Текст книги "Блиндаж"

Автор книги: Василь Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

А если теперь вот напишут на него самого? Хотя бы за эту компанию с немецким ефрейтором? Видно, так же не поздоровится, невзирая на то, что ранен.

“Ну и черт с ним!” – ругался мысленно Хлебников. Уж, видно, теперь ему не страшно ничего. Теперь он не командир и даже не раненый. Теперь он – слепец, калека, нищий. А нищему-калеке можно все. Все, что допускает его совесть. Плевать ему на других и их зрячие заботы. Они – не он. Ибо они – зрячие.

Ему бы только вот закурить…

Но в блиндаже спали, а Серафима еще не приходила, значит, была ночь, день еще не наступил. Но, наверное, наступит. Что только он принесет им в этот блиндаж?

От долгого лежания на твердых земляных комьях давно уже ныли бедра, он крутился на шинели, пробуя лечь и так, и этак, но было по-прежнему жестко и неудобно. Сон приходил урывками, как у птицы на дереве; Хлебников то коротко дремал, то опять возвращался к безрадостной своей реальности. Все же здесь, в блиндаже, он чувствовал себя старшим над двумя другими, хотя его никто не назначал, но по давнему военному обычаю он решал за всех и удивился б, если бы кто-нибудь его ослушался. Жаль, что оба его подчиненные были с явным браком: один – немец, который все ж слабо понимал по-русски, а второй – больной. Кого пошлешь, если понадобится? Сам он тоже не ходок. Оставалась только Серафима.

Вновь Серафима. Как ни мудри, весь мир для них, видать, сходится на этой сельской тетке.

9. Серафимка

Когда Серафимка с затаенным страхом прибежала в деревню, полицаев уже нигде не было – видать, куда-то смылись или, может, искали ее где-то в ином месте. Но теперь она их не боялась: Демидовича она немного пристроила, а что он к ней приходил, то что же: зашел и ушел. Откуда ей знать – куда? У него свои дела, у нее свои.

Забот, конечно, у нее прибавилось, как никогда раньше. До сих пор она приноровилась жить с малыми запросами, даже совсем без запросов: была краюха хлеба и бульбина – и ладно. А не было – тоже не плакала, как-то обходилась, не умерла же, вот дожила до сорока лет и, слава Богу, еще здоровая. А что одна – беда невелика. Это не то что у других – семьи, дети, каждый день нужно наготовить им еды, накормить, одеть. У нее ничего не было в хозяйстве, только двадцать соток огорода, где она весной под лопату старалась посадить бульбу, ну еще немного огурцов, луку, свеклы – тем и жила. В колхоз ходила ежедневно, куда посылал бригадир: летом на полевые работы – прополка, уборка, осенью – обмолот, и всю зиму – лен. В прошлом году выгнала аж пятьсот двадцать трудодней, ни одна баба в Любашах столько не выгоняла. Правда, пользы с того имела негусто: осенью при распределении дали зерна и гороха – принесла все на себе в торбе. И телегу не пришлось просить. Но ей хватало. В прежние годы держала корову, да корову хорошо держать летом, а чем ее прокормить зимой? Все ж корова – не человек, ей не скажешь, что сена нету, из колхоза не дали, а накосить Серафимка не могла, не те уже были руки. Продала корову, когда нанимала мужчин подправить хату – надо было менять подрубку, стало очень уж холодно в морозы, и она распрощалась со своей Цветонею. Было три курочки, исправно неслись, да, холера на нее, прошлым летом повадилась лиса – вестимо же, усадьба на отшибе, рядом кустарник – в три дня и передушила всех ее трех рябеньких. Осталась Серафимка совсем одна. Радость, что хата так-сяк уцелела, другим повезло меньше – ни имущества, ни харча, ни жилья. Куда теперь деваться с ребятами?

Нет, видать, она все ж везучая, думала Серафимка, недаром к ней идут люди; теперь вот свалилось столько хлопот – нужно помогать. Ведь если она не поможет, так пропадут же. И тот слепой командир, и этот Демидович. Да еще немец – какой-то непонятный солдат, но командир говорит: хороший. Может, оно и правда, хороший, только вот где набраться им харчу? Сама она – сельская женщина, она перебьется и бульбочкой с огорода; а им же, знать, нужно еще и до бульбы. Первое – нужно хлеба. А у нее, как на беду – ни хлеба, ни зерна, ни муки. Малость ячменя, и все… А была бы и мука, как из нее спечь хлеб, когда нельзя натопить печку?

Дверь в сени снова была не закрыта, как и дверь в хату – значит, здесь побывали те; и Серафимка испугалась, что, может, побрали и остальное из ее продуктовых запасов. Да нет, сдается, ничего не взяли; все ее барахло на месте и даже тулуп на нарах, нужно будет его отнести в блиндаж. Ибо там, хоть и не холодно, и уютно, но больному Демидовичу он не будет лишний.

Миской она зачерпнула из короба ячменя, подумала, чуток отсыпала назад. Все ж ячмень надо беречь, закончится – что тогда кушать? Чем тогда кормить ее бедолаг?

То, что взяла, в фартушке разостлала на теплом с ночи припечке за грубкой – пусть немного подсохнет, будет легче толочь. Она им наварит крупяного супчика с бульбой, жаль, нечем забелить или зажарить, хоть плачь. Ну а хлеб? Где взять зерна на хлеб, она все время думала по дороге с поля и дома, но ничего придумать не могла. То же и с тем табаком, что просил командир. Где она найдет теперь табака?

Разве поглядеть в огородах? В первую очередь – у старого Кирилы. Уж такой был курильщик, часа не мог прожить без самокрутки, продымил всю хату, даже в сенях воняло табаком; он, должно, сеял. Правда, сам Кирила помер перед войной, но, если сеял, то, верно, что-нибудь выросло. Хата его сгорела, отсюда видна только куча уголья на Кирилиной усадьбе с садиком, а огород, может, и сохранился.

Она выбежала из хаты и, боясь показаться на пустой грязной улице, чтобы не наткнуться на кого худого, повернула на задворки, обошла две большие воронки возле пруда и выбралась на огород Кирилы. Огород был большой и аккуратный, огороженный добрым забором, бульба наполовину выбрана, возле хаты зеленело несколько кустов свекловичника да лука с порыжелыми перьями, старый, совсем уж осенний огуречник. Но табака не было нигде, может, его уже убрали?

Боясь, как боятся разве покойников, Серафимка вошла во двор, вглядываясь в потухшее и, наверно, уже остылое пепелище с черной печью посредине. Откуда-то из крапивы вылез оголодавший кот, начал жалобно мяукать, утупившись в нее рыжими голодными глазами. “Что я тебе дам?” – развела руками Серафимка.

В углу сгоревшей Кирилиной истопки из-под какого-то обгорелого друза, из-под концов стропил и досок выглядывал уголок уцелевшего ларя – он уцелел сбоку, может, и весь не сгорел. Увидев его, Серафимка осторожно, чтобы часом не обжечь босые ноги, ступила на край пепелища, ее ноги немного увязли в мягкой холодной золе, ступила второй раз. По какой-то жерди добралась до угла бывшей истопки, отвернула в сторону обгорелую доску, приваленную с конца пыльным друзом. В первом сусеке было пусто. Тогда она стала освобождать от друза другой сусек и, когда подняла крышку, аж вздрогнула от радости: в сусеке что-то было, похоже, зерно, сверху даже чуть обуглилось, но, видно, там можно было что-то наскрести.

Серафимка торопливо выбралась из пожарища на травянистое подворье, тем же путем быстренько побежала домой за какой-нибудь посудиной. В своей радости думала: может, ее не осудят очень Кирилина невестка с малыми, видно, ушла к родне, может, там прокормятся, а она подберет то, что уцелело от войны, ей это нужно. За свою жизнь она не взяла крошки чужого, боялась даже дотронуться, когда где-нибудь валялось что-либо потерянное или оставленное без хозяина. А тут… А тут пускай Бог ее простит – те недогарки, может, как-то дадут возможность ей прокормить бедняг в траншее.

Вымаравшись по уши в золе, она все же немного нагребла зерна – почти пополам с обгорелым, но все ж это было житко, и в нем – наше житье, как когда-то говорила ее покойница-мать. Теперь она уж как-нибудь сварганит пару буханок хлеба, не может быть, чтобы, имея зерно, не сработала хлеба. Конечно, прежде всего надо смолоть, а перед тем подсушить. Но сушить, может, и не нужно, подсохло на пожаре, а смолоть она попробует на соседском жернове, тот вроде стоял исправный. Только молоть, видно, придется под ночь, когда стемнеет. Днем здесь вряд ли повезет. Когда шныряют эти Пилипенки, полиция, где уж тут ей молоть.

И еще надо все-таки наладить печь.

Она спрятала под хворостом в сенях торбу с ее таким ценным приобретением, а сама вскарабкалась на чердак с порушенной страшной кровлей поглядеть, что же там стряслось с трубой-дымоходом. Страх было видеть эти разрушения! Стропила, видно, падая одной стороной, опрокинули ее склоненную трубу, половина которой теперь лежала под соломой на потолке, чернея отверстием разломанного дымохода, верх же был взрывом низвергнут вниз и разбросан по огороду. Так вот почему дым из печи совсем не шел вверх, идти ему было просто некуда, странно, что еще кое-как тянуло с грубки. Но, протапливая грубку, можно было сжечь все дотла, где тогда жить Серафимке? Хоть самой переселяйся в блиндаж к мужикам. Видно, ничего уж тут она сделать не могла, разве что заплакать, и она слезла вниз, невесело убедившись, что топить в хате невозможно.

Но тогда где ж топить?..

Остаток того дня копала бульбу на огороде, ссыпала ее в сенях, неотвязно думала: что делать? И все поглядывала на большую целенькую печь за огородом – знакомое соседское устье печи просто притягивало ее. Наверно, там было все исправно, не убереглась хата, зато выжила печь, у которой не было хозяйки.

Под вечер Серафима уже не удержалась и пошла на чужое обгоревшее подворье. Хоть было очень неловко тайком шастать по чужой усадьбе, но она немного прибрала горелый друз от бывшего порога, разгребла лопатой угли, положила пару обугленных досок, чтобы удобнее было добраться до печи. Дров здесь было в достатке, особенно головней, кусков бревен и досок – видимо, с потолка. Она очень опасалась, чтоб ее не увидел кто-нибудь плохой, все ж усадьба была чужая. А больше всего допекала забота, как уберечься от полицаев, чтобы те не дознались о ее мужчинах в траншее?

Пока что сожженная деревня казалась безлюдной, хаты до пожара стояли не близко одна от одной, и теперь здесь, с этого конца, на усадьбах не видно было никого. Только днем Серафимка разглядела, как на другом конце, возле шоссе, кто-то, как и она, ковырялся на Янковом погорелище – видно, старая бабка или ее невестка. Видать, теперь здесь у каждого были свои заботы и свои слезы. Может, это и лучше, думала Серафимка. Главное, чтобы снова не пошел дождь, а то когда польет, возле печи особенно не постоишь. А может, и спокойней будет, когда дождь, никто злой не набредет на ее работу.

Ей бы вот только смолоть.

Уже смеркалось, когда она взялась подготавливать соседский жернов: принесенным из дому веником старательно вымела желоб, обмела от пепла камни. Рукоятка и ее крепление вверху сгорели, но рукоятка не главное, видать. Куда важнее были камни. Знакомые камни, сильно стертые за десятилетия работы. Верхний разбит и сложен из трех кусков, сжатых воедино железными обручами, – не очень ровный и круглый камень, но молол вроде ничего. Не имея своего жернова, сколько перемолола на нем Серафимка – и когда жила с родителями-единоличниками, и после, в колхозе. Больше, правда, когда с родителями; колхознице же молоть выпадало не часто – с осени да зимой. Под весну уже зерно под размол кончалось, ели бульбу, у кого та еще водилась. После, до начала лета, кончалась и бульба. Вот тогда начинался великий пост…

Когда совсем стемнело, и над остывшими пепелищами установилась ветреная ночь, Серафимка решилась. Боязливо, как воровка, подобралась в темноте к чужому подворью, поднялась на возвышение к жернову. Очень пахло горелым и прогорклым, будто сажей из дымохода, но это ее не пугало. Больше страшило ее безмолвие ночи, и она не отваживалась первый раз крутануть жернов – казалось, грохот его будет слышен аж на том конце деревни. Но крутанула, унимая страх, начала молоть и оглядываться. Вокруг было пусто и тихо, только шумели деревья в садике и чернела осадистая ночь.

И тогда ей припомнился давнишний год, когда почти так же, на этом самом жернове, она молола и боялась, боялась и молола. Но тогда она была не одна, во дворе караулил Петрусь. После, когда закончила, молол и он для своих нужд, а возле калитки во дворе стояла она. Мололи тайком, противозаконно, боясь, ведь еще неделю назад сельсоветские начальники обошли деревню и побили все жернова, у кого были. Снимали с нижнего верхний камень, выносили во двор и били об угол фундамента хаты – жернова разваливались на куски. Нужно было сдать зерно государству, а крестьяне не понимали этого, прятали, где кто умел, закапывали в ямах на огороде, в риге или даже в лесу. Сначала начальство искало железным прутом – тыкало в разных местах по хлевам и подворьям, но все спрятанное найти не могло, прибавка от того заготовкам была мизерная. Тогда придумали взяться за дело с другого конца – побить сельские жернова. Рассуждали так: немолотое зерно есть не будут, значит, сдадут государству. Но сосед Петрусь, мало того что был человеком мастеровитым, так еще ж имел и хитрую голову на плечах. Он смастерил специальный железный обруч, которым стянул те разбитые куски жернова и установил их на прежнее место. Можно было молоть, и они ночью, когда выпадала похуже погода, мололи по очереди – Петрусь, а после Серафимка. Или наоборот. Под утро хозяин разъединял обруч и бросал те три куска на прежнее место в крапиву: сельсоветские активисты делали регулярные обходы деревни и проверяли, лежат ли битые жернова там, куда они их бросили. Да Петрусь обхитрил всех, и они были с хлебом.

Головастый был мужик этот Петрусь, пока однажды за ним не приехали ночью… До сих пор у нее осталось в душе неприятное ощущение от тех ночных страхов, как они скрывались тогда, как воры, хотя все то – и жито, и ячмень – было свое, не украденное, а честным трудом выращенное на своих же наделах. Но они действовали наперекор власти, которая, видно ж, имела на то право, когда постановила уничтожить их жернова. Наверно, так было нужно для власти или для государства. Только они с Петрусем чего-то не понимали, если нарушали то постановление. А главное – хотели есть; Серафимке что, она была одна, а у соседа росло трое прожорливых юнцов-подростков, которых нужно было кормить каждое утро…

Молоть ночью без рукоятки было не очень удобно, она натрудила руку шершавой палкой, которую приладила в проушину камня, аж горели ладони. Но за пару часов или больше все ж смолола корытце зерна, и никто ей не помешал. Ночь лежала глухая и темная, шумел ветер в обожженных ветвях садов, и к этому шуму ветра глухим рокотом примешивался звук ее жерновов. На ощупь в темноте она старательно выгребла тепловатую еще муку и через огород побежала домой учинять хлеб.

Теперь она не боялась, ее мужчины избавятся от голода. В первую очередь она сварит затирку.

10. Хлебников

Утром, как только рассвело, невдалеке в траншее послышалось тихое шуршанье, которое ненадолго унялось, и Демидович встревожено раскрыл глаза: кто, Серафима или, может, полицаи?.. Но нет, пришла Серафимка. Как-то оживленно, будто даже весело, поздоровалась, влезая в блиндаж. Перед собой она несла, видно было, завернутый в тряпку чугун, должно быть, с едой, поставила наземь возле входа. И сама осталась стоять на коленях.

– Вот, затирки вам сварила. Вчера муки намолола, так это… затирки. Правда, хлеба еще нет, но замесила хлеб, завтра спеку.

В углу сразу подхватился капитан, сел, заговорил бодро, с какой-то затаенной радостью:

– Молодец! Ай да молодец, Серафимка! Затирка это что, каша?

– Не-а, затирка это… ну… затирка. Сейчас попробуете.

– Ну что ж, ну что ж… Поедим. А то, признаться… Проголодались.

Демидович тоже попробовал приподняться, чтобы хоть сесть, что ли. Чувствовал он себя по-прежнему плохо, может, даже хуже, чем вчера. Ночью у него был жар, била лихорадка, а под утро тело облилось студеным потом, и он, трудно дыша, пластом лежал на плаще.

Рядом живо и молча встрепенулся немец, сел, протирая заспанные глаза. В блиндаж из траншеи из-за спины Серафимки сочился скудный свет облачного утра.

– Беда вот, ложка одна! – посетовала Серафимка. – Может, у вас ести-ка?

– Чего нет, того нет, – сказал капитан.

Демидович, лежа, тоже покрутил головой. Тогда немец, похоже, поняв их затруднение, ловко шаркнул в боковой карман и вытянул оттуда белую ложку, шарнирно соединенную с такой же белой вилкой.

– Биттэ.

Он протянул ее Демидовичу, но тот отрицательно крутнул головой – пускай ест сам. Немец не настаивал, придвинулся ближе к чугунку, но не зачерпывал загустевшую сверху затирку, выжидал. Серафимка захлопотала возле капитана:

– Как же нам?.. Или возьмете сами?

– А ну, а ну… – сказал капитан, одной рукой взяв вложенную в нее деревянную ложку, а другой – слепо ощупывая края чугунка, что стоял у ног. Удобней устроившись рядом, он неуклюже влез ложкой в чугун и, вынимая, пролил затирку из ложки на сапог.

– Ай-яй! – сказала Серафимка.

Немец тоже что-то пробормотал, и Серафимка деликатно взяла из руки бедняги свою ложку, зачерпнула из чугунка и осторожно донесла ее до разинутого из-под бинтов рта.

– Вот так! Ай-яй! Будто малого…

– А ничего, пойдет! Давай еще, – затребовал капитан.

Серафимка дала снова. И очень осторожно, чтобы не капать на грязные капитановы сапоги, взялась и дальше кормить его со своей деревянной ложки. Неторопливо, будто даже стесняясь, с другой стороны в чугун просунул коротенькую ложку Хольц.

– Ага, берите, берите! – радушно поддержала его Серафимка, и немец стал черпать живее.

Демидович проглотил слюнки и закрыл глаза, чтобы не смотреть на это безобразие. Хорошо капитану, который не видел, что происходило рядом. Не видел, конечно, но, однако ж, слышал и не мог не понимать, что творится. Да и эта Серафимка!.. Как ни в чем не бывало, едят вместе с немцем и не подумают даже, что он – фашист, враг, которые тысячами убивают наших людей, разрушают города и села, прут на Москву. Нет уж, Демидович на его удочку не клюнет – ни за харчи, ни за лекарства. Вчера тот снова дал ему стрептоцид и даже воды в кружке, но Демидович не дурак, он только сделал вид, что проглотил таблетку, а сам украдкой сунул ее в карман. Уж эти таблетки ему не навредят. Может, и не помогут, но тут уж он будет непреклонен. Не нужна ему фашистская помощь.

– Ну, я уже стал наедаться, – удовлетворенно сказал Хлебников, глотая очередную ложку. – Чтоб тем осталось.

– А хватит, хватит всем, – сказала Серафимка. – Я достаточно наварила. Вы ешьте, ешьте, – закивала она ефрейтору, который немного задержал свою ложку, предупредительно поглядывая то на нее, то на капитана.

– Это кто, райкомовец? – насторожился Хлебников, почувствовав соседа возле чугунка.

– Не, райкомовец лежит. Идите вот, ешьте, – сказала Серафимка, взглянув на Демидовича в углу.

– А, значит, ефрейтор! – догадался капитан. – Ну, как русская затирка?

– О, гут! – пробормотал Хольц.

– Это… Если бы еще зажарить… Или забелить. А то что же – постница! – сожалела Серафимка.

– Ничего! И так сойдет!

Хлебников удовлетворенно откинулся к земляной стене блиндажа, в самом деле подкрепившись или, может, делая вид, что сыт. Возле чугунка продолжал неумело хлебать ефрейтор. Демидович же неподвижно лежал на спине, прикрывшись плащом, и Серафимка сказала:

– Дак чего вы не едите? Ложка ж есть.

– Я после, – буркнул Демидович.

– Как ваша простуда? Лучше хоть немного?

– Навряд ли лучше.

– От забыла… Тулуп же вам надо принести.

– Было бы хорошо – тулуп.

– А табачку не того? Не расстаралась? – тихим голосом уважительно спросил Хлебников.

– Ой, дак нема ж! Ходила по огородам – нет нигде и самосейки, – спохватилась Серафимка.

– Да-а? Ну что ж, потерпим. Правда, ефрейтор?

– Я, я, – с готовностью откликнулся Хольц.

Он, похоже, также нахлебался затирки и взялся вытирать обрывком бинта свою белую ложку. Тогда к чугунку изнеможенно придвинулся Демидович. Затирка для него была не в диковинку, он хорошо изведал ее вкус в своей голодноватой жизни. Но болезнь, похоже, вытравила в нем ощущение голода, и теперь больше трех ложек он съесть не смог. Уже несколько дней не лезла в горло никакая еда, не пошла теперь и затирка.

– Все. Больше не могу…

– Ой, да как же вы без еды? – горестно сморщила личико Серафимка.

– Пускай вон тот… доедает, – кивнул Демидович на немца.

И Серафимка спросила:

– Может, и вправду, доедите?

Ефрейтор, на удивление, понял и снова с готовностью достал свою ложку. За несколько минут он дочиста опорожнил чугун, старательно выскреб по краям остатки – и отмывать почти не нужно.

– Вот и славно! – удовлетворенно сказала Серафимка. – Пойду кожух вам принесу. Или, может, вечером?.. Холера на них, как бы на полицаев не наскочить.

– Ни в коем случае! Слышь, Серафима? – насторожился капитан.

– Да я ж понимаю. Что я, малая…

– Вот-вот! А иначе всем крышка. И тебе не поздоровится.

– Я ж аккуратно. Оглядываюсь все. Чтоб нигде никого.

– Правильно. Спасибо тебе, милая женщинка, – проникновенно вымолвил капитан, и у Серафимки заметно порозовели щеки. Видно, хвалили ее нечасто в жизни, тем более, незнакомые мужчины, и теперь эта капитанова похвала глубоко тронула женщину.

Серафимка завернула в тряпку пустой чугун и, пригнувшись, полезла к выходу. За ней, немного выждав, выбрался ефрейтор. Хлебников, что-то сосредоточенно думая, сидел под стеной. В блиндаже в общем было не холодно, только иногда из траншеи повевало ветром, а так было тихо и немного держалось накопленное за ночь человеческое тепло.

– Он – куда?

– Кто?

– Немец. Вышел – куда?

– А хоть бы куда. Нам какое дело? – не очень вежливо ответил капитан.

– Вы не боитесь? – спросил Демидович.

– А чего мне бояться-то? – с оттенком горечи молвил капитан.

– А что выйдет и – гранату сюда? Или из пистолета?..

– Зачем?

– Зачем? Ну, знаете… Немец все ж таки.

– Черт с ним, что немец! – выругался капитан. – Какой ему смысл – гранату? Он бы мог меня – из пистолета. В первую же ночь. Но ведь не застрелил. Наверное, нет интереса. Сам в западне. И он, и я, и ты тоже. Разве непонятно?

Демидович смолчал, он не хотел продолжать нелепый диалог, поскольку капитан, похоже, отказывался понимать простые вещи. Теперь, однако, не время было толковать их этому упрямому человеку, разговор мог услышать немец. Если уже не услышал из траншеи.

Когда ефрейтор вскоре вернулся, они молча сидели на прежних местах, будто и не беседовали, и немец бодро сказал капитану, шуточно потирая деликатные пальцы:

– Ну, будем немножко… лечить? Посмотреть ваши глаза. Болно?

– Ничего, сносно. Может, обойдется… Слушай, ефрейтор, ты бы лучше табачку раздобыл… Ну, пуф-пуф, понимаешь? Сигаретку.

– Цигареттен? Никс цигареттен, – развел руками ефрейтор.

– А ты поищи. Может, где убитый, понимаешь? А?

Ефрейтор нахмурил лоб под пилоткой, подумал и хлопнул себя по бедрам:

– Карашо! Хольц идет посмотреть!

– Сходи, да. Авось где-нибудь попадется. А то, понимаешь, уши пухнут, так курить хочется.

Сгребши с земли свою плащ-палатку, ефрейтор вылез в траншею. Из блиндажа было видно, как он там огляделся – в одну сторону, затем в другую – и быстро исчез куда-то.

В блиндаже воцарилась тишина, было слышно, как где-то у входа шуршал бурьяном ветер.

– Вы думаете, он не понимает по-русски? – тихо сказал Демидович.

– Кто? Немец? Возможно, кое-что понимает.

– Так как же так? – чего-то не мог сообразить Демидович. Его все больше возмущало совсем равнодушное отношение этого капитана к врагу, и Демидовича подмывало начать серьезный разговор.

– А что – как же? Он, может, мне курева принесет. Ты же не принесешь, правда? – легко говорил капитан.

– Он может полицию привести. Или своих…

– Ну и черт с ним! Если такой… Или за свою жизнь очень переживаешь? – что-то смекнув, спросил капитан.

– А вы не переживаете?

– Я не переживаю. Я уже все пережил, к твоему сведению.

– Но это не причина для потери осторожности.

– Чего-чего?

– Ну, бдительности.

Слова Демидовича, очевидно, крепко задели капитана, он рывком поднялся и сел под стеной.

– О чем вспомнил! Где же вы, такие бдительные, раньше были? Когда в Кремле с Риббентропом целовались?

Капитан так неожиданно перешел на рискованные речи, что Демидович внутренне поморщился, он таких разговорчиков не любил, от них всегда веяло опасностью. Прежде чем ответить, он немного подумал, но ответил, пожалуй, так, как и полагалось отвечать в таких случаях:

– Когда целовались, такая тогда, вероятно, политика была. В интересах державы.

– Это какой державы? Не нашей ли?

– Ну конечно, нашей.

– Ах, нашей! Вот теперь эти интересы боком и вылезают. Через умников.

– Не считайте, что там дурнее вас.

– Я не считаю. Наверное, поумнее. Но вот какое дело. Почему при их уме немцы под Москву топают? А я здесь валяюсь. Слепой. Теперь они, что ли, мне свои глаза вставят?

Демидович молчал, лежа в своем углу, а Хлебников уже лечь не мог. Видно, Демидович наступил на его больную мозоль, и он заговорил почти с отчаяньем в голосе:

– Бдительность!.. На глазах всего мира Гитлер объегоривал – этого не видели! А теперь, когда стало видно, с кого взыскать? Он же безгрешен и гениален во веки веков. А Красной армии отдуваться за эту его гениальность. Своей кровью смывать его всесветную глупость, чтобы он был безгрешен и величествен, как всегда.

– Вы это про кого? – с ужасом обмер Демидович.

– Знаешь, про кого.

– Ну, знаете!.. – сказал Демидович и смолк.

Он был крайне возмущен и почти растерян, такого он не ожидал. Этот слепой командир просто не соображал, что говорил. И Демидович был вынужден слушать, не зная, что делать.

– Такого я от вас не ожидал, – сказал он еле слышно. – Вы, наверно, и в нашу победу не верите? Что наши вернутся?

– Я верю, что наши вернутся, – сказал Хлебников. – Но я уж к ним не вернусь – вот в чем беда. Даже если и выживу. Я уже не тот. Тот был зрячий, а я слепец.

– Нельзя ж так, все о себе.

– А о ком же еще? У меня семьи нет, родителей тоже. Я в детдоме воспитывался. И я искалечен навеки. Следовательно, я свободен. А ты думаешь, как тебе перед райкомом вывернуться, оправдаться хотя бы за этого немца. Наверное, убить его ты не сможешь – оружия нет. А вот он тебя может в два счета. А не убивает. Ты не задавался мыслью: почему?

– Может, еще и убьет, – тихо сказал Демидович. – Откуда я знаю?

– Не убьет, – уверенно сказал Хлебников. – Он теперь с нами повязан одной веревочкой. Ибо все мы здесь неудачники. И выпали из системы. Мы – из нашей, он – из своей. Мы – брак! А брак известно куда – на свалку.

– Как это брак? – возразил Демидович. – Так вы о себе можете сказать. А я не такой. Я политически не переменюсь.

– Можешь не меняться. Зато к тебе переменятся.

– Я еще, может, выздоровею.

– Вполне возможно. И дождешься наших. Только что ты в анкете напишешь? Наверное, придется анкету заполнять?

Демидович вместо ответа во все глаза недоуменно смотрел на забинтованное, как-то задранное вверх подбородком лицо капитана.

– На оккупированной территории был? Был. С немецким фашистом связь имел? Имел. Есть свидетели. Скрыть не удастся.

Демидович угнетенно молчал. В самом деле, придется же обо всем этом в свое время написать, объяснить – поймут ли тогда его? Или он свалит все на этого слепого капитана. Капитан слепой, но ты же, скажут, был зрячий, видел, с кем спал в одном блиндаже?

Черт бы его побрал, этого немца, уныло рассуждал Демидович, и откуда он свалился на их голову? Чего он торчит возле них, не идет никуда? Хоть к своим, хоть к фронту, чтобы сдаться в плен, когда такой, с браком?.. В том, что эта история не обойдется для Демидовича благополучно, он был убежден, вот только не знал, что делать. Был бы здоров, минуты бы не остался тут, с немцем да с этим сумасшедшим капитаном, которому и вправду, видно, нечего уж терять (что возьмешь со слепого?). А вот Демидович мог потерять все. Таким потом добытое, никогда ничем не запятнанное…

Похоже, высказавшись о наболевшем, Хлебников разрядил нервы, умолк и начал просто ждать немца. Очень хотелось курить, и он себя тешил надеждой, что раз ефрейтор задерживается, то, значит, где-то ищет. Авось принесет. Серафимка, известное дело, женщина, она прежде всего заботится о еде, понимает ли она, что мужику подымить иногда нужнее еды? Без харчу еще можно прожить, а вот без курева…

На Демидовича Хлебников не злился, таких перестраховщиков за свою жизнь капитан перевидал немало. Они на словах будто бы заботятся о высших государственных интересах, прикидываются железобетонными ортодоксами, а сами просто боятся. Не был ли он сам всю жизнь таким, мало ль боялся?.. Впрочем, время от времени пугали крепко, было чего бояться. Вот и этот райкомовец: как услышал о том, что его определенно ждет, сразу проглотил язык. А то – интересы державы, разумное руководство…

Остаток дня лежали молча. Демидович то дремал, то просыпался. Перед вечером прибежала Серафимка, принесла кожух, и Демидович поспешно завернулся в него. Стало куда лучше, и он болезненно и расслабленно уснул. Серафимка сказала, что ночью будет печь хлеб, утречком принесет, тогда им голод будет не страшен.

А немца все не было, и Хлебников начал тревожиться: не случилось ли с ним что-то плохое? А может, побежал к своим? Все могло быть. Он уже знал, что на войне хватало всего под самую завязку…