Текст книги "Ваш Шерлок Холмс"

Автор книги: Василий Ливанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Друг человека

Дом творчества композиторов «Руза» – на самом деле не один дом, а десятка три маленьких домиков, разбросанных в огороженном лесопарке.

В каждом таком домике – печь, кровать, письменный стол и, конечно, рояль. За оградой, рядом – дом отдыха «Актер».

Музыкальных деятелей, получивших путевки в «Рузу», предупреждают: после одиннадцати вечера по лесопарку гулять опасно – Джека спускают с цепи. Джек – это огромный, лохматый и злобный пес, он целый день гремит цепью у будки, а ночью, когда ворота в ограде закрывают, бегает по лесопарку, охраняя покой спящих постояльцев, и горе тому, кто попадется ему на пути.

Молодой, но уже популярный композитор-песенник Самсон Варахаев, бродя по окрестностям, познакомился с юной кокетливой девушкой, актрисой из соседнего дома отдыха.

На следующий день Варахаев пригласил свою очаровательную новую знакомую отужинать с ним в композиторской столовой. Купил в буфете шампанского, дорогой шоколадный набор, суетился, волновался. Ужин прошел очень весело. Актриса безусловно оценила игривый юмор Варахаева и смеялась так, что оборачивались за соседними столиками. Столовую Варахаев и его гостья покинули последними. Причем Варахаев прихватил шоколадный набор, который актрису почему-то не привлек. Соприкасаясь плечами, они медленно брели по дорожкам лесопарка. Луна следила за ними, прячась в сосновых ветвях. Неожиданно актриса запела приятным сопрано, очень верно следуя мелодии, но пренебрегая словами песни, которые у нее звучали как «ля-ля-ля».

Самсон Варахаев застыл на месте.

– Это моя мелодия! Совсем недавно написал. Откуда вы знаете эту песню?

– Мне ее одна подруга напевала. Очень красивая мелодия.

После такого признания композитор решил действовать решительно. Он подхватил свою спутницу под локоток и устремился к желанной цели. И вскоре, совершенно случайно, они оказались у крыльца варахаевского домика.

– Лидочка, вот мое обиталище, – сказал Варахаев. – Сама судьба привела нас сюда.

Лидочка улыбалась.

– Меня осенила замечательная идея, – сообщил композитор. – Давайте сейчас заглянем ко мне. Мне очень хочется показать вам свою новую песню. Вы будете ее первая слушательница. Вы так музыкальны, да еще и актриса, мне очень интересно ваше мнение.

– Поздно уже, Самсон, – актриса посмотрела на лунный диск, – давайте в другой раз.

– Да какое там поздно, Лидочка! Детское время! – И стал уговаривать: – Зайдем буквально на пять минут. У меня есть бутылка дивного французского вина, «Бордо», кажется, к тому же вы еще не попробовали ни одной конфеты.

Тут Варахаев мягко, но настойчиво потянул свою спутницу на крыльцо.

– Хоть вы и Самсон, но силой не надо, – сказала Лидочка, внезапно посерьезнев.

– Помилуйте, при чем тут сила? Такой дивный вечер.

– Вот и давайте погуляем, а потом вы меня проводите. Смотрите, какая луна.

– Луну и в окно видно.

– Какой вы прозаик. А еще композитор.

– Вот именно. Разве вам не интересно послушать музыку?

– Интересно, но поздно уже!

– Да ничего не поздно!

Лидочка не успела ответить. Из темноты под деревьями послышался раскатистый львиный рык. Призрачный в лунном свете, огромный косматый зверь возник на тропинке и устремился к молодым людям.

Актриса слабо взвизгнула и со скоростью шаровой молнии влетела в дом. Варахаев за ней. Дверь захлопнулась.

Дирижер Реемович на старости лет страдал бессонницей. Едва дождавшись рассвета, он встал, оделся потеплее и отправился совершать свой обычный утренний моцион. За поворотом тропинки, около домика, занятого Варахаевым, его остановило странное зрелище. На крыльце сидел огромный, зверского вида лохматый пес. Перед ним в одном халате на голое тело, босой, стоял на коленях композитор Варахаев и скармливал псу конфеты из шоколадного набора.

– Ешь, дружище, ешь, – приговаривал при этом композитор растроганно. – Если бы ты знал, как мы тебе благодарны! Ешь, наслаждайся. Ты – друг человека! Мы тебе этого никогда не забудем.

«Кто это мы? – удивился про себя Реемович. – Почему мы?»

И, решив, что Варахаев взял на себя право говорить с собакой от лица всего человечества, Реемович успокоился и продолжил прогулку.

За компанию

Бывший олимпийский чемпион по вольной борьбе, а теперь заслуженный тренер подрастающего поколения Николай Николаевич Акимов прогуливался по платформе вдоль спального вагона, дымя крепкой сигаретой.

Когда до отправления поезда оставалось минуты две, Николай Николаевич бросил окурок в темную щель между краем платформы и зеленым боком вагона и, протиснувшись мимо проводницы, уже снявшей чехол с желтого флажка, прошел в свое купе.

Никаких признаков дорожного попутчика в купе не было.

«Видно, поеду в одиночестве, – подумал Акимов, – повезло, никто рядом храпеть не будет».

Вагон дернулся, и за окном поплыли вокзальные огни. И тут дверь купе с лязгом отъехала в сторону, и вот он, попутчик, тяжело дыша, устраивает на свободное место туго набитую спортивную сумку с надписью «Пума» под черным силуэтом застывшего в прыжке хищника.

– Вот повезло! – отдуваясь, воскликнул попутчик. – Вы – сосед что надо. А то, бывает, один едешь, или какая-нибудь дамочка капризная попадется.

Познакомились. Попутчик представился Фомой Фомичем.

– Сумка у вас знатная, – заметил Акимов. – Вы – спортсмен?

– Можно и так сказать, – отозвался новый дорожный знакомый, расстегивая «молнию» на своей сумке. – Мастер спирта.

Николай Николаевич подумал было, что попутчик оговорился, но тут же на столике возник золотой столбик коньячной бутылки, извлеченной из сумки Фомой Фомичем.

– Сейчас стаканчики организую, – объявил Фома Фомич.

– Я бы… мне бы лучше чайку, – невпопад отозвался Николай Николаевич.

– Будет и чаек. Коньяк с чаем – это же классика!

И Фома Фомич выскользнул из купе. Вскоре он вернулся и поставил на столик два пустых стакана. За ним проводница внесла чай еще в двух стаканах с подстаканниками.

Фома Фомич мгновенно открыл бутылку и набулькал по полстакана коньяку.

– Видали? – радостно спросил Фома Фомич. – Глаз – алмаз. Уровень как в аптеке.

– Я не пью, – сказал Николай Николаевич.

– Не пьете? – Фома Фомич несказанно удивился. – Это вы бросьте, не пьют только лошади на Большом театре. Ну, по первой!

Фома Фомич одним глотком осушил свой стакан и несколько раз подул, оттопырив губы, прямо в лицо Николая Николаевича. После чего заметил сдавленным голосом:

– Коньячок – высший сорт. Ну, за компанию!

– Я не буду, – сказал Николай Николаевич. – Не могу я, извините.

– Брезгуете? – Фома Фомич снова налил себе «как в аптеке». – Не опасайтесь, стаканы чистые, проводница при мне сполоснула. И потом, коньяк – это же дезинфекция от всех болезней.

– Да не в болезни дело. Просто я не пью, понимаете? Вообще не пью.

Фома Фомич некоторое время рассматривал Акимова, сощурившись. А насмотревшись, заговорил, внезапно перейдя на «ты»:

– Эх, Колька! До чего же себя человек довести должен, чтобы нельзя было бутылку распить. Понимаю, ты – алкаш закодированный. Видал я таких. Но ты здоровый мужик, здоровенный. Раскодируйся и скажи себе: 150 грамм на раз – и все! Воля у тебя есть?

– Ничего я не алкаш! И не этот… не закодированный никакой. И воля тут ни при чем. Просто я не пью. Не люблю.

– Стыдишься, Коля? Мучаешься?

Николай Николаевич схватил свой стакан с коньяком и сделал большой глоток.

– Видали? Могу я выпить, могу! Но не хочу. Не нравится мне это. И все!

Николай Николаевич одним глотком выпил свой остывший чай, быстро разделся и лег, натянув на голову одеяло. Коньяк с чаем подействовал как снотворное, и Акимов скоро заснул.

Ему приснилась его последняя схватка, когда он стоял на «мосту», упершись головой в ковер, а французский борец всей тяжестью навалился на него, пытаясь дожать на чистый выигрыш. Дыхания не хватало, Николай Николаевич захрипел от напряжения и проснулся.

В полутьме он не сразу сообразил, что это Фома Фомич навалился на него и тянет с головы одеяло.

– Коля, прости, Коля, – бормотал неугомонный попутчик заплетающимся языком. – Я понял, прости. Тебе нельзя пить… Ты на спецзадании, секретная служба, прости, друг…

Николай Николаевич спихнул с себя Фому Фомича, и тот вдруг запел, совершенно поперек мелодии:

– Не думай о секундах свысока…

Акимов нахлобучил на голову подушку и вскоре перестал слышать Фому Фомича.

Когда Николай Николаевич проснулся, в окне вагона бежали ряды березок и ярко светило солнце.

Фома Фомич, открыв рот, спал одетый поверх одеяла, даже ботинки не снял.

Коньячная бутылка на столике была пуста. Одевшись и прихватив полотенце, Николай Николаевич проследовал в туалет, а заодно попросил проводницу прибрать в купе и принести ему чаю.

– Курить – в тамбуре? – спросил Акимов.

– Да уж покурите в купе, только аккуратно, – разрешила проводница. – Все равно через полчасика прибываем.

Когда Николай Николаевич вернулся в купе, на столике было чисто убрано, и в подстаканниках дымились два стакана горячего чая.

Покончив с чаем, Акимов достал сигареты и с удовольствием закурил. Тут и Фома Фомич проснулся и со стоном сел на кровати.

– Привет, – поздоровался с ним Николай Николаевич.

– Бртрет, – отозвался на незнакомом наречии Фома Фомич и провел языком по засохшим губам.

– Ну, чайку, – предложил Николай Николаевич, – и закурим.

– Я не курю, – отозвался Фома Фомич.

Глаза Акимова загорелись тем самым восторгом, каким они загорались, когда он, мастер спорта, стоял на верхней ступеньке пьедестала и смотрел, как под потолок спортзала поднимается знамя его страны.

– Совсем не куришь, Фомка? – спросил Николай Николаевич, тоже перейдя на «ты».

– Совсем не курю. Не хочу.

– Брезгуешь? А за компанию?

– И за компанию не хочу.

– Чахоточный?

– Нет, что вы, я просто.

– Обижаешь. Одна не повредит. Сигаретки – высший сорт.

– Я не буду, – сказал Фома Фомич, отползая в угол кровати.

– Будешь, Фомка, друг, будешь! – И Николай Николаевич сгреб Фому Фомича могучей рукой.

– Вы что, Николай Николаевич? – заверещал Фома Фомич.

Но Акимов уже провел классический захват так, что голова Фомы Фомича стала выглядывать у него из-под мышки, а свободной рукой вставил в губы партнера свою дымящуюся сигарету.

– Тяни в себя, Фомка! Тяни! А теперь дуй, как после коньяка! Еще! Еще разок!

И купе заволокло дымом, как и полагается при настоящем сражении.

Не в лесу живем

У меня заболела нога. Левая. Заболела неожиданно, тупой ноющей болью. Всякий уважающий себя мужчина обязан презирать боль. Но это надо делать умело. Презрение должно быть настолько очевидным, чтоб у окружающих не было и тени сомнения в вашем мужестве.

Я презирал свою боль не таясь, громко, обстоятельно и беспрерывно.

Первой мое мужество оценила жена.

– Не мучайся, – сказала она. – Пойди в районную поликлинику и покажись. Ведь не в лесу живем.

– Чепуха! – отрезал я. – Само пройдет.

Я действовал наверняка. Второй моей жертвой пала теща.

– Не делайте глупостей, – сказала теща. – Никаких районных поликлиник. Там сплошные коновалы. Вас должна посмотреть только Аделаида Григорьевна. Я ей сейчас сама позвоню.

Аделаида Григорьевна? Да, да, Аделаида Григорьевна! Вот, например, в прошлом году теща пошла в районную поликлинику со всеми признаками какого-то латинского заболевания. И что б вы думали? В районной поликлинике к этим признакам отнеслись наплевательски! А стоило теще обратиться с этими признаками к Аделаиде Григорьевне, как та не только сразу же обнаружила это заболевание, но сама взялась его лечить и очень хорошо вылечила. А кто знает, если б не Аделаида Григорьевна, может быть, было бы уже поздно. Короче говоря, я понял, что попадаю в надежные руки.

Теща договорилась с Аделаидой Григорьевной. Аделаида Григорьевна готова принять меня на дому.

Я получил желанный адрес и ряд напутственных инструкций.

Аделаида Григорьевна жила в очень темном подъезде. Я с трудом нащупал кнопку звонка. В ответ послышался заливистый лай, потом шаги, и высокий женский голос пропел за дверью:

– Кто это к нам пришел?

Дверь распахнулась, свет и душная теплота помещения вырвались на лестницу.

– Входите, – пропел голос.

Я шагнул навстречу расплывчатому силуэту женской фигуры, открыл рот для приветствия и был опрокинут навзничь. Рот мой забился шерстью, резкий запах псины обжигал ноздри, что-то липкое и теплое хлестало меня по лицу.

– Довольно, довольно, – пел женский голос, – вы уже подружились.

Я был на этот счет совсем другого мнения.

– Вставайте, молодой человек, раздевайтесь…

Пока я раздевался, отплевывался и вытирал лицо своим совсем непригодным для этого платком, хозяйка продолжала петь:

– Шмупсик такой общительный, а к мужчинам просто неравнодушен – у нас ведь в доме нет мужчин, вот он вам так и обрадовался.

Шмупсик – здоровенный пудель, не только стрижкой, но и размерами тяготеющий к царю зверей, вертелся тут же, истово колотя хвостом с львиной кисточкой по мебели.

– Проходите, пожалуйста, в комнаты и расскажите, что вас беспокоит…

В комнате Аделаида Григорьевна велела мне снять носок и ботинок и долго вертела меня за ногу во все стороны в поисках наилучшего освещения. Наконец, когда я с полного одобрения Шмупсика принял совершенно нечеловеческую позу, Аделаида Григорьевна велела мне замереть и углубилась в исследования. От нечего делать я стал разглядывать Шмупсика, который вдруг тоже притих и стоял, двигая челюстями, как корова.

– У вас плоскостопие, мой друг, – пропела вскоре Аделаида Григорьевна.

– Почему? – глупо спросил я. – У меня никогда этого не было.

– Никогда не было, а теперь будет, – прозвучал речитатив. – Вам необходимо носить супинаторы. Поняли?

– Ага.

Супинаторы? Боже мой, что это такое? Я не решился расспрашивать и стал обуваться. Носка не было.

– Почему вы не обуваетесь? Вы простудитесь, – пропела Аделаида Григорьевна.

– Носок куда-то делся…

– Плюнь!

Я ничего не мог понять: почему, собственно, я должен плюнуть и уйти домой без носка?

– Плюй сейчас же! – Пухлая хозяйская рука ухватила Шмупсика за курчавый загривок. – Пожалуйста, – пропела хозяйка, вручая мне влажный комочек. – Надеюсь, он его не повредил?

Я надел мокрый носок и стал прощаться, строго следуя тещиным инструкциям.

– Ну что вы, голубчик, не надо… – пела Аделаида Григорьевна, привычным движением забирая хрустящую бумажку.

Когда я спускался по лестнице, хлюпая левым ботинком, кошки всего мира имели в моем лице самого преданного друга.

Дома теща заглянула в «Медицинский справочник», и оказалось, что супинаторы – это совсем ничего страшного. Просто это такие металлические штучки, которые надо вкладывать в ботинки, и тогда…

Короче говоря, я купил эти супинаторы, вложил куда следует и пошел на работу. Я пошел на работу утром, а уже к вечеру меня прямо с работы доставили в районную больницу на «Скорой помощи».

В больнице я целый месяц держался молодцом и категорически отказывался сказать, кто мне посоветовал носить супинаторы.

– Ай-ай-ай, – сказал дежурный врач, выписывая меня на волю. – Пустячное растяжение сухожилия, а во что вы это превратили? Супинаторы можно носить только при плоскостопии… К врачам надо своевременно обращаться, не в лесу живете…

Прямо из больницы я пошел в центральный клуб собаководства и купил волкодава. Думаю пригласить Аделаиду Григорьевну на чашку чая. Шмупсика я беру на себя.

Любовь зла

Конечно, хотелось, чтоб и мне, как тому старику, по ночам снились львы. Но львы не желали сниться. Лежа в темноте на сене, я подолгу слушал глухой перестук копыт и размеренное похрустывание жующих коней.

Главной приманкой ночевок в конюшне была для меня возможность помогать Трофимычу выводить, чистить и запрягать Карата для утренней ездки.

– Таких рысаков, как Карат, уже не выделывают, – любил повторять Трофимыч.

Мне это должно было напоминать об ответственности. Моя помощь Трофимычу обязательно сопровождалась бесконечными мелкими унижениями. Я был в рабстве. Но я не был рабом Трофимыча. Трофимыч сам был рабом.

Мы оба были рабами высокого гнедого коня с белой звездой во лбу.

Мы сами пошли на это. Сознательно. Добровольно. И тайно. Трофимыч уже давно, я только с начала лета, и поэтому Трофимыч был придирчиво строг со мной. Он испытывал меня. Это было его право.

Мне приснилась мама. Она шла ко мне, утопая в сене. Сеном была завалена вся наша московская квартира. Мама никак не могла до меня добраться. Она сердилась. «Васька! – кричала мама. – Васька! Васька! Кончай дрыхать! Кино приехало!»

Я кубарем скатился со своего ложа. По конюшне метались заводские мальчишки, мои сверстники:

«Кино приехало!»

На залитой солнцем беговой дорожке стоял длинный и величественный Трофимыч в неизменных сапогах и поддевке. Румяный седой мужчина в толстых роговых очках что-то объяснял ему, плавая по воздуху руками. Поодаль стоял молодой человек с толстой сумкой через плечо и улыбался.

Никакого кино не было. Мы стали слушать человека в очках.

– …чтоб получилось такое мощное ржание. Ну, товарищ, вы сами знаете.

– Знаем, – сказал Трофимыч и двинулся к конюшне.

Мы стояли, недоумевая.

– А как же, – сказал Трофимыч, останавливаясь и глядя с сомнением на очкастого, – а как же записывать-то будете?

– А уж это наше дело, – сказал очкастый.

Молодой человек снял с плеча сумку и перестал улыбаться. Мальчишки немедленно бросились к сумке, а я поплелся вслед за Трофимычем, ловя удобный момент для расспросов.

Оказалось, что приехали работники кино («Черт их носит», – сказал Трофимыч), чтоб записать на пленку ржание Карата. Им, дескать, очень нужно мощное конское ржание.

– Добро бы фотографию снимать приехали, – сказал Трофимыч, – а то глупостями занимаются.

Как выяснилось, жеребец просто так не заржет: его ничем не рассмешишь. А чтоб получилось, что требуется, необходимо провести перед Каратом кобылу. И если Карату она понравится, будет как раз то самое «мощное» ржание, которое работникам кино «до завязки нужно», сказал Трофимыч.

Все это Трофимыч говорил не мне, а конюхам, которых полным-полно набилось в конюшне.

Мне Трофимыч сказал только одно: «Отойди отсюда к чертовой матери!»

Я снова в толпе у конюшни. Молодой человек уже открыл сумку, и у него там целая радиостанция. А от сумки тянется провод с микрофоном. Микрофон держит очкастый прямо в руках.

В толпе все уже всё знают. Знают, что сейчас по дорожке перед конюшней проведут кобылу. Даже знают, какую – Гориславу.

– Ведут! Ведут!

Если напечатать портрет этой Гориславы, то его можно продавать вместе с портретами популярных киноартисток: так гордо посажена у нее голова, такая челка, такие лиловые продолговатые влажные глаза.

Крак! – распахиваются двери конюшни, появляется Трофимыч. Лицо красное, взволнованное. Хочет, чтоб все хорошо получилось.

– Выводи!

Солнце ударяет в медную грудь Карата. Двое конюхов по бокам его с усилием сдерживают растянутые поводья. Горислава идет, покачивая крупом, метет хвостом по дорожке.

– Тихо! – внезапно кричит очкастый. Горислава шарахается в сторону от крика, взвизгивает под копытами гравий. Карат поворачивает к ней голову. Конюхи приседают, растягивая поводья.

– Хгм-м! – выдыхает Карат в полной тишине. Растяжка ослабевает. Карат тянется к Трофимычу, ласково хватает его губами за плечо.

– Это все? – спрашивает очкастый после паузы.

– Все. А чего еще нужно? – говорит Трофимыч смущенно.

– Ржание! – кричит очкастый. – Я же вам объяснял: мощное ржание!

Молодой человек снова улыбается.

После шумного обсуждения решают вывести другую кобылу.

– Эта ему не нравится, – говорит Трофимыч, ни на кого не глядя. – Горислава ему не нравится, сукиному сыну!

Непонятно, кого Трофимыч имеет в виду: очкастого или Карата.

Толпа у конюшни все прибывает. Картина повторяется сначала. Теперь на дорожке Вироза, вороная, поджарая. Профиль, как у лермонтовской Тамары.

– Как идет, ноги не сменит, – с восторгом шепчут в толпе.

– Тихо! – кричит очкастый.

Полная тишина. Напряженные спины конюхов.

– Хгм-м!.. – И все. Все!

Одна кобыла сменяет другую. Все напрасно. Наконец запас кобыл истощен.

Я ловлю взгляд Трофимыча. Мы встречаемся глазами. Мне хочется плакать.

– Одна только и осталась, – заявляет Сашка Прудов, охальник и балагур, – Ракитка с табунщицкой конюшни!

Толпа хохочет.

– Может, проведем?

– Ведите, кого хотите, – хрипло кричит очкастый.

И вот на дорожке появляется известная во всем заводе Ракитка – лошадь, пережившая старика Митяя, который пас на ней жеребят еще до войны.

– Тихо, – говорит очкастый устало.

В толпе давится смешок.

Ракитка идет, понурив голову и растопырив уши, лениво обмахиваясь жидким хвостом. Конюхи с боков Карата распустили поводья и подмигивают друг другу.

– И-и-и-и-агрхмм!.. – Это не ржание, это рев льва, это гром, это песня.

– Ах! – вздыхает толпа.

За всколыхнувшимися спинами я вижу черную разметанную гриву Карата, стрелами торчащие уши.

– И-и-и-и-гррр!

Толпа бросается врассыпную.

Я бегу с толпой, падаю, вскакиваю, бегу обратно.

Кто-то из конюхов уже сидит на Ракитке и лупит ее каблуками в бока, стараясь увести от конюшни.

Карат, не переставая петь свою песню, волочит по дорожке обоих конюхов, вцепившихся в поводья.

Повсюду пляшут мальчишки.

Трофимыч с сияющим лицом наступает на молодого человека, крича:

– Видал, а? Видал, а? А ты говорил: «Ничего не получится!»

Молодой человек счастливо улыбается. Наконец порядок восстановлен. Кино уехало, очевидцы разбежались разжигать зависть непосвященных, кони расставлены по конюшням, а мы с Трофимычем идем к нему завтракать.

Красная рука Трофимыча лежит на моем плече. Захлебываясь, я спешу поделиться впечатлениями.

Трофимыч слушает снисходительно.

– Все не то, – обрывает он меня, когда мы останавливаемся у двери.

– Почему? – спрашиваю я.

Трофимыч стучит согнутым пальцем.

– Потому, что ты еще молодой, так-то.

Он вздыхает.

Дверь нам открывает сын Трофимыча, красавец-парень, который недавно вернулся из армии и на которого тщетно заглядываются лучшие заводские девчата.