355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вальтер Скотт » Черный карлик » Текст книги (страница 1)
Черный карлик
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 16:51

Текст книги "Черный карлик"


Автор книги: Вальтер Скотт



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Вальтер Скотт
Черный карлик

ВВЕДЕНИЕ

Далеко не все в этом рассказе является вымыслом. Много лет тому назад автор сам встречался с человеком, жизнь которого подсказала ему образ одинокого мечтателя, преследуемого сознанием собственного уродства и боязнью стать посмешищем для окружающих. Звали этого несчастного Дэвидом Ричи, и родился он в долине реки Твид. Он был сыном простого рабочего со сланцевых копей в Стобо и, по-видимому, уже появился на свет уродцем, хотя сам иногда ссылался на перенесенные в детстве побои.

В Эдинбурге он прошел ученичество у щеточника и потом долго странствовал, пытаясь заработать на жизнь своим ремеслом; однако всюду ему сопутствовал назойливый интерес, возбуждаемый его безобразной внешностью, и он каждый раз бежал на новое место. По его собственным словам, он побывал даже в Дублине.

И вот наконец Дэвид Ричи решил оградить себя от издевательских криков, смеха и шуток и, подобно затравленному оленю, укрыться где-нибудь в глуши, чтобы как можно меньше общаться с глумившейся над ним толпой. С этой целью он и обосновался на вересковой пустоши, в уединенной лощине речушки Мэнор, протекавшей по землям фермы Вудхауз в графстве Пибблсшир. Редкие путники, которым случалось проходить в тех местах, взирали с удивлением, а подчас и с некоторой долей суеверного страха, на то, как этот странный человечек, которого они окрестили Горбун Дэви, занимается совершенно, казалось бы, неподходящим для него делом, а именно – строит себе дом. Хижина, которую он построил, была совсем крохотной, но зато стены дома и окружавшего его участка Дэви возводил с претензией на особую прочность – из выложенных рядами больших камней и дерна, причем некоторые краеугольные камни были такими тяжелыми, что зрители только диву давались, как строитель ухитрился взгромоздить их на стену.

Дело же объяснялось тем, что случайные прохожие, а также и те, кто нарочно приходил сюда поглазеть, часто пособляли Дэвиду; но поскольку никто не знал, какую помощь оказывали маленькому зодчему другие, всеобщему удивлению не было конца.

Хозяин тех земель, покойный баронет сэр Джеймс Нэсмит, как-то проезжал мимо этого своеобразного жилища, появившегося здесь без всякого на то права и разрешения, и сказал о нем в точности, как некогда Фальстаф: «Прекрасный дом, но на чужой земле»; казалось, бедному Дэвиду грозит потеря его убежища, сооруженного на неудачно выбранном месте; но землевладелец отнюдь не собирался производить конфискацию имущества – наоборот: он охотно простил Дэвиду его безобидный проступок и разрешил ему проживать там и дальше.

Теперь уже принято полагать, что описание внешности Элшендера с Маклстоунской пустоши является довольно точным и неискаженным портретом Дэвида с берегов Мэнора. Считается, что ростом Дэвид был около трех с половиной футов, поскольку такова была высота двери его дома, куда он проходил, не сгибаясь. В журнале «Скоте Мэгезин» за 1817 год приводятся следующие подробности о его внешности и характере; они, видимо, были сообщены тем самым мистером Робертом Чеймберсом из Эдинбурга, который проявил столько изобретательности и находчивости при собирании исторических преданий Славного Города и который другими своими публикациями внес немалый вклад в сокровищницу наших старинных народных былей. Он – земляк Дэвида Ричи и лучше других знал, где искать о нем разные интересные сведения.

«Голова у него была вытянутой и довольно необычной формы, – рассказывает этот авторитетный свидетель, – а череп такой крепкий, что он ударом головы легко вышибал филенку из двери или днище из бочки. Смех его, говорят, наводил ужас, а его резкий, по-совиному пронзительный и неприятный голос вполне соответствовал его внешности.

В его манере одеваться не было ничего необычного. Выходя из дому, он надевал старую, бесформенную шляпу, а дома носил какой-то ночной колпак, похожий на капюшон. Обуви он вообще не носил, так как никакие башмаки не годились для его искривленных, пастообразных ног, которые он тщательно обертывал до колен кусками холста. Ходил он, опираясь на кол или посох, значительно более высокий, чем он сам. Он придерживался каких-то странных, во многих отношениях необычайных, привычек, свидетельствовавших о том, что склад ума у него был столь же исковерканный, как и череп, вмещавший в себе этот ум. Главной чертой его характера была раздражительность, ревнивая неприязнь к людям. Сознание собственного уродства преследовало его, словно наваждение. А вечные насмешки и оскорбления наполнили его сердце горечью и злобой, хотя, если судить по другим чертам его характера, он отроду был ничуть не злее всех окружающих.

Детей он терпеть не мог, так как они постоянно дразнили и оскорбляли его. С незнакомыми людьми он держался сдержанно, угрюмо и грубовато; никогда не отказываясь от помощи и подаяний, он редко высказывал свою благодарность. Даже с теми, кого он мог считать своими величайшими благодетелями и к кому сам относился довольно доброжелательно, он часто бывал «капризен и раздражителен. Одна дама, знавшая его с детства и весьма обязавшая нас тем, что сообщила некоторые сведения из его жизни, рассказывала, что хотя Дэви и относился к членам семьи ее отца со всею привязанностью и уважением, на какие только был способен, они всегда вынуждены были подходить к нему с оглядкой. Однажды она пришла навестить его вместе с другой дамой, и он повел их осматривать сад и огород; с добродушной гордостью он показывал им все свои цветущие, со вкусом разбитые клумбы и грядки, как вдруг они остановились у гряды с капустой, слегка поеденной гусеницами. Когда Дэви заметил, что одна из дам улыбнулась, на его лице сразу появилась свирепая гримаса, и, воскликнув: „Проклятые черви! Они издеваются надо мной!“ – он вскочил на гряду и начал топтать и колотить кочаны своим посохом.

При сходных обстоятельствах другая дама, тоже считавшаяся старым другом Дэви, сама того не желая, смертельно оскорбила его. Он как-то водил ее по саду и изредка оглядывался, ревниво следя за нею; вдруг ему показалось, что она плюнула. «Разве я жаба, почтеннейшая, что вы плюете на меня? Разве я жаба?» – в ярости закричал он и, не слушая никаких объяснений, выгнал ее из своего сада, осыпая проклятиями и оскорблениями. Его мизантропия проявлялась в еще более резких словах, а иногда и в действиях, если его выводили из себя люди, к которым он не питал никакого уважения; в таких случаях он мог прибегнуть к неслыханным и чрезвычайно злобным проклятиям и угрозам». note 1Note1
  «Скотс Мэгезин», том 80, (Прим, автора.)


[Закрыть]
.

Природа во всех своих проявлениях стремится сохранить равновесие между добром и злом; вероятно, нет такой бездны отчаяния, которая не таила бы в себе утешений, свойственных ей одной. Так и у нашего бедняги, чья мизантропия шла от сознания своего противоестественного уродства, были свои радости в жизни. Вынужденный жить в полном одиночестве, он стал поклонником природы. Сад, который он возделывал с любовью и упорством, превратив свой участок каменистой пустоши в цветущий, плодородный уголок, был предметом его гордости и радости. Но он любовался красотами природы и в более широком смысле этого слова; он говорил, что мог часами с невыразимым наслаждением любоваться мягкими линиями зеленых холмов, журчащим родником, путаницей ветвей в чаще леса. Может быть, потому-то ему так нравились пасторали Шенстона и некоторые места из «Потерянного рая». Автору довелось слышать, как он своим весьма немузыкальным голосом декламировал знаменитое описание рая – по всей видимости, с полным пониманием всех его достоинств.

Другим его любимым занятием было заводить споры.

В приходской церкви он никогда не появлялся, и по-. этому считалось, что он придерживается каких-то еретических взглядов; но сам он, вероятнее всего, объяснил бы дело тем, что ему не хочется выставлять напоказ свое уродство. О потусторонней жизни он говорил чрезвычайно взволнованно, даже со слезами на глазах. Ему претила мысль, что его останки будут покоиться рядом со всяким «кладбищенским сбродом», как сам он выразился, и поэтому в качестве места последнего отдохновения он с присущим ему вкусом выбрал для себя красивый, уединенный уголок в той же лощине, где жил. Однако потом он передумал и был похоронен на кладбище мэнорской общины.

Автор наделил Мудрого Элши некоторыми качествами, благодаря которым он в глазах людей непросвещенных мог превратиться чуть ли не в колдуна.

Дэвид Ричи пользовался такой же славой; недаром некоторые в округе, особенно бедняки и невежды, не говоря уже, о детях, считали его причастным к «нечистой силе». Сам он старался не опровергать этого мнения: оно расширяло круг его влияния и льстило его самолюбию; к тому же оно в какой-то степени умеряло его мизантропию, так как давало ему больше возможностей наводить страх и причинять боль. Но тридцать лет назад страх перед колдовством уже успел отойти в прошлое даже в самых непросвещенных долинах Шотландии.

Дэвид Ричи часто бродил в безлюдных, уединенных местах, якобы посещаемых духами, и считал, что тем самым проявляет немалую отвагу. Но вряд ли он мог там встретить кого-нибудь уродливее и страшнее самого себя. Сам Ричи был очень суеверен и, чтобы уберечь себя от дурного глаза и наговоров, посадил вокруг своего домика несколько рябин. Надо полагать, что по той же причине он просил посадить рябины и вокруг его могилы.

Мы уже упоминали, что Дэвид Ричи любил красоту природы. У него было два четвероногих любимца – собака и кошка, к ним он был по-настоящему привязан; любил он и своих пчел, за которыми ухаживал чрезвычайно заботливо. В последние годы он взял к себе сестру, поселив ее в хижине, примыкавшей к его собственному жилищу, куда он не разрешал ей входить. Ее уродство было не телесного, а духовного свойства: она была чрезвычайно простодушна, скорее даже придурковата, но зато в ней не было ни капли угрюмости и резкости ее брата. Дэвид не выказывал к ней ни любви, ни привязанности – это было не в его духе, – он просто терпел ее. Содержал он себя и ее продажей того, что давали ему огород и ульи; в последнее время он еще получал небольшое пособие от прихода. Невозможно представить себе, чтобы в те немудреные, патриархальные времена люди, подобные Дэвиду и его сестре, могли остаться без поддержки. Им достаточно было обратиться к ближайшему помещику или зажиточному фермеру, зная, что те, безусловно, им не откажут, а наоборот, охотно и безотлагательно удовлетворят их скромные нужды. Дэвид часто получал от незнакомых людей подаяние, которое он не выпрашивал, но за которое и не благодарил, принимая его, по-видимому, как должное. Он, и в самом деле, мог считать себя одним из нахлебников матушки природы, даровавшей ему право рассчитывать на помощь себе подобных хотя бы в силу физического недостатка, лишившего его всех обычных способов зарабатывать себе на хлеб собственным трудом. Кроме того, на мельнице специально для Дэвида Ричи висел мешок, и редкий из тех, кто уносил домой полную торбу, забывал бросить пригоршню муки в суму калеки. Короче говоря, деньги Дэвиду почти не были нужны, разве что на покупку нюхательного табака – единственной роскоши, в которой он себе не отказывал. Когда в начале нынешнего века он умер, оказалось, что он успел скопить двадцать фунтов, и это ничуть не противоречило его характеру и взглядам: ведь богатство – это сила, а Ричи, в возмещение того, что его изгнали из человеческого общества, хотел обладать хотя бы этой силой.

Его сестра была еще жива, когда впервые вышла в свет повесть, к которой я сейчас добавляю эти строки в качестве короткого вступления. Автор с огорчением узнал, что «местные симпатии» и любопытство, вызванное в те годы личностью автора «Уэверли» и сюжетами его романов, подвергли бедную женщину неприятным для нее расспросам. Когда у нее выпытывали подробности относительно ее брата, она отвечала: неужто нельзя оставить покойников в покое? На расспросы о ее родителях она отвечала примерно то же самое.

Автор встретился с этим несчастным горемыкой, как его вполне можно назвать, осенью 1797 года. Уже в то время, как и сейчас, автор имел счастье быть связанным узами тесной дружбы с семьею достопочтенного доктора Адама Фергюсона, философа и историка, проживавшего тогда в поместье Хэльярдс в долине Мэнора, примерно в миле от убежища Ричи; приехав на несколько дней погостить в Хэльярдс, автор и познакомился с этим своеобразным анахоретом, которого сам доктор Фергюсон считал личностью в своем роде исключительной и посему помогал ему различными способами, в частности – ссужая его по временам книгами. Естественно предположить, что вкусы философа и бедного крестьянина не всегда совпадали, note 2Note2
  Помнится, Дэвид особенно жаждал раздобыть книгу, которую он назвал, кажется, «Письма великосветским дамам» и о которой он отзывался как о лучшем из всех прочитанных им произведений; однако в библиотеке доктора Фергюсона этого труда не оказалось. (Прим, автора.)


[Закрыть]
но доктор Фергюсон все же считал Дэвида обладателем необыкновенных способностей и оригинального образа мыслей, хотя он же говорил о нем как о человеке, ум которого отклонен от надлежащей плоскости чрезмерным самомнением и самовлюбленностью, усугубленными чувством несправедливых обид и насмешек, и который пытается мстить обществу мрачным человеконенавистничеством.

Не говоря уж о том, что Дэвид Ричи и при жизни пребывал в полной безвестности, прошло несколько лет после его смерти, прежде чем автору этих строк пришло в голову, что подобный персонаж мог бы оказаться мощной движущей силой в беллетристическом произведении. Вот тут и возник образ Элши с Маклстоунской пустоши. Предполагалось, что повествование будет более длинным и что оно придет к трагической развязке более хитроумными путями, но дружески настроенный критик, на суд которого я отдал рукопись еще в процессе работы над нею, выразил мнение, что задуманный мною образ Пустынника крайне непривлекателен и что он скорее оттолкнет, нежели заинтересует читателя. Поскольку у меня были все основания считать его знатоком общественного мнения, я постарался разделаться со своим сюжетом, приведя его к поспешной развязке; и, сжав в один том повесть, рассчитанную на два, я, по-видимому, создал произведение столь же уродливое и непропорциональное, как и сам Черный Карлик, которому оно посвящено.

Глава I. ВВОДНАЯ

А ты, пастух, ты разве не философ?

«Как вам угодно?»

В одно апрельское утро, – ясное и погожее, если не считать того, что ночью выпал снег и земля все еще была устлана ослепительно ярким покровом толщиною в шесть дюймов, – два всадника подъехали к гостинице «Уоллес». Первый из них был высокий, крепкий, плотно сложенный человек в сером плаще для верховой езды, высоких сапогах и широких штанах из толстого сукна и в клеенчатой шляпе, а на запястье у него висел массивный хлыст с серебряной рукоятью. На его высокой, сильной гнедой кобыле, не слишком холеной, но зато хорошо откормленной, было седло старинного иоменского образца и кавалерийская уздечка с двойными удилами. Сопровождавший его всадник был, по всей видимости, его слугой. Он восседал на мохнатом сером пони; на голове У него был синий берет горца, на шее – сложенный в несколько рядов большой клетчатый платок, а на ногах, вместо сапог, – пара длинных и плотных вязаных чулок» – синего же цвета; перчаток он тоже не носил, и руки у него были перепачканы смолой; к своему спутнику он обращался скромно и почтительно, но без всяких признаков подобострастия или строгого этикета, соблюдаемого в отношениях между родовитым помещиком и его челядью. Наоборот, оба всадника въехали во двор гостиницы бок о бок, а в заключение разговора, который они вели между собой, они в один голос произнесли:

– Господи помилуй! Что будет с ягнятами, если 1 такая погода продержится!

Этих слов было достаточно, чтобы хозяин гостиницы понял, что за гости пожаловали к нему; подойдя к главному из всадников, он взял лошадь под уздцы и, держа ее, пока тот слезал с седла (его конюх тем временем оказал ту же услугу второму всаднику), одним духом выпалил: «Добро пожаловать в Гэндерклю!» и «Что слышно в горах Южной Шотландии?»

– Что слышно? – ответил фермер. – Сдается мне, ничего доброго. Хорошо еще, ежели мы спасем маток, а о приплоде и мечтать не приходится. О ягнятах, видимо, придется позаботиться Черному Карлику!

– Что верно, то верно, – качая головой, подхватил старый пастух, ибо второй всадник был именно пастухом. – Нынче у него хлопот будет полон рот.

– Черный Карлик? – сказал мой ученый друг и покровитель, note 3Note3
  Здесь и ниже мы печатаем курсивом те немногие слова, которыми почтенный редактор, мистер Джедедия Клейшботэм, дополнил текст своего покойного друга мистера Петтисона. Мы должны раз и навсегда оговорить, что сей ученый джентльмен позволял себе подобную вольность, по-видимому, только в местах, касавшихся его собственной особы, а уж кому, как не ему, знать, в каком стиле следует описывать его личность и его поступки. (Прим, автора.)


[Закрыть]
мистер Джедедия Клейшботэм. – Это что еще за особа?

– На-ко вот! – ответил фермер. – Неужто вы не слыхали о Мудром Элши – Черном Карлике? Да не может того быть! Слухами о нем земля полнится; однако все это несусветная чепуха. Я никогда ни одному слову не верил) – Зато ваш батюшка очень даже верил, – заметил старик, которому скептицизм хозяина явно пришелся не по душе.

– Верно, Боулди, верно, но то было во времена черноголовых, а в те времена, сам знаешь, верили в любые россказни, даже в такие, каких теперь, когда появились длинные овцы, никто и слушать не станет.

– Тем хуже, тем хуже, – проговорил старик. – Ваш-то батюшка – я уж не раз говорил вам об этом, хозяин, – ваш батюшка не стал бы спокойно смотреть, как сносят старую овчарню, навес для стрижки овец и разбивают на ее месте парк. А тот славный холм, где рос кустарник, где он, бывало, накинет на себя плед и сидит, смотрит, как стадо бредет с горы, – разве ваш отец примирился бы с тем, что этот славный холмик разрыт вдоль и поперек плугом, искорежен и вскопан по теперешнему обычаю.

– Помолчи-ка, Боулди, – ответил хозяин, – возьми лучше чарку, которую подает тебе хозяин, и не береди себе зря душу. Мир меняется, но сам-то ты, слава богу, по-прежнему жив-здоров и полон сил.

– Ваше здоровье, господа! – провозгласил пастух, осушив чарку; и, заметив, что виски – как раз то, что нужно, он снова заговорил:

– Оно конечно, не нам судить, не наше это дело, но уж больно хорош был холмик, и кустики такие славные: самое правильное укрытие для ягнят в такое вот морозное утро.

– Это – да, – ответил его патрон, – но ты же знаешь, что для длинных овец нам нужна кормовая свекла; ведь сколько мы бьемся, чтобы вырастить ее, хотя работаем и плугом и мотыгой; но никакой свеклы у нас не будет, если мы усядемся в кустиках на пригорке и начнем болтать о всяких там Черных Карликах, как в стародавние времена, когда в обычае было разводить коротких овец.

– Ладно уж, ладно, хозяин, – сказал пастух, – зато при коротких овцах и расчеты были короткие.

Тут в разговор снова вмешался мой достойный и ученый покровитель, заявивший, что с «точки зрения длины он до сих пор не замечал между овцами ни какой существенной разницы».

Это вызвало взрыв хриплого смеха со стороны фермера и удивленный взгляд со стороны пастуха.

– Да ведь по шерсти же, по шерсти, а не по самой скотинке зовут ее длинной или короткой. Коли мерить овцам спины, то короткие-то, поди, окажутся длиннее самых длинных, но чтобы за аренду платить – шерсть нужна, да еще как нужна-то, особенно сейчас.

– Правильно говорит Боулди: при коротких овцах и расчеты были короткие. Вот мой отец, например, платил за всю нашу ферму шестьдесят фунтов арендной платы, а мне она обходится в триста фунтов – вынь да положь. Все это правильно; однако нет у меня времени тары-бары разводить. Хозяин, дай-ка нам позавтракать да проследи, чтоб лошадей накормили, а мне надо спешить к Кристи Уилсону – авось мы и договоримся с ним о цене на его однолеток. На Сент-Босуэлской ярмарке мы уже с ним ударили по рукам, шесть пинт пунша осушили под эту сделку и все же о кое-каких подробностях так и не условились, хоть времени убили бог знает сколько.

Боюсь, придется идти к мировому судье. Но вот что я вам скажу, сосед, – продолжал он, обращаясь на этот раз к моему достойному и ученому покровителю, – если вы хотите узнать кое-что о коротких и длинных овцах, го я вернусь сюда к часу дня похлебать щей; а если вам нужны всякие стародавние истории про Черного Карлика и прочее такое и если вы поднесете нашему старому Боулди полпинты пунша, он выложит их вам сколько угодно. Ну, а сам я поднесу вам не одну, а две пинты, если только сойдусь в цене с Кристи Уилсоном.

Фермер вернулся в назначенный час, и не один, а вместе с Кристи Уилсоном: к счастью, им удалось поладить, не прибегая к посредничеству джентльменов в длинных мантиях. Мой ученый и достойный покровитель тоже не преминул явиться, дабы вкусить от обещанных благ как духовных, так и телесных, хотя известно, что последние он позволяет себе лишь в самых ограниченных количествах; компания, к которой присоединился и хозяин гостиницы, засиделась допоздна, сдабривая свои возлияния многочисленными рассказами и песнями. И последнее я помню вот что: как мой ученый и достойный покровитель, закончив длинную лекцию о пользе трезвости, свалился со стула. В заключение своей лекции он, помнится, позаимствовал из «Любезного пастушка» двустишие, в котором говорится о скряжничестве, но которое он весьма уместно применил к другому пороку, а именно – к невоздержанности в употреблении спиртных напитков:

 
Излишества людей лишают сна:
Всегда, во всем воздержанность нужна.note 4Note4
  Стихотворные переводы, кроме особо оговоренных, выполнены Л. Хвостенко.


[Закрыть]

 

За прочими темами не был забыт и Черный Карлик; (Ныне почти забытый, Черный Карлик некогда наводил страх на жителей пограничных долин, где он считался виновником всех бедствий, случавшихся там с овцами и коровами. Доктор Лейден, который широко пользовался его образом в своей балладе «Килдарский конек», говорит о нем в следующих словах: «Это был эльф самого зловредного рода, истинный северный Дюэргар». Лучшие и наиболее достоверные сведения об этом опасном и таинственном существе были сообщены автору известным антикварием – Ричардом Сэртисом, эсквайром, владельцем поместья Мэйнсфорт и автором «Истории Дарэмского епископства».

Согласно сообщенному им преданию, заслуживающему всяческого доверия, два молодых охотника из Нортумберленда однажды углубились далеко в вересковые горы на границе Камберленда. Решив отдохнуть и подкрепиться, они сделали привал на берегу ручья, в уединенной маленькой лощине. Когда они поели, один из них прилег и уснул, а второй, не желая нарушать покой своего друга, тихонько выбрался из лощины с намерением осмотреть окрестности. Каково же было его удивление, когда он очутился лицом к лицу с существом, принадлежащим, казалось, к иному миру – с уродливейшим из всех карликов на всем белом свете. Его голова была нормального человеческого размера и потому представляла особенно резкий контраст с маленьким туловищем, ибо ростом карлик был немного меньше четырех футов. единственным ее убором был покров из длинных, взлохмаченных рыжеватых волос, по плотности напоминавших барсучью шкуру, а по оттенку – коричневато-красный цветок можжевельника.

Руки и ноги его казались необычайно сильными, но отнюдь не уродливыми, разве что чрезмерно мускучистоши в сравнении с его крохотным ростом. Перепуганный охотник молча взирал на это жуткое видение, пока наконец маленькое существо не спросило, сердито нахмурившись, по какому праву он вторгается в эти горы и убивает их безобидных обитателей. Ошеломленный молодой человек попытался успокоить разгневанного карлика, предложив отдать ему всю подстреленную им дичь, как он сделал бы при встрече со вполне реальным земным владетельным лордом. Но его предложение только усугубило гнев карлика, который заявил, что он является владетелем этих гор и защитником всех диких животных, ищущих приюта в укромных уголках, и что всякая добыча, полученная ценой их гибели или страданий, мерзка и противна ему. Охотник всячески выражал сердитому эльфу свои извинения и, заверив его, что его проступок вызван лишь полным неведением и более не повторится, кое-как успокоит его. Тут гном стал более разговорчивым и сказал, что принадлежит к существам, стоящим где-то между ангелами и людьми.

К этому он добавил совершенно неожиданное заявление о том, что надеется внести свою долю в искупление грехов рода Адатова. Он уговаривал охотника посетить его жилище, которое, по его словам, находилось рядом, и клялся, что не причинит ему вреда. Но в эту минуту послышался крик второго охотника, звавшего своего друга, и карлик, по-видимому не желавший, чтобы об его появлении стало известно кому-нибудь еще, и увидевший, что из лощины выходит второй охотник, мгновенно исчез.

Люди, имеющие в подобных делах некоторый опыт, единодушно утверждали, что если бы охотник, несмотря на клятвенные заверения гнома, последовал за ним, то он был бы или разорван на куски или заточен на многие годы в недрах какой-нибудь заколдованной горы.

Таково последнее и самое достоверное сообщение о появлении Черного Карлика.) старый пастух Боулди рассказал о нем столько всяких историй, что возбудил в слушателях живой интерес. Уже после третьей чаши пунша – но не раньше – оказалось, что скептицизм фермера был в значительной мере напускным: он должен был свидетельствовать о свободомыслии, о презрении к старинным суевериям, подобающим человеку, который платит триста фунтов арендной платы в год; на самом же деле где-то в тайниках своего сознания фермер продолжал верить в предания предков. По своему обыкновению, я впоследствии продолжал розыски среди лиц, имевших какое-либо отношение к тому глухому краю, где происходит действие предлагаемой читателю повести; мне удалось восстановить многие недостававшие в этой истории звенья, которые в той или иной степени объясняют, почему в простонародных преданиях многие ее обстоятельства в силу суеверия перерастали чуть ли не в чудеса.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю