формы, знаков различия, кокард, знамен. Они очень благожелательно смотрят на человека, давшего Германии армию, которую она не может иметь, и привившего молодежи национальную идею» (HML, 132–133).

Важнейшим из предстоящих событий посол назвал выборы в прусский Ландтаг 24 апреля 1932 г. и оказался прав: на них из 422 мест нацисты получили 162 против ранее имевшихся у них 6. Коалиция социал-демократов и центристов лишилась большинства, и премьеру Брауну пришлось подать в отставку. L’AF возвестила, что «эра диктатуры приближается» (AAF-1933, 89).

Что было причиной этих успехов? Во-первых, согласно Массису, нацизм силен действием, а не доктриной, и это привлекает «завтрашнюю Германию». Ту самую радикальную молодежь, которая, как писал указавший на рост ее влияния публицист Фридрих Зибург, «с такой страстью трудится над созданием нации и сознательно порвала все моральные связи с окружающим миром в большей степени, чем любая другая социальная группа»[34]34
  F. Sieburg. Défense du nationalisme allemand. Paris, 1933. P. 98.


[Закрыть]. «Рассудок кажется им угрозой для формирования характера, – отметил Массис. – Они жаждут действия, причем действия физического. Жить коллективной, направляемой, дисциплинированной жизнью, не думать, подчиняться, следовать за Вождем – гитлеровское движение в наибольшей степени соответствует этим коренным инстинктам германской натуры» (HMG, 198).

Вспомнил ли «Агатон» французскую «сегодняшнюю молодежь» начала 1910-х из собственной книги? Напомню ее портрет. Душевное и физическое здоровье, реализм и прагматизм, четкое понимание целей, тяга к знаниям в сочетании с недовольством «иссушающей эрудицией» и анти-интеллектуализмом как отрицанием «самокопания», уверенность в себе и своих силах, мужественное, волевое отношение к трудностям, политический и социальный активизм (вплоть до пристрастия к командным видам спорта), отрицание искусства для искусства и декадентского культа греха ради возврата к «классическим вкусам», патриотизм и национализм, католицизм (популярный в самых интеллектуальных лицеях: вера не противопоставляется знанию), стремление к моральной жизни, ранние браки как признак раннего духовного и социального взросления и осознания своей ответственности, понимание не только необходимости, но «чести служить», культ героев, рост реваншистских и антигерманских настроений после «беспримерных унижений» в Танжере (1905) и Агадире (1911), падение популярности идей социализма, интернационализма, пацифизма, материализма и атеизма, «моральной, интеллектуальной и политической анархии». Так там «наши», а тут «боши»…

Во-вторых, нацизм выставляет себя «единственным наследником подлинного прусского духа и единственным борцом за него» и потому является «самым ярким проявлением возрождения германской гордости» (HMG, 190, 193). Вспомнил ли «Агатон», что французскую «сегодняшнюю молодежь» называли «поколением возрожденной гордости»? «Часто спрашивают, как спасется Франция, – писал в то время пламенный националист и истовый католик Шарль Пеги. – Это не сложно. Всего два или три таких поколения, – и Франция будет спасена»[35]35
  Цит. по: Henri Massis. L’honneur de servir. Textes réunis pour contribuer à l’histoire d’une génération (1912–1937). Paris, 1937. Р. 4.


[Закрыть]. «Вся французская молодежь в прекрасном патриотическом порыве с подлинной и сильной радостью восприняла возвращение к трехгодичной военной службе. Она готова к этому самопожертвованию ради блага и величия своей родины», – восторгался Массис в 1913 г. после принятия закона о трехлетнем, вместо двухлетнего, сроке воинской повинности[36]36
  Henri Massis. Avant-Postes. (Chronique d’un redressement). 1910–1914 / Les cahiers d’Occident. 2e série. № 4. Paris, 1928. Р. 105.


[Закрыть]. Опять «наши» и «боши»…

III.

Успехи нацистов на выборах в прусский Ландтаг, затем 31 июля на выборах в Рейхстаг (230 мандатов против прежних 107) усилили разногласия между Гинденбургом и Брюнингом, которому пришлось уйти. Во главе правительства президент поставил «правого» центриста Франца фон Папена, который не располагал поддержкой парламентского большинства – против него выступала НСДАП, имевшая самую большую фракцию и добившаяся избрания Германа Геринга председателем Рейхстага, – и правил с помощью президентских декретов. «Германия снова обрела авторитарное правление. Как знать, может, именно этого ей не хватало», – заметил Бенвиль (JBJ, III, 178). «Они еще начнут жалеть о Гогенцоллернах и даже нуждаться в них», – добавил он через месяц после установления нацистского режима (JBA, II, 185).

Неудача нацистов на внеочередных выборах в Рейхстаг в ноябре 1932 г. (потеря 34 мест) побудила лидера французских социалистов Леона Блюма заявить: «Отныне Гитлер лишился власти. Я бы даже сказал, что он лишился надежды на власть» (BRB, 96). Замена Папена на посту канцлера военным министром и «политическим генералом» Куртом фон Шлейхером в декабре 1932 г., а Шлейхера – Гитлером 30 января 1933 г. могла удивить в Париже кого угодно, только не авторов и читателей L’AF. «Три недели назад в канцлерство Гитлера отказывались верить, – заметил Бенвиль 2 февраля. – А сколько нас в 1919 г. верило в президентство Гинденбурга?» (JBA, II, 181) – добавил он, отсылая к знаменитой фразе Морраса из передовицы от 25 ноября 1918 г.: «Вы лучше поймете и узнаете Германскую республику, когда она выберет президентом Гинденбурга» (VCM, 296). «Это событие не удивило меня, – вспоминал герой романа Бразийяка «Семь цветов» (1939), в котором угадываются черты автора. – Зигфрид (немецкий друг героя – В. М.) предсказывал мне его, да и, по правде говоря, после войны многие французы моего возраста (и автор, и его герой родились в 1909 г. – В. М.) ждали этого. Нас много обманывали, но некоторые всё ясно видели с самого начала» (BRC, II, 417).

«1933-й год, несомненно, станет одной из тех дат, которые заучивают школьники, – констатировала политическая хроника “Альманаха Action française”. – Из политической истории этого года учитель сможет извлечь много уроков. Новых уроков – если у него есть хоть немного совести и ума – об отношениях двух соседних народов, веками борющихся друг с другом, о неразумной ярости немцев, о плодах прискорбной французской политики. Возможно, ему придется показать в этом 1933-м году начало жестокой войны, а возможно, и первые симптомы освободительной революции во Франции» (AAF-1934, 127). Уже 31 января Моррас предупредил, что новые хозяева Германии намерены вернуть «всё, что когда-то было германским», а на границы и договоры им наплевать. Если, как напомнил Бенвиль, Папен добился решения проблемы долгов в пользу Германии, Шлейхер – равноправия в вопросе вооружений, то Гитлер может добиться пересмотра «мирных» договоров, благо он давно призывал «разбить цепи Версаля». Лемери назвал «чудовищной ошибкой» само допущение Германии на конференцию по разоружению в качестве равноправного участника, ибо ее вооружение должно контролироваться Версальским договором (HLP, 105). Однако эти слова он произнес год спустя, когда Третий Рейх покинул и эту конференцию. Напомню, что Моррас считал приницпиальной ошибкой «союзников» (уточним, бывших «союзников») даже само допущение Германии в Лигу Наций наравне с другими странами.

«Остается узнать, что будет делать Гитлер и как долго он продержится» (JBJ, III, 196). «Принимавший свои желания за реальность», Блюм сравнил его с напугавшим Третью Республику в конце 1880-х годов генералом Жоржем Буланже, уверяя, что «гитлеровская лихорадка пройдет так же быстро, как буланжистская» (WAF, 315). Бенвиль не был столь оптимистичен, хотя признавал за фюрером единственный талант – агитатора: «Гитлер знает лишь одно, зато знает отлично: толпа руководствуется чувствами, а не разумом» (JBJ, III, 196). Его младший друг Бразийяк, отбывая воинскую повинность, с тревогой слушал по радио, как фюрер «орет почти каждый вечер, и все германские станции транслируют это» (BRB, 95). «Казалось, невозможно кричать громче, но ему каждый раз удавалось кричать громче», – писал он позже (RBC, VI, 135).

Гитлер не только «продержался», но укрепил свою власть с помощью чрезвычайных законов и выборов 5 марта 1933 г., в результате которых, по словам Бенвиля, «германская демократия была убита большинством голосов по воле германского народа» (JBA, II, 186). Превращение авторитарного режима в тоталитарный, «переход от политического единства к единству моральному» (JBA, II, 191) оправдывали худшие предсказания «Кассандры».

«Толпе надо предложить идеал. Гитлер предложил германскому народу такой идеал» (JBJ, III, 196). Тот самый идеал, на отсутствие которого в Веймарской республике сетовал Зибург, «всегда пользовавшийся доверием [французских] интеллектуальных кругов», как напомнил Бразийяк (RBC, VI, 607): «Правящий класс <…> не способен создать идеал жизни и нравов, сформировать немецкий тип и стиль. <…> Каждый немец, ищущий смысл жизни, находит лишь парализующее чувство брошенности, замешательства, бесполезности и тоски. Никто в Германии больше не чувствует себя нужным на том месте, которое занимает; никто не ощущает себя полезной и, тем более, необходимой частью организма; никто не ждет справедливой, да и вообще какой-либо оценки своего труда; никто не тешит себя иллюзией, что следует по предначертанному пути, уверенно ориентируясь по звезде. <…> Немец пропадет, если не увидит спасительной звезды»[37]37
  Sieburg F. Défense du nationalisme allemand. Р. 148, 161, 209.


[Закрыть]. В качестве спасительной звезды немцам предложили свастику. «Гитлер дал своей стране не победное мышление, но душу. Он возродил в ней чувство достоинства, память о котором она, возможно, утратила в ужасе поражения», – по-своему развил эту мысль внимательный наблюдатель Жорж Сюарес[38]38
  Georges Suarez. Les hommes malades de la paix. Paris, 1933. P. 372.


[Закрыть].

В новом «идеале» Рейха французских националистов, воспринявших его всерьез, особенно пугала идея реванша. Пугала даже больше, чем окончательная централизация и унификация Рейха. «Отвратительное единство сверху донизу преобразовало Германии», – писал Моррас 6 февраля 1933 г., привычно используя множественное число для отрицания органичности германского единства, и подчеркнул: «Гитлеровцы – это бисмарковцы»[39]39
  Цит. по: Saint-Paulien. Histoire de la Collaboration. Paris, 1964. P. 8.


[Закрыть]. Баварский католический священник и публицист, противник нацистов и друг Массиса, Георг Мёниус видел «пропасть» между доктринами Морраса и Гитлера еще и в том, что первый был регионалистом, а второй – сторонником максимально централизованной власти (AAF-1933, 165). Впрочем, «Action française» беспокоила прежде всего внешняя политика Рейха, а не внутренняя, на критике которой сосредоточилась «левая» пресса.

Октябрьское решение Берлина покинуть конференцию по разоружению и Лигу Наций были поддержаны триумфальным для Гитлера плебисцитом 5 ноября 1933 г., после которого он дал старт ремилитаризации. «Если раньше можно было питать какие-то иллюзии относительно курса германской политики, то теперь это стало непростительным», – писал десятилетие спустя экс-премьер Пьер-Этьен Фланден[40]40
  Pierre-Etienne Flandin. Politique française, 1919–1940. Paris, 1947. P. 53.


[Закрыть]. Другой крепкий задним умом политик Жорж Боннэ после войны утверждал, что Франция «даже в одиночку (курсив автора – В. М.) могла заново и, без сомнений, успешно сделать то, что Пуанкаре осуществил в Руре» в 1923 г.[41]41
  Georges Bonnet. Le quai d'Orsay sous trois Républiques. Paris, 1961. P. 130.


[Закрыть] «Гитлеровское опьянение моментально сделало невозможными любые отношения с Германией», – утверждал Сюарес[42]42
  Georges Suarez. Les heures héroïques du Cartel. Paris, 1934. P. 140.


[Закрыть]. Однако Гитлер призвал Францию обсудить и решить все накопившиеся вопросы напрямую, «без Женевы», о чем 16 ноября заявил журналисту Фернану де Бринону в интервью, ставшем сенсацией[43]43
  Fernand de Brinon. France – Allemagne. 1918–1934. Paris, 1934. P. 218–222.


[Закрыть]. «Action française» увидело в этих словах лишь «повторение, продолжение и развитие» политики Бисмарка в отношении Наполеона III и Штреземана в отношении Бриана – «политики опасной и в перспективе губительной для Франции» (JBA, II, 192–194; JBJ, III, 219).

Знали ли в окружении Морраса, что этому интервью предшествовали конфиденциальные переговоры, которые вел с премьером Эдуаром Даладье, при содействии их общего приятеля де Бринона, гитлеровский эмиссар и «торговец шампанским» Иоахим фон Риббентроп[44]44
  Согласно Бразийяку, «торговец шампанским» в разговоре цитировал слова Морраса о «глубоко историческом сознании немцев» (RBC, VI, 264).


[Закрыть]? В сентябре 1932 г. маркиз Мельхиор де Полиньяк, управлявший знаменитой фирмой по производству шампанского «Pommery», познакомил немецкого коллегу с де Бриноном. Тот считался знатоком Германии, куда регулярно ездил, водил знакомство с Штреземаном и Брюнингом, Гуго Стиннесом и Фрицем Тиссеном и сопровождал премьера Пьера Лаваля во время официального визита в Берлин в 1931 г. В духе идей Бриана он выступал за диалог и сотрудничество с Германией, видя в этом залог не только мира, но экономического процветания Европы. Риббентроп под влиянием Штреземана высказывал похожие мысли. В середине августа 1933 г. он встретился с Даладье до́ма у де Бринона, чтобы уговорить того на личную встречу с Гитлером. 30 августа Риббентроп писал де Бринону: «Получил Ваше письмо от 27 августа. Я доволен новостями и рад предстоящему приезду Вас и Вашего друга. Если удобно, я встречу Вас с “Северного экспресса”, прибывающего на берлинскую станцию “Зоо” в 8.22 утра в пятницу 8 сентября. Сообщите мне, если это решено… P. S. Позвольте напомнить о важности Ваших инкогнито, прежде всего в отношении Вашего друга, во время путешествия»[45]45
  Gilbert Joseph. Fernand de Brinon, l’aristocrate de la collaboration. Paris, 2002. Р. 115, 615 (факсимиле).


[Закрыть]. Даладье отказался от поездки, опасаясь реакции антинемецки настроенных газет – L’AF в большей степени, чем коммунистической «L’Humanité» или социалистической «Populaire». Де Бринон отправился в путь один. 9 сентября его принял Гитлер, заявивший, что ищет «честного сотрудничества», и предложивший «выйти за рамки дипломатических каналов» путем личной встречи с Даладье. Визитер немедленно сообщил об этом премьеру. 13 сентября Риббентроп известил его, что сам едет в Париж, но ожидаемые результаты достигнуты не были. Премьер ответил: «На встречу я пойти не могу, ибо нахожусь в рамках такой системы, которая не позволяет мне действовать столь же свободно, как господин Гитлер»[46]46
  Риббентроп И. фон. Между Лондоном и Москвой. Воспоминания и последние записи. М., 1996. C. 47; Молодяков В. Риббентроп. Дипломат от фюрера. М., 2019. С. 41–43.


[Закрыть]. Единственным итогом стало интервью фюрера де Бринону, которое устроил Риббентроп.

В январе 1934 г. вышел сборник статей и интервью де Бринона «Франция – Германия, 1918–1934», в котором Гитлер предстал разумным государственным деятелем, готовым к диалогу, если не к компромиссу. В том же месяце на страницах влиятельного журнала «Nouvelle Revue Française» публицист Жан Шлюмберже писал: «Будут ли (французы – В. М.) говорить с Гитлером? Или не будут? А как будут? Общественное мнение в смятении тем более сильном, что оно больше ничего не понимает в тенденциях прессы. <…> Памфлетисты, с привычной иронией относящиеся к любой власти, объединились с престарелыми генералами, чтобы испускать тревожные крики. Левые газеты, апологеты франко-германского сближения, самым тенденциозным образом искажают или замалчивают сенсационные обращения Гитлера к Франции. Именно они подхватили старую тему германского варварства (прямое указание на L’AF – В. М.)»[47]47
  Цит. по: Saint-Paulien. Histoire de la Collaboration. P. 10.


[Закрыть]. Французский представитель в Лиге Наций Жозеф Поль-Бонкур, не знавший о контактах Даладье с Риббентропом, продолжал в Женеве привычные «антифашистские» речи, и в Берлине заподозрили двойную игру.

IV.

Гитлеру во Франции тоже не верили. Доказательством неискренности служили антифранцузские выпады в «Майн кампф» – книге, в которой автор отказывался исправить хоть одно слово в сравнении с первым изданием. Полный французский перевод был напечатан в феврале 1934 г., но Гитлер, действуя через свое партийное издательство, добился во французском суде запрета на выпуск его в продажу со ссылкой на нарушение авторских прав. Поэтому большинство французов знало «Мою борьбу» лишь в отрывках или пересказе. Эпиграфом к полному изданию были взяты слова маршала Юбера Лиотэ: «Каждый француз должен прочитать эту книгу». «Но кто ее читал? Кто понял то, что прочитал? Кто поверил в то, что понял?» – вопрошал Бенвиль в мае 1935 г. (JBA, II, 201).

Настоятельно рекомендовавший соотечественникам читать Гитлера – как в 1895 г. «Речи к германской нации» Фихте – чтобы знать врага, Моррас в 1936 г. обвинил правительство Народного фронта в сокрытии «Майн кампф» от французов (MGA, 114). В начале 1945 г. он с возмущением вспоминал на своем процессе: «Случилось неслыханное: из Берлина Гитлер запретил французскому издательству продавать его книгу и затеял против него дело, которое рассматривалось в нашем суде как заурядный случай [нарушения] бог знает какого закона о международной торговле. И Гитлер выиграл этот процесс! И правительство не вмешалось! И правительство демократической страны не заявило, что речь идет о политическом и национальном деле, вопросе общественной безопасности, о котором наш суверенный народ имеет право точно знать, что именно там напечатано против него! Перевод “Майн кампф” исчез с полок и был погребен в подвалах у издателя, а все наши протесты ни к чему не привели. Мы публиковали подборки цитат оттуда; мы требовали напечатать официальный полный перевод в тысячах экземпляров для школ, чтобы донести хоть немного правды до французского народа. Напрасный труд! Французы остались обречены на незнание того, что угрожало им в непосредственной близости. Уже во всех “сферах” говорили, что война демократий против Гитлера будет фатальной. И только народу, которому предстояло вынести ее на себе, не сообщили о злых намерениях его врага» (МРС, 94).

«Беда, что французские политики не читали “Майн кампф”» – подытожила историк Анн Брассье (BRB, 99). В числе немногих, прочитавших ее целиком, был Бразийяк, ставший вместе с Тьерри Монье «литературным негром» для последней книги смертельно больного Бенвиля «Диктаторы», которая вышла в начале ноября 1935 г., за три месяца до его смерти. В главе о Гитлере, написанной Бразийяком в критическом, но корректном тоне, Бенвиль заменил лишь «два слова» (BRB, 97) – жаль, мы не знаем, какие именно, – так что ее можно считать выражением точки зрения обоих.

Изложив суть «евангелия расизма», авторы оценили его как «нескладные рассуждения, нелепые утверждения, бредовые измышления», хотя признали политические успехи «самого грозного из противников Франции», который «показал себя куда более ловким, чем о нем склонны были думать» (JBD, 278, 283, 293, 291). В частном письме, относящемся ко времени работы над «Диктаторами», Бразийяк отвел душу. «Эту книгу надо прочитать, поскольку в ней есть очень интересные вещи с точки зрения внешней политики. Но основная часть – рассказ о том, как маленький Гитлер открыл для себя правду расизма. <…> Я редко читал более плоскую и прискорбную чушь. Величественное нагромождение глупостей, исключительно скучных и ужасно примитивных. <…> Когда “Майн кампф” выдают за умную книгу, за анти-Маркса, за нечто стоящее – это уж слишком. На самом деле это шедевр возбужденного кретинизма» (BRB, 98).

Идейная скудость нацизма была очевидной для «Action française»[48]48
  М. Грюнвальд проанализировал трактовки нацистской идеологии на страницах L’AF в связи с коммунизмом, социализмом, фашизмом, демократией и тоталитаризмом (MGA, 85–94) и указал на высказывания Морраса о «еврейском характере» этой идеологии (MGA, 100–101).


[Закрыть]. «Национал-социализм – уже не маскарад коричневых рубашек. Это философия. А поскольку она немецкая, она не может быть легковесной, – иронизировал Бенвиль в 1933 г. – <…> Однако, если присмотреться, составные части гитлеровского учения весьма убоги»[49]49
  Bainville J. Lectures. Р. 219–220.


[Закрыть]. «Гитлер – одержимый первоклашка, – вторил ему Доде шесть лет спустя, – а его так называемое учение – не что иное, как мешанина из принципов, нахватанных у Лютера, Гамана, Ницше и Клаузевица. Библией этой амальгамы является посредственная “Майн кампф”»[50]50
  Léon Daudet. Le drame farnco-allemand. Paris, 1940. Р. 232–233.


[Закрыть].

Задолго до оформления нацизма в доктрину идеологи «Action française» осудили его главные источники – пангерманизм и расизм. С пангерманизмом понятно. Моррас называл расизм «интеллектуальным врагом» (MGA, 54) и «отвергал биологический миф крови»[51]51
  Pierre Boutang. Maurras. La destinée et l’œuvre. Paris, 1993. Р. 285


[Закрыть], поэтому расист Ребате саркастически писал о его «ужасе перед расизмом» (RMF, 1, 133). В основу своей расовой доктрины национал-социалисты положили сочинения французов Жана-Артюра Гобино и Жоржа Ваше де Лапужа и натурализовавшегося в Германии англичанина Хьюстона Стюарта Чемберлена, что служило дополнительным доказательством неоргинальности их идей. Приведенная выше цитата Бенвиля о «гитлеровском учении» продолжалась фразой: «Там нет ничего, что не было бы известно раньше и чего не дали бы ему французские книги»[52]52
  Bainville J. Lectures. Р. 220.


[Закрыть]. Франция – родина нацизма?! Но Гобино, и то по старой памяти, пользовался некоторой популярностью лишь как писатель, а теоретика «арийства» Ваше де Лапужа не принимали всерьез ни в академической, ни в интеллектуальной среде. Моррас отвергал идеи Гобино как ненаучные и прямо предостерег юного Бенвиля от «бредней о чистой расе», когда тот ненадолго увлекся сочинениями Ваше де Лапужа, – задолго до того, как нацистские бонзы начали цитировать их «как библию»[53]53
  Bainville J. Lectures. Р. 220.


[Закрыть]. А как же наследственная монархия? В 1937 г. Моррас напомнил, что «всегда строго отделял рассуждения о политическом и экономическом наследовании от туманных, опасных и произвольных обобщений относительно физиологической наследственности» (DAE, 5). «Мы говорим, – подчеркнул он в предисловии к итоговому изданию “Исследования о монархии”, – что наследственный суверен находится в лучшем положении (чем выборный – В. М.), чтобы хорошо управлять. Мы никогда не говорили, что хорошее управление – достоинство его крови» (МЕМ, lxxxvi). Впрочем, это не мешало советским авторам утверждать, что Моррас «во многом опира[лся] на бредовые человеконенавистические идеи Гобино»[54]54
  История французской литературы. Т. IV. M., 1963. C. 449.


[Закрыть].

Особую опасность Моррас видел в том, где бытуют и откуда распространяются расистские идеи: «Нелепо говорить, что германцы – цвет европейской расы. Нелепо считать их чем-то большим, чем спутниками цивилизации, исторические центры которой назывались Афины, Рим, Париж. <…> Учения о чистой расе, избранном народе и особенной крови неотделимы от теорий, которые фабрикует Германия, включая наиболее революционные» (DAЕ, 1–2, 289). Так что борьба против расизма была для него частью борьбы против германизма.

Назвавшего «Майн кампф» «шедевром возбужденного кретинизма» Бразийяка в феврале 1945 г. расстреляли за «сотрудничество с врагом», несмотря на петицию 63 интеллектуалов к Шарлю де Голлю с просьбой сохранить жизнь талантливому писателю. Он стал знаковой фигурой коллаборации, хотя за этим стояли не симпатии к Гитлеру, но стремление к примирению Франции и Германии. Именно за это Моррас, по словам Жана Мадирана, знавшего ситуацию изнутри, «полностью и окончательно отлучил» Бразийяка от «Action française» в 1941 г., когда тот по возвращении из плена выступил за сотрудничество с Рейхом в парижской прессе[55]55
  Подробнее: Jean Madiran. Brasillach. Paris, 1985. P. 77–102.


[Закрыть]. Отлученный тяжело переживал это, написав 26 августа 1942 г. Массису: «Я сохраняю безграничное уважение и даже преданость Моррасу, каково бы ни было отношение L’AF к нам» (MNT, 264). Это последнее письмо Бразийяка к человеку, который был для него «вроде отца» (RBC, X, 530).

Бразийяк познакомился с идеями Морраса в середине 1920-х годов, когда учился в парижском лицее Людовика Великого, и регулярно читал L’AF, которая, напомним, начала выходить в 1908 г., за год до его рождения. «Чем была L’AF для Робера? Прежде всего газетой, которая славила родину и героев, павших за нее. Отец Робера (лейтенант колониальных войск Артемиль Бразийяк – В. М.) был одним из этих героев, погибшим в Марокко в возрасте тридцати двух лет (в 1914 г. – В. М.). Редактор газеты Шарль Моррас выступал не как далекий и догматичный учитель, но как дружелюбный и блестящий старший товарищ, вечно пребывавший в состоянии энтузиазма, страсти и надежды. Разве не такой язык жадно хочется слушать в восемнадцать лет?» (BRB, 48). Чтение L’AF подвигло Бразийяка к эссеистике. В 1927 г. в одной из первых статей он писал: «Учение Морраса – единственное политическое учение, важное для современного общества, в котором есть философия» (BRB, 53).

В марте 1930 г. Бразийяк и его друзья Жак Талагран (эссеист, вскоре получивший известность под псевдонимом «Тьерри Монье») и Морис Бардеш (будущий зять и издатель наследия шурина) взяли в свои руки монархическую газету «L’Étudiant français», когда ее редакция попыталсь порвать с «Action française». Благодарностью стала аудиенция в Брюсселе у Генриха графа Парижского, сына герцога де Гиза, который возглавил Орлеанский дом после смерти своего бездетного старшего брата Филиппа. «Его положено называть “Монсеньор”, что произвело весьма комичный эффект на бедных демократов вроде нас, непривыкших к придворному обращению, – с юмором писал Бразийяк матери. – К нему следует обращаться в третьем лице, но ты понимаешь, что это слишком трудно и мы так не делали» (RBC, X, 470–471).

Затем Бразийяк отправил в журнал «La Revue universelle», дочернее предприятие L’AF, эссе о Вергилии. Редакторы Массис и Бенвиль сразу заметили перспективного автора и порекомендовали его в L’AF. 1 мая 1930 г. Бразийяк, которому недавно исполнился 21 год, дебютировал на страницах самой читаемой интеллектуальной газеты Франции. Через год он стал ее постоянным обозревателем и вошел в команду «Je suis partout».

Газета была коллективом единомышленников, хотя Бенвиль объяснял Массису: «Мы все здесь очень разные. У каждого свой взгляд на вещи, свои личные вкусы, свой образ мыслей, и мы не придираемся к деталям. Мы не либералы, но уважаем и любим свободу каждого из нас. Это и создает нашу гармонию» (МNT, 219). Разногласия не допускались только в главном. Моррас, которого политика никогда не разлучала с поэзией, оценил талант Бразийяка и, не навязывая свои вкусы, отдал литературную полосу газеты (учреждена 15 ноября 1928 г.) ему и его столь же юным друзьям, что в тогдашней прессе казалось немыслимым[56]56
  Подробнее: Paul Renard. L’Action française et la vie littéraire. 1931–1944. Villeneuve d’Ascq, 2003.


[Закрыть]. «Его критика не была моррасианской и не стала таковой. <…> Многие годы Монье и Бразийяк исподволь противоречили ему и даже открыто не соглашались, но Моррас закрывал на это глаза, пока дело не касалось жизненно важных вопросов политической борьбы или законов, традиций, прерогатив и догм “Action française”. <…> От Морраса он (Бразийяк – В. М.), несомненно, воспринял национализм, но прежде всего язык и мифологию, а не “интегральное”, то есть монархическое, учение. С подлинным чувством он говорил о Моррасе как о “человеке действия”, до последней минуты делавшем всё возможное, чтобы остановить войну, которая грозила Франции крахом»[57]57
  Madiran J. Brasillach. P. 81, 83–84, 100–101.


[Закрыть]. Запомним эти слова.

До событий 6 февраля 1934 г., речь о которых пойдет в следующей главе, интересы Бразийяка были сосредоточены на литературе и театре, а не на политике. «Я не всю свою жизнь был другом Германии, – писал он 6 ноября 1944 г. в тюремной камере, ожидая суда. – Ничто в ней не могло привлекать меня, моррасианца, а значит традиционно воспитанного в недоверии к ее народу, не знавшего ни его языка, ни литературы, не сведущего ни в его истории, ни в искусстве. <…> У меня было простое любопытство к предвоенной Германии, к ее возрождению и мифам, к поэзии национал-социализма с ее гигантскими празднествами и вагнеровским романтизмом» (RBC, V, 596–597).

На второй неделе сентября 1937 г. Бразийяк с друзьями, набрав заказов от парижских газет и журналов, съездил на нюрнбергский «партайтаг», поскольку, по его словам, «в Германии многое стоит посмотреть, если хочешь понять наше время» (RBC, VI, 257). Блиц-визиту он посвятил очерк «Сто часов у Гитлера», опубликованный в «Revue universelle» 1 октября. Впечатления и суждения Бразийяка о Третьем Рейхе обычно цитируют по книге «Наше предвоенное», появившейся в марте 1941 г.[58]58
  Текст этого издания перепечатан: Robert Brasillach. Une génération dans l’orage. Mémoires. Notre avant-guerre. Journal d’un homme occupé. Paris, 1968.


[Закрыть], но надо учитывать следующие факты. Во-первых, она писалась с сентября 1939 г. и готовилась к печати в мае 1940 г., когда лейтенант Бразийяк был в действующей армии, но вышла в свет при радикально изменившихся обстоятельствах: автор, с лета 1940 г. находившийся в плену, к началу 1941 г. решил продолжать литературную деятельность при немцах и внес исправления в текст, смягчив иронию и критику в их адрес. Во-вторых, при подготовке «Нашего предвоенного» к прохождению цензуры в оккупированном Париже Бразийяк разрешил Бардешу сделать купюры, порой значимые[59]59
  Характерные примеры купюр: «Убийство нацистами канцлера Австрии, героического Дольфуса» (RBC, VI, 162); «В Лувене мы видели стену, у которой немцы (в Первую мировую войну – В. М.) методично расстреливали маленьких детей» (RBC, VI, 233); «В городке Бамберг речи Гитлера передавались через громкоговорители в общественных местах. Я не видел никого, абсолютного никого, кто остановился бы их послушать» (RBC, VI, 268). Также были изъяты фрагменты о «германской анархии» и недостатках организации (RBC, VI, 221, 268–270).


[Закрыть] (к ним добавилась правка издательского редактора), но распорядился «непременно сохранить сказанное о старом Шарле» (RBC, X, 574), т. е. о Моррасе, все еще надеясь, что разрыва не произойдет.

Готовя в начале 1960-х годов собрание сочинений шурина, Бардеш описал историю книги (RBC, VI, 7–11), восстановил все неавторские купюры в основном тексте, который следует считать единственно достоверным (RBC, VI, 12–341), и привел исключенные автором фрагменты (RBC, VI, 609–615). «Взору читателя, – подчеркнул он, – впервые предстает тот текст “Нашего предвоенного”, который Бразийяк подписал в печать в мае 1940 г. Восстановление [текста] оживляет в некоторых главах книги немаловажные нюансы мысли. В нескольких местах Бразийяк предстает бо́льшим моррасианцем, чем принято считать, и заметно сохраняет живое недоверие к германскому национализму, который неоднократно называет “агрессивным” и “хищным”. Уточнение его точки зрения, доселе искаженной купюрами, которые сегодня представляются мне порой особенно малодушными, позволяет лучше понять отношение Бразийяка к коллаборации. Несомненно, что он не считал гитлеризм “новым порядком”, но видел в нем лишь пример национального возрождения, которым Франция должна вдохновиться» (RBC, VI, 8–9).

Вернемся на «партайтаг» 1937-го года. Отдав должное внешним эффектам («Не думаю, что за всю жизнь видел более великолепное зрелище») и приняв увиденное всерьез («Всё основано на доктрине. Поскольку эти церемонии и песни что-то значат, мы должны обратить на них внимание – и быть бдительными»), Бразийяк беспокоился прежде всего о происходящем на родине. «Это о Франции мы думали. В Германии много отличного от того, что нам нужно, много такого, что мы имеем право не любить. Но неужели мы должны поверить, что отныне великие чувства неведомы Франции, что их нельзя снова привить французской молодежи, что мы не можем пережить их на свой лад? И каждый раз мы с жалостью думали о том, что демократия сделала с Францией» (RBC, VI, 267). Не очарование, но информация к размышлению. Не предмет для подражания, но возможный урок.