Текст книги "Мой любимый клоун"

Автор книги: Василий Ливанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Я почему-то очень смутилась, а старик опять спрашивает:

– Как ты думаешь, – говорит, – какая птица самая красивая?

– Не знаю, – говорю, – наверное, лебедь?

– Нет, – старик покачал головой.

– Тогда павлин.

– Нет. Никогда!

– Но ведь не попугай же?

Старик смеется:

– Нет, конечно. – А потом говорит: – Самая красивая на свете птица – белая ворона.

Я на папу посмотрела тогда, а он ничего, молчит, слушает старика.

– Почему белая ворона? – спрашиваю.

– А потому, – отвечает старик, – что она исключение. Можно увидеть стаю лебедей, семью павлинов, компанию страусов. Но никто никогда не видел целую стаю белых ворон. Да этого и не может быть. Тогда все потеряет смысл.

Старик выставил вперед бороду и оглядел нас вызывающе. Но мы не возражали.

– Белой вороной нельзя стать по желанию, – воскликнул старик. – Нужно призвание, талант! Белой вороной нужно родиться. Конечно, любая ворона может вываляться в муке, выпачкаться в мелу, выкраситься белилами. Многие обыкновенные вороны так и делают. Но они не белые – они ряженые. И белую ворону можно очернить, но сделать ее черной невозможно. Она белая ворона! Она самая прекрасная птица, потому что ей труднее, чем другим. Она всегда хорошо заметна в любой стае. Поэтому, как правило, становится предметом всяческих охотничьих нападок. Но она гораздо важнее любой вороны в стае. О такой стае говорят: стая, в которой летает белая ворона. По ней одной помнят всю стаю! Но белых ворон обычно недолюбливают.

– За исключительность? – спросил старика папа.

– Нет. За чувство ответственности. Быть исключением из общего правила – это очень, очень ответственно. И белые вороны это понимают.

– А здесь, в зоопарке, есть белая ворона? – спросила я.

Старик рассмеялся и погладил меня по голове. Рука у него была сухая и горячая.

– В жизни таких птиц, кажется, не бывает. Но в искусстве без них не бывает жизни.

Некоторое время он шел с нами вдоль клеток молча. Потом кивнул нам:

– До свидания.

Мы смотрели, как он уходит от нас по дорожке, крепко прижимая локтем свой большой альбом.

– Папа, – спросила я, – этот старик сумасшедший?

Отец строго взглянул на меня:

– Я думаю, он – художник.

Выход восьмой

«Сын у меня, – думал Синицын, – сын Ванька. И я уже не тот Сергей Синицын, каким был раньше. Синицын плюс еще что-то. Только что это такое, я понять не могу. Только это не Ванька, Ванька сам по себе, я сам по себе. А вот то, что мы вместе, и есть это „что-то“. Но что это такое?»

Репетиции гастрольной программы шли в цирке полным ходом. Утром Синицын завозил Ваньку к Алисе, а вечером забирал домой. Алиса старательно репетировала дома, втайне подготавливая свой дебют в новой для нее роли.

Теперь у нее были два пуделя, мраморный дог и маленький японский хин. У Романа в карманах стали обнаруживаться кусочки сахара и бефстроганов в размокших обертках. И вдруг Алиса открыла в малыше дар дрессировщика. Всячески поощряемый Алисой, Ванька стал уже совершенно сознательно помогать ей, и Алиса призналась клоунам, что плохо представляет себе будущий номер без Ванькиного ассистентства.

Ванька сиял от гордости, от него неистребимо попахивало псиной.

Клоуны уставали до полного изнеможения. Они пересмотрели свои старые репризы, усложнили трюки и теперь бесконечно повторяли одно и то же, ища нужный ритм и темп.

Синицын успевал накормить Ваньку ужином, уложить в подаренную Димдимычем кроватку, навредить какую-нибудь диковатую колыбельную историю, без которой Ванька не желал засыпать, и, едва коснувшись ухом подушки, забыться тяжелым сном.

И этот вечер был похож на все предыдущие, только Ванька уснул, так и не дослушав истории, где в финале, по замыслу Синицына, людоед по имени Фома должен был положить свои острые зубы на полку и радостно поступить продавцом в кондитерский магазин.

Синицыну приснилось, что он приехал за Ванькой. Но в квартире, кроме собак, никого нет. Он ходит по комнатам и всюду – под кроватями, за дверьми, в шкафах – ищет Ваньку, а за Синицыным ходит маленький хин и, похрапывая, лает.

«Я ведь прекрасно говорю по-собачьи, – сообразил во сне Синицын. – Сейчас спрошу хина, где Ванька… Как это надо протявкать-то?»

Синицын напрягся, припоминая собачий язык… и проснулся.

В комнате было темно. Призрачный свет от уличных фонарей расплылся бледным пятном по низкому потолку. Послышалось, как возле дома проехала машина, судя по звуку мотора – грузовик.

Вдруг кто-то в комнате, прямо под ухом Синицына, захрапел и хрипло несколько раз пролаял.

«Сплю я или с ума сошел?» – с каким-то вялым интересом подумал Синицын.

И, словно кто-то щелчком выключателя вернул ясность. Синицын отбросил одеяло, рывком соскочил на пол, нагнулся над Ванькиной кроваткой. Ванька сполз с подушки, лежал навзничь. Из открытого, с пухлой верхней губой рта вырывался тугой протяжный храп.

Синицын приподнял малышу голову, подсунул под нее подушку. Ванька открыл бессмысленные сонные глаза и закашлялся, будто залаял, – сухо, отрывисто, жутко.

– Ванька, Ванька! – позвал Синицын.

– Папа, – неожиданно страшным хриплым басом произнес Ванька и опять залаял прямо в лицо Синицыну. Схватив Ваньку и укутав его одеялом, Синицын, как был босой, в одних трусах, бормоча: «Ванечка, ну что ты, что ты…», выбежал на лестничную площадку и прилепился пальцем к белой кнопке соседского звонка.

– Кто там? – спросил из-за двери испуганный женский голос.

– Это я, ваш сосед, Синицын. У меня очень плохо с ребенком. Откройте, пожалуйста. – Синицын никак не мог вспомнить, как зовут соседку. Они иногда встречались в подъезде, познакомились, здоровались, но на этом общение кончалось.

За дверью зашуршало. Дверь приоткрылась. Соседка, пожилая растрепанная женщина, с испугом оглядела Синицына через дверную цепочку.

– Что случилось?

Ванька опять закашлялся.

Дверь захлопнулась, цепочка с грохотом слетела, и соседка, распахнув дверь, вышла к Синицыну.

– Мальчик у вас? Какой славный…

Ванька почему-то испугался, махнул на нее рукой, собрался зареветь и весь затрясся в кашле.

– Неотложку надо, – сказала соседка. – Я сейчас, только возьму монетку.

Она скрылась в глубине темной квартиры и скоро появилась в наброшенной на халат шубе. Телефон-автомат был в подъезде рядом.

– Ничего. – Соседка запирала дверь на ключ. – Вы не пугайтесь. Идите к себе.

И она затрусила к лифту, шлепая стоптанными задниками туфель. До Синицына донеслись ее вздохи: «Господи, господи…»

Синицын, оставив свою дверь открытой, прохаживался с Ванькой на руках из комнаты в кухню, из кухни в комнату. Если бы не кошачьи глаза ходиков, он бы уверился, что время остановилось. Наконец лифт загудел, и вошла соседка, а за ней румяный врач – белый халат, шапочка, на шее стетоскоп, в руке черный чемоданчик.

– Я их внизу подождала, – пояснила соседка. – Молодцы – как скоро приехали.

Только взглянув на Ваньку и услышав его лающий кашель, врач определил.

– Ложный круп.

Потребовал кипятку, много кипятку и соды. Сода у соседки нашлась. Она принесла свой чайник и вскипятила на кухне два чайника и две полные большие кастрюли.

– Откройте горячий кран в ванной, – распоряжался врач.

Синицын до отказа вывернул вентиль.

– Ничего, сойдет, – констатировал врач, сунув палец под струю.

Заткнули в ванне пробку, всыпали соду и вылили две кастрюли кипятку. Зеркало над умывальником сразу запотело.

– Давайте больного.

Заперлись в тесной ванной комнате – Синицын с Ванькой на руках, врач и соседка с двумя чайниками. Синицын, по требованию врача, держал Ваньку над самой водой. Соседка лила в ванну кипяток из чайников, а врач, набросив на себя и на Ваньку мохнатую простыню, заставлял его дышать содовым паром.

– А в солнечной Бразилии, Бразилии моей, такое изобилие невиданных зверей, – приятным тенорком напевал под простыней врач.

Больному врач очень понравился. Ванька с готовностью проглотил таблетки и продемонстрировал, как умеет показывать горло без помощи чайной ложки.

– Браво! Артист! – оценил Ванькины способности врач и обратился к соседке: – Запомните, бабушка…

Соседка смутилась.

– Я ихняя соседка, – сказала она, указывая на Синицына.

– Тогда проинформируем отца, – бодро исправил свою оплошность врач.

Синицын все внимательно выслушал: ОРЗ – значит острое респираторное заболевание. Ложный круп – это отек в горле. Форма легкая. Но может усложниться. Если опять повторятся хрипы – содовый пар и немедленно вызвать неотложку. Тогда Ваньку заберут в больницу. Вот рецепты на лекарства. Синицыну, очевидно, нужен бюллетень? Или мать будет сидеть с мальчиком?

– Моя мама скоро приедет, – обнадежил Ванька врача.

– И прекрасно. Значит, все-таки бюллетень?

Синицын и соседка провожали врача до дверей.

– Я ему дал димедрол, он должен хорошо заснуть. Прислушивайтесь к нему внимательно. – Врач остановился в дверях и задумался. – Да, лекарств у вас сейчас, конечно, нет. Я вам оставлю немного олететрина. – Он открыл чемоданчик и сунул Синицыну облатки. Щелкнув замками, признался, улыбаясь: – Вы ведь клоун, верно? Я вас смотрел. Обоих. Здорово!

И, тряхнув Синицыну руку, исчез.

Соседка пошла к себе, поставив Синицыну условие, чтоб он ее позвал, если понадобится. Синицын поблагодарил.

– Простите, я забыл ваше имя-отчество.

– Зовите просто Мария. У меня отчество трудное: Евтихиановна.

Выход девятый

До утра Синицын почти не смыкал глаз. Временами тонул в гулкой бездонной черноте и, успев ужаснуться тому, что засыпает, выныривал, приподнимался на локте и напряженно вглядывался в щекастое белобровое лицо рядом с собой на подушках. Ванька дышал шумно, но без хрипоты. Синицын смотрел на него и думал о себе как-то отвлеченно, как о постороннем человеке. Ему сейчас многое надо было решить за этого человека. Постепенно комната наполнилась серым светом зимнего утра. Застучал скребок дворника. Щелкнули замки, и хлопнула дверь соседней квартиры. Синицын слышал, как соседка подошла к его дверям, постояла и ушла. Загудел лифт. Потом привычный этот гул стали забивать голоса, доносившиеся снаружи, шум уличного движения. Откуда-то долетела музыка – то ли марш, то ли фокстрот – не разберешь.

И Синицын незаметно для себя заснул. Его разбудил настойчиво дребезжащий звонок. Кто-то топтался на лестничной площадке, слышались чьи-то голоса.

Синицын нашарил туфли, накинул халат и открыл дверь.

Димдимыч и Ромашка.

– Что стряслось, Птица? Ты почему не был на репетиции?

– Тише…

На кухне коротко рассказал о Ванькиной болезни и – как под ледяной душ ступил – объявил Ромашке:

– Если Ванька скоро не выздоровеет, поедешь в Канаду один. – Волнуясь, стал втолковывать: – Начинайте репетировать с Димдимычем, не теряйте ни минуты. Димдимыч, милый, вы же можете подавать Ромашке мои реплики. Все прекрасно получится. Репризы от этого мало проиграют, тем более для тех, кто не видел наше антре. В конце концов, Рыжий в старом цирке обычно выходил под шпрехшталмейстера. Это нормально.

– Кого ты стараешься убедить, Сергей? – спросил Димдимыч. – Нас или себя?

Ромашка, так и не сняв шапку, сидел на табуретке, курил и смотрел в пол.

– Сними шапку, – сказал Синицын.

– Оставь меня в покое! – огрызнулся Роман. – Есть какой-нибудь Айболит, который его быстро подымет на ноги? – спросил Ромашка после тяжелого молчания. – Из-под земли достану.

Вступил Димдимыч. Он знает по опыту – родительскому, конечно, – что при Ванькином заболевании Айболит бесполезен. Форсировать здесь нельзя. Все пройдет, он не сомневается, но не сегодня и не завтра. И даже не послезавтра. А до отъезда остается три дня.

– Мы с Романом, конечно, попробуем порепетировать. Посмотрим, что получится. Ведь верно, Роман? – Ромашка выпустил дымное колечко. – Но ты, Сергей, должен нам пообещать, что, если твой сын через два дня наладится, ты поедешь, а Алиса Польди, она…

– Да Алиса будет беречь Ваньку пуще глаза своего. И Айболита никакого не нужно. – Роман наконец снял шайку.

Димдимыч, уходя, столкнулся в дверях с врачом из районной поликлиники. Роман решил задержаться, послушать врачебный прогноз.

Врач, полная одышливая женщина, долго мыла руки, а Ромашка прислуживал ей, вертя краны, подавая чистое полотенце и распахивая перед ней двери. Может быть, ему казалось, что, если задобрить врачиху, Ванька быстрее поправится?

– Какая температура?

Врач, хоть и была информирована неотложкой, подробно расспросила обо всем Синицына. Потом ласково растолкала Ваньку. Он пробудился в мрачном настроении и с величавой надменностью позволил себя прослушать и прощупать.

Болезнь протекает в легкой форме. Нет, температуру ему лекарством сбили. К вечеру опять должна подняться. Давать теплое питье, как можно больше. Хорошо молоко с боржоми или чай с лимоном. Дня через три-четыре, если все будет идти как положено, мальчик поправится.

И утвердила те же лекарства, что и неотложка.

Роман вызвался сходить в аптеку и обещал позвонить Алисе, чтобы немедленно привезла лимоны и боржоми. Он пританцовывал на ходу от радости. Громко восхищался советской медициной вообще и толстой врачихой в частности.

– Птица, какая она милая, правда? Внимательная такая. Уж она знает…

– Быстро же ты своего Айболита забыл…

А Ромашка:

– Тита-дрита, тита-дрита, ширвандиза-ширванда. Мы родного Айболита не забудем никогда! – Пропел и упрыгал, размахивая потрепанной хозяйственной сумкой.

Алиса приехала раньше, чем вернулся Роман. Привезла молоко, лимоны. Боржоми не достала. Роман тоже натащил молока.

– Теперь у тебя, Птица, только кисельных берегов не хватает.

– С детства не люблю этот пейзаж, – сказал Синицын. – Представляешь: ноги в киселе вязнут, – почмокал губами, изображая звук шагов в кисельной жиже, – приходишь к речке, а она прокисла.

– Молоко может быть можайское, – заступился за сказку Роман. – А кисель из диетстоловой. Знаешь, сверху пленка такая, резиновая, толстая, как батут, слона выдержит.

– А ты по этому киселю верхом скачешь на сером волке. Беззубом, конечно.

– Почему беззубом? – удивился Роман.

– У оптимистов все волки беззубые.

– А сам-то? А сам? – Ромашка хохотнул. – Ты же в каждой лягушке подозреваешь прекрасную царевну. Алиса, ну скажи, что я, не прав?

– Довольно, – сказала Алиса. – Ваше антре окончено. Ване пора давать лекарство и ставить градусник.

И решительно двинулась в комнату, неся чашку и на ходу помешивая дымящийся чай, в котором кружилась лимонная долька, похожая на желтое велосипедное колесо.

Выход десятый

Хорошо, что у него нет телефона. Он бы обязательно стал названивать Баттербардтам, и в конце концов отозвался бы на очередное «Алло!» Мальвы Николаевны и наверняка наговорил бы глупостей. Скорее всего, надерзил бы жутко, непоправимо.

«Ну, Птица-Синица, как живешь со своими бутербродами?»

«Вот так и живу. Тебе-то, Челубеева, что за дело?»

А от Лёси никаких вестей. Ну, и что особенного? Телефона у него нет, переслать с кем-нибудь письмо мог случай не представиться, а по почте из Канады письма небось целый месяц идут.

А если Лёся звонила своей матери и просила что-нибудь передать для него, клоуна Синицына?

Пойти позвонить? И услышать: «Нет, не звонила. А вы знаете, Сергей Димедролович, сколько долларов стоит телефонный разговор из Монреаля?» Нет, к чертям!

Но телеграмму, всего в одно слово телеграмму, все-таки могла бы дать ему Лёся? А она даже своего адреса не оставила. Сколько раз он перечитывал ее последнюю записку! Никому не показал, даже Ромашке. Прятал в холодильнике, в морозилке.

Про цирк это она, конечно, в запальчивости так написала. Лёся такая умница… И вдруг «я ненавижу твой цирк». И Ромашке совершенно незачем знать эту случайную фразу. Вообразит себе черт знает что. Вот они послезавтра увидятся в Монреале, и все станет на свои места. Только бы Ванька выздоровел. И, ухаживая за малышом, Синицын с тревогой вглядывался в его лицо.

За время болезни Ванька стал каким-то вялым, скучным. Круглые щеки опали и побледнели, под глазами лиловые тени. Лечится малыш послушно, но температура не падает ниже 37,5, хотя дыхание наладилось и кашель почти прошел.

Сегодня никак не мог сразу заглохнуть положенную таблетку олететрина, пыжился, таращил крутые свои глаза, и Синицыну показалось, что белки глаз у Ваньки пожелтели, как у кота. А может быть, свет от лампы так падал? Абажур-то желтый. Врачу Синицын забыл сказать о своем наблюдении, а она ничего нового не заметила.

– Продолжайте намеченный курс лечения.

Вчера Ванька опять спросил Синицына:

– А когда моя мама приедет?

– Скоро, скоро приедет.

– А какая моя мама? Тетя Алиса говорит, что моя мама красивая и добрая. Только тетя Алиса никак не могла вспомнить, как мою маму зовут. – Малыш улыбнулся. – Тетя Алиса говорит, что она маму всего один разочек видела. А как зовут мою маму?

И уставился в глаза Синицыну пристально, не мигая, как тогда в малышовой спальне.

Лёсино лицо – не то, что на фотографии, смеющееся, а такое, каким в первый раз его увидел Синицын, удивленное, с высоко поднятыми бровями, – на мгновение возникло перед ним и дернуло подбородком: что, мол, глядишь, клоун?..

Синицын с трудом перевел дыхание.

– А это секрет, – с ужасом и отвращением услышал он свой бодренько-фальшивый голос.

– На сто лет?

– Ну, не на сто… Вот мама скоро приедет и сама тебе скажет. Ладно?

– Ладно… – медленно протянул Ванька, продолжая изучать Синицына. И вдруг: – Какой ты смешной, папочка. Ты даже смешнее дяди Романа. Я тебя хочу поцеловать.

И когда Синицын стиснул в объятиях похудевшее легкое тельце, Ванька сказал:

– Когда я вырасту большой, я тоже буду клоуном. Правда?

– Правда, – сказал Синицын, пряча лицо в отросшие Ванькины вихры. – Ты уже клоун. Мой любимый клоун.

Вечером, когда Ванька уснул, Синицын позвонил у двери соседки.

– Добрый вечер, Мария Евтихиановна.

– Запомнили! Ну, как Ванечка ваш?

– Спасибо, ничего себе. Мария Евтихиановна, мне необходимо отлучиться часа на полтора. Вы не согласитесь посидеть у меня, покараулить Ваньку?

– Господи, пожалуйста.

– Это вас не очень затруднит?

– Что вы! Боитесь, не справлюсь?

– Да нет, я…

– Не бойтесь. Знаете, сколько я своих детей вырастила? Девять душ.

– Девятерых? Да вы же мать-героиня!

– До героини не дотянула. Но все в люди вышли. Погодите, я только книжку свою прихвачу.

Он поехал без предварительного звонка. Уверен был, что застанет их дома.

– Птица! А где же Ванька? Ты его оставил одного? – И собакам: – Молчать, тунеядцы!

– Ваньку соседка стережет.

– Святая мать Мария! Так, значит, все в порядке? Завтра Алисочка его забирает, а мы с тобой…

Ромашка раскинул руки, турбинно взревел и закружился по комнате, разогнав собак. «Эх, Ромашка, милый друг! Бывает, конечно, хуже, но нам с тобой сейчас не позавидуешь».

– Я вот тут написал… – Синицын извлек из кармана вчетверо сложенный листок.

– Что это? – Роман насторожился.

– Это в наше управление. – Синицын старался не глядеть на Романа, когда протянул ему бумагу. – Я тут объяснил, как умел. Ты прочти.

Ромашка развернул листок и стал читать. Алиса заглядывала ему через плечо.

Она прочла быстрее Романа.

– Поужинаешь с нами, Сережа? – спросила Алиса, подняв на Синицына спокойные ясные глаза.

Роман все еще глядел в листок и шевелил губами, как малограмотный.

– Нет, Алиса, спасибо. Мне надо возвращаться к Ваньке.

– Да-а, свалял ты ваньку. – Роман тоже старался не глядеть на Синицына, протянул ему обратно листок. Алиса вынула бумагу из Ромашкиной руки.

– Сережа, ты хочешь, чтобы мы передали твою объяснительную в управление? Я завтра передам. Может, все-таки выпьешь чаю?

– Спасибо, не хочется. Роман, скажи, как прошла сегодня репетиция с Димдимычем? Получается?

– Замечательно получается. Великолепно!! Уж во всяком случае гораздо лучше, чем с тобой.

– Я так и думал. Желаю счастливых гастролей.

– Боже мой, – сказала Алиса, – как с вами трудно. Когда вы оба станете взрослыми?

– Я прямо сейчас. – Синицын шагнул и обнял Романа за шею.

Так они стояли некоторое время молча.

– Ах, Птица, – вздохнул Роман, – нелепые мы с тобой люди. Одно слово – клоуны.

И конечно, Синицын остался пить чай. И Ромашка подробно рассказывал, что они придумали с Димдимычем. И как теперь выглядят репризы без Синицына. И кто что сказал, когда Ромашку с Димдимычем смотрела гастрольная комиссия.

А потом разрабатывали план, как объяснить Лёсе отсутствие Синицына в гастролях, и решили представить дело так, что будто Синицын в последний момент вывихнул на репетиции ногу, а про Ваньку пока ничего не говорить.

– Письмо ты ей написал? Давай мне.

– Нет, не написал. О чем писать? Что люблю ее? Она и так это знает.

– Я скажу, – оживился Ромашка, – что в спешке забыл твое письмо. Я за тебя, Птица, ей такое письмо на словах сочиню!

– Вот и сочини, – сказала Алиса, – Если бы Сережа тебе сейчас письмо свое передал, ты бы, Ромашка, это письмо все равно бы обязательно забыл.

– Почему?

– Потому – забыл бы, и все. И Сережа бы на тебя не обиделся.

– Не на меня, а на тебя, – сказал Ромашка. – Мне бы он просто плюх навешал.

Синицын вернулся домой очень поздно. Тихонько открыл дверь своим ключом.

Мария Евтихиановна мирно спала в кресле у Ванькиной кроватки. Раскрытая книжка сползла с колен на пол.

«Интересно, что читают на сон грядущий добрые пожилые матери Марии?» – подумал Синицын. Он поднял книжку и заглянул на обложку. Там значилось: «О. Бальзак. Блеск и нищета куртизанок».