Текст книги "Капка"

Автор книги: Варлаам Рыжаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

И так вот каждый раз. С ума можно сойти!

После таких уроков я не только дружить, я прятаться начала от Зойки. Увижу в окошко, что она к нам бежит, – и в подполье.

Однажды заболела из-за нее, простудилась. Холодно в подполье-то, а я в одном платье.

А Зойка вошла к нам и не уходит. Нюрка говорит ей, что меня нет, что я гулять ушла, что долго не приду, а она:

– Ничего, Нюр, мне не торопко. Я подожду.

И сидела битый час.

Я вся продрогла. Выскочила – зуб на зуб не попадает. Противная Зойка, глядеть на нее не хочется.

А сегодня я Зойке почему-то обрадовалась. Странно. У меня было такое ощущение, что я давно-давно поджидала Зойку и вот она пришла.

Может, это оттого, что у меня было хорошее настроение? А отчего оно? Вчера было совсем не так. Сегодня и солнце другое, и тепло другое, и дома другие, и Зойка другая. Сегодня все, все другое.

Зойка толкнула меня в плечо.

– А?

– Ты что, уснула, что ли?

– Уснула, Зойк.

– Смешно. У нас бабушка тоже на ходу спит. Прошлый год пошли мы с ней в лес за малиной. Идем-идем, идем-идем, а она ка-а-ак бросится с дороги и в кусты. Я за ней: "Ты что, говорю, баб?" А она побледнела, трясется. "Ой, говорит, Зоюшка, дай отдышусь. Лошадь мне приснилась. Прямехонько на нас скачет". – "Э-э-э, говорю, баб, так мы и до малины не дойдем задавят". А в другой раз...

– Это что у тебя? – перебила я Зойку.

Иначе только слушай. Она как заводная, целый день протараторит.

– Это тебе. Я обещала.

– Осколки от тарелки?

– Они. Я тебе все принесла.

– Зачем?

– Боюсь. Хватилась мама тарелки-то. Ну как найдет в моей клетке...

– Она же не знает, что ты разбила?

– Не-ет. Я на Шурку свалила.

Я вздрогнула.

– Ты что, Зойк?

– А что? Ему все едино. Его так и этак пороть будут за сарай-то.

– Не нужно мне, Зойк, твоих осколков. Человек и так в беде, а ты...

– Да ну тебя.

– Я вот передам Шурке.

– Передай, коли найдешь. И где он только прячется?

– Я знаю.

– Знаешь?! – Зойка так и впилась в меня глазами.

– Знаю.

– Ой, Кап, скажи. Ну пожалуйста. Он ведь голодный. Я ему молока с кашей снесу. И еще скажу, что кнут отцовский мама спрятала. Ругает она отца за Шурку. Сегодня все утро ругала. "Аспид, говорит, совсем мальчишку от дома отбил. Глаза бы, говорит, на тебя не глядели. Хоть бы, говорит, сгинул с глаз моих куда-нибудь, что ли, и то бы нам легче стало".

– А отец что?

– Молчит. – Зойка погрустнела, сказала: – Без него нам, Кап, и правда лучше бы стало.

– Типун тебе на язык. Болтаешь и сама не знаешь что.

– Пьет он.

Я задумалась. Вспомнила, как мы с мамой делали хлев, как мы измучились. Вспомнила папу. Зимний вечер. Папа сидит на опрокинутой табуретке, перед ним скамейка. На скамейке – кривое шило, дратва, вар, кусок воска. От воска вкусно пахнет медом. Электрическая лампочка с потолка спущена на длинном белом шнуре и почти касается скамейки. На скамейке светлота. Худые кисти папиных рук в черных полосах от пропитанной варом дратвы.

Мишка с Нюркой мешают папе, жмутся к его коленям, но он не прогоняет их. И когда протягивает сквозь валенок наваренные концы, руки разводит не широко, осторожно.

Мама замечает, что папе неудобно подшивать, оттаскивает Мишку с Нюркой в сторону. Папа молчит. И Мишка с Нюркой через минуту снова возле его колен. Мама сердится на них, но уже не оттаскивает, а смотрит и на них и на папу с грустной улыбкой.

Сергунька спит в люльке. Я сижу за столом с книжкой. Мне тоже хочется прижаться к папе, но я стесняюсь – я уже большая...

Я вздохнула, сказала:

– Нет, Зойка, без отца плохо.

– Это верно, Кап. Ты не думай, я его не совсем не люблю, мне его жалко. Он иной раз напьется, упадет на лавку вниз лицом и ревет. Кулаками стучит. "Душу, говорит, я дьяволу продал". Ревет как маленький. А какую душу, какому дьяволу – не говорит. – Зойка посмотрела мне в глаза: – А Шурка отца любит. За то, что отец партизаном был. Он говорит, что отца понять надо. А мы с мамой никак не поймем. Шурка, он понятливый. Он тоже партизаном хочет быть. Немецкий учит, у него даже немецкая газета есть. Мама ругается. "На что, говорит, нужна тебе эта тарабарщина?" А Шурка свое. "Я, говорит, к войне готовлюсь. Начнется – я, говорит, в разведчики уйду". И он уйдет, он такой. А меня не возьмет. Он говорил. Ну и пусть, я и без него уйду. Он воображает, что если он щеку и руку протыкает иголкой; то только он один и может партизанить. Подумаешь! Я тоже научилась протыкать. Вот посмотри. – Зойка выдернула из платья иголку и приставила ее к ладони.

Я сморщилась.

– Не надо, Зойк.

– А все уже.

Я открыла глаза.

Перед моим лицом ладонь Зойкиной руки, а в ней иголка.

Зойка гордо улыбалась.

– Убери, Зойк, больно.

– Когда протыкаешь, больно. А сейчас нет. – Зойка рывком вытащила иголку, сказала: – Хочешь, я щеку проткну?

– Нет, Зойк, не хочу.

– А то проткну. Теперь Шурке нечем станет хвалиться. Ох он и обозлится!..

Нюрка позвала меня завтракать.

– Иду.

А сама не двигаюсь.

Мне не хочется расставаться с Зойкой. Она приколдовала меня своими фокусами.

А фокусами ли? Нет. Разговорами о Шурке?

Я испугалась и чего-то устыдилась. Я вдруг поняла, чего я ждала все утро, чему радовалась.

Я ждала встречи с Шуркой и почему-то боялась этой встречи, оттягивала ее.

Зойка очень схожа с Шуркой.

У нее такие же рыжие глаза, такие же кудрявые волосы. И лицо у нее такое же смуглое, только чуточку посветлее и курносее. И повадками Зойка походила на Шурку.

* * *

После завтрака я осталась одна.

Мама ушла на ферму. Нюрка увела в ясли Сергуньку с Мишкой.

Я припасла Шурке завтрак, на всякий случай спрятала его за сундук и, поджидая Зойку, взяла книгу, присела к столу.

А может, не ждать ее. Разболтает еще. Я захлопнула книгу, положила ее на стол. Пойду. И снова села.

Что это я? Что со мной? Боюсь?

Встала, прошла по комнате. Остановилась у зеркала. Какая я некрасивая. Причесалась.

Все равно некрасивая. Бледная, брови чуть заметно, и нос – какая-то закавыка малюсенькая.

Любовь... Я улыбнулась, засмеялась. Упала на мамину кровать и заплакала.

– Мама... Мамочка!..

Тишина комнаты глухо молчала.

Стучали ходики: "Лю-бовь! Лю-бовь! Лю-бовь!"

– Не буду любить! Никого не буду. Не хочу любить!

"Лю-бовь! Лю-бовь! Лю-бовь!" – грохотали ходики.

– Нет! Нет! Нет!

Я вскочила, подбежала к стене, остановила маятник часов.

– Нет!

Опомнилась, стыдливо прижалась затылком к прохладному бревну стены. Подняла руку, толкнула маятник.

Вошла Зойка, осторожно поставила на пол корзинку.

Я отвернулась, торопливо вытерла слезы.

– Куда ты, Зойк?

– К Шурке.

– С корзинкой?

– И что? Он, поди, как волк голодный.

– Он ужинал...

Помолчали.

– Кап, а что ты какая грустная?

– Не знаю.

– Ты плакала?

Я кивнула.

– Некрасивая я, Зойк.

– Выдумала. Вот я некрасивая. А ты, Кап, красивая. Лицо у тебя белое, губы тонкие, а глаза большие-большие, синие-синие. И волосы у тебя гладкие, белые. Нет, Кап, ты красивая.

Я обняла Зойку, прижала к себе.

– Неправда.

– Правда, правда, Кап.

Мы вышли, обогнули дом, пересекли лужайку, прошли мимо плетня. Завернули за сарай.

Я остановилась.

– Ты, Зойк, иди, а я тебя тут обожду.

– Куда?

– Вон в тот бурьян. Там погреб есть. Шурка в нем.

– А ты что?

– Я...

– Вы разругались?

– Нет, Зойк, иди.

Зойка пошла. А я смотрела ей вслед и ждала, что она обернется и позовет меня. Но Зойка... Зойка скрылась в бурьяне.

У меня заныло в груди.

Меня неодолимо потянуло к бурьяну в погреб, но страх и стыд удерживали на месте.

Чего я стесняюсь, говорила я себе, погреб мой, пойду.

Делала несколько шагов вперед и полукругом, будто прогуливаюсь, возвращалась на старое место.

Кого я боюсь? Шурки?

Я замирала и прислушивалась.

Нет, не его. Его мне хочется видеть. А кого же? Чего же? Пойду. Шаг. Еще несколько шагов. Еще маленький-малюсенький шажочек. Бурьян. И снова полукруг. И опять я на прежнем месте.

Над бурьяном выросла кудрявая Шуркина голова.

– Кап...

Я испуганно метнулась прочь. Вбежала в дом, спряталась за печку.

Тихо-тихо. Тревожно колотится сердце.

Кап. Не Капка, а Кап.

Я прыгнула к зеркалу.

– Красивая я... Ой, какая красивая!..

Три дня и три ночи скрывался Шурка в моем "царстве" – погребе. Три дня мы с Зойкой носили ему еду. Обкормили. Шурка зазнаваться стал. Что похуже, откладывал, нам самим приходилось доедать, не выбрасывать же.

Мы чего-чего только не носили Шурке! Картошки и вареной, и жареной, каши, хлеба, лепешек, огурцов, и молока, и сметаны, и творогу, и яиц, и похлебки горячей.

Шурка начал поговаривать: не остаться ли ему насовсем в погребе.

– Ты что?! – испугалась Зойка. – Мама насмерть забьет кота. Потом за меня примется.

А я обрадовалась. Я привыкла к Шурке. Я его нисколечко больше не стеснялась. Удивительно.

Сначала Зойка силком тянула меня в погреб. Правда, я не очень сопротивлялась. Боялась, как бы Зойка не отступилась от меня. Но шла и не знала, куда глаза прятать от стыда. А пришла – ничего. Разговаривала, смеялась, рассказывала даже, как мы с мамой хлев строили поросенку и как он потом его развалил.

Только взглядом с Шуркой встречаться робела.

Бедовый у Шурки взгляд. А сам он деловой, без работы сидеть не любит. Хлев нашему поросенку смастерил такой, что его не только поросенок – бык не изломает.

Мама не нарадуется и все пытает меня.

– Откуда это у тебя такой ловкач выискался, а? И хлев сколотил, и западню в подпол устроил, и скамейку починил. Что ж ты молчишь? допытывалась мама.

– О нем нельзя говорить. Он все это мастерил украдкой. Он, мам, беглый.

Мама испуганно всплеснула руками и сокрушенно покачала головой.

– Этого нам еще не хватало.

Но я заметила в маминых глазах смешинку и поняла, что она все знает. Я прижалась к ней.

– Мам, ты не скажешь?

– А я знать ничего не знаю и ведать не ведаю.

– Знаешь, мамочка, знаешь.

– Возьми вон маленькую подушку. Да ключ от сарая дай ему. Не ровен час, дождь пойдет – спрячется.

– Мама...

Я уткнулась лицом ей в грудь.

– Ну, будет, будет.

Мама отстранила меня и заглянула мне в глаза. Тихо, печально улыбнулась.

Колькиным родителям Шурка написал письмо.

"Дядя Рома и тетя Вера, Колька ни в чем не виноватый. Сарай

сгорел из-за меня, Колька говорил мне, чтобы я развел костер

подальше, но я не послушал его.

Мы хотели пекарить картошку. Пока собирали дрова, сарай и

запылал.

Я один виноватый, мне и отвечать положено.

Ш у р к а М а ш и н".

Зойка отнесла письмо и отдала дяде Роме в собственные руки. Но письмо опоздало, Кольку уже выпороли. Мать выпорола, да так, что он, говорят, за обедом и то не присел на лавку. Бедный Колька!

А Шурке сошло. Отсиделся в погребе.

Мать Шуркина изволновалась вся. Всех обспрашивала: не видали ли, не встречали ли Шурку? В соседнее село к своей сестре бегала – искала пропадущего. А он был рядышком, книжки почитывал. И не показался бы, да каникулы кончились.

Растрепал пострашнее волосы, вымазался в саже, сделал грустное-прегрустное лицо и явился.

Мать от радости не знала, куда его и усадить. Баню специально для него протопила: мойся, Шурка-страдалец. И Шурка вымылся. На другой день в школу пришел чистенький, наглаженный, в новом коричневом костюме.

Я тоже пришла в новом платье и в новых белых туфлях. Нарядная. Непривычно. Я чувствовала себя неловко и радостно.

И вообще вся школа после каникул как будто обновилась. И учителя и ученики оделись легко и по-весеннему весело. И уроки в этот день прошли весело. Домашних заданий учителя не спрашивали, и никто ни на кого не обижался.

После занятий в спортивном зале было общее школьное собрание. Директор говорил об успеваемости, напомнил нам, что на улице поют жаворонки, что до конца учебного года осталось полтора месяца и что они самые тяжелые. А под конец объявил, что меня и еще одну девочку, как лучших учениц, педсовет награждает путевкой в пионерский лагерь. Зал захлопал.

А мама, когда я пришла домой и показала ей путевку, не обрадовалась. Я понимаю: ей не хотелось отпускать меня. Трудно ей одной-то.

– Это, мам, ненадолго.

– Знаю, дочка, поезжай.

– Я могу не ехать.

– Можешь... – Мама помолчала. – Нет, нет, надо ехать.

– Это еще не скоро, в июне.

– Не скоро, говоришь. – Мама достала из печки чугунок каши, поставила его на стол, опустилась на скамью. – А долго ли? И не заметишь.

Мама права, весной время идет торопко, а работы пропасть. В школе уроков полно. На дом задают помногу. А за двором огород ждет. Копать надо, копать.

А его окинешь взглядом – оторопь берет. Шутка ли: этакую махину земли лопатой переворочать. А куда денешься? Его все равно вместо тебя никто не вскопает.

Нюрка... На нее надежды плохие. Слаба она, мала. Копает, мучается. Но только и есть, что мучается.

Мама... А когда ей? У нее на ферме работы невпроворот. Маленьких телят народилось – не перечесть. А они слабенькие, беспомощные. На длинных ногах, как на ходулях, топают, падают. Смотрят на все удивленными глазами и ничего не понимают. Их приласкать, напоить, накормить надо. А они еще не пьют просто из ведра. Тычутся носами, фыркают. Им палец требуется. Опустишь ладонь в парное молоко, а другой рукой пригнешь туда же его глупую голову. Он почувствует пальцы, обрадуется и сосет их, как соску, пьет молоко. Трудная у мамы работа, хлопотная. И хорошо, ежели ни один не болеет. А заболеют – беда. Мама до поздней ночи с ними. Какой уж тут огород. Тогда не она мне помогает копать, а я ей помогаю ухаживать за телятами. Обе измотаемся так, что и есть не хочется.

А огород стоит.

Копать его все равно надобно. И не просто копать – унавозить. Навоз хоть и рядом – у двора, а его растаскай да раскидай.

А без навоза – ворочай землю за здорово живешь. Лук по пуговице уродится, морковь – хвостики одни, а уж о капусте, об огурцах со свеклой да о помидорах и спрашивать нечего.

Мама говорит: без навоза землю копать – все равно что решетом воду таскать.

Копать. Ох и мучительно копать!

Особенно первое время. Все тело будто палками избито. Дотронуться страшно. На лопату глядеть противно. А ее брать надо и снова копать.

Копать и боронить. Копать и боронить.

Руки на ладонях задубеют – что твоя подошва на туфлях. Черенок у лопаты отгладишь – блестит как ноготь, а сама лопата – чистое зеркало. Руки еле ворочаются, ноги гудят, плечи как пудовые гири. Спина онемеет еле разогнешься. Губы пересохнут – шуршат.

Отдохнуть бы, поспать. Время поджимает, сажать пора.

Вечер. Спасительный вечер. Кажется, упала бы на постель, вытянула ноги, не вставала бы.

Ужин. На бугре заиграла гармонь. Шурка... Нет, не пойду сегодня. А сама волнуюсь, торопливо допиваю молоко, вылезаю из-за стола, стыдливо поглядываю на маму, мельком заглядываю в зеркало и на постель. Постель манит.

– Устала. Куда ты?

А гармонь зовет, зовет.

– Я недолго, мам.

Мама молчит. Мама вспоминает свою юность.

– Я не запрусь. Придешь – не стучись.

– Хорошо, мам.

Белые туфли. Нарядное платье.

Давно знакомые веселые и грустные частушки.

Я старалась петь громче всех. Я пела для Шурки. Я хотела, чтобы он меня услышал.

Но подруги мои тоже не молчали, тоже старались перекричать одна другую, и голос мой, как дождевая капля в луже, растворялся в общем визгливом переполохе.

Частушки мы пели на ходу. Ходили вдоль деревни. Мы, девчонки, впереди, мальчишки с гармонью позади нас.

Пели они почему-то всегда не своими, нарочно грубыми голосами, и, как я ни прислушивалась, уловить Шуркин голос никогда не могла.

Частушки у них всегда были или ухарские, или грустные. И мало у них было частушек про любовь.

Подхожу я ближе к дому,

Дом невесело стоит.

Собрата моя котомочка,

На лавочке лежит.

Ходили мы вдоль деревни долго, до тех пор, пока не открывались в избах окна и не ругали нас. Спать мешаем.

Мы уходили за деревню на бугор. Игры играли. Играли до рассвета. И больше всего мне нравился "ручеек".

Мальчишки и девчонки встают попарно друг против дружки. Берутся за руки, поднимают их. А у кого нет пары, проходит сквозь этот строй и выбирает себе напарника. Осиротевший делает то же самое, и "ручеек" течет, течет, течет. До тех пор, пока игра не надоест.

Хорошая игра. Молчаливая, не суматошная. Не то что в "третий лишний". Визг, крик, носишься как угорелая. Запыхаешься, измучаешься. А утром в школу. А после школы копать.

Так и ноги таскать не будешь.

А в "ручеек"...

Я всегда выбирала Шурку, а он сердился. Возьмет меня за руку да как стиснет ее изо всей мочи в ладони, инда косточки захрустят. Из глаз слезы катятся.

– Шурка, у нас же дружба.

– А я кажу, какая она крепкая.

Ох, Шурка... И совсем ты не это показываешь. Что я, слепая, не вижу? Когда ты идешь "ручейком", ты не меня, а Розку выбираешь. Конечно, она красивая. Но ведь она тебе не пара. Она старше тебя на четыре года. Ей замуж пора. А тебе жениться еще рано.

Сказать бы все это Шурке. Набраться бы храбрости и сказать. А как скажешь? И зачем? А вдруг он не так поймет, насмехаться станет. Он и без того плохо думает обо мне.

А все из-за чего? Из-за того, что я его к себе приплюсовала. А почему приплюсовала? Мне обидно было. Почти всех девчонок с мальчишками плюсовали, а меня нет.

Вот я и приплюсовала: "Шурка+Капка=любовь".

Прочитала и обрадовалась. Стерла. И опять написала. И... оставила. На дороге в школу я писала. Раньше всех я шла. Шла и писала. Шурка пройдет, прочитает.

Иду, иду, разглажу песок и напишу: "Капа+Шура".

Или: "Шура + Капа".

И так до самого школьного забора.

Говорят, Шурка волком выл от злости.

Я на другой день опять всю дорогу исписала.

Шурка помрачнел. Говорят, молчал, только зубами скрипел да кулаки сжимал.

– Ну, узнаю...

А откуда он узнает? Я задержусь в школе после уроков и снова разрисую всю дорогу. А утром иду вместе со всеми в школу и возмущаюсь. Затаптываю вместе с Шуркой написанное. Он смотрит на меня и успокаивает:

– Ты, Кап, не думай, я его подстерегу. Ох уж тогда...

– Я, Шурк, не думаю. Пускай пишет.

– Как пускай?

– А так. Может, он правду пишет.

– Чего? – У Шурки от удивления брови поползли на лоб.

– Чевокалки проехали, – отшутилась я.

– Смотри, как бы они тебе по носу не заехали.

– А дружба?

– Дружба дружбой, а за такое посмешище... – Шурка не договорил, ударил кулаком по портфелю.

Но я не испугалась.

Две недели я играла с Шуркой, как кошка с мышкой. А на третью попалась. Шурка поймал меня на месте преступления.

В тот день я сажала в огороде капусту. Сквозь плетень наблюдала за Шуркиным домом.

В кармане моего платья лежал кусочек мела.

Я тебя, Шурка, порадую. Запляшешь.

"Посмешище..."

Слово-то какое придумал. Значит, ежели тебя приплюсовывают ко мне это посмешище? Ну хорошо. Я тебе всю стену разукрашу. "Посмешище..."

Я достала из кармана осколок зеркала и долго разглядывала свое лицо.

Нет, Шурк, я не посмешище. Брови у меня только на солнышке выцвели, а то бы я совсем красивая была. Я достала из кармана черный карандаш, подвела брови.

Вот видишь. А кабы еще румяна... Но у меня нет румян. А у Розки есть. Она дояркой работает. И что ее никто замуж не возьмет?

Дояркой... Как это я раньше не догадалась, дурочка. Теперь ясно, почему Шурка часто возле колхозных дворов вертится.

"Папе помогаю".

Болтун. Я положила в карман зеркало с карандашом, встала и без всякой предосторожности пошла к Шуркиному дому, влезла на завалинку и начала писать.

Писала крупно, размашисто. На последнем, самом толстом нижнем бревне нарисовала карикатуру на Шурку и написала: "Шурка+Шурка+Шурка=глупый баран".

Подчеркнула. Села и заплакала.

Шурка подошел ко мне неслышно, откуда-то из-за дома. Наверное, с огорода – копал. Его босые ноги были в сырой земле и навозе. Лицо потное.

Я отодвинулась в угол, робко съежилась.

Шурка посмотрел на исписанную стену, на меня, снова на стену и снова на меня.

– Это, Шурк, не я.

Шурка молчал.

– Верно, верно, Шурк. А это, – поглядела на свои испачканные мелом руки, – я стирала. Вот так вот.

Я потерла ладонью по исписанному бревну.

– Стирала?

– Стирала...

Шурка размахнулся и... Нет! Нет! Он не ударил меня. Он опустил руку и сказал:

– Зачем ты это? – Сказал тихо, дружелюбно: – Сотри.

С тех пор я не приплюсовываю Шурку. А он, когда мы играем на бугре, избегает меня.

Обидчивый какой...

"Стыдно, – говорит, – мне за тебя".

А не знает, как мне за него стыдно в школе, страх. Когда он у доски отвечает урок, я готова под парту спрятаться. Дык... Мык... В классе хохот. А у меня уши пылают.

Эх, Шурка, Шурка... Если бы ты учился по всем предметам на пятерки, как по физкультуре да по немецкому, я бы гордилась тобой. А так стыдоба одна. Жду не дождусь, когда учебный год закончится.

За неделю до экзаменов Шурка вдруг резко изменился – притих, ходил понурый, неразговорчивый. На уроках рассеянно смотрел в окно. Из школы возвращался в одиночку и не дорогой, а стороной – лугами.

Вечерами Шурка не показывался на улице, и наша деревенская гармонь замолкла. Скучно стало вечерами.

Мальчишки уходили гулять в соседнюю деревню, а мы, девчонки, сиротливо шатались по улице и нагоняли на себя тоску унылыми, тягучими песнями. Пели нехотя – лишь бы скоротать время. Рано расходились спать.

Однажды, когда я бежала с гулянья домой, меня в затененном переулке кто-то окликнул.

– Кап!

Я обмерла: Шурка. Остановилась.

– Ты куда?

– Домой.

Шурка, мрачный, вышел из темноты, грустно улыбнулся и побрел рядом со мной.

В руках у него была ветка. Он нервно обрывал с нее листья и швырял их в сторону.

– Давай посидим немного.

– Давай!.. – обрадовалась я и устыдилась.

Однако Шурка ничего не заметил. Угрюмо склонив голову, он думал о чем-то своем. Мы долго шли молча.

Я первый раз в жизни гуляла с мальчишкой вдвоем. Хорошо, что Шурка не взял меня под ручку.

Конец деревни. Мы присели на сваленные у мазанки дрова. В соседнем селе играла гармонь. Мы молчали. Взошла луна. Прокричали петухи.

С полей потянуло прохладой. Я начала зябнуть, но сказать об этом Шурке побоялась. Не хотелось уходить домой.

Возле конных дворов завыла собака. Смолкла.

Я сидела, боясь шелохнуться, ждала. Он, наверно, обнимет меня... Ой, страшно! Я наклонила голову, съежилась.

– Звезда упала.

– Чего, Шурк?

– Звезда вон сгорела.

– Где? – Но тут же спохватилась, ответила: – Это, Шурк, чье-то счастье рассыпалось.

Шурка встал.

– Пошли?

– Куда?

– Домой.

У дворов снова завыла собака. Завыла протяжно, тоскливо.

– Шурк, а что ты такой печальный? И гулять не выходишь, и на гармони не играешь. У тебя что-нибудь случилось?

Шурка молчал.

– Скажи. – Я участливо притронулась к рукаву его рубашки.

Шурка резко повернулся, крепко схватил меня за плечи.

– Ты друг мне?

– Друг.

Он не мигая уставился в мои глаза.

– Врешь?

– Нет, нет... – испуганно прошептала я.

Шурка в злой улыбке перекосил рот, сморщился.

– А ну вас, все вы лживые. Ненавижу.

Он оттолкнул меня, сгорбился, тяжело зашагал к своему дому.

– Шурка!..

Я постояла и пошла следом за ним. Шурка сидел на крыльце, плакал.

* * *

Через два дня мы сдали последний экзамен. Закончили семилетку. Получили аттестаты и всем классом пошли в лес.

Шурка был по-прежнему мрачным.

Возвратившись домой, я узнала ошеломляющую новость. Зойка мне сказала:

– Розка выходит замуж.

– Ура!

Я запрыгала и закружилась по комнате.

– Ура! – Схватила Зойку в охапку, поцеловала ее, усадила на кровать: – Рассказывай.

– В воскресенье свадьба. Сегодня они в сельсовет ездили расписываться.

– Ездили уже?!

– Ага... Она в белом платье. Нарядная-нарядная! Красивая-красивая!

Говори, Зойка, говори. Наплевать мне теперь на нее. Будь она хоть трижды раскрасавица. В воскресенье свадьба...

– Шурка будет играть на свадьбе.

Я захохотала.

– Не станет он, Зойк, играть. Ни за что не станет.

Но я обманулась.

Шурка играл на свадьбе, отец заставил. Шурка играл, а отец пил.

Я тоже была на свадьбе. На завалинке стояла, в окошко глядела. Неинтересное гулянье получилось. И все, по-моему, из-за Шурки. Никогда бы не подумала, что можно одной гармонью превратить свадьбу в поминки.

Уж очень грустно играл Шурка. Поначалу песни военных лет:

С берез неслышим, невесом...

. . .

До тебя мне дойти нелегко...

. . .

Ты меня ждешь, и у детской кроватки тайком...

. . .

После этих песен старики, вздыхая, начали вспоминать, кто где когда воевал. Выпили за погибших товарищей, прослезились.

– Давай старинные! – крикнула бабушка Анисья.

И Шурка завел старинные.

Вот мчится тройка почтовая...

. . .

В низенькой светелке огонек горит...

. . .

Догорай-гори, моя лучинушка,

Догорю с тобой и я.

Бабка Анисья расплакалась. Склонила голову Шурке на плечо, всхлипывала и все бормотала:

– Ох, касатик, потешил! Ох, отвел душу! Давай еще, давай...

Под утро свадьба затихла. Мы с Зойкой заглянули в окошко. Батюшки!..

И на полу, и на стульях, и сидя за столом, и под кроватью, и на кровати – всюду спали гости.

На столе все перемешано. Селедка с вареньем, огурцы с молоком, капуста с холодцом, колбаса с брагой. На полу мусор: окурки, обрывки газет, скомканные платки.

Молодые сидели у подтопка на сундуке.

Розка плакала. Васька, муж, ее утешал:

– Брось! Еще день, и все это кончится.

А на улице захлебывалась гармонь. Шурка вовсю наигрывал веселые частушки.

Мальчишки пели:

Давай, тятенька родной,

Давай поделимся с тобой:

Тебе соху и борону,

А мне в чужую сторону.

Вдруг Шуркин голос громкий, задиристый:

По дороженьке пырей,

Последний раз иду по ней.

Больше, Шурка, не услышишь

Поговорочки моей.

На другой день я уехала в пионерский лагерь.

Я ждала этого дня. Ждала и с радостью и с болью, ведь я впервые уезжала из дома.

Утро было пасмурное, сыпалась туманная изморось.

К нашему дому подъехала машина.

– Агриппина, невесту давай!

Я вздрогнула и растерянно взглянула на маму. Сердце мое замерло в тревоге. Мне хотелось, чтобы мама меня не отпустила. Но мама поцеловала меня, торопливо сказала:

– Ну, с богом, не забывай нас. В обиду себя не давай.

– Я, мам, письмо пришлю.

– Пиши, ежели что...

Я забралась в кузов.

В окно, припав лбами к стеклу, угрюмо смотрели Нюрка, Мишка и Сергунька.

Я отвернулась, заплакала.

Куда я? Зачем?

– Стойте! Стойте!

Но шофер не слышал. Машина мчалась, пустынная, пахнущая дымом улица уплывала.

* * *

В пионерском лагере я должна была отдыхать двадцать четыре дня. Но прошла неделя, и на меня навалилась тоска.

По ночам мне все чаще и чаще снилась наша светлая, тихая деревенская улица. Снились мама, Сергунька, Мишка, Шурка. Даже наш поросенок приснился. Будто встал он по-собачьи передними ногами ко мне на грудь и тычется слюнявым пятачком в мой подбородок.

По вечерам, когда девчонки уходили на танцы, я забиралась с ногами на подоконник и смотрела на малиновый закат.

Где-то там, за холмами, наши поля, наша укрытая вязовыми лапами деревня.

Пригнали стадо. Хлопают калитки. Кричат белолобые ягнята. Пахнет парным молоком.

Домой!

Эта мысль пришла мне неожиданно.

Я соскочила с подоконника, закружилась по комнате.

Домой! Домой! Домой!

Присела к тумбочке, написала подруге записку.

"Женя, не сердись на меня. Я больше не могу, соскучилась – сил

нет. Я ушла домой. Скажи пионервожатой, чтоб меня не искали.

П и р о г о в а К а п а".

Спрятала записку под подушку, собрала чемодан и, не раздеваясь, легла в кровать, укрылась с головой одеялом.

Спать. А завтра чуть свет... Перед глазами дорога, дорога, дорога...

Первые солнечные лучи застали меня далеко от пионерского лагеря.

Я присела на чемодан отдохнуть. Вокруг колыхалась рожь. Вспорхнул жаворонок, пискнула мышь. Тишина.

Вдруг послышался шум машин. Над дорогой длинный пыльный шлейф. Из кабины высунулся чумазый шофер:

– Девочка, куда?

– В Малиновку.

– А я в Ключищи. Садись, подвезу.

Кабина. Мягкое сиденье. Запах машинного масла и бензина.

– В гости?

– Домой.

– И я домой. Три дня не был, соскучился. Мишка у меня...

Поворот на Ключищи. Я сошла.

Вьется, петляет теплая гладкая тропинка то среди пшеницы, то среди овса, то по берегу оврага, то по картофельному полю. Легко, весело идти. Хорошо на душе, когда идешь домой.

За бугром показались округлые вязовые шапки. Растут, растут. Деревня. Кудахчут курицы, кричат петухи.

От волнения у меня закружилась голова.

На улице ни души. Дома никого. Поела, побежала в ясли. Мишка с Сергунькой кинулись ко мне:

– Капа!

Я прижала их к себе.

– Тетя Вера, можно, мы пойдем на пруд купаться?

– Идите, идите.

Мутный у нас пруд. Но зато вода в нем... Нигде нет такой мягкой и теплой воды. Залезешь – вылезать не хочется. А Сергуньку палкой не выгонишь.

Мама говорит, что он у нас моряком будет. Уж так любит воду, так любит... Барахтается, пока не посинеет. Дрожит, а все в воду просится.

– Иче, Кап. Иче.

А у самого от озноба все тело в пупырышках, смех. Улыбнешься, а он и рад – бултых в воду. Вытащишь его за руку: присядет на корточки, дрожит.

– Накупался ли?

– Го-о-оже, Ка-а-а-п.

После купанья я расстелила у сарая на солнышке старенькое одеяло. Мы легли на него и уснули.

Вечером я узнала все наши деревенские новости.

Колька работает вместе с отцом на тракторе. Говорят, что он несколько раз проезжал по деревне самостоятельно – без отца, но с тех пор, как своротил у Синицыных плетень, отец запретил ему ездить по деревне.

Шурка работает на лошади. Мои подруги – в огородной бригаде. Пастух дед Григорий, что пас маминых телят, заболел вскоре после моего отъезда. Тяжело, говорят, заболел, в город его увезли – на операцию.

Телят пасет мама с Нюркой. Теперь и мне придется пасти.

Пастушка.

А что поделаешь? Не бросишь же телят, а пасти их никто не соглашается. Мама тоже не соглашалась. Тяжелая эта должность.

Председатель маму уговорил.

"До осени, – сказал, – со своими девчонками попасешь, а там кого-нибудь в подпаски найдем".

Пастушка...

А что поделаешь, телята-то не виноватые, пасти-то их кому-то надо. Ладно уж, как-нибудь перемаемся, перетерпим.

Вот только Шурка, наверное, ни за что теперь меня не полюбит.

У него тоже несчастье. Его отец, дядя Афанасий, от вина, говорят, умом тронулся. По лесу все бродит – ищет чего-то.

Еремей на пустыре за деревней начал строить большую новую избу. Болтают – задумал жениться. И на ком... На нашей маме. Чего только люди не придумают. Жениться... На ма-ме...

Меня это даже рассмешило. На маме...

Я обмерла. А вдруг говорят правду?

Нет! Нет! Зачем это?.. Для чего?.. А папа?

Папа... Папочка.

Из ночной темноты на меня смотрели грустные глаза отца. Он сидит за столом, чистит картошку, помогает маме стряпать. По утрам он всегда помогал маме стряпать. Мама суетится у печки. Лицо у нее от огня румяное, веселое. Нож застывает у папы в руках, картошина падает на стол. Папа долго, печально смотрит на маму. Я кутаюсь в одеяло. Я замираю.

Папа...

Уже лежа в постели, я спросила маму:

– Мам, что это за сплетни ходят по деревне?

– О Еремее, что ли?

– Да.

Мама вздохнула:

– На чужой, дочка, роток не накинешь платок.

– Значит, это правда?

– О чем ты?

– Что Еремей жениться хочет?