Текст книги "Привала не будет (Рассказы о героях)"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Василий Соколов
ПРИВАЛА НЕ БУДЕТ
Рассказы о героях

ПРИВАЛА НЕ БУДЕТ

1

С этим человеком фронтовые пути-дороги свели меня в сорок третьем году на Северном Донце. Был март. Капель срывалась с потемневших деревьев, с крыш, с проводов шестовой линии; само небо, казалось, сочилось, отдавая влагу пробуждающейся земле.

В те дни на Северном Донце, если судить по фронтовым сводкам, обстановка была спокойная. Это в масштабе всего огромного фронта. А здесь, на участке полка, было горячо: немцев только что выбили с левобережья Донца, но они еще цеплялись, надеясь сбить наши подразделения с отвоеванных рубежей.

Вот тогда я и узнал этого человека с фамилией весьма прозаичной – Козюлин. Потолковать с ним сразу не удалось, я только видел его то в штабной землянке, то в тележке с перегнутыми и осевшими рессорами. Казалось, одновременно он появляется в нескольких местах. Поверх шинели была на нем черная бурка, а на крупной голове красовалась лихо заломленная кубанка. Эта явно не свойственная пехотному офицеру одежда очень под стать была его энергичной и неспокойной натуре. Вот он, появившись в землянке, вызвал к себе начальника штаба, развернул перед ним карту, провел на ней стремительные линии и, собираясь куда-то ехать, бросил на ходу:

– Привала не будет!

Уехал тотчас, сам правя горячим злым жеребцом. А я остался с начальником штаба, и он, не тая своего восхищения, сказал ему вслед:

– Батьке не сидится. Вот уж натура!

Повременил, заговорил уже совсем доверительно:

– Знаете, бывает чертовски крут. Крепким словцом порой обложит, а в обиду не даст…

Я спросил, что означают его слова: «Привала не будет», и получил ответ, что у майора Козюлина это выражение вошло в привычку. В этих словах – весь его неуемный, стремительный характер.

Вообще, надо сказать, в полку говорили о майоре Козюлине с гордостью и восхищением: не раз заходил он со своим полком в глубокий неприятельский тыл, бесследно, точно в подземелье, исчезал с массой людей и тяжелой техникой и неожиданно обрушивался на врагов, подобно грянувшему средь зимы грому. Думалось, что тут не обходится без обычного в таких случаях домысла, но позже, когда я познакомился с Козюлиным поближе, убедился, что все это достоверно, ничего лишнего к его подвигам и заслугам не прибавляют.

2

Кирилл Иванович Козюлин оказался в боях с первых дней войны. Самое страшное, чего необстрелянный офицер не мог предвидеть, случилось осенью 1941 года: под станцией Лозовая он попал в окружение.

Это случилось в сумерки, после тяжелого и кровопролитного боя. Весь день группа стрелков под командой начальника штаба полка Козюлина мужественно отбивала вражеские атаки. Наконец, собрав последние силы, Козюлин в полдень перешел в контратаку и заставил немцев потесниться. Но численный перевес был на стороне противника, а у Козюлина осталось очень мало людей. Пришлось самому лечь за ручной пулемет Что случилось потом, Козюлин помнил смутно. Тяжелый снаряд попал в блиндаж, откуда стрелял Козюлин. Сильный удар в голову, в грудь, багровое пламя ослепило глаза, пулемет вырвало из рук. «Вот и конец», – пронеслась последняя мысль, и окружающее исчезло, потонуло в кровавом тумане…

Но Козюлин остался жив.

Шли дни. Он поправлялся. Уже чувствовал, что это он, Козюлин, лежит на полатях в избе. Но где находится и как сюда попал, – этого сразу понять не мог. Когда нетерпение одолевало, он напрягал силы, намереваясь встать, чтобы осмотреться. Растревоженная боль снова приковывала его к постели. Однако лежать не мог спокойно: в голову лезли тревожные видения, он начинал смутно припоминать разрозненные картины последнего боя. В ярости Козюлин сжимал кулаки и в жару выкрикивал слова команд.

Когда же раненому стало легче и можно было уже приподнимать голову, он стал прислушиваться ко всему, что происходило вокруг: к малейшим шорохам и звукам. Вот скрипнула дверь. Чьи-то внятные шаги. Все ближе и ближе…

– Сюда, сюда, он здесь, – послышалось в комнате.

Опершись на локти, Козюлин в нерешительности приподнялся, пытаясь при свете керосиновой лампешки разглядеть вошедшего.

– Лучше стало, а? – прозвучал над самым ухом мягкий голос.

Козюлин увидел склонившееся к нему лицо девушки.

– Где я? – спросил он.

– Не пугайтесь. Вы у своих, – ответила девушка.

– Как я сюда попал?

– Сейчас узнаете. Минуточку…

На полати поставили лампу. Козюлин увидел человека в серой шинели.

– Не узнаете?

– Что-то знакомое. Да, да… Припоминаю… Давыдов, письмоносец?! – радостно воскликнул Козюлин. – Как ты сюда попал?

Сержант Давыдов, волнуясь, начал рассказывать:

– Помните, нас окружили… Так вот, я шел с письмами на капе. Подхожу к вашему блиндажу, а вас нет. Блиндаж развален. Думаю, может быть, кого-нибудь из наших здесь придавило. Наклонился, слышу, хрипит кто-то. Разбросал землю, смотрю – вы! Темнота была, хоть глаза выколи, вот я на себе и притащил вас в эту хату. А люди нашенские спрятали вас.

Сержант, стараясь через силу изобразить на лице радость, посмотрел на Козюлина и добавил:

– Дела-то нам предстоят тяжелые. Да уж поправляйтесь. Покушать вам принес… Потом, глядишь, в путь тронемся.

Через несколько дней с помощью девушки Козюлин слез с полатей. Никогда, кажется, он не испытывал такого огромного желания ходить, как теперь. Ему захотелось выйти на улицу, подышать свежим воздухом, посмотреть на чистое небо. Но от слабости его еще шатало, и девушка, поддерживая под руку, вывела его во двор. Она разостлала в запущенном садике отцовский кожух.

– А немцы далеко? – опасливо спросил Козюлин, когда они сели.

– Не беспокойтесь… Раньше от пальбы звон стоял в ушах, а теперь и пушки перестали бить, и германских солдат нет на хуторе, они вон там, – она показала в сторону дороги, по которой сновали немецкие машины.

– Нет, я должен беспокоиться, – сдерживая волнение, заговорил Козюлин. – Не время сейчас на полатях отлеживаться. Воевать надо. А вам спасибо, вы мне жизнь спасли.

Вечером Козюлин и его верный друг сержант Давыдов обсудили план выхода из вражеского тыла.

3

Они шли по полям, по глухим балкам, пробирались через топкие болота. На пути попадались малые и большие реки – они переходили их вброд, переплывали и, выбравшись на берег, мокрые, усталые, продолжали свой горестный путь.

Иногда но ночам, измученные голодом, путники вынуждены были заходить в села. Как-то они двое суток ничего не ели, и гудели от ходьбы ноги, очень хотелось спать, но они шли, шли, шли, зная, что остановиться нельзя. На третьи сутки подошли к небольшому селу. Уже наступила ночь. В небе горели холодные осенние звезды. Взошла луна, и при ее бледном немигающем свете село казалось вымершим. Пахло гарью. Там, где раньше стояли хаты, теперь торчали высокие черные трубы.

Огородами и садами Козюлин и Давыдов пробирались в глубь села, где стояло несколько уцелевших хат. Из одного окна сквозь щели ставен сочился тусклый свет. Давыдов и ему был рад, он даже вскрикнул, но Козюлин взял его за руку:

– В хате, скорее всего, немцы.

– Откуда вы узнали?

– Селянам теперь не до развлечений, рано ложатся спать, – пояснил Козюлин и строго: – Только чур – снимать бесшумно.

– А если выйдут из хаты и окликнут? Тогда что?..

– Беда не велика, – уверенно ответил Кирилл Иванович. – Я же по-немецки немного балакаю. Ну, скажем, «гутен абенд», а потом – по башке.

У них не было ни автомата, ни пистолета, но как им казалось, они были хорошо вооружены. У Козюлина за голенище сапога был засунут длинный остро отточенный напильник, а сержант имел железный шкворень от телеги.

Козюлин подошел к хате и тихо постучал в дверь. Никто не отозвался. Постучал более требовательно. Скрипнула внутренняя дверь, и в сенях послышались топот сапог и громкое бормотание на немецком языке. Щелкнула задвижка, в настежь распахнутой двери мелькнуло пенсне.

– Гутен абенд! – только и смог произнести когда-то вызубренные два слова Козюлин и со страшной силой ударил немца в грудь острым напильником.

Он прикрыл дверь и оттащил немца под забор. Тем моментом у крыльца, притулившись к стенке, стоял наготове сержант Давыдов. Ему казалось, что долгая задержка на улице этого, теперь убитого, солдата вынудит других, оставшихся в хате, выйти и позвать его. Погодя немного в сенцах появился еще один солдат с фонариком в руке. Давыдов выждал, когда он сойдет с высокого деревянного порога, и с размаху ударил его тяжелым шкворнем. Удар пришелся не по голове, а пониже, по плечу; немец вскрикнул, перегнувшись. Второй удар свалил его с ног.

Выроненный фонарик не погас, буравил лучиком темноту сеней. Туда кинулись Козюлин и Давыдов. Вбежали в хату. Сержант даже ахнул, взглянув на стол, заваленный всякой всячиной.

Набрав всего, что можно, из съестного, путники затемно выбрались из села. Только теперь, очутившись в глухом и стылом лесу, они поняли, на какой риск шли.

Они могли поплатиться жизнью. Хорошо, что в хате находились только эти двое, но их могло быть больше. И со всеми, конечно, бы не управиться. Стоило ли вообще заходить в хату, рисковать собою из-за куска хлеба?

– Стоило, – усмехнулся Козюлин. – Во-первых, у Гитлера на двух бандитов меньше стало, а во-вторых, провиантом разжились.

…Все дальше и дальше двое уходили на восток. Как-то утром, после многодневных скитаний, они услышали артиллерийскую канонаду. Это означало, что линия фронта недалеко. Чувствуя, что тяжким скитаниям приходит конец, Козюлин и Давыдов прибавили шагу.

Поднявшись на небольшую горку, они осмотрелись. Совсем недалеко, может быть километрах в пяти, горела деревня. Огромнее зарево красными языками бесновалось над домами, в небо вздымались черные клубы дыма. Пожар перекидывался с одного дома на другой.

– Оба – офицер и сержант – стояли, чувствуя, как от волнения спирает грудь.

– Фронт! Наши близко! – произнес Козюлин.

Утром они подходили к советским позициям.

4

Через несколько дней Кириллу Ивановичу Козюлину, еще по-настоящему не оправившемуся от ранения и перенесенной голодовки, разрешили побывать дома.

От прифронтовой полосы до Бутурлиновки ему удалось добраться на попутной машине, а отсюда до родного села Озерки было рукой подать. Козюлин пошел пешком. Еще при входе в село он увидел людей. Он прикоснулся к своему лицу и тут же полез в вещевой мешок за бритвенным зеркалом. Он ужаснулся, увидев в зеркале осунувшееся, старческое, – совсем не свое! – лицо, черную бороду и глаза смертельно уставшего человека, который от худобы был похож на живой скелет. «Захотел бороду сберечь… На память, вот, мол, глядите, как нам тяжело…» – зло подумал о себе Кирилл Иванович. Теперь он до того был огорчен собственной физиономией, что постеснялся показываться на глаза односельчанам и к родной избе пробрался огородами.

Кирилл вошел в избу, и у него тревожно забилось сердце: не узнают.

– Батюшки, да это Кирилл наш… Сыночек! – наконец выкрикнула мать и бросилась к сыну.

Отец, инвалид гражданской войны, пристально осмотрел сына, потом не спеша подошел к нему, подал мозолистую руку.

– Значит, сын… объявился.

Кирилл сел на длинную лавку у стола, куда его, бывало, в детстве подсаживала мать.

– Ну рассказывай все по порядку… откуда явился в этаком оскудении и прочее такое. Докладай, одним словом, послухаем…

Кирилл начал подробно рассказывать о том, как он ехал в жестком товарном вагоне на фронт под частыми бомбежками, как сразу попал в пекло боя, потом заговорил о тяжелом пути отступления, об окружении и мытарствах во вражеском тылу…

Отец влез на печку и теперь молча, лишь изредка покрякивая, слушал. Когда Кирилл кончил говорить, он также молча слез с печи, надел старый кожух и вышел. Вернулся с бутылкой водки, велел жене принести из погреба соленых огурцов. Наполнил один стакан, подал Кириллу:

– Пей!

– За встречу чокнуться полагается. Наливай себе.

– Не хочу, – сухо произнес старик. – На душе тяжко – камень давит.

– Отчего ж, папаша?

– Страшно на войне-то было? – словно не расслышав вопроса, перебил Иван Степанович.

– По перворазу, пожалуй, и так. А потом ничего. Привык.

– Привык, – сердито повторил отец. – Отходить привык?

Кирилл покраснел:

– Случается…

В это время к столу продвинулся, сопя носом, шестилетний мальчуган, племянник Кирилла. Он разложил на столе фотокарточки, которые Кирилл присылал до войны из армии, и стал их перебирать.

– Это не он… Это не он, – глядя то на карточку, то на обросшее дядино лицо, повторял мальчик.

Перебрав все карточки, он громко заявил:

– Не он! – и зашагал от стола.

Иван Степанович разволновался и, смахнув выступившие на глазах слезы, проговорил:

– Ребенок и то понимает. Ежели бы ты геройским человеком с войны пришел – был бы праздник в дому. А то что… Стыдно глядеть, на кого ты стал похож… Нет, видно, зелен еще – неумеючи воюешь… Я с винтовкой тыщи верст исходил. Вот этой рукой самого атамана Мамонтова изгонял с нашей кормилицы-земли. Мы за Советскую власть горой стояли. А вы? Отходите на заранее подготовленные позиции! Доколь они будут готовиться? До Урала, что ли? – язвительно спрашивал Иван Степанович.

Кириллу постлали на полатях. Он долго не мог заснуть, вздыхал, часто ворочался, отчего дощатые полати скрипели и вздрагивали. Теснились в голове тяжелые мысли. Припомнились ему и годы детства, тихая речушка в камышовых зарослях, где любил он ловить на крючок жирных линей и серебристую плотву. Когда подрос, захотелось ходить на охоту, и отец, скопив деньжонок, купил ружье. Велика была радость для Кирилла, когда он сделал первый выстрел; ему вдруг показалось тогда, что он стал взрослым и, конечно, смелым. Потом его приняли в комсомол и дали первое поручение; охранять с ружьем колхозный хлеб.

Необычайно ясно, как будто это было вчера, Кирилл представил себе, как ранним летним утром, когда еще струится над землей синеватая предрассветная дымка, он едет по полю, а вокруг, насколько хватает глаз, волнами переливается рожь и поле уходит все дальше и дальше…

Одна за другой в памяти живо всплывали картины мирной жизни, которые теперь, в тяжкие дни войны, казались особенно значительными. А в груди поднималась такая жгучая страшная ненависть к захватчикам, что дышать становилось невмоготу.

Рано утром Кирилла провожали обратно на фронт. Изба была чисто прибрана, на столе белела скатерть. Мать накормила его пшенными блинами с постным маслом. Потом, накинув на плечи котомку с продуктами, он прижался к матери, долго стоял, ощущая на своих щеках ее слезы…

Иван Степанович пошел его проводить. Они шли медленно, оглядывая добротные постройки и поля, покрытые зеленями озими.

– Земля-то в рабочей силе нуждается, а мужиков – раз два и обчелся, – заметил Иван Степанович.

– Да, война… Жить нам помешали. – И опять страшная волна ненависти к врагам поднялась, заклокотала в груди.

Когда вышли за околицу, Кирилл вспомнил, что по старой привычке отец, провожая своих сыновей в путь-дорогу, обычно прощался в конце села, у старой канавы, заросшей мшистой травой.

Они остановились.

– Ну, отец, я ухожу…

Иван Степанович вплотную приблизился к сыну, молча посмотрел ему в глаза, потом, положив ладони на его плечи, сказал:

– Иди, воюй. Главнее делов сейчас нет.

Так и расстались. Кирилл, поправив на спине котомку, пошел мимо старого подсолнечника. Прошагав с полверсты, последний раз оглянулся на родное село и спорым шагом пехотинца зашагал по столбовой дороге, на войну.

5

В дни напряженных боев лета 1942 года майор Козюлин был назначен командиром полка.

В излучине Дона полк удерживал плацдарм, или, как говорят на фронте, «пятачок земли». Днем и ночью враг обрушивал на «малую землю» тонны огненного металла, бомбежки и артобстрел сменялись контратаками пехоты и танков. Но полк Козюлина все лето стойко держал плацдарм, а в морозное утро 19 ноября 1942 года перешел в наступление.

В огромной массе войск полк Козюлина был лишь малой частицей той огромной силы, которая стягивалась в один ударный кулак в междуречье Волги и Дона. Вынашивая идею наступления, майор Козюлин думал не только о технике, но и перво-наперво о людях, которых ему предстояло вести в бой. Он требовал от офицеров, чтобы они знали каждую балку, каждую высотку и селение, которые завтра станут ареной жарких схваток.

Вечером Козюлин созвал командиров батальонов и штабных офицеров. На стене висела карта, красная стрела рассекала, будто молнией, линию вражеской обороны, и, описав огромную дугу, сходилась с другой красной стрелой, образуя таким образом кольцо окружения противника. Дальше стрела вырывалась на простор задонских степей. В самом острие этой стрелы стояла цифра 150 – номер полка Козюлина.

Гвардейцам предстояло войти в прорыв и действовать в тылу врага.

Кирилл Иванович водил по карте указкой, подробно излагая план боя.

В манере говорить спокойно и предельно точно чувствовалось, что майор уверен в успехе боя.

– Главное – дерзость, стремительность, – горячо говорил он, излагая свой вариант боя. – Ошеломить противника, спутать его карты – значит победить!

Поздно вечером командир полка отдал последние распоряжения: напомнил офицерам о том, что оружие должно быть готово к непрерывной стрельбе на морозе, чтобы обоз не отставал и чтобы «славяне», как порой дружески называл майор своих бойцов, были сытно накормлены.

Пришло время отдыха. Козюлин лег на лежанку, застланную сеном. Ночь перед боем показалась очень короткой. Проснулся от грохота артиллерии. Вышел из землянки.

Над степью пылала заря, и в лучах восходящего солнца снег казался багровым. Было морозно, студеный ветер жег лицо. В прибрежном кустарнике, где располагались батальоны, бойцы топтались на снегу, пытаясь согреться. Кирилл Иванович пошел в район исходных позиций.

По дороге он встретил Алексея Панина, командира роты автоматчиков. От всей фигуры кряжистого, плотно скроенного офицера веяло здоровьем и силой. Он лихо приложил руку к меховой шапке, из-под которой выбивались пряди русых волос, и, отдав честь, задержал на нем прямой, задорный взгляд.

«Бравый! – подумал Козюлин. – Гвардейский офицер перед битвой! В натуре!» – И проговорил вслух:

– Значит, скоро двинем?

– Пора бы. Руки чешутся, – ответил Панин.

– Осмотрительней будь, – сказал Козюлин. – Дерзость, она хороша, когда основана на трезвом расчете.

Командир обходил ряды солдат. У всех было приподнятое настроение – все ждали боя. Майор угощал бойцов махоркой, запросто разговаривал то с тем, то с другим. Вот он подошел к черноусому гвардейцу, у которого была забинтована голова, и сочувственно спросил:

– А вы, дорогой мой, кажется, нездоровы?

– Рана еще не поджила, – с досадой в голосе ответил боец Халиков. – Будь она неладна…

– Может быть, в санчасть пойдете? А?

– Неудобно, товарищ майор. Все вперед, а я, значит, назад? Теперь так не делается, – ответил Халиков.

Гром артиллерии усиливался. Теперь уже били не только пушки, но и тяжелые гаубицы, по глухим выстрелам которых нетрудно было определить, что они находятся километрах в десяти. Скоро должны были последовать залпы гвардейских минометов, или, как говорили солдаты, «заиграют катюши».

Больше часа ревели орудия. То с оглушительным воем, то с тонким певучим посвистом летели над головами снаряды разных калибров. Подобно молоту по наковальне, долбили они вражескую оборону, выворачивая все кверху дном. Снег потемнел, будто обугленный.

Красные ракеты, взметнувшиеся над позициями, возвестили начало штурма. По всей линии исходного рубежа поднялись стрелки. Они шли, прижимаясь к разрывам своих снарядов. Неудержимо шли, споро.

Майор Козюлин хорошо изучил повадки врага. Он знал, что, когда идет наша артподготовка, фашисты по траншеям и ходам сообщения отходят в глубь обороны, а как только страшный смерч огня прекращается, они спешно занимают прежние позиции. Поэтому командир полка решил, что если гвардейцы будут двигаться вслед за разрывами своих снарядов, то они смогут ворваться в окопы и траншеи прежде, чем туда успеют вернуться немецкие солдаты.

Пехотинцы скоро достигли вражеских позиций. И когда ворвались на передний край, увидели здесь развороченные блиндажи, заваленные траншеи и окопы. На ветвях кустарника висели обрывки зеленых немецких мундиров, тлели раскиданные от блиндажей и землянок доски, бревна, брезентовые пологи.

Произошло то, что и предвидел командир: уцелевшие немцы хлынули обратно, на старые позиции, но здесь уже хозяйничали гвардейцы, встретив их огнем в упор.

– Всыпать им, всыпать! – кричал по телефону Козюлин.

Фашисты выскакивали из земляных щелей и тут же падали, сраженные. Войдя в азарт боя, гвардейцы кинулись в штыки и в скоротечной рукопашной схватке доконали врага.

– Здорово мы их умыли! – оживленно шутили бойцы, осматривая поле боя, устланное трупами фашистов.

Был уже полдень, когда гвардейцы двинулись дальше. Под ногами весело похрустывал снег. Бойцы шли размашистым шагом. У некоторых на груди висели немецкие автоматы – трофеи первого боя.

С добрый десяток километров подразделения шли спокойно, не встретив ни малейшего сопротивления.

Но вот связной привез командиру полка донесение. По размашистому бойкому почерку Козюлин сразу догадался, что донесение написано рукою лейтенанта Птицына, который со своими разведчиками еще ночью был послан во вражеский тыл.

«…Из хутора Верхне-Фомихинский по направлению балки Круглая движется до полка пехоты противника.

Продолжаю наблюдение», – прочитал Козюлин и задумался.

Судя по всему, фашисты пытались ударить во фланг нашим войскам.

Вскоре пришло еще одно донесение: «Противник приближается к балке…»

Мысль Козюлина работала быстро и точно. Не один вариант боя промелькнул в его голове. По его убеждению, самым главным сейчас было срезать «опухоль» на правом фланге и уничтожить вражескую группировку.

…Майор Козюлин по лощине скрытно привел гвардейцев в глубокую балку. Полковые пушки, замаскированные белыми чехлами, незаметные даже вблизи на фоне ослепительного снега, разместились на краю оврага, готовые к стрельбе прямой наводкой. Одновременно Козюлин послал автоматчиков Панина в обход вражеской группировки.

По лощинам, прячась за буграми, немцы приближались к нашим позициям. Одна за другой появлялись ломкие цепи. Временами солдаты останавливались и, воровато озираясь по сторонам, шли дальше. Расстояние быстро сокращалось. Уже была отчетливо слышна немецкая речь, можно было разглядеть лица с нахлобученными на лоб касками.

Фашисты подошли на расстояние прицельного выстрела и сразу же были встречены ливнем огня. Пулеметные очереди, будто косой, срезали передовую цепь, но вторая, сомкнув ряды, продолжала двигаться.

Включилась в бой полковая артиллерия, которая клала снаряды в самой гуще солдат, и вражья цепь заметно редела. Рассыпавшись по полю, фашисты вставали и опять продолжали бежать, как-будто бы их подгонял страх погибнуть если не от чужих, то от своих пуль.

Кто-то доложил Козюлину, что группа вражеских автоматчиков просочилась в тыл и угрожает напасть на командный пункт полка.

Наступил тревожный, кризисный момент. Козюлин понимал это, хотя внешне не подавал виду, даже умел казаться спокойным. Он быстро собрал телефонистов, повозочных, всех дежуривших на командном пункте солдат и приказал занять круговую оборону.

После этого, лежа на гребне холма в окопчике и глядя в бинокль, он думал: «Куда же делся Панин?»

Из дальней балки показались солдаты в ушанках. Оттуда в воздух взлетела зеленая ракета. Майор Козюлин радостно замахал рукой, мол, понял, вижу – автоматчики Панина!

Властным и сильным голосом майор подал команду:

– Гвардия, за нашу Советскую Родину – в ата-а-ку!

По всему полю могуче грянуло «ура», и гвардейцы, ощетинясь штыками, кинулись на немцев. Завидев стремительную атаку русских, неприятельские солдаты на миг остановились и потом повсеместно начали удирать, настигаемые хлестким огнем.

На фланге затрещали автоматные очереди. Это ударила рота офицера Панина.

Разгром немецкого полка был полный.

После боя Козюлин, в полушубке, в черной барашковой кубанке, обходил солдат. Еще издалека его заметил Халиков – тот самый плотный черноусый гвардеец. Он встал, машинально застегнул ватник и бойко сказал подошедшему командиру:

– Товарищ майор, рядовой Халиков на позиции.

– Рана не мешала? Пулемет в исправности?

– Моя машина как часы! – ответил Халиков и задорно добавил: —А о ране не вспомнил. Некогда было.

– Ваша работа? – спросил Козюлин, посмотрев на трупы фашистов, валявшиеся неподалеку от пулеметной точки.

– Фактически воюю, – заговорил Халиков. – Прут, стервы, прямо на ячейку, чтобы меня, значит, мертвым сделать. Думаю: как так? Фашисту жить, а мне в земле лежать? Злость вскипела, прижался к пулемету и давай косить… Фактически воюю! – заключил рядовой.

– Орел! – торжественно произнес Козюлин, обнимая солдата.

В это время подошел связной с донесением из разведки лейтенанта Птицына:

«По дороге замечен артдивизион противника. Направляется в нашу сторону…» – прочитал Козюлин и тут же заспешил в штаб.

В низких лучах раннего солнца, как алмаз, горели крупинки пористого снега. Степь так вольно раздалась, что гряды дальних высот, меж которыми затерялись хутора, едва различались в синеве утра.

Полк биваком расположился в молодых посадках. Штаб полка ютился в парусиновой палатке. В углу пыхтела докрасна раскаленная железная печка, на плите кипел в алюминиевом котелке чай.

На столе разложена потрепанная, исчерченная цветными карандашами карта. Склонился, глядя на нее, Козюлин. Изредка он приподымал голову и смотрел на дверь. С минуты на минуту ждал возвращения старшего лейтенанта Панина, автоматчики которого несколько часов назад устроили засаду на пути немецкого артдивизиона.

Прибыл наконец и Панин! Он входит, молодецки отдает честь, и по радостному его лицу видно, что бой окончился удачно.

– Вижу, вижу, твои молодцы сквозь огонь и воду пройдут, – оживился Козюлин. – Рассказывай, как разделались.

– Навели порядок, – простуженным басом заговорил Панин. – Немецкий дивизион двигался по дороге, а мы лежали в снегу, на обочине. Пятнадцать орудий тянули кони. Чуть только дивизион поравнялся с нами, сразу началась заваруха. Птицын, лихая головушка, завел своих разведчиков с тыла и ударил в хвост, а мы в лоб… У немцев, конечно, нервы сдали сразу. Все орудия побросали.

Панин лукаво посмотрел на командира полка:

– Кстати, вы искали хорошего коня. Есть такой! В голове колонны дивизиона ехал на белом коне офицер. Как только началась стрельба, он дал тягу, но я снял его с первого выстрела, а коня поймал..

– Благодарю за победу… И за копя, разумеется, спасибо! – Лицо Козюлина расплылось в улыбке.

Вновь склонился командир над картой. Попыхивая трубкой, Кирилл Иванович продолжал обдумывать план штурма хутора Средне-Царицынского. После недолгой паузы он оторвал взгляд от карты и обратился к командирам:

– А что, товарищи, если мы предпримем ночной налет?.. Силенки у немцев еще не выдохлись, днем, пожалуй, сопротивляться будут отчаянно. А ночью сподручнее.

– Конечно, конечно, – поддержали офицеры своего командира.

– Вот пушек маловато, – озабоченно обронил Козюлин.

– Как так? А трофейные? – подал голос Панин. – Ведь их пятнадцать штук… И снаряды есть.

– Идея! У вас запасные артиллеристы найдутся? – обратился Козюлин к начальнику артиллерии полка.

– Подберем, товарищ майор, только надо выделить из числа пехотинцев подносчиков снарядов, а наши подносчики встанут у трофейных пушек. Они умеют стрелять.

– Ладно, – кивнул Козюлин и посмотрел на часы. – Сегодня в двадцать ноль-ноль выступаем.

…К хутору подошли глухой ночью. На фоне снега виднелись дремно прикорнувшие хаты. Кругом было тихо, будто ни одного солдата не было в хуторе. Судя по рассказам захваченного накануне «языка», хутор, однако, был забит отступающими солдатами. Козюлин знал, что падение вражеского опорного пункта в Средне-Царицынском откроет ворота для рейда наших танков по тылам врага, и потому хутор надо было взять непременно.

Стрелки и автоматчики ушли на точно указанные рубежи для нападения. Томительно тянулось время, и вдруг ночную тишь взорвали частые орудийные выстрелы.

Вражеские солдаты и офицеры выбегали из хат кто в чем – в гимнастерках, в нательном белье… Как при пожаре, метались по улице.

С разных сторон в хутор хлынули советские пехотинцы. Автоматчики, очищая дома и улицы, расстреливали охваченных смертным ужасом солдат.

На рассвете посреди хутора были собраны пленные. Их было сотни три. Они стояли на снегу, ежась от холода и потирая замерзшие руки. Некоторые, особенно офицеры, не хотевшие сразу сдаться в плен, теперь вылезали из подвалов, из ометов соломы, отовсюду, где только можно было до этого спрятаться, и понуро брели к колонне.

К командиру полка Козюлину привели адъютанта немецкого генерала. Он угодливо раскланивался и охотно отвечал на все вопросы.

– Русс хорош… Гитлер не хорош… – бормотал он.

– Где ваш генерал? – строго спросил командир полка.

Адъютант показал рукой на развалины крайней хаты.

Скоро разыскали вход в погреб, вырытый под полом разрушенного дома. В погреб полезли ординарец генерала и за ним наши автоматчики.

– Вылезай, твое фашистское благородие, так твою перетак, – гаркнул гвардеец-автоматчик. – Хватит, отыгрался!

На генерале щегольский мундир был порван и облеплен грязью. Высокий, сухопарый, с мясистым носом, генерал молчал, исподлобья глядя по сторонам.

– Ого, ничего птица попалась! – проговорил кто-то из гвардейцев.

– Велика, да ощипанная! – заметил Козюлии.

Раздался озорной, веселый смех.

* * *

Генеральное наступление, начатое утром 19 ноября 1942 года, бурно развивалось по всему югу. Это наступление привело к крушению гитлеровских полчищ между Доном и Волгой; здесь, у неприступных волжских берегов, была окружена многотысячная армия Паулюса. И в то время, когда фашистские войска доколачивались в гигантском котле, на просторах донских и украинских степей катился могучий вал советского наступления. В потоке колонн двигался и гвардейский полк Козюлина.

Много дней, пылающих, грохочущих от зари до зари, провел в боях славный полк. Сотни километров прошли гвардейцы по земле украинской, отбивая у врага города и села и возвращая советских людей, перенесших безмерное горе и страдания, к жизни.

В мартовский день, уже после освобождения Ворошиловграда, гвардейцев догнала радостная весть: их командира майора Козюлина наградили орденом Суворова! Многие гвардейцы, слава о которых шумела в дивизии, также были награждены орденами и медалями.

Боевые награды вручали гвардейцам в короткие минуты передышки. Где-то за близким перелеском слышалась стрельба, ухали орудия, а здесь, на берегу Северного Донца, люди бережно брали в огрубелые руки ордена и медали и клялись в верности долгу перед развернутым Знаменем полка.