355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Василий Вонлярлярский » Большая барыня » Текст книги (страница 5)
Большая барыня
  • Текст добавлен: 31 октября 2016, 03:08

Текст книги "Большая барыня"


Автор книги: Василий Вонлярлярский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Неужели, маменька, и со мною то же может случиться? – спросила, улыбаясь, Пелагея Власьевна.

– И так-таки может случиться, как нельзя лучше, – отвечала мать, – выждем денька четыре; не приедет, напишу брату, чтобы он к нему съездил да привез. Впрочем, – прибавила, подумав, Елизавета Парфеньевна, – быть не может, чтобы не приехал сам; я звала его, и, помнится, он сказал: «С удовольствием», стало, приедет.

Последние слова матери несколько успокоили тревожное волнение Пелагеи Власьевны, и она с нежностию поцеловала материнскую руку и в угождение ей выпила нехотя две чашки чаю и скушала половинку домашнего кренделя, потом прошлась по саду, сорвала нарцисс, приколола себе к лифу, сорвала другой беленький цветок, на котором погадала о Петре Авдеевиче, и, поцеловав цветок, прошла в рощу, окружавшую со всех сторон усадьбу вдовы покойного Власа Кузьмича. И вторую ночь, подобно первой, промечтала и проплакала Пелагея Власьевна, а наутро не могла отделить от подушки головы своей: так тяжела она была и так страшно болела.

Но всем человеческим страданиям есть предел. На четвертые сутки по приезде своем в Костюково Петр Авдеевич приказал Ульяну уложить в чемодан чистое белье, головную и зубную щетки, кусок мыла, пару сапог, халат, полфунта табаку, бритвенный прибор, состоявший из двух бритв и кисточки, и приказал Тимошке запрягать лошадей.

Пообедав наскоро, штаб-ротмистр закурил свою коротенькую трубочку, подвязал алый сафьянный кисет к верхней пуговице сюртука и, вскочив в телегу, велел везти себя по городской дороге; доехав до мостика, соединяющего костюковский проселок с большою дорогою, Петр Авдеевич спросил у Тимошки, куда ведет противоположная дорожка, которой, ежели помнит читатель, выехала в одно время с штаб-ротмистром померанцевая коляска.

– Да мало ли куда она ведет, – грубо отвечал Тимошка.

– Однако же.

– Да как тут сказать? по ней и в Киев доедешь.

– Я у тебя спрашиваю не про Киев, а про соседей, дубина!

– Соседей? мало ли соседей; тут вот в верстах в двух живет купец Сыромятников, – заметил лукавый Тимошка, который очень хорошо знал, о каких соседях спрашивал барин; да досадно было Тимошке, что барин-то его что-то не ласков стал с ним.

– А дальше кто живет?

– Дальше живет Чинкина барыня, старуха с сыном, что в приказе секлетарем, что ли, служит.

– Не одни же они, – перебил штаб-ротмистр с нетерпением.

– Кто говорит, что одни, – продолжал Тимошка, – и за Чинкиной живет народ, вот верст с десять отъехать, будут Выселки.

– Чье это?

– Однодворческое, сударь, а за Выселками с версту конец до Пригорeц, с Пригорцов переедешь Коморeц; еще верст с пяток до Графского, барское село, важное, можно сказать…

– А принадлежит оно?

– Принадлежит оно графине Белорецкой; барыня та сама не живет, а управляет приказчик.

– Неужто же до Графского и нет больше никаких усадеб? – спросил с возрастающим нетерпением штаб-ротмистр.

– Да кого же вам это нужно?

– Ну, Кочкиных знаешь?

– Кочкиных? – повторил Тимошка, – давно бы изволили сказать, что Кочкиных; Кочкины точно живут в этой стороне; так к ним прикажете, что ли?

– Стало, ты знаешь?

– Как не знать, что вы, барин, не знал бы я Кочкиных; Кочкины господа ближние; сколько раз возил я туда покойника, и барышня кочкинская такая прекрасная и добрая, а намеднись из своих ручек изволила пожаловать мне целковый.

– А ты небось обрадовался, подлец, – сказал, смягчив голос, Петр Авдеевич.

– Ведь не деньги дороги, барин, – отвечал Тимошка, – а дорога нашему брату честь, вот что-с!

– Пошел же поскорее!

– Поеду, барин, честь-то дороже всего, – продолжал кучер, пользуясь благоприятною переменою к нему штаб-ротмистра, – деньгу украдет другой, а чести, барин, никто не украдет.

– И горелки не купишь небось?

– Что горелка, не видали мы разве горелки; не будь она, проклятая, хмельна, и в рот бы не взял… Ну уж барышня хорошая кочкинская; вот бы вам, барин, подъехать к ней…

– Что ты там врешь?

– Чего врешь; я не вру, я докладываю, то есть ре-зонт; ей-богу, Петр Авдеевич, коли барышня понравится, женитесь; у старухи бумажек сам черт не вытащит, да все вам же достанется.

– А богата старуха?

– Что и говорить, барин, спросите у всего околотка, всяк знает, как покойник жил и много ли клал в сундук; да, бывало, в городе справлял судейскую должность, на двор так и везут, чего не везут? и провьянтом брал, и холстами брал… а куда тратил? никуда; помер, и осталось все у старухи.

Слушая Тимошку и сравнивая слова его с рассказами Тихона Парфеньевича об уездном судье, Петр Авдеевич задумался не на шутку. Ну, а как впрямь Пелагея Влась-евна невеста с приданым? уж не последовать ли благому совету Тимошки? говорил сам себе штаб-ротмистр, да не завязать ли дело серьезное? и откажут – беда небольшая, а как не откажут? Сверх же того, Пелагея Власьевна такая пригожая, что, не будь у Петра Авдеевича казенного долга, да костюковских недоимок, да наклонности жить не скряжнически, он и не подумал бы о приданом.

Странное, диковинное дело, а нельзя не убедиться в той неоспоримой истине, что алчность и жажда к приобретению, эти два унизительные и порочные свойства человека, развиты преимущественно в богатых людях, а не в бедных; к каким средствам ни прибегает большая часть первых, чтобы увеличить цифру собственности, и каким лишениям не подвергают они сами себя и свои семейства? Примером может служить один богач, употреблявший постоянно для собственного своего стола только то масло, которое по горечи своей оказывалось совершенно негодным в продажу…

– Однако, брат Тимошка, Кочкины-то, видно, живут не то чтобы очень близко? – спросил наконец у кучера штаб-ротмистр, когда и дом купца Сыромятникова, и Выселки, и Пригорец остались позади их.

– Не близко, барин, – отвечал Тимошка, – верст с двадцать с лишком считаем от Костюкова, а может, и будет больше; вот зимником лощиной пойдет дорога, так верст пяток выбросим вон, летом же болото топкое, не проберешься и верхом. Вот, батюшка Петр Авдеевич, дождемся снежку да доживем, бог даст, до святок; на евтих-то местах зверья бывает такое множество, что отбоя нет суседним деревням; коли милости вашей да захочется поохотиться, уж я вам доложу, барин, охота будет отменная.

– Небось с поросенком?

– Вестимо, с поросенком, Петр Авдеевич, а без поросенка какая же охота; у Матрены-скотницы свинья поросная, как раз поспеет; приказать бы только парочку приберечь да подкормить.

– А ты разве стреляешь? – спросил штаб-ротмистр.

– Я, барин?

– Да.

– По волкам, что ли?

– Ну да, по волкам или по другому чему.

– По волкам как не стрелять, барин! он же, бестия, лезет на кулек, так его хоть руками бери, ведь близехонько; в запрошлую зиму мы с кузнецом Федором поехали вот в евто самое место, и ружьишки были у нас, вам самим известно какие, только обогнули залесье и стали спускаться в овраг, я и говорю ему: потисни-ка маленько поросенка-то, он и тись! матушки мои, как посыпали, откелева что бралось и справа, и слева…

– Постой-ка, братец, – перебил Петр Авдеевич, – уж не это ли усадьба Кочкиных?

– Евта самая, барин.

– Вот этот домишко старенький в березовой роще?

– Самый евтот, – отвечал Тимошка, – объехать только вот тот конец, что за кустом, и поворотка.

– Постой же, я слезу да поправлюсь, – сказал Петр Авдеевич, и кучер остановил лошадей.

Штаб-ротмистр соскочил с телеги, стряхнул с шинели и фуражки пыль, поправил галстух, вытер платком лицо, смочил слюною усы свои и потянул их вниз, рукою почистил рейтузы и, застегнув сюртук на две нижние пуговицы, расправил лацканы так, чтобы белая подкладка была видна, потом, осмотревшись хорошенько, снова прыгнул в телегу и снова закричал кучеру: «Пошел да подбери пристяжных!»

Тройка свернула с торной дороги на полузаросшую травою тропинку, пролегавшую между зеленых полей, и, быстро помчавшись мимо ветхой кузницы, березовой рощи, гумна, амбара и какой-то клети, подскакала к крылечку маленького домика или, лучше сказать, нескольких изб, соединенных в кучку и покрытых почерневшим тесом; штаб-ротмистр, сбросив шинель свою в телеге, ловко сошел наземь, перешагнул одним махом все ступеньки крыльца и, войдя в сени, стал осматриваться; пред ним было двое дверей, но правая показалась Петру Авдеевичу чище левой и, приняв ее за вход в чистую половину, он отворил ее и вошел.

В передней ни души; гость положил кисет свой на ларь и продолжал идти далее. Второй покой, довольно темный, был вроде его костюковской залы – и в нем ни души; в третьей комнате, напоминавшей гостиную, на овальном столе, сделанном из волнистой березы, нашел штаб-ротмистр толстый недовязанный чулок и очень грязные карты, симметрически разложенные; самую средину занимал трефовый король. За столом у стены находился березовый диван, на нем две шитые гарусом подушки, из которых одна изображала пуделя, а другая турка с четырехугольными глазами; турок скакал на коричневой лошади с бисерным золотым мундштуком во рту; над самым же диваном висели три портрета: первый изображал, вероятно, покойного Власа Кузьмича в мундире судьи с медалью на широкой ленте и с часами в руках; второй представлял супругу его в розовом платье с талиею у самого подбородка; голова Елизаветы Парфеньевны была похожа на самый замысловатый кулич; третий портрет завитой девочки, сидящей на подушке, должен был, по всем соображениям Петра Авдеевича, принадлежать Пелагее Власьевне, когда еще Пелагея Власьевна была ребенком; на коленях она держала пребезобразную белую собаку.

Гость не удовольствовался наружным убранством гостиной и, пользуясь продолжительным одиночеством своим, выдвинул ящик овального стола и заглянул в него. В ящике нашел он закрасневшийся от времени огрызок яблока, клубочек бели, неопределенного цвета восчечек и тщательно завернутый в маслянистую бумажку гумоз-ный пластырь; рядом с ним лежали женские ножницы с отломленным концом и сахарная арфа, попорченная временем.

И все эти вещи успел внимательно пересмотреть Петр Аздеевич, пока наконец в соседней комнате со стороны, противоположной зале, послышались женские шаги и в дверь вошла Елизавета Парфеньевна.

– Ах, батюшки мои, как же я виновата перед вами, Петр Авдеич! – воскликнула хозяйка, – захлопоталась и не знала совсем, что пожаловал к нам такой дорогой гость, и люди скверные, – чай, никого не нашли в передней?…

– Мы люди военные-с, без церемонии, Елизавета Парфеновна, – отвечал штаб-ротмистр, подходя к руке хозяйки, – не извольте беспокоиться.

– Как же мы рады видеть вас, Петр Авдеич, и Полинька спрашивала все: что это Петр Авдеич, верно, позабыл нас, что не хочет и взглянуть; он, благодетель наш, он…

– Вы, воля ваша, обижаете меня, Елизавета Парфеновна!

– Как обижаю, чем это? упаси господи.

– Да так, что обижаете, ей-богу.

– Скажите, пожалуйста, чем же это? да я умру с горя.

– Да тем, что называете благодетелем, Елизавета Парфеновна, – продолжал штаб-ротмистр, – ведь благодетели бывают обыкновенно люди старые, а я еще не старик.

– Так вот что, почтеннейший наш, вот чем обидела, ну не буду впредь, – отвечала Елизавета Парфеньевна, смеясь и усаживаясь на диван, – а ведь я перепугалась серьезно: думала себе, чем же это могла обидеть человека, которого полюбила, как близкого сердцу родного; уж что я, старуха, а то и Полинька.

– Может ли быть?

– Ей-ей! а вы не верите небось?

– Клянусь честью моею, Елизавета Парфеновна, не смею то есть верить!..

– Полноте, полноте, Петр Авдеич, – заметила лукаво вдова, – это просто скромность, больше ничего, а вы очень хорошо замечаете; да может ли и быть иначе после той услуги, которую вы нам оказали?

– Опять-с!..

– Ну, ну, не буду, дорогой наш, не буду никогда. – И, говоря это, Елизавета Парфеньевна поднесла руку свою гостю, которую тот снова поцеловал. – У нас же такая идет суета, почтеннейший Петр Авдеич, – продолжала вдова, – все строения начинаю перестраивать вновь; посудите, каково-то мне на старости заниматься всем этим, и женское ли это дело? а к кому прибегнуть, кем заменить себя? муж умер, сын мой также скончался, остались мы вдвоем с Полинькою. Грешить не хочу: награди бог всякую мать такою дочерью, как моя, да что же толку-то в этом? не послать же мне ее на мужскую работу, когда вам самим известно, Петр Авдеич, каковы у нас крестьяне-то, – ведь просто необразованные, без всякого обращения; иной, прости господи, и не посмотрит, что барышня тут; прилично ли же?

– Подлинно, Елизавета Парфеновна, отвечать за них нельзя; вот-с у меня дело совсем другое; живу-с я один совершенно, и не слаб, могу сказать, а сколько раз строго приказывал и грозил; нет, никаким способом не устережешь. Добро бы-с работа, ну, лень крестьянину идти далеко, а то ведь-с сад и огорожен кольями, чтобы, кажется, повынуть-с и того-с, – непросвещение!

– Ах, не говорите, Петр Авдеич, – продолжала старуха, вздыхая, – и мысли не приложу, к каким мерам обратиться; пуще всего дворовые – пагуба! вот пример, так избалованы, так избалованы!.. У вас жe, Петр Авдеич, я слышала, мужички в хорошем положении?

– Как вам то есть доложить-с? – живут, благодаря бога.

– И богаты?

– Богаты? нет-с, а есть достаточные.

– А много их у вас?

– Сотни-с полторы.

– Что же, недурно, – заметила вдова.

– Недурно-с, недурно-с, точно; но земля-с не очень, чтобы того…

– Как, не хороша разве?

– Не то чтобы не хороша, а запущенна: мало кладут удобрения.

– Вот уж этого допускать не должно, Петр Авдеич: это большое зло в хозяйстве.

– Как не зло-с?… я сам знаю, что зло большое, но должен доложить вам, что в последнее время батюшка вовсе не занимался хозяйством и распоряжался в имении дворовый человек.

– Теперь же, по крайней мере, почтеннейший, вы сами займетесь?

– Надеюсь, Елизавета Парфеновна, по этому поводу-с и оставил службу.

– И прекрасно!

– Все усилия употребим, лишь бы благословил то есть бог.

– Молитесь ему почаще, Петр Авдеич; он и подругу пошлет вам добрую.

– Я не прочь.

– И хорошенькую, – прибавила вдова.

– И от этого не прочь.

– И разумную.

– А без разума на что же она? помилуйте-с.

– То-то я и говорю, что пошлет и разумную; разумеется, очень богатых невест у нас в околотке не отыщется, разве соседка моя, – прибавила с ироническою улыбкою Елизавета Парфеньевна.

– Соседка, какая соседка? не слыхал.

– Я говорю, – продолжала вдова тем же насмешливым тоном, – про графиню Наталью Александровну Белорецкую.

– Девица разве?

– Нет, не девица, а вдова, впрочем, не старая, лет ей двадцать четыре, и красавица, говорят… была выдана за старого знатного человека; он умер месяца три назад в Петербурге, а жене оставил тысяч десять душ да домов несколько. Так вот, Петр Авдеич, подцепить бы вам такую невесту недурно.

– Вы смеяться изволите, Елизавета Парфеновна?

– Почему же?

– Не нашего поля ягода, не по нас зверек; отыщутся и кроме нас на него охотники; а уж мы похлопочем около себя, вернее будет-с, Елизавета Парфеновна; и за приданым большим не погонимся, была бы только, как вы изволили сказать, хорошенькая, добрая-с да умная, а главное притом не хворая.

– Согласна, совершенно согласна с вами, дорогой мой. Эта статья чуть ли не самая важная, – перебила с жаром вдова, – в хворой жене счастья не ищите, и сама измучится, и мужа истиранит. А правду, надобно сказать, Петр Авдеич, много ли то у нас по всей губернии найдется здоровых девиц, – с фонарем поискать, не сыщешь; а всему причиною воспитание, присмотр гувернантки, которой взять бы деньги, а там и провались сквозь землю. Много ли то матерей, пекущихся о дочках, да так, чтобы дочка не легла без материнского присмотра в постель, да не напилась в жар. Много ли, спрашиваю? оттого-то девицы у нас не на что взглянуть, с лица желты, а фигура-то, Петр Авдеич, только и есть, что наватят все под горло; а выйдет замуж, глядь, ничего и нет.

– Справедливо, Елизавета Парфеньевна-с.

– Как, батюшка, не справедливо, мне ли не знать? ведь мать сама, сама вскормила дочь, слава богу, не другим прочим чета. Нет, Петр Авдеич, в чем другом, а в этом пред богом отвечать не буду, пусть и люди судят… до пятнадцатого года, могу сказать, с глаз моих не спускала; пойдет ли гулять, бывало, воротится домой: «Покажи-ка ножки», – говорю. «Да нет, маменька». – «Не нет, сударыня, покажи», и, усадивши на стул, сама разую; мокры ножки – натру вином, согрею да надену шерстяные карпеточки, и здоровехонька… Вот что называется ухаживать за девицами, а не то чтобы мамзель какая – парле франсе да бонжур, и больше ничего.

– Справедливо рассуждать изволите, Елизавета Парфеньевна, – повторил штаб-ротмистр, – сущая и совершенная правда-с; пятнадцать лет – для девицы важная вещь-с.

– Как же не важная; да еще и какая важная, Петр Авдеич; а вот и Полинька, – воскликнула вдова, приподнимаясь с дивана. Улыбаясь и краснея, вошла в гостиную Пелагея Власьевна, улыбаясь и краснея, присела она Петру Авдеевичу и, жеманно подобрав голубенькое платье свое, поместилась рядом с матерью на березовом диване.

Гость, не нашедши, вероятно, в памяти ничего приличного к приветствию, ограничился ловким поклоном и, отодвинув кресло свое несколько далее от дам, уселся на него, не вымолвив ни одного слова.

Мать первая возобновила разговор; она обратилась к дочери.

– Видишь ли, Полинька, что Петр Авдеич не совершенно позабыл нас и приехал.

Пелагея Власьевна опустила глазки и кашлянула в платок вместо ответа.

– Я говорила тебе, что приедет.

– Да, маменька, – прошептала дочь.

– Вот видишь: мать никогда не обманет; в другой раз надобно верить, когда мать говорит.

– Я давно бы за счастие почел, – перебил, вставая с своего места, Петр Авдеевич, – но… полагал… обеспокою…

– Вы, вы, Петр Авдеич? – спросила мать.

– Право, в этом только и заключал сомнение, Елизавета Парфеньевна; думал также, что удержит вас Тихон Парфеньич, и все этакое думал.

– Знайте же, почтеннейший соседушка, что с сегодняшнего дня мы безвыездно будем дома и станем ожидать вас с утра до вечера, – прибавила, приветливо улыбаясь и вставая, Елизавета Парфеньевна, – а теперь не взыщите, Петр Авдеич, в деревне с короткими не церемонятся, а ведь вы короткий знакомый наш, не правда ли? и потому оставляю вас скучать с Полинькою, а сама отправляюсь по хозяйству… Полинька, надеюсь, что ты, мой друг, сумеешь занять гостя, не то он, пожалуй, никогда больше не приедет к нам. – Выговорив последнюю фразу со всевозможными ужимками, вдова вышла вон, оставив Петра Авдеевича и Пелагею Власьевну в самом неловком положении. В продолжение нескольких минут оба они не знали, что им делать друг с другом и с чего начать разговор, который поддерживала одна Елизавета Парфеньевна. Штаб-ротмистр, поглядывая на Пелагею Власьевну, переставлял ноги свои и тянул книзу ус; в свою же очередь Пелагея Власьевна, приподнимая глаза на Петра Авдеевича, тотчас же опускала их и кашляла для приличия… Но оба понимали очень хорошо, что подобное препровождение времени должно же было кончиться наконец чем-нибудь, и потому в одно и то же время оба заговорили.

– Вы не можете… – начала было Пелагея Власьевна, но, услышав голос Петра Авдеевича, замолчала, замолчал и тот; потом они взгянули с недоумением друг на друга, и уже Пелагея Власьевна решилась первая сделать вопрос.

– Вы, кажется, хотели сказать что-то, Петр Авдеич?

– И вы тоже, Пелагея Власьевна, – отвечал штаб-ротмистр.

– О нет, я уж не помню.

– Какая дурная память, Пелагея Власьевна.

– О нет, – повторила девушка, – но мне хотелось знать, что хотели вы сказать, Петр Авдеич.

– Я, Пелагея Власьевна?

– Вы, Петр Авдеич.

– Я хотел сказать, Пелагея Власьевна, что все эти дни мне было очень скучно.

– А мне? – проговорила, вздыхая, девушка

– Как, и вам тоже?

– О да, Петр Авдеич!

– Почему, скажите, сделайте одолжение.

– Сама, право, не знаю, но очень скучно; уж маменька за это бранила меня.

– Маменька ваша очень добрая, кажется, Пелагея Власьевна.

– Как ангел добра.

– За что же она бранила?

– За то, что я ужасно скучала и даже плакала.

– Вот еще как, – заметил штаб-ротмистр.

– Это глупость, я и сама знаю, Петр Авдеич; но мне так показалась несносна деревня после города: в городе было так весело.

– Это справедливо, что деревня скучна после города.

– Не правда ли, Петр Авдеич?

– Совершенно, но плакать, кажется, я бы не стал.

– Вы дело другое, вы мужчина, вы счастливы, Петр Авдеич!

– Почему же вы это думаете?

– Потому что мужчины все обыкновенно бывают счастливы, их ничто не тревожит… они не способны так чувствовать, как девица.

– Вот уж это несправедливо замечать изволите, Пелагея Власьевна, мужчины также чувствительны бывают.

– Не думаю, чтобы так…

– И сравнения нет, можно сказать больше, доказать могу.

– Я любопытна слышать.

– Да вот, например, у нас в бригаде один офицер влюбился в такую, что пляшет на канате с шестом, и поверите ли, чуть не посадил себе пулю в лоб; так вот как мужчины любят, Пелагея Власьевна…

– А вы, Петр Авдеич, – спросила Пелагея Власьевна, бросая на штаб-ротмистра томный взгляд, – могли бы испытать подобное чувство, как товарищ ваш?

– Как? к плясунье на канате?

– Не к плясунье, а все равно к другой?

– Не все равно, Пелагея Власьевна.

– Положим, если бы, например, вам встретилась девица дворянского сословия; хотя бы, например, такая, как…

– Как кто? – спросил штаб-ротмистр.

– Не знаю, с кем сравнить-с, право.

– Однако же-с?

– Право, не знаю, Петр Авдеич!

– Подумайте-с хорошенько.

– Ну, такая, как…

– Как? – повторил Петр Авдеевич.

– Как я… – едва внятно и краснея выговорила девушка.

– Как вы, Пелагея Власьевна, да встреться только такая и не совсем даже схожая-с, потому что где же-с такая может встретиться, я бы, кажется, доложу вам, просто… того…

– Вы насмешник, Петр Авдеич!

– Ей-богу, говорю от полноты то есть от сердечной или, лучше скажу, как солдат, без всяких этаких комплиментов, и где же мне-с, посудите сами, научиться всяким этаким оборотам, которые приобретаются, собственно, в обширных столицах?

– Мужчины так фальшивы бывают, Петр Авдеич, – заметила Пелагея Власьевна, жеманясь.

– Мужчины, статься может, но я-с под присягу пойти готов-с.

– Ах, не клянитесь.

– Хоть сейчас, верьте, Пелагея Власьевна!

– Я верю вам, о я верю вам, Петр Авдеич, и ежели бы… но не жарко ли вам в комнатах? вечер такой прекрасный, в роще прохладно, хотите прогуляться, Петр Авдеич?

– Сделайте ваше одолжение, Пелагея Власьевна, я с моим удовольствием.

Штаб-ротмистр бросился за своею фуражкою в соседнюю комнату, а Пелагея Власьевна частенькими шагами побежала за шляпкою и зонтиком.

– Вы позволите-с мне взять трубку, Пелагея Власьевна? – закричал ей вслед Петр Авдеич.

– Ах, пожалуйста, – отвечала из третьей комнаты девушка, прыгая перед зеркалом и делая глазами и головою разные знаки стоявшей пред нею пожилой дворовой девке в затрапезном платье и с босыми ногами; девка отвечала на барышнины немые объяснения глупым полусмехом и, поправив ей некоторые части туалета, проводила барышню из дверей; сама же, приставя глаз к замочной щелке, принялась осматривать приезжего барина, о котором с самого приезда барынь из города уже поговаривала сорочковская дворня как о барышнином женихе.

Полтора часа спустя герои наши возвратились из рощи, по-видимому, очень довольные собою; Пелагея Власьевна, вертя в руках своих незабудку, смеялась, разговаривала и, даже отвечая на вопросы Петра Авдеевича, смотрела прямо ему в глаза.

Петр же Авдеевич, идучи рядом с Пелагеею Власьевною, пускал на воздух клубы табачного дыма.

Наблюдавшая за дочерью и гостем Елизавета Парфеньевна утверждалась в той мысли, что ежели женщина захочет понравиться, то уж конечно понравится, и сделай в этот вечер предложение штаб-ротмистр, на другой же день Пелагея Власьевна могла бы снова облечься в свое вердепешевое платье и кисейное канзу; и сколько завистниц возродила бы в уезде весть о внезапной помолвке Пелагеи Власьевны!

Но штаб-ротмистр думал иначе. Опыт товарищей доказал ему, что хорошенькие девушки очень часто нравятся молодым людям, особенно военным, что девушки эти обыкновенно бывают до крайности любезны, пока замужество не увенчает этой любезности чепцом и титлом жены; тогда все-таки очень часто из любезных и хорошеньких девушек делаются фурии, и этих фурий бедные люди, превратившиеся в супругов, обязаны таскать за собою всю жизнь.

Вторая причина нерешительности Петра Авдеевича возникла от невольного недоверия к сладкозвучным словам Елизаветы Парфеньевны, так громко провозглашавшей нежность свою к единственной дочери, от которой, может быть, чувствительная мать желала только скорее отделаться; и подобные примеры видал в продолжение жизни своей штаб-ротмистр.

«Ну, а как, отдавая дочь свою за меня, – говорил сам себе Петр Авдеевич, – да наградит она нас благословением, и только, что же я буду делать тогда с Пелагеею Власьевною? амуриться долго – нельзя; на это полагаю я года четыре, что же потом? опять на службу, трудненько, и товарищи обгонят; жить на ста двадцати душах, заложенных и перезаложенных, еще труднее; понадобятся и чепцы, и башмаки, и платья; а я и себе-то партикулярного справить не в силах. А дети? не говоря уже про двойни; да куда же мне с ними? Нет, дудки; торопиться не для чего. Прежде чем Тихон Парфеньевич не объяснится сам лично, пожалуй, Елизавета Парфеньевна, то есть объяснится со мною как следует, ездить буду, пожалуй, и в рощу пойду, лясы всякие точить стану, а жениться… шалишь – не проведут».

С таким-то положительным и непоколебимым намерением сел за ужин рядом с Пелагеею Власьевною Петр Авдеевич, выпил большую рюмку настойки на центифолии, улегся, поужинав, на две перины, положенные, в свою очередь, на березовом диване гостиной, и пресладко и прекрепко проспал до утра.

С той минуты, как разум шепнул штаб-ротмистру, что от его единственного слова зависит участь Пелагеи Власьевны и достаточно воли его, чтобы из Пелагеи Власьевны Кочкиной сделать Пелагею Власьевну Мюнабы-Полевелову, штаб-ротмистр наш, как говорится, только что не перестал и думать о ней. Благодаря польским местечкам двадцативосьмилетний Петр Авдеевич давным-давно смотрел на хорошеньких женщин как на существа обыкновенные; голубые, черные, карие и миндальнообразные глазки находили его постоянно готовым принести им в жертву клятвы, уверения, часть наличных денег, – но вечную независимость? нет! за нее держался штаб-ротмистр обеими руками и не променял бы ее на глазки без удовлетворительного к ним мазу, как он выражался сам.

Трое суток прогостил Петр Авдеевич в Сорочках, гулял с барышнею по роще, собирал с нею грибы и отпускал всякие обиняки, и трое суток эти промчались для всех жителей Сорочков быстрее одного дня, а на четвертые та же лихая тройка отвезла штаб-ротмистра в Костюково, Колодезь тож, к великому огорчению Пелагеи Власьевны.

Оставшись глаз на глаз с матерью, она на вопросы последней отвечала с откровенностью, свойственной послушной дочери, впрочем, скрывать было нечего, ибо штаб-ротмистр, верный своей системе – быть осторожным и не спешить, – не позволил себе в обращении с девушкой ни малейшей вольности, он даже целовал руку ее только в присутствии Елизаветы Парфеньевны; до любви же своей касался косвенно. Из слов дочери мать заключила, что хотя Петр Авдеевич и влюблен по уши в Пелагею Власьевну, но врожденная застенчивость его, а может быть, и непривычка обращаться с женщинами делают из Петра Авдеевича любовника слишком скромного, робкого и нерешительного; к тому же излишняя поспешность могла быть перетолкована соседями и уездом не в пользу Полиньки, а следовательно, благодаря всевышнего, все шло к лучшему, и стоило только поддерживать пламя любви в сердце штаб-ротмистра, пламя это само по себе в самом непродолжительном времени превратит в пепел все препятствия, и любовники соединятся узами вечными. Тогда же какое счастье для Елизаветы Парфеньевны! Наградив дочь всяким тряпьем и бесчисленным множеством обещаний, которые так не дороги, не оставалась ли она, бедная вдова покойного судьи, полною обладательницею села Сорочки, а главное – тех крох, про которые говорил Петру Авдеевичу и Тихон Парфеньевич, и кучер Тимошка. Из крох могла Елизавета Парфеньевна слепить себе домишко в пять окон и обратить окна эти на одну из улиц уездного города, по вечерам играть в бостон с Андреем Андреевичем, носить сатинтюрковые капоты, вышитые бисером ридикюли, серебряную табакерку с вышитым на ней изображением монумента Петра Великого, и не полоскать для приличия рта своего камфарным спиртом, когда зубы не болят, а просто откушивать то тминной, то инбирной, то анисовой, по собственному уже усмотрению и во все часы дня и даже ночи.

В таких-то сладких мыслях пребывала Елизавета Парфеньевна от первого приезда штаб-ротмистра в село Сорочки плоть до заморозков и даже до зимнего Николы. Не проходило недели, чтобы знакомая тройка Петра Авдеевича не сворачивала с проселка на полузаросшую тропинку, ведшую к дому Кочкиных, и полчаса спустя Елизавета Парфеньевна не оставляла дочери своей с ним глаз на глаз. В праздники навещал сестру свою городничий, или сестра в сопровождении дочери отправлялась в город к брату, и тогда, вместо Сорочков, посещал штаб-ротмистр уездный город, останавливался в доме Тихона Парфеньевича, прогуливался по площади рядом с Пелагеею Власьевною и внушал тем такую ревность Дмитрию Лукьяновичу, что Дмитрий Лукьянович снимал белый картуз свой и клялся собором отомстить Петру Авдеевичу, если только получит место станового.

Случалось ли украдкой Андрею Андреевичу спрашивать у Тихона Парфеньевича, скоро ли свадьба его племянницы, городничий отвечал: «Видишь сам, кажись, скоро; впрочем, да будет воля божья!» И удовлетворенный Андрей Андреевич разносил по городу достоверную весть о скорой помолвке Пелагеи Власьевны с Петром Авдеевичем. Пелагея же Власьевна до того привыкла к будущему жениху своему, что, не видав его самое короткое время, принималась за слезы, как за законную собственность, и, не скрывая их ни от кого, столь же открыто упрекала штаб-ротмистра в долгой отлучке, невнимании к ней и в непростительной холодности. Девушке, предоставленной собственному произволу, казалось нимало не предосудительным обращаться с посторонним ей человеком так же коротко, как с братом, потому что мать только что не требовала короткости этой к штаб-ротмистру, а дядя подражал матери, чего же более? Остается заглянуть во внутренность Петра Авдеевича; в ней жизненный процесс шел наиисправнейшим образом; намерение не торопиться укреплялось с каждым днем более и более, а счастие полного обладания Пелагеею Власьевною заменялось покамест в штаб-ротмистре уверенностию не выпускать ее вперед из-под власти своей и вынудить упорным молчанием своим мать девушки на выгодное для него окончательное объяснение.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю