Текст книги "Мой любимый клоун"

Автор книги: Василий Ливанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Выход одиннадцатый

С утра у Ваньки – это надо же! – нормальная температура.

– Поздравляю вас, Иван Сергеевич! Что прикажете подать? Может быть, желаете омлет с яблоком-с?

Молчит.

– Совсем забыл! Ванька, тебе тетя Алиса прислала какие-то куриные котлеты по особому заказу. Говорит, твои любимые. Будешь есть?

Молчит.

– Ванька, чего молчишь? Ты себя хорошо чувствуешь?

– Хорошо. – Голосок слабый-слабый.

– Надо поесть, Ванька. Поешь, примешь лекарство, и я тебе почитаю новую книжку, вот: Эдуард Успенский, стихи. Очень веселые.

Но Ванькины глаза наполнились слезами.

– Ванька, что с тобой, сынище?

– Лекарство противное! – Ванька раскрыл рот в беззвучном реве, и слезы покатились, как дождь по оконному стеклу.

– Вот тебе раз! Ты же все время пил это лекарство, и вдруг – противное.

– Все равно противное!

– Ладно, пропустим один разок. Сейчас я тебе Алисины котлеты разогрею, а ты пока посмотри картинки.

Синицын положил книжку на одеяло и вытер ладонью заплаканное Ванькино лицо.

– Ванька, хочешь, я тебя рассмешу?

Синицын состроил Ваньке свою знаменитую рожу.

Ванька смотрел, приоткрыв рот, потом стал смеяться, колотя ладошками по одеялу. Отсмеявшись, неожиданно сказал:

– Только больше не надо, папа.

– Почему?

– Мне немножко страшно.

Когда Синицын вернулся в комнату с завтраком, Ванька спал, подсунув сложенные ладошки под щеку. Книжку Ванька, кажется, даже не раскрывал.

Как он похудел! И личико бледное, маленькое и очень серьезное.

Ну ничего. Пусть отсыпается. Температура нормальная, а щеки быстро нарастут. Будем каждый день ездить за город, дышать воздухом. Скоро весна.

Лечь бы сейчас и заснуть самому, чтоб ни о чем не думать. Но не лежится, не сидится, все – «не».

Синицын бессмысленно слонялся по своей маленькой квартире, останавливался у окна и смотрел на улицу. По пепельно-серому городскому снегу от автобусной остановки шли люди. Много людей. Шли гуськом по скользкой тропинке между сваленными грудами стройматериалов, мимо новенькой телефонной будки и автомобильной стоянки, где среди закутанных брезентами машин стыдливо краснел синицынский «Запорожец», и, выйдя на сухой асфальт, разбредались в разные стороны. Почти одни женщины. И каждая что-нибудь тащит в свою новую квартиру: сумку или чемодан, узел или картонный ящик. Вон одна бережно несет связанные друг с другом стулья.

Немногие идут налегке.

Двое вывалявшихся в снегу ребят прогуливают тощую черную собачонку с нахально закрученным на спине хвостом. Около дома напротив выгружают шкаф из мебельного фургона. Толстая дама в пегой шубе распоряжается двумя краснолицыми парнями. Парни поставили шкаф на тротуар и закуривают, а толстуха что-то говорит им, широко разевая рот и размахивая пегими рукавами. Тем временем ребята, убегая от собачонки, оказались около шкафа и в азарте игры, не замеченные никем, спрятались за полированной дверцей – влезли в шкаф. Собачонка обежала шкаф, сосредоточенно обнюхала новую полировку и, облюбовав себе один угол, задрала на него ножку.

Пегая владелица всплеснула рукавами, и Синицын услышал ее сиренный вопль. Собачонка брызнула в сторону, толстуха бросилась к своему шкафу, а тут ей навстречу из-за полированной дверцы выскочили ребята – и наутек. Толстуха схватилась за пежину на левой стороне груди, а парни, уронив папиросы, сгибались в три погибели со смеху. Хорошо, что ребятишки сейчас выскочили. «Вот если бы они обнаружились уже в квартире, когда шкаф установят…»

Синицын усмехнулся, отошел от окна, уселся за кухонный стол и закурил. «Человек должен построить дом, вырастить ребенка и посадить дерево». Кто так говорил? Кажется, древние индусы… Дома он, оказывается, не построил, ребенка не вырастил, дерева не посадил. Может быть, мадам Баттербардт права: несерьезный он человек.

«Поговорить бы сейчас с мамой. Поговорить бы…»

То незнакомое, желтое, восковое лицо среди цветов не было лицом его мамы. Это так поразило Синицына, что притупило стонущую боль непоправимой беды. Это чужое лицо в гробу, за которым он шел среди заплаканных соседских старушек, вызывало в нем чувство глухой враждебности, почти оскорбляло его. Он до сих пор едет на кладбище, как на муку. Заставляет себя несколько минут простоять у могилы, чтобы та непонятная злая сила, которая, издеваясь над ним, живым, совершила эту бесчестную подмену любимого существа, чтобы она, эта сила, не догадалась, как он испуган и унижен ею.

А его мама теперь, наверное, шьет шляпки в дурацких каких-нибудь антимирах. Если, конечно, там у них носят шляпки. И до Сережи, клоуна, ей и дела нет.

Синицын встал, пошел в комнату, выдвинул ящик стола, вынул фотографию мамы – в меховом воротнике мама и в черной шляпке, – снова вернулся на кухню, достал из стенного шкафчика нужный инструмент и обрезки доски, уселся на полу и занялся рамкой.

Он никого не ждал к себе сегодня. Врач придет только завтра. Алиса тоже обещала заехать: она ведь сегодня провожает Романа, потом у нее свои неотложные дела. И соседка не придет. Она, как выяснилось, работает одну неделю в месяц. Где-то что-то от кого-то сторожит.

А приятели редко заглядывают к нему домой. В Орехово-Борисово – это вам не в Черемушки и даже не в Теплый Стан добираться.

Синицын мастерил рамку и поглядывал на кошачьи ходики.

Роман улетает тем же рейсом, что и Лёся, – 16.40. У него еще времени вагон! Скорее всего, бегает по городу, ищет по табачным киоскам «Яву» – неуловимые наши сигареты.

Вдруг задребезжал звонок. Что такое?

– Вам телеграмма. Международная. Распишитесь вот здесь.

Синицын настолько сосредоточился на Ромашкиных предотъездных хлопотах, что в первое мгновение у него промелькнула безумная мысль, будто Роман каким-то одному ему известным способом долетел до Канады.

А телеграмма была от Лёси:

«Задерживаюсь три месяца переводчиком советской выставки люблю целую Ольга Баттербардт». И не Синицына, а теперь и не Лёся, а Ольга Баттербардт. Хотелось биться лбом о стену, хотелось орать, изойти руганью, ломать мебель, хотелось…

Синицын сидел в кухне на полу и с подлинно цирковым упорством метал стамеску в кухонный буфет, стараясь угодить острием в круглую ручку дверцы. При этом он пел на мотив старого «Танго соловья»:

– Задерживаюсь выставке советским переводчиком, три месяца целую вас, вся ваша Баттербардт…

Одно и то же, без конца.

Опять звонок.

Царь Леонид заполнил собой всю переднюю и вытеснил Синицына на кухню, где сразу померкло освещение. Привез десять бутылок боржоми, помидорчики и здоровенный ломоть севрюги.

– Вот, – прогудел, – это тебе мои балбесы посылают. Что нового в жизни артиста?

Синицын показал Лёсину телеграмму. Царь Леонид внимательно прочел, прищелкнул языком и с размаху прилепил телеграмму Синицыну на взмокший лоб.

– Канадский вариант, – сказал царь Леонид. – Грубый прессинг по всему полю. Все пупсики – одинаковые. – И попросил: – Покажи своего балбесика.

Так же внимательно и серьезно, как читал телеграмму, рассматривал спящего Ваньку. На кухне сказал Синицыну:

– На тебя не похож, но будет похож. Мы его воспитаем настоящим спартанцем. – И одарил Синицына счастливой младенческой улыбкой. – Если что, знаешь, как меня найти. Я теперь по четным. Побегу, такси ждет. У меня сегодня туристов невпроворот. Чао!

Что это Ванька так долго спит? Наверное, это к лучшему. Когда выздоравливаешь, спится сладко. Синицын по себе знает. В детстве переболел всеми детскими болезнями. Особенный специалист был по ангинам. Заработал хроническую красноту гортани. В школе это очень даже пригодилось. Не выучил урок – сразу к врачу. Покажешь горло – и ступай куда хочешь, хоть в кино. Правда, с портфелем замучаешься. Неотвязный, как школьная совесть. Жалко, что они с Ромашкой не учились в одном классе. Жалко, что нельзя с другом бродить вдвоем по общим воспоминаниям того далекого, веселого времени. Ромашка сейчас уже пролетает над Европой. Наверное, затеял какие-нибудь уморительные пререкания с бортпроводницей. А Димдимыч ему подыгрывает. Только бы у них все хорошо прошло, с успехом. Судя по тому, как Ромашка вчера рассказывал, должно неплохо получиться. И молодцы все-таки, что не раскисли и поехали без него. Интересно, как они стоят в афише, он забыл вчера спросить. Скорее всего, так: «В паузах соло-клоун Роман Самоновский».

А ваша фамилия, клоун Синицын, теперь все больше на рецептах: Синицын – олететрин, Синицын – димедрол, ацетилсалициловая кислота – тоже Синицын.

Звонок в дверь, робкий, отрывистый. Просто день открытых дверей! Надо как-то разнообразить прием посетителей. В благоустроенных домах, где боятся воров, из-за двери сначала спрашивают высокими, испуганными голосами, вот так:

– Кто там?

Нет ответа. Видно, ошиблись квартирой или мальчишки озорничают.

Дрынь! – снова.

Явно мальчишки.

Если еще раз позвонят, распахну дверь и огрею веником. Где веник? Вот он. Ну?

Дрынь!

Синицын рывком распахнул дверь и стеганул веником. Какое-то солидное тело рухнуло на кафель площадки. Задрались кверху ноги в тяжелых мужских ботинках.

– Ради бога, простите, – по-настоящему испуганным голосом выкрикнул Синицын и нагнулся помочь безвинно пострадавшему.

На площадке лежал Ромашка. Его друг и партнер Ромашка, Рыжий коверный, а никакой не: «В паузах соло-клоун Роман Самоновский».

Лежал себе и посмеивался. Синицын опустился рядом с ним на колени, загородив лицо грязным разлохмаченным веником.

Выход двенадцатый

Ну, Сергей Дементьевич Синицын, что тебе еще нужно от жизни? У тебя есть друг, который с тобой неотлучно и в радости и в беде. Ты мечтал о сыне, и вот он, сын Ванька, в твоем доме, который ты если еще не построил, то вместе с ним, с сыном, построишь обязательно. Обязан построить. А сколько людей так одиноко и кукуют всю жизнь. Одинокие члены кооператива. Дом, который построил жэк. И в конце концов, «люблю целую» – это тоже не пустяки. Тебе мало? Много просишь, клоун Синицын.

Твоя настоящая любовь – это цирк, без которого ты, как перегоревшая лампочка, никому не нужен.

– Это Ванька так буфет изуродовал? – Ромашка спросил.

– Нет, это я сам.

– Правильно! Надо увлекать детей личным примером. Очень педагогично.

Синицын заглянул к Ваньке. Ванька спал, сбросив одеяло. Синицын укрыл малыша и вернулся к Роману.

– Ромашка, что-то меня Ванька беспокоит. Странный он какой-то. Целый день спит.

– Не дергайся, Птица. Это он за меня отсыпается.

Ночью, после ухода Синицына, Роман не сомкнул глаз. Под утро – Алиса еще спала – тихонько вышел из дому и поехал к Димдимычу. Димдимыч ничуть не удивился его раннему появлению и, когда Ромашка все свои сомнения выложил, торжественно заключил:

– Камень ты мне с души снял, Роман. Спасибо, что приехал ко мне первому.

Потом Димдимыч потребовал у жены свой парадный пиджак с боевыми орденами и медалями и повез Ромашку в Управление госцирков. Там произошел неприятный разговор. Смысл его заключался в том, что артист Роман Самоновский – безответственный гражданин, который хочет сорвать зарубежные гастроли советского цирка.

И тут…

– Я Димдимыча таким никогда не видел. Вот тебе и говорящая статуя! Я даже перепугался, честное слово. И, по-моему, все там малость струхнули.

Димдимыч иссиня побледнел, рубанул кулачищем по начальническому столу так, что подпрыгнули все, какие там были, телефоны, и страшным голосом, каким, наверное, командовал: «Эскадрон, шашки к бою!» – закричал, что не позволит извращать честный поступок советского артиста Романа Самоновского.

– Любой ценой хотите галочку поставить?! – атаковал Димдимыч. – А того не понимаете, что топчете дружбу двух наших артистов, ломаете их партнерство, нужнее для советского цирка, для наших зрителей. – А потом Димдимыч опустился на стул и тихо сказал: – Если бы не святая дружба мужская, никаких этих гастролей бы сейчас не было, и цирка нашего не было, и нас с вами, товарищи дорогие… Это понимать надо.

И все Димдимыча поняли. Посовещались, созвонились и решили, что гастрольная программа и так блестящая, без коверного на этот раз можно обойтись.

Роман расцеловал Димдимыча в обе щеки, пожелал ему от обоих клоунов счастливых гастролей и помчался домой к Алисе.

– А что Алиса сказала?

– Алиса сказала, что ей нечем кормить собак, и погнала меня в магазин. А когда я пришел с продуктами, так меня хвалила, будто я не в магазин ходил, а по крайней мере летал в космос… Что же я? – Ромашка подскочил на табуретке. – Алиса сказала, что, если святая Мария согласится Ваньку покараулить, мы у нас поужинаем. Который час?

Кошачьи ходики показывали одиннадцать.

– Не может быть! – Роман сверил по своим часам. – Ну и здоровы мы трепаться! Мастера разговорного жанра. То-то я чувствую, у меня живот подвело.

– Буди Ваньку, – сказал Синицын, – он целый день ничего не ел. Сейчас я нам ужин сочиню. Царь Леонид тут кое-что пожаловал со своего плеча.

Роман прошел в комнату.

– Ванька, встань-ка! – весело выкрикнул Ромашка. И вдруг срывающимся, внезапно осевшим голосом позвал Синицына: – Птица, иди сюда, скорей!..

Синицын рванулся в комнату.

Ванька сидел в кроватке. Роман поддерживал малыша под мышки. Круглая Ванькина голова с торчащими во все стороны рыжеватыми вихрами бессильно откинулась на тонкой шее. Глаза были широко открыты и смотрели на Синицына одними белками, желтыми, без зрачков.

– Ванька! – как глухому, закричал Синицын, обхватил ладонями худенькие плечи и встряхнул малыша.

Ванька моргнул и уронил голову на грудь. Вдвоем перенесли почти невесомое тельце на большую кровать. Синицын никак не мог расстегнуть маленькие пуговки Ванькиной пижамы – тряслись руки. Потом припал ухом к Ванькиной груди. Сердце малыша не билось, нет, оно вздрагивало часто-часто, словно мячик катился по неровной поверхности.

– Роман, неотложку…

Роман исчез.

Синицын грел в ладонях Ванькины холодные ладошки. Потом перетащил его к батарее отопления, прижал ступни мальчика к трубам радиатора.

– Ванька, сыночек, ну скажи мне что-нибудь, Ванька…

Ванька не отзывался. Он был без сознания.

Комната наполнилась белыми халатами. Ваньку снова перенесли на большую кровать. Белые халаты быстро двигались по комнате, что-то спрашивали у Синицына, он отвечал, плохо понимая смысл вопросов, его переспрашивали.

Кто-то снял абажур с лампы, белый свет резанул по глазам, запахло больницей. Синицын все держал Ваньку за руку, не хотел отпускать. Ему казалось, что, если он отпустит холодные Ванькины пальчики, случится что-то ужасное, непоправимое…

– Ну-ну, товарищ папа, не надо нам мешать, дорогой… – И Синицын узнал румяного доктора, что пел тенором под мохнатой простыней.

Синицына оттеснили к окну. Белые халаты сомкнулись над кроватью. Врачи переговаривались тихо, отрывистыми фразами. Синицын увидел Романа. Ромашка стоял по ту сторону кровати, высоко над головой держа лампу, морщился от яркого света.

– Слушайте меня внимательно, товарищ папа.

Румяный доктор взял Синицына за пуговицу и близко глянул в глаза.

– Мы забираем вашего мальчика в больницу. Ему необходимо сделать переливание крови, срочно.

– Да, – сказал Синицын, – переливание крови. Я понимаю.

– Вот и прекрасно. У нас в машине места для вас, увы, нет. Придется добираться самим. Это недалеко.

– У нас есть машина! – выкрикнул Роман.

– Полный вперед! – сказал врач.

В больничном дворе Синицын едва не врезался в красные тормозные огни врачебной машины.

Когда подавал назад, чтобы санитары смогли вытащить носилки, на которых лежал Ванька, Синицын увидел в свете фар у подъезда одинокую женскую фигурку. Женщина, прикрыв глаза ладонью, пошла к машине.

– Алиса, – сказал Ромашка, – я ей звонил.

Когда он успел?

Носилки уже скрылись в подъезде.

– Нельзя, нельзя. – Дежурная нянечка, растопырив руки, загородила собой коридор.

– Мы с этим мальчиком, – сказала Алиса. – Мы его родители.

– Что-то вас больно много, родителев. Обождите-ка, я спрошу Ивана Ильича.

Нянечка сняла телефонную трубку и набрала три цифры непослушным пальцем.

– Занято у них в ординаторской.

Ждали в молчании. Нянечка их разглядывала.

– Кто это – Иван Ильич? – спросила Алиса.

Дежурная, не отвечая, снова набрала.

– Иван Ильич? Это дежурная, тетя Зоя. Тут родители, значит, мальчика, что сейчас привезли, так я… Слушаюсь, Иван Ильич! Сичас… сичас…

Она шваркнула трубку на рычажок.

– Обоих родителев требуют… срочно.

– Я останусь, – сказал Роман.

Ему на руки сбросили пальто и шубку. Накинув поданные нянечкой белые халаты, Синицын и Алиса побежали в глубь коридора.

– Не шибко, не шибко, – отдуваясь, бормотала нянечка. – Сердце у меня… того…

В ординаторской, квадратной чистой комнате, за затиснутым между шкафами столом сидел у телефона лысый человек в белом халате. Очки сползли на кончик носа, усы торчком, белая бородка клинышком.

Айболит.

Человек покосился на вошедших и, не отрываясь от телефонной трубки, время от времени сокрушенно покачивал головой. Потом заговорил усталым голосом:

– Я же вам говорю – гемолиз. Да, реакция на олететрин. Желтушный, желтушный белок. Все признаки. Гемоглобин тридцать шесть единиц. Ну, в том-то и дело. Конечно, поздно уже. – И опять покосился на Алису и Синицына.

У Синицына подломились ноги. Он опустился на стул.

– Если что-нибудь придумаете, звоните. – И врач повесил трубку.

– Что поздно? – спросил Синицын.

– Вы кто, родители? – Врач заглянул в листок, лежащий у телефона. – Родители Вани Синицына?

– Да, – сказала Алиса.

– Я сказал – поздно, первый час. У вашего Вани редкая группа крови: первая, резус отрицательный. На пункте переливания такой крови сейчас нет. Хорошо, что вы оба здесь, – такая кровь передается по наследству. У кого из вас резус отрицательный?

– У меня вторая группа, – сказал Синицын.

– А у меня первая, – сказала Алиса, – просто первая, без этого…

– Так не может быть. – Врач улыбнулся, молодо, добродушно. – Ведь Ваня Синицын – ваш сын?

– Мой, – сказал Синицын, – но он приемный, из детдома.

– Ясно.

Улыбка исчезла с лица Айболита. Бородка решительно выдвинулась вперед. Врач снял очки и провел ладонью ото лба к подбородку, словно стирая с лица усталость.

– Сейчас будут искать доноров с нужной группой крови. Но переливание необходимо сделать срочно, как можно скорее. Постарайтесь вспомнить, нет ли у вас друзей, знакомых с нужной группой – первая, резус отрицательный.

– У Романа тоже вторая…

Айболит сидит нога на ногу. Левая на правую. Правой ноги не видно, она прячется в тени за тумбой стола. А левой он слегка покачивает. Бурая брючина без складки, обшлаг залохмачен, ниточки торчат. Из-под обшлага высовывается тонкая лиловатая кость голени, гладкая, безволосая. Резинка носка плохо прилегает, отвисла. Очень застиранный носок. И ботинок какого-то мальчикового фасона, тупорылый, с отстроченным носом. Хоть и чищеный ботинок, но нос заметно обшарпан, содран, как обычно у малышей. И шнурки слишком длинные, завязаны бантиком, свисают по краям.

В детстве этого Айболита, наверно, часто наказывали, что быстро дерет ботинки. Вот он старый уже, седой, с бородкой, а так и не научился беречь обувь… Неужели вот этот тупоносый левый чужой ботинок останется с ним, Синицыным, на всю жизнь, на всю жизнь, на всю жизнь…

– Доктор, я вспомнила! – Алиса стояла за спиной Синицына, он не видел ее лица, а только услышал: – Этот самый резус отрицательный у Линки Челубеевой. Мы с ней вместе медкомиссию проходили перед поездкой в Индию.

– Где эта ваша Челубеева? – Врач весь подался навстречу Алисе. – Она в Москве?

Алиса не отвечала.

Что подумалось в эти секунды Синицыну, что он почувствовал? Да не все ли равно? Важно, по правде, только одно – он впервые ясно и навсегда осознал себя Ванькиным отцом.

– Можно от вас позвонить?

– Нужно. – Врач пододвинул Синицыну телефон. Синицын быстро накрутил тугой диск. Гудки, гудки.

– Слушаю, – глухой старческий голос.

– Попросите, пожалуйста, Полину Никитичну.

– Вы знаете, который теперь час? Безобразие! – В трубке длинно загудело.

Синицын набрал снова. Гудки, потрескивание.

– Я слушаю. Она, Полина.

– Полина, это я, Синицын.

– Ты что, пьяный, Синичка?

– Полина, Ванька умирает. – Синицын отчаянным усилием воли задавил подступившие к горлу рыдания. В трубке разрывно трещало.

– Где ты? – спросила Полина сквозь треск и ночь. Синицын с подсказки врача дважды выкрикнул адрес.

– Я быстро, – сказала Полина.

– Она быстро, – сказал Синицын врачу, кладя трубку. И попросил: – У вас не найдется закурить?

Врач достал смятую пачку сигарет и протянул Синицыну.

– И мне, – сказала Алиса.

– И вам, – врач улыбнулся Алисе, – и вам обязательно!

Синицын курил и вдруг почувствовал, что Алиса тихонечко погладила его по затылку. И еще раз погладила, и еще… Он глубоко затянулся и закрыл глаза.

– Здравствуйте! – Полина стояла в дверях и тревожно всех оглядывала.

– Это она, – сказал Синицын врачу. Врач подошел к Полине и негромко о чем-то спрашивал. Полина тоже негромко отвечала.

– Вам повезло, – сказал врач Синицыну. И Полине: – Идите со мной.

Синицын задержал Полину в дверях:

– Полина…

– Ауфидерзейн, дурак, – шепотом сказала Полина Синицыну.

Все сразу вспомнил Синицын, все понял, что хотела сказать ему Полина Челубеева, и, готовый в этот миг отдать себя на растерзание смешанной группе хищников Зигфрида Вольфа, только и нашелся что ответить шепотом:

– Сама дура!..

Синицын, Алиса и Ромашка сидели на узкой лавочке во дворе больницы. Против них на снегу расположилась тощая бездомная кошка и рассматривала всю их компанию металлическими равнодушными глазами.

– Когда я был молодой, – доверительно сообщил Роман кошке, – я был курчавый блондин высокого роста.

Кошка зажмурилась. То ли смеялась Ромашкиной болтовне, то ли ставила его признание под сомнение.

Роман порылся в карманах пиджака и бросил кошке кусочки бефстроганов. Кошка принужденно поднялась, обнюхала мясо и стала есть, вытянув шею, склонив голову набок, старательно жуя.

– Роман, – попросила Алиса, – обними меня. Меня что-то знобит.

Ромашка обхватил ее рукой за плечи, прижал к себе.

– Да, – сказала Алиса, – крепко, вот так.

Кошка встала, потянулась, выгнув спину и задрав тощий хвост, не спеша удалилась в глубину двора.

Синицын откинулся назад и привалился спиной к шероховатой, перепачканной мелом стене больницы.

О чем он думал? О Ваньке, о Полине, Лёсе Баттербардт? О чем?

Он, как ни странно, думал вот о чем: почему одних людей смешит, а других пугает та самая рожа, которую он умеет скорчить – иногда по собственному желанию, а иногда по заказу?

В чем тут секрет?

Он очень сосредоточенно это обдумывал, клоун Синицын, и не находил ответа. А наверху, над ним, в больничной палате Ванька лежал на спине и с трудом дышал, захватывая воздух открытым ртом. Сознание к нему не возвращалось.

Полина, боясь пошевелиться, чтоб не нарушить чего-нибудь в сложном переплетении прозрачных трубок, тянущихся от нее к мальчику, лежала рядом на кровати, тесно придвинутой к Ванькиной.

– Как чувствуете себя? – спросил врач. – Голова не кружится?

– Нет, – сказала Полина.. – Только слабость какая-то…

– Это нормально. Лежите так, я вернусь. Постарайтесь уснуть.

Врач поправил Полине подушки и ушел. Полина задремала и скоро проснулась. Ей показалось, что кто-то тронул ее за плечо.

Глаза мальчика были широко открыты. Он глядел в потолок без всякого выражения. Потом белые брови его нахмурились, он перевел взгляд на переплетение трубок, схваченных тут и там зажимами, долго смотрел на капельницу, где, мерно стуча, падала ее, Полины, кровь.

Щека мальчика дернулась и поползла вбок. Он повернул голову и теперь смотрел Полине прямо в глаза и улыбался ей щеками, губами, круглыми ожившими глазами.

И Полина услышала его слабый тихий голос:

– Мама, это ты? Ты приехала?

Она не знала, что отвечать ему, и, уткнувшись лицом в подушку, заплакала. Когда она решилась снова посмотреть на Ваньку, он спал, сохраняя на лице улыбку, и ровно, глубоко дышал.

Со двора в окно палаты донеслись до Полины чьи-то голоса.

Но слов она не могла разобрать.

_{Художник О. Юдин}