Текст книги "Любовь Полищук. Безумство храброй"

Автор книги: Варлен Стронгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Я знал на эстраде немного семейных пар, проживших счастливую жизнь: семейства Райкиных, Утесовых, Клавдии Шульженко и Владимира Коралли, а из известных эстрадных дуэтов – Марию Владимировну Миронову и Александра Семеновича Менакера. Последние поженились в более зрелом возрасте, чем Полищук и Макаров, уже будучи популярными артистами. Мария Миронова ярко и темпераментно исполняла монологи, Александр Семенович читал фельетоны и отлично пел куплеты. Кроме того, он работал с авторами, однажды пригласил меня к себе домой, на Петровку, в комнату, стены которой были обвешаны фарфоровыми тарелками (страсть жены), и тщетно пытался выудить у меня мысли для интермедий, интересующих его, где в юмористической форме показывались взаимоотношения мужа и жены. Я был далек от этих тем и ничем не смог помочь талантливейшим артистам. Зато потом не удивился быстрым успехам их сына Андрея, выросшего в благополучной семье, театральной атмосфере и впитавшего в свое творчество легкость и ироничность матери, рассудительность и музыкальность отца.

Значительно труднее был путь к успеху на сцене сына Любови Полищук и Валерия Макарова. Алексей через двенадцать интернатских лет, познал лихо и сиротливость и, мало того, взял фамилию отца, чтобы мамина популярность искусственно не помогала ему пробиваться в жизни. Не думаю, что его отец был бесталанным актером, поскольку отбор в эстрадную мастерскую проходил строго и тщательно, и в паре с женою он работал на сцене вполне достойно и профессионально.

Что же все-таки разъединило молодую пару? Могу ошибиться, но нашел этому единственное объяснение, – Люба как актриса росла буквально на глазах, ее тяготили узкие и примитивные рамки трафаретного конферанса, а Валерий видел их будущее на сцене именно в этом жанре эстрады и был уверен, что со временем актерское беспокойство жены сойдет на нет, у них ребенок, надо будет обустраивать жизнь, покупать квартиру, и не останется времени для творческих поисков. Иного мнения о своей жизни была Люба. Несмотря на житейские трудности, она собиралась исполнять музыкальный фельетон, искала авторов, способных написать ей монологи, в которых могла бы выразить себя более интересно. Руководство эстрадной мастерской шло ей навстречу, считая ее талантливее и перспективнее мужа, что не могло не раздражать его. К этому, возможно, у него примешивалось чувство ревности, многие мужчины буквально обожали его красавицу-жену. Между супругами начались ссоры, росли обиды, мужское самолюбие мешало Валерию смягчить, сгладить накаленную обстановку их отношений, поискать компромисс, а он, наверное, был достижим, конфликтная ситуация разрослась до такой степени, что совместная жизнь стала невозможной. И они разошлись настолько резко, что больше не встречались. Валерий регулярно присылал алименты и этим ограничивался, даже не интересовался сыном, хотя никому не известно, что на самом деле творилось у него на душе.

Однажды Люба собиралась провести вечер с подругой, встретились, как было договорено.

– Я отлучусь минут на пять, – сказала подруга, – умер знакомый артист. Надо проститься с ним. Я уже купила цветы.

– Артист? – переспросила Люба?

– Артист, – повторила подруга.

– Тогда я тоже прощусь с ним. Можно?

– Разумеется, – отозвалась подруга и разделила букет на две части.

Люба положила цветы у ног лежащего в гробу человека, отошла в сторону, невольно стала вглядываться в черты лица покойного и побледнела, узнав в нем Валерия Макарова. Чтобы не упасть, обняла подругу, поразившись ранней смерти пусть когда-то, но близкого ей человека, и, вероятно, вспомнив то хорошее, что было между ними, а оно было – любовь и мечты о счастье, без чего не возникает союз юных сердец.

Судьба распорядилась так, что Люба все-таки попрощалась со своим первым мужем и отцом сына, который стал хорошим и известным артистом, чего не удалось сделать отцу.

Увы, жизнь не столь милосердна к людям вообще, а тем более к талантливым, для которых в состоянии творческой эйфории даже физические травмы порой незаметны. Только со временем, иногда через многие годы, вспоминают они о своих неосторожных действиях, которые можно было бы избежать или обойти. И не случайно мудреют с годами, а неудачи и беды в молодости закаляют их характеры, помогают понимать и переживать неудачи других людей.

Глава вторая
Эстрадные страсти

На эстраде случилось непредвиденное, впрочем, произошедшее далеко не впервые. Ушел из жизни талантливейший руководитель коллектива, его сердце и мозг, человек в полном смысле незаменимый, и сразу стало чахнуть его прекрасное создание. На этот раз подобная беда обрушилась на ведущий или, как говорили, «фирменный» коллектив эстрады, на Государственный московский мюзик-холл. Ликвидированный в послевоенные годы как представитель космополитического западнического направления в искусстве, он был восстановлен режиссером – новатором и тружеником Александром Павловичем Конниковым, человеком сколь талантливым, столь честным и скромным. Он успел создать два сюжетных мюзикхолльных представления: «Москва – Венера, далее – везде», где, кстати, родилась знаменитая песня Владимира Войновича о космонавтах «Четырнадцать минут до старта», и обозрение о современном времени и прошедшем и о том, как оно использовалось людьми, чьи нравы, несмотря на бегущие годы, менялись в лучшую сторону чрезвычайно медленно. Обозрение называлось «Тик-так». Собрало под свои знамена лучших эстрадников страны – изумительного артиста в жанре сатиры – Афанасия Севостьяновича Белова (в первой программе жанр юмора представляли не менее талантливые сатирики: Лев Миров и Марк Новицкий), а также ведущих певцов страны – Муслима Магомаева, Виктора Гуляева, Николая Сличенко, Нани Брегвадзе и даже известного иностранного гастролера югослава Джордже Марьяновича. И авторы представлений – опытнейшие писатели в жанре эстрадной юмористики Владимир Масс и Михаил Сервинский, Марк Слободской и особенно Владимир Дыховичный составили коллектив блестящих единомышленников и представления создали удачные на славу, всюду собиравшие аншлаги и шедшие с громовым успехом, даже в Париже, где гастролировал мюзик-холл, и Конников был признан русским эстрадным Дягилевым – создателем незабываемых русских театральных сезонов во Франции в двадцатые годы, после октябрьского переворота в России. Александр Павлович готовил третью программу с участием сатирика Геннадия Хазанова и уникального певца Валерия Ободзинского, но внезапно не стало Владимира Павловича, хотя было известно, что у него больное сердце. Смерть всегда неожиданна. И даже приблизительного равного ему по таланту и характеру организатора найти не удалось и мюзик-холл стал быстро и заметно чахнуть. Его покинули лучшие солисты и даже часть слаженного кордебалета с отлично отрепетированной программой. Но начальству Росконцерта не хотелось терять «фирменный» коллектив, и тут вспомнили о молодой, красивой и талантливой актрисе Любови Григорьевне Полищук. Ее немедленно ввели в штат мюзик-холла, наделили напарником-ведущим, но ничего близкого по уровню замысла, мастерства и культуре эстрады с конниковскими представлениями не получилось. Хотя программу взялся писать новоявленный талант сатиры, автор Михаил Михайлович Жванецкий. Его работа с Аркадием Райкиным была высоко оценена театральной общественностью, и тон в ней задавал, конечно, великий артист, очищая монологи автора от одесской разговорной шелухи и придавая им стройность цельных произведений. Я потом однажды спросил у Жванецкого, почему его ранние творения были похожи на умные литературно выстроенные монологи и даже рассказы. На что он мне с обидой в голосе ответил: «Это Райкин держал меня за шкирку». «Управлять» Жванецким, как Райкин, Люба, разумеется, не могла. Внимала ему как богу, буквально открыв от изумления рот, и в результате заполучила отнюдь не проблемный, а бытовой монолог в образе проводницы, где юмор строился не столько на умных репризах, сколько на вульгарном, грубом, и от этого смешном, поведении узнаваемой героини. Второй монолог написал эстрадный автор Георгий Териков, на мой взгляд, более удачный и социальный, чем монолог Жванецкого. Люба играла жену, влюбленную в мужа-пьяницу, рассказывала о его выходках и тут же по-своему оправдывала их, что выходило и грустно, и смешно. Этот монолог Люба исполняла в эстрадных концертах до последних выходов на сцену. Тем не менее, всего два монолога, даже при формальных интермедиях – связках между номерами, разыгрываемых ею с партнером, не могли спасти программу. Я этого представления не видел, но говорят, что Полищук участвовала даже в воздушном гимнастическом номере, что было рискованно, но даже эта ее неосторожность, не оправданная даже со стороны успеха, не привносила в программу ни оригинальности, не новизны. И песни, исполняемые солистами, случайно подобранные, не связанные с сюжетом, которого, по сути, не было, не могли равняться с вокалом признанных народом мастеров из предыдущих программ. Получился неплохой сборный концерт, из ряда тех, которых на эстраде было немало, ничем не удивлял зрителей, и они отвечали ему соответственной и малой взаимностью. Убытки от представлений росли как снежный ком в большой и ветреный сырой снегопад. Начальство еще попыталось спасти мюзик-холл, объявив в популярном журнале «Огонек», что в коллективе готовится новая программа, которую для восходящей звезды эстрады Любови Полищук пишет популярнейший автор эстрады Михаил Жванецкий. Для пущей убедительности реальности обещанного журнал поместил фотографии Полищук и Жванецкого, но, насколько мне известно, сотрудничество между ними заглохло в корне. Мюзик-холл был распущен, Люба Полищук была поставлена на график Москонцерта, что давало ей около десятка концертов в месяц, на которые она ездила с маленьким ребенком на руках и возвращалась со спящим на ее плече. Это были, пожалуй, одни их самых трудных лет в жизни Любы. Нужно было еще думать о собственном жилье и, конечно, не в центре города, а где-нибудь подешевле, на окраине, но и это стоило для актрисы (со ставкой 11 рублей за концерт) постоянной работы, и она не отказывалась от выступлений на самых дальних и не престижных концертах. Алексея пришлось отдать в интернат, что нервно травмировало и Любу, и сына. Вот как он описывает то время: «Конечно, бывало, что мы с мамой беседовали, но всякий раз я знал, что через 20 минут она опять умчится на спектакль или на съемку, или на репетицию. Поймите, не хватало у матери свободного времени ни на что другое, кроме работы. И мне казалось, весь мир устроен так: мамы редко появляются дома, так как часто бывают в разъездах, много занимаются собой, потому что им надо хорошо выглядеть, постоянно учат текст и, конечно же, на семью сил остается по минимуму. Уверен, меня хорошо поймут дети актрис, такие ситуации им отлично знакомы».

Прав мальчик. Такие ситуации часто возникали в артистических семьях. Мне лично было легче, – я не был обременен семьей и получал за концерт не одну ставку, как артист за номер, а три. Мне было дано право на сольный концерт в двух отделениях, для чего я прошел просмотр Художественного совета Министерства культуры РСФСР. Но само строительство такого концерта было делом нелегким, на него ушли годы, и угодить нравам и вкусам членам художественного совета мне удалось путем создания программы ясного гражданского звучания, в общем тоне которой даже острые сатирические произведения выражали заботу об улучшении жизни людей. Мне разрешалось ввести в свою программу один любой номер: разговорный, музыкальный или акробатический, но по времени не более 15–20 минут, при общей продолжительности концерта не менее 1 час 45 минут. Я работал внештатно, но довольно часто ездил на гастроли. Иногда брал знакомых и хороших артистов, особенно в южные концерты, и приносил столь высокую прибыль, что меня приглашали в Сочи, Ялту, Кисловодск, Севастополь, Геленджик, Туапсе и Лазаревское по нескольку раз в год. Неоднократно со мной ездила обаятельная актриса Люда Кравчук, лауреат премии Всероссийского конкурса артистов эстрады. Она была неплохой разговорницей, исполняла мой «Монолог Моны Лизы», отмеченный на литературном конкурсе в Югославии, а в моем сольном концерте пела бардовские песни и романсы, пела задушевно, мягко и иронично, аккомпанируя себе на гитаре. Она не раз жаловалась мне на свою нелегкую концертную жизнь, на то, что приходится с гитарой в большом футляре мотаться по метро и переполненным автобусам, выстаивать очереди, чтобы купить дочери сосиски и бананы, и усталость от такой жизни накапливается, разрушая здоровье. Она не скрывала от меня, что пытается уехать из страны. Я отговаривал ее и приводил как аргументы удачные и недоступные для многих артистов заветные курортные площадки, съемки на телевидении, а она уже несколько раз показывалась на экране, что при ее способностях рано или поздно неминуемо привело бы к популярности, но она твердо стояла на своем: «Я хочу для своей дочери другую, более обеспеченную жизнь». Она уехала, фиктивно выйдя замуж за иностранца, но я ее не осуждаю, мы отлично работали, никогда не ссорились и добрая память о концертах с Людмилой Кравчук навсегда сохранится в моем сердце. Вскоре после ее отъезда, не помню уже по какому вопросу, позвонила мне Люба, и я тут же предложил ей поездку в Новосибирск.

– На сколько концертов? – поинтересовалась она.

– Двадцать концертов за пять дней.

– Годится! Едем! – без раздумий и с радостью согласилась она.

Я договорился с филармонией, чтобы деньги ей заплатили на месте и не только ставку, но и четвертушку за ведение концерта, которая полагалась мне. Я позвонил Любе домой, трубку взял Алексей, тогда ему было лет пять-шесть, но говорил он серьезно, и мы обусловили с ним, когда я на машине заеду за мамой. Жила она где-то на пути к Домодедовскому аэровокзалу, откуда отлетал самолет в Новосибирск. Репертуар Любы я знал и нашел для нее удобное место в концерте, за 2–3 номера, до конца первого отделения. Концерты предстояли ответственные. По два в день в Концертном зале Новосибирского театра оперы и балета (площадка на 900 мест). Два – в концертном зале Академгородка, остальные – в вузах и научно-исследовательских институтах.

Перед выездом такси я еще раз набрал номер Любы.

– Все в порядке. Едем. Только учти – я после запоя. Но через день приду в себя. Не волнуйся. До встречи.

Ее слова насчет «запоя» немного смутили меня, но я никогда не видел ее даже навеселе, и о срыве ее выступления даже не подумал. Я был знаком потом с Любой свыше сорока лет, немало общался с нею, но никогда не видел ее пьяной, даже выпившей. И мне кажется, что она могла выпить, но всегда в меру и незаметно для окружающих. И легенды о пьянстве распускала о себе она сама, чтобы выглядеть в глазах бывалых, обожающих застолье коллег, «матерой» актрисой, якобы прошедшей огонь и воду. Одна из неосторожностей молодости, к тому же неумная, неверно рассчитанная на то, что актрису-выпивоху маститые актеры быстрее и задушевнее примут в свой круг.

Видимо, омская Аня, дочь бывшего губернатора, о жизни которой ей не раз ведала мама, постепенно исчезала из сознания Любы, и она брала пример с тех современных женщин, примадонн, что ныне окружали ее. Но тяга к искусству, верность ему и заложенные от родителей доброта и честность не покидали актрису.

Следует признаться, что я привез в Новосибирск Любовь Полищук, хотя и не обозначенную на афише и не популярную актрису, но сразу узнаваемую зрителями после того, как я объявлял, что в фильме «12 стульев» она, лихо танцуя с Андреем Мироновым, пробивала стеклянную стену магазина. Зал после моих слов сразу оживал, глядя на Любу, как на хорошо знакомую и любимую киноактрису. Фильм прошел совсем недавно, и танец Любы и Андрея запомнился зрителям. В этом танце был и, по-моему, остался никем не объяснимый факт сверхбыстрой популярности Любы. Танцевали известнейший артист и никому неизвестная смазливая актриса. Но… в жестах, в танцевальных движениях они вели себя совершенно на равных. Стоило Миронову, а танец носил полублатной одесский характер, провести рукой по лицу актрисы, как она в ответ демонстративно едва ли не расплющивала его лицо, превращая его в блин и сглаживая на пути своей руки губы, нос и брови кинозвезды. Не уверен, что другая актриса, даже по заданию режиссера, сделала бы это так вызывающе и смачно, как Любовь Полищук. Была ли это смелость Любы, вполне оправданная в этом танце, или неосторожность таланта, кривившая лицо любимейшего народом артиста, в данном случае не играет роли. Жест Любы был смел, неожидан для зрителей и поэтому запомнился им. И то, как они вместе, синхронно двигаясь, проникали через стеклянную витрину, тоже выглядело необычно и было удачной придумкой режиссера. И совершенно неожиданной для них стала концовка танца, когда Миронов разводил руки в стороны, и Полищук камнем выпадала из них. В связи с последующим через много лет заболеванием спины актрисы возникла версия, что именно тогда она получила серьезную травму. Режиссер фильма Марк Анатольевич Захаров назвал эту версию удачной шуткой, актерской байкой, но не более. На месте падения актрисы были предусмотрительно уложены гимнастические маты, смягчающие удар. У меня лично есть сомнения, были ли уложены маты. Ведь снимали не известную актрису, а просто смазливую девицу из массовки, даже не имеющую роль в фильме. Поверим Марку Захарову и приведем мнение сына Любы Полищук об этом инциденте: «Это полный бред, высосанный из пальца дебилами, которые в погоне за тремя рублями пишут так называемые сенсации и за это называют себя журналистами. (Это по поводу того, что некоторые печатные издания писали, что первопричиной болезни Любы Полищук стало то, что она повредила спину на съемках «12 стульев».)

Сделаем скидку на молодость, горячность сына, искренне любящего кино и защищающего имеющуюся там охрану труда. Не будем приводить не единичные примеры, при которых актеры гибли на съемках. Достаточен один – смерть Евгения Урбанского, работающего без дублера при съемках опаснейшего для жизни эпизода. Обратимся к рассказу самой Любови Григорьевны Полищук. В одном из своих последних телеинтервью она четко заявила о том, что этот эпизод повторялся 14 раз (!). Было сделано четырнадцать дублей. Наверное, при особом желании копии их можно разыскать. И, честно говоря, не многовато ли дублей? Четырнадцать?! Для фрагмента танца?! И теперь главное – люди послевоенного времени и более молодые – возраста Полищук – хорошо помнят тогдашние гимнастические маты – грязные, потные от постоянного употребления и набитые сбившимися в комки, представляющие собою спрессованные и промокшие от пота куски ваты, доведенные до крепости камня. Даже легкое падение на один из них было ударом для организма. Приехавшая вскоре после этих съемок фильма «12 стульев» в Новосибирск Люба Полищук редко выходила из номера – побаливала спина. И потом прихватывала, но она никому об этом не говорила. Лишь однажды, корчась от боли перед выходом на сцену, пожаловалась мне на то, что корежит спину. Узнав о том, что произошло с нею на съемках, я написал сатирический рассказ, напечатанный в журнале «Крокодил», рассказ по мотивам произошедшего с нею.

ЭФФЕКТНЫЙ КАДР

Библиотека журнала

«Крокодил» № 2

На нашей улице снимали какой-то фильм. Люди окружили место киносъемки. И я остановился. Вижу – переходит улицу красивая актриса с портфелем и в мини-юбке. Видимо, играет студентку. На нее наезжает машина. Не по-настоящему, но очень похоже. Слегка задевает актрису, и та падает. Из машины выскакивает молодой человек, размахивает руками и что-то говорит.

– Уберите руку! – раздается голос человека с трубой. – Повторите эпизод.

Актриса приводит себя в порядок, отряхивает от пыли юбку, поправляет прическу. Снова переходит улицу и на нее опять наезжает машина. На этот раз толкает основательнее, так, что портфель из рук женщины вырывается и отлетает метров на пять. Молодой человек выпрыгивает из машины и бежит за портфелем.

– Куда вы?! – кричит Труба. – Вернитесь к студентке! Быстрее!

– А как же она без портфеля? – удивляется молодой человек. – Без него никто не поймет, что она студентка.

– Не ваше дело! – повышает голос труба. – Повторить эпизод!

– Подождите! – просит актриса и массирует ушибленный бок.

– Ждать нельзя! – кипятится Труба. – Скоро зайдет солнце!

Машина опять наезжает на студентку. Прямо натыкается на нее. Актриса после этого падает и даже подняться не может. Молодой человек в растерянности. Труба ругается нечленораздельно. Не знает, что делать. Тогда я перелезаю через ограждение, подходу к девушке и помогаю ей встать.

– Вам очень больно? – спрашиваю.

– Очень, – кивает головой актриса. – Но перелома, наверное, нет. Нога не треснула. Попытаюсь сыграть еще один дубль.

– Смотрите. Ваше дело, – говорю я. – Но мне кажется – на сегодня хватит. Надо отдохнуть и перевязать рану на ноге.

– Спасибо, – говорит актриса, поднимается с трудом, идет, прихрамывая, и вздыхает: – Работа у нас такая. Надо снова лезть под машину.

Водитель открывает дверцу машины и показывает Трубе на часы:

– Работа кончилась.

– А солнце еще светит! – восклицает режиссер и обращается ко мне. – Вы умеете управлять машиной?

– Права есть.

– Тогда помогите. Сделайте хотя бы пару наездов на эту актрису.

– Не могу, – отказываюсь я. – У нее уже травма. К тому же наезжать на женщину – как-то неудобно.

– Пустяки! Нечего стесняться! – кричит режиссер. – Девочка даже не заслуженная артистка. Даже не из нашей киностудии. Ну, получит она еще пару синяков или ссадин. Что из этого? Зато какой выйдет эффектный кадр. Его будут смотреть миллионы кинозрителей. И с восхищением!

– Извините, – говорю я Трубе, – но если я этот кадр увижу, то мне будет весьма грустно. Извините, но я на эту женщину наезжать не буду.

– Размазня! – махнул на меня рукой режиссер и рявкнул в трубу: – Приготовиться! Наезд на героиню. Дубль восьмой! И тут же, если не очень удастся, то девятый!

А я побежал к телефону-автомату и вызвал «Скорую». Минут через десять к месту киносъемки подъехала машина. Врач поспешил к лежащей на асфальте актрисе, а Труба подошел ко мне яростно прошипел:

– Черт бы вас побрал! Такой кадр упустили! Такой эффектный кадр!»

Я понимаю, что сгустил в этом рассказе краски, что эффектное падение Любы Полищук на маты было не столь опасным для нее, как наезд машины на мою героиню. Но доля опасности для здоровья не миновала тогда Любу, и пусть первопричина ее коварной болезни была совсем иной, но есть в этом факте повод задуматься об охране труда артистов и не только.

А вообще-то моя с нею поездка в Новосибирск прошла без особых тревожных и опасных приключений. Отлет самолета из Москвы перенесли с 10 вечера на восемь утра.

– Возвращаться домой нет смысла, – резонно заметила Люба, и тут же, набросив на голову капюшон дубленки, улеглась на деревянную лавку, подложив сумку с вещами к ногам. Я последовал ее примеру. И мы не прогадали. Самолет отправили на два часа раньше, чем обещали. Четыре часа лета и мы приземляемся в Новосибирске. За бортом 15 градусов мороза. Люба выходит на трап и лихо сбрасывает капюшон с головы.

– Что ты делаешь, Люба? Сильный мороз! – говорю я.

– Ничего, я привыкла, я сибирячка! – гордо улыбается она, подставляя лицо лучам яркого, но явно не греющего солнца.

Первый концерт всегда волнителен. За кулисами в черном облегающем тело платье, с короткой модной прической, с блестящими, с лукавинкой глазами, стоит готовая к выступлению Люба. На лице ни единого следа «запоя», которым она меня озадачила. Немного выделяются скулы и синева под глазами. Это от усталости. Номер она исполняет блистательно. Четко выделены интонации, расставлены паузы. Зрители вызывают ее на бис. Она настолько сильно разогрела зал, что мне работается намного легче, чем вслед за артистами, которых я брал в другие города. После окончания концерта мы выходим на поклон. Люба останавливается на шаг позади меня и протягивает в мою сторону руку, показывая, что основным исполнителем представления был я. С таким уважительным к себе отношением я сталкиваюсь впервые, беру Любу за руку, и мы вместе выходим на авансцену. Зал взрывается овацией. И такое происходит из концерта в концерт.

Днем мы встречаемся редко, случайно. Собираемся у автобуса, увозящего нас на концерт. Питаемся отдельно. Я не приглашаю ее на обед, не навязываю ей совместное питание, догадываясь, что она экономит деньги, откладывая их на московскую жизнь.

Однажды грустно замечает мне:

– Алексей устроился грузчиком. Парень крепкий. Выдержит. Надо отдать долг за квартиру. А потом я дам ему отдохнуть – уже договорилась о его работе пожарным. А потом – театр… Другого пути у него нет. Я чувствую в нем артистичность. Может, я обманываюсь, как каждая любящая мать. Но должен же он что-нибудь актерского, хорошего и полезного для себя перенять у меня! Не только должен – обязан. Он артистичен даже в обычной жизни и станет артистом!

Лишь один концерт вызывает у Любы неудовольствие. Бойкий администратор продал билеты на дневной концерт в крупном научно исследовательском институте по афише на другого и более популярного, чем мы с Любой, артиста. Наше появление в зале зрители встречают с недоумением, и хотя на наш концерт нареканий не было, мы ощущаем себя прескверно, словно обманули людей, едва ли не обокрали. Весь следующий день Люба ходит хмурая, лишь к вечеру оживает. Мы идем в филармонию, где должны оформить денежные документы. По дороге встречаем местного и хорошо знакомого нам администратора. Он улыбается:

– Смотрю я на вас и думаю – очень интересная вы пара. Каждый своеобразен и по-своему дополняет друг друга. Почему бы вам не пожениться?

Люба без раздумий отвечает:

– Я уже думала об этом. Но мне жалко Варлена. Он хороший человек!

Мы долго и от души смеемся.

До отъезда остается пара дней.

Неожиданно Люба заходит ко мне в номер и показывает монолог Жванецкого:

– Миша подарил. Но я что-то не раскумекаю, о чем он хочет сказать.

Я дважды читаю монолог и только с третьего захода угадываю авторскую мысль. Чтобы она была понятной зрителям, монолог нужно переписать, увеличить с полутора до 3–5 страниц и наполнить не далекими намеками, понятными только автору, а прямым и точным, по-русски выраженным текстом, без придыханий, вздохов, закатывания глаз к потолку и прочих одесских приколов.

– Монолог интересный по замыслу, но выражен скомкано и с явными недоговорками, – заключаю я.

– Жаль, – вздыхает Люба. – Я так надеялась на то, что Миша напишет мне программу.

– Напишет, – уверенно говорю я, хотя знаю, как сложно создать целую и большую разговорную программу женщине, не имея опыта в этой работе.

– Нет, не напишет, – отрицательно качает головой Люба. – Он пригласил меня на свидание. Думала, что в кафе или ресторан, а привел к московским одесситам, которые специально готовились к встрече с ним. Мне это сразу не понравилось.

– Почему?

– Не понравилось. Там ждали его. А он вроде, пользуясь случаем, прихватил с собой меня. Я этого не ожидала.

– Бывает, так вышло, – оправдываю я Жванецкого, но Люба в своем отношении к нему непреклонна.

– Через несколько минут, после первой рюмки, он незаметно для хозяев под скатертью кладет руку на мое колено. Я осторожно снимаю его руку со своей ноги. Вскоре он повторяет свой маневр, а я – свой. Он нервничает, не смотрит в мою сторону и уходит, даже не попрощавшись со мной. Больше мне не звонит. Выходит – отношения наши разорваны, и все его обещания написать мне программу не стоили выеденного яйца.

– Ты – красивая женщина. Отклонила его притязания. Он о себе большого мнения и мог обидеться, – замечаю я.

– Да, я красивая женщина, но в первую очередь – актриса, а он повел себя со мною отнюдь не как с актрисой… Я разочаровалась в нем, как в человеке. После этого мы не могли бы вместе создавать программу. И еще мне кажется, что эстрада сейчас находится в тупике. Многие артисты говорят не то, что хотят, а что от них требуют.

– Такова жизнь, – в какой-то мере соглашаюсь я с Любой. – Лучшие авторы уходят в драматургию, я в основном пишу прозу.

– Дело не только в моем разрыве со Жванецким, – продолжает разговор Люба. – Есть другие неплохие авторы. Могли бы написать программу. И смешную. Но темы они берут очень плоские. С уходом Райкина изменилась эстрада, – вздыхает Люба. – Ты не замечаешь?

– Ушел лидер, за которым тянулись другие актеры и авторы. Остались желающие любым путем заработать деньги. Зачем им нервотрепка, терзавшая Райкина, вечные просмотры программы, беспокойная жизнь, – соглашаюсь я с Любой.

– Мне на эстраде больше делать нечего! – категорически заявляет Люба.

– А где же ты будешь работать? – растерянно произношу я.

– В театре! Только в театре! – говорит она с вызовом, но уверенно, как о решенном вопросе. – Там больше реальной жизни и переживаний. Поэтому разреши мне навестить родителей. Когда еще выдастся такой случай. От Новосибирска до Омска всего час лёта. Когда я с ними еще увижусь? Меня на афише нет. Никто мое отсутствие не заметит. Отпусти на последний день! Богом прошу! Соскучилась по родителям. Хоть денек с ними проведу! Отпусти!

– Родители – святое дело, – даю я разрешение.

Утром следующего дня мы с Любой направляемся в центральный гастроном. Накупаем двухсотграммовые пачки бутербродного масла. В Омске нет даже такого. В руки дают только две пачки. В очередной заход нас с Любой у кассы задерживает милиционер.

– Зачем вам столько масла? Для спекуляции? – язвительно замечает он.

– На хлеб намазать! Для ам-ам! – восклицает Люба. – Лечу в Омск к родителям. Хоть маслицем их побалую. Разрешите!

– Берите последний раз, – снисходительно бурчит милиционер.

У Любы прекрасное настроение. Концерты прошли отлично. На требовательной культурной публике. Первые «Вечера смеха» в Новосибирске. На всех концертах был аншлаг. Зрители прекрасно принимали Любу. Даже в суровую зиму дарили ей цветы. И самое важное – она летит к родителям, чего совсем не ожидала, да еще с подарком, весьма дефицитным в городе. Я провожаю Любу в аэропорт. Она приветливо машет мне рукой перед тем, как спуститься с трапа в самолет. Мне грустно и жаль расставаться с этой душевной, отличной и откровенной артисткой. Думаю, что и ей наши выступления понравились. Значит, еще увидимся.