Текст книги "Мармион"
Автор книги: Вальтер Скотт
Жанры:
Поэзия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
ВАЛЬТЕР СКОТТ
МАРМИОН
ПОВЕСТЬ О БИТВЕ ПРИ ФЛОДДЕНЕ
В ШЕСТИ ПЕСНЯХ
Издание подготовили В. П. Бетаки и Г. С. Усова
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Поэма, или роман в стихах, Вальтера Скотта «Мармион» является самым большим по объему из поэтических произведений «Чародея Севера» (так называли в Англии писателя после выхода в свет его «Песен шотландской границы» и «Песни последнего менестреля»). Но именно «Мармион» вознес Скотта на вершину его поэтической славы.
Для своих современников (как в Англии, так и в Шотландии) автор «Мармиона» был прежде всего поэтом. Недаром первые свои прозаические произведения Скотт издавал под псевдонимом. Однако в наше время, особенно в России, акценты поменялись.
Если проза Вальтера Скотта – в основном исторические его романы – известна большинству русских читателей с детства, то едва ли можно это сказать и о его поэзии, из которой в России давно известны только баллада «Замок Смальгольм» («Иванов вечер») в переводе В. А. Жуковского да «Разбойник» (вставная песня из поэмы «Рокби») в переделках Ивана Козлова (в начале XIX века) и Эдуарда Багрицкого (в начале XX века).
Две поэмы (из девяти) и с полсотни стихотворений Скотта, большей частью переведенные впервые, вошли в двадцатитомное Собрание сочинений писателя, изданное «Художественной литературой» в 1960– 1965 годах.
В 1959 году в связи с намерением издательства «Гослитиздат» выпустить Собрание сочинений Скотта Татьяна Григорьевна Гнедич, руководившая семинаром перевода английской поэзии, подала мне идею перевести вставную легенду («Рассказ трактирщика») из «Мармиона». Работая над отрывком, я увлекся этим произведением и перевел его почти полностью, а в конце 1961 года предложил его в издательство.
Однако изложенные во вступлении к Песни первой «консервативные политические взгляды автора» и особенно «апология» двух современных Скотту крупнейших политических деятелей Англии – Вильяма Питта Младшего и Чарльза Фокса – стали неодолимым препятствием на пути к публикации поэмы в СССР. В результате в 19-й том (1965) Собрания сочинений Вальтера Скотта из «Мармиона» вошли только две вставные баллады: «Лохинвар» и «Песня пажа».
Творческая манера Скотта (как в прозе, так и в поэзии) отличается большой точностью и подробностью описаний. Поэтому мне показалось интересным проехать по всем местам, описанным автором в поэме. Об этой поездке я подробно рассказываю в путевых записках «По следам лорда Мармиона» (см. с. 339—356 настоящего издания).
Теперь, почти сорок лет спустя после начала работы над переводом поэмы, «Мармион» наконец-то выходит, и этот перевод я посвящаю памяти его первого редактора Татьяны Григорьевны Гнедич.
Василий Бетаки.
Франция, Медон
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ
Едва ли можно ожидать, что автор, которого публика почтила похвалой, не попытается снова злоупотребить ее великодушием. Однако следует полагать, что автора «Мармиона» не может не беспокоить успех его произведения, так как он сознает, что второе появление в печати грозит ему потерей той репутации, которую принесла ему первая поэма. Предлагаемое повествовав ние излагает приключения вымышленного героя; но названо историей Флодденской битвы, потому что судьба героя связана с этим памятным поражением и с теми причинами, которые к нему привели. Автор стремился с самого начала сообщить читателю точные исторические сведения и подготовить его к пониманию обычаев и нравов той эпохи, когда происходит действие повести. Любое историческое сочинение, тем более попытка эпического произведения, выводит за рамки первоначально задуманного романтического рассказа; но, если судить по популярности «Песни последнего менестреля», автору позволительно надеяться, что попытка нарисовать нравы феодальных времен в более широком масштабе по ходу более интересного рассказа не будет отвергнута публикой.
Действие поэмы начинается в первых числах августа и заканчивается поражением при Флоддене 9 сентября 1513 года.
Ашестил, 1808.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ 1830 ГОДА
То, что мне предстоит сказать относительно этой поэмы, можно выразить кратко. В предисловии к «Песне последнего менестреля» я упомянул обстоятельства, связанные с моими литературными занятиями, которые побудили меня отказаться от почетной профессии ради значительно менее надежного литературного поприща. Назначение мое в шерифство Селькирка заставило меня переменить место жительства. Поэтому я покинул свой милый домик на берегу Эска ради еще более «милых Твида берегов», дабы подчиниться закону, который требует, чтобы шериф, по крайней мере определенное количество месяцев в году, проводил на подведомственной ему территории. Мы нашли восхитительное убежище в доме моего близкого друга и кузена, полковника Рассела, в Ашестиле, так как дом этот оказался свободным на время отъезда хозяина в Индию на военную службу.
Дом был вполне достаточным для моих нужд, а также для приема небольшого числа гостей. Расположение его необычайно красиво: он стоит на берегу прекрасной реки, воды которой весьма благоприятны для рыбной ловли, и окружен остатками девственных лесов и холмами, изобилующими дичью. Что касается общества, то мы жили, согласно прочувствованной фразе Писания, «среди своих» и, так как расстояние от столицы составляет всего тридцать миль, были вполне досягаемы для наших друзей из Эдинбурга, где мы проводили пять или шесть месяцев в году, когда шли зимние и летние судебные сессии.
Примерно тогда же в моей жизни произошло важное событие. Из влиятельных сфер мне подали надежды, обещая избавить меня от тревоги и беспокойства, кои в ином случае я бы ощущал как человек, от неверных средств которого зависит процветание семьи и чье положение тем менее устойчиво, что он в той или иной степени зависит от благосклонности публики, всегда, как известно, капризной; правда, только справедливо будет добавить, что я на себе этого не испытал. Мистер Питт, обратившись к моему близкому другу, достопочтенному Уильяму Данбару, ныне лорду-канцлеру Шотландии, выразил желание, чтобы мне при случае оказали необходимую поддержку; и, поскольку мои намерения были обращены скорее к будущему, нежели к обеспечению своих потребностей в настоящее время, удобный случай мне помочь скоро представился. Один из так называемых Главных клерков Судебной Коллегии (а они являются официальными лицами, занимая важные и ответственные посты и пользуясь определенным доходом), который прослужил свыше тридцати лет, почувствовал в связи с преклонными годами и сопутствующей этому возрасту глухотой желание оставить официальный пост. Согласно тогдашнему закону, такому лицу полагалось договориться с будущим преемником, который получал его место при условии, что он либо выплатит сразу изрядную сумму денег своему предшественнику, либо в течение всей его жизни будет отдавать ему известный процент своего дохода.
Мой предшественник, заслуги которого были чрезвычайно велики, выговорил себе пожизненный доход, с тем чтобы я получал вознаграждение после его смерти, а обязанности, связанные с должностью, начал выполнять немедленно, сняв с себя свою должность в суде. Мистер Питт, однако, в это время скончался, его министерство распустили и заменили другим, известным под названием: Министерство Фокса и Гренвилла.
Мое дело настолько продвинулось, что мое назначение лежало в канцелярии, подписанное его величеством, но из-за поспешности или же по ошибке интересы моего предшественника не были, как принято в этих случаях, оговорены в бумаге. А поэтому, хотя требовалось всего только уплатить вступительный взнос, я при этих обстоятельствах не мог по совести принять свое назначение, поскольку, случись мне умереть раньше джентльмена, место которого мне надлежало получить, он мог потерять свое законное обеспечение, уже оговоренное.
Я имел честь повидаться по этому вопросу с графом Спенсером, и он самым любезным образом дал указания составить документы так, как и предполагалось первоначально; добавив, что, так как дело это получило королевскую санкцию, он видит только акт справедливости в том, что охотно сделал бы и в качестве одолжения. Я ни разу не виделся с мистером Фоксом ни по этому вопросу, ни по каким-нибудь другим, никогда я не обращался к нему ни с какими просьбами; понимая, что, поступи я таким образом, я мог бы заставить предположить, что исповедую политические взгляды, противоположные тем, каких всегда придерживался. Однако, если бы речь шла о нем как о частном лице, я не смог бы назвать человека, одолжением которого я гордился бы больше, когда бы он оказал мне такую честь.
По этому уговору я должен был получить после смерти моего предшественника вознаграждение, вполне соответствовавшее моим желаниям; однако, поскольку пять или шесть лет спустя закон о содержании престарелых чиновников изменился по сравнению с теми правилами, которые требовали договоренности с лицом, занявшим место впоследствии, мой коллега воспользовался преимуществами этого изменения и, приняв пенсию, положенную ныне в подобных случаях, великодушно предоставил мне получать жалованье.
Однако, хотя я и приобрел в то время определенный доход, дававший мне надежду на спокойную пристань в старости, я не избавился от некоторой доли тревог и треволнений, вызванных враждебными течениями и приливами, какие так часто встречаются в продолжение нашего путешествия по жизни. В самом деле, публикация следующего моего поэтического опыта была значительно ускорена одной из тех несчастных случайностей, которых невозможно ни избежать, ни предвидеть.
Я принял благоразумное решение вложить в мои произведения немного больше труда, чем доселе в них вкладывал, и не хотел снова слишком поспешно объявлять себя кандидатом на литературную славу. Соответственно с этим решением некоторые части поэмы, которая в конце концов получила название «Мармион», отрабатывались с великим тщанием, хотя прежде я редко проявлял подобное рвение.
Не мне судить, стоит ли это произведение потраченного труда, но мне, возможно, будет дозволено сказать, что период создания его был одним из самых счастливых в моей жизни; настолько счастливым, что я и теперь с удовольствием вспоминаю некоторые из уголков, в которых сочинялись те или иные отрывки. Наверно, именно благодаря этому вступления к некоторым песням сделаны в виде личных посланий к моим близким друзьям; возможно, что в посланиях этих я упоминал, более чем необходимо или принято, мои домашние занятия и развлечения – многоречивость, которую могут извинить те, кто помнит, что я был еще молод, легкомыслен и счастлив, и что, «когда душа полна, уста не умолкают».
Несчастье, которое как раз тогда и случилось с моим другом и близким родственником, вынудило меня изменить благоразумному намерению не выпускать в свет мою поэму без величайшей осмотрительности: скорейшая публикация ее оказалась если не необходимой, то во всяком случае желательной. Издатели «Песни последнего менестреля», ободренные успехом этого произведения, охотно предложили за «Мармиона» тысячу фунтов. Так как эта договоренность вовсе не держалась втайне, она дала лорду Байрону, который тогда находился в состоянии войны со всеми бумагомарателями, повод включить меня в свою сатиру, озаглавленную «Английские барды и шотландские обозреватели».
Я никогда не мог постигнуть, каким образом соглашение между автором и его издателем, если оно удовлетворяет обе стороны, может стать предметом осуждения какой бы то ни было третьей стороны. Я не предпринимал никаких необычных или недозволенных мер для увеличения цены товара, я ничуть о ней не торговался, но тотчас принял щедрое, как мне показалось, предложение издателей.
Эти джентльмены во всяком случае не сочли, что прогадали от договоренности, ими самими составленной; напротив, продажа поэмы настолько превзошла все их ожидания, что побудила их снабдить погреба автора тем, что всегда считалось приятным подарком для молодого шотландского домовладельца, а именно – бочкой превосходного кларета.
Я заканчивал поэму со слишком большой поспешностью, чтобы иметь возможность хотя бы смягчить, если не совсем убрать ее основные недостатки. Природа вины Мармиона – хотя подобные примеры встречались в феодальную эпоху – тем не менее недостаточно характерна, чтобы считать ее показательной для данного периода: подделка документов – преступление, присущее, скорее, коммерческому веку, нежели веку гордому и воинственному. Этот грубый недостаток надо было бы исправить или смягчить. Однако, пройдя через муки творчества, я оставил дерево лежать там, где оно упало. Помню, как мой друг, доктор Лейден, бывший тогда на Востоке, написал мне яростный протест по этому поводу.
Я тем не менее всегда придерживался того мнения, что исправления, сами по себе разумные, производят плохое впечатление, когда сделаны после публикации. Никогда автора не осуждают так решительно, как после его собственных признаний, и у него всегда найдутся сторонники и защитники среди читателей, пока он сам не отступится от своего дела. Я поэтому не был склонен дать материал для собственного осуждения; по счастью, новизна предмета и, если мне позволено так выразиться, известная сила и живость описания сгладили многие несовершенства.
Таким образом, это второе испытание терпения публики, обычно самое гибельное, ибо она тогда наиболее склонна судить сурово то, что в первом случае приняла, возможно, с неразумной благосклонностью, но в моем случае вторая попытка оказалась решительно успешной. Мне посчастливилось выдержать это испытание благополучно, и тиражи первых изданий между 1808-м и 1825 годами составили около тридцати шести тысяч экземпляров, не считая значительного числа проданных за последнее время.
Я не буду теперь распространяться о «Мармионе» и в нескольких предварительных словах о «Деве озера», последней моей поэме, которая заслужила выдающийся успех, продолжу выполнение взятой на себя задачи – рассказывать об источниках моих произведений.
Абботсфорд, апрель 1830.
МАРМИОН
ПОЭМА
Пускай горянка нам споет
О битве, где любимый пал!
Шотландский бард струну рванет
Ведь враг победу одержал!
Лейден
Достопочтенному
Генри, Лорду Монтегю
и прочая и прочая
посвящает этот рыцарский роман
Автор
ВСТУПЛЕНИЕ К ПЕСНИ ПЕРВОЙ
Вильяму Стюарту Роузу, эсквайру
Ашестил. Эттрикский лес.
Ноябрьский день глух и суров, Ноябрьский лист сух и багров, А летом – бросишь взгляд в овраг —Дремучий лес разросся так,
Что и не видно: где же там
Ручей, журчащий по камням.
Теперь среди нагих ветвей
Ворчит рассерженный ручей
И пену тёмную стремит
По гулким скалам в бурный Твид.
Давно листвы осенней нет,
Померк холмов багряный цвет,
Их отсвет больше не дрожит
В твоей воде, прекрасный Твид!
И вересковый склон отцвел,
Теперь он скучен, желт и гол…
Все давят тучи-исполины.
И овцы тянутся в долины,
Где бледный луч преддождевой
Скользит над чахлою травой,
А стадо кротко и уныло
Глядит на зимнее светило.
И выцвели холмы вокруг,
И в плащ закутался пастух.
Его лохматые собаки
Забыли звонкий лай и драки,
Поджав пушистые хвосты,
Не носятся они кругами.
Бредут в преддверье темноты,
Лениво шевеля ногами,
Да подымая робкий взгляд,
На ветер изредка скулят.
И сорванцы мои притихли:
Пора осенняя для них ли?
Не знают сами, отчего’
На ум нейдет им озорство.
И хоть без слез их хмурый взор, Как подобает детям гор, —Мои мальчишки, вспоминая
Луга и маргаритки мая,
Порой тоскливо говорят
Про птиц весенних, про ягнят, Украсит ли увядший сад
Боярышника яркий цвет,
Вернется лето или нет?
Вернется, мальчики! Опять
Вам будет солнце гор сиять,
И снова ворохи цветов
Вы изведете для венков,
Опять увидите ягнят,
И птичьи песни зазвенят,
И вновь – для игр так коротки —Помчатся летние деньки!
Немой природе всякий раз
Жизнь возвращает вешний час.
Она опять на мощный зов
Лугами, полными цветов,
Откликнется весне в ответ —
И зимней грусти нет как нет!
Но в жизнь твою, моя страна,
Придет ли в этот раз весна?
Когда, какой, чей властный зов
Поднять сумел бы из гробов
Воителя и мудреца?
Тот мощный ум, что до конца
Британии служил,
Ту руку, что сжимала меч,
Чтоб наши берега сберечь?
О, кто бы разбудил
Тех двух великих?! Где та сила?
Да, солнце дарит жизнь цветам, Но луч его бессилен там,
Где плачет Слава над могилой, В которой Нельсон погребен,
Где Питт вкушает вечный сон
Под тяжестью плиты унылой…
Пусть эти имена хранит
В глубинах сердца каждый бритт.
Мой друг, а знает ли твой сын
О том, кто в битве средь пучин
Флот вражий обратил во прах
И сгинул в Кадикских волнах?
Подобна молнии была
Вся жизнь его – как только мгла
Сгущалась над его страной,
Сверкал он вспышкой грозовой!
И вот на дальнем берегу
Он, нанеся удар врагу,
Сверкнул в последний раз…
Но не забудем и о том,
Кто направлял сей Божий гром, Кто в должный день и час
Ужасный насылал удар
На Эресунн и Трафальгар,
Кто был рожден для славных дел, Кто видеть далеко умел,
Но за грехи страны своей
Недолго прожил он.
Служил он до последних дней
Тебе лишь, Альбион,
И грязной алчности металл
Он всей душою презирал,
Над своевольною толпой
Вознес недрогнувшей рукой
Права Закона одного!
Не презирая никого,
Он рвенью каждого сумел
Дать множество достойных дел
И, своеволие смиряя, он
Поставил целью вольности Закон!
О, если б жил он – пусть безвластный! —Сей одинокий часовой,
Он всех бы поднял в час опасный
Своей тревожною трубой!
Он, как маяк, назло туманам,
Светил британским капитанам,
Как верный столп надежно, он
Держал шатающийся трон…
Но столп упал. Угас маяк.
И звук трубы ушел во мрак.
Но даже в свой последний день, Когда сгустилась смерти тень, Он всей Британии штурвал
Слабеющей рукой сжимал!
И не желая отдохнуть,
Он вел корабль в опасный путь, Пока штурвал тяжелый вдруг
Не вырвался из мертвых рук.
И ежели во всей стране
Хотя б один найдется храм,
В котором мир снисходит к нам, Храм, где забыли о войне,
Храм, где колокола звенят,
А не воинственный набат, —
Храм, где на этот мирный зов
Сойдется горстка пастухов, —
В молитве голову склони
И благодарно помяни
Того, кто волей дорожил,
Кто мир и веру сохранил. —
Пусть каждый здесь, среди могил, Слезою мрамор сей почтит:
Под этим камнем – Вильям Питт!
Его соперник рядом с ним.
Обоих равно мы почтим!
Фокс рядом с Питтом погребен, Соперника достоин он!
Почтим его талант и ум,
Игру его высоких дум:
Как с легкостью – свидетель Бог —Он в суть вещей проникнуть мог
И ничего не упускал,
И, лишь продумав всё, – решал.
Да, с ним уснул в могиле сей
Каскад фантазий и страстей.
Ошибок он не избежал —
Но ведь всегда добра желал!
Слезы твоей достоин он.
Священ его последний сон.
Тут, где навек нашли покой
Поэт, король или герой,
Где храмовый укрыл предел
Тех, кто сражался, правил, пел, Где эхом до сих пор звенят
Изгибы каменных аркад —
Тут словно ангелы твердят:
«Мир людям на земле людей!»
И если есть в душе твоей
Пристрастье – пусть оно молчит: Ведь умер Фокс как истый бритт!
Когда в смирении немом
Пред бонапартовым ярмом
Европа голову склонила,
Когда России мощь и силу
В Тильзите продал робкий раб —Фокс показал, что он не слаб!
Не вверг он Англию в позор,
Отверг постыдный договор,
Флаг непокорный поднял он!
И волей неба помещен
За твердость в этот Пантеон!
От веку мрамор – страж могил —Таких двух рядом не хранил —
Сверхчеловеческая сила
Их над толпою возносила!
Вознею партий никогда
Их не унизилась вражда!
Казалось – дрогнул шар земной
Пред титанической борьбой!
Достоин встать британский дух
Под знамя каждого из двух.
Пока Британия стоит,
Не будет в мире звук забыт
Имен столь славных – Фокс и Питт!
Колдун не мог бы никакой
Гордиться мощью столь же грозной, Хотя бы он своей рукой
Вдруг сделал океан рекой
И сбросил с небосвода звезды!
Смягчись, людская гордость! Тут
Соперники нашли приют;
Не разделенные враждой:
Ты одного почтишь слезой —
Оплакан будет и другой,
Над Фоксом реквием звучит,
А эхо над тобою, Питт!
Уснула с ними их вражда…
Не говори же никогда,
Что жребий их столь разным был: Он сам их здесь соединил!
Ищи среди людей живых —
Найдешь ли ныне двух таких?
Так спите! В свой последний час
Природа-мать разбудит вас!
Стон всей отчизны не пронзил
Свинцовый сон глухих могил…
И только арфа не молчит:
Хоть песнь и тщетна, но звучит.
Шотландский менестрель звенит
Над вами рыцарской струной —
Тот бард, которого почтили вы хвалой…
Помедли, грустное виденье!
Могу ли враз с великой тенью
Расстаться, если тема эта
Еще звучит в душе поэта?
Бег вдохновенья не унес
Дань восхищенья, грусти, слез.
О, если б я все чувства мог
В один весенний влить поток!
Но нет, увы, давно уж поздно…
Все призраки ушедших дней
Растают, как узор морозный
При свете утренних лучей:
Исчез готический портал,
И камень гробовой пропал,
И только хора долгий звук
Стихает медленно вокруг…
Вновь – одинокая долина,
И мрачных пастбищ седина,
И ферма за оградой длинной
Так молчалива и черна.
Вон – роща дикая, и в ней
Я слышу голоса детей…
Их крик промчится и замрет,
Растает в шуме темных вод.
Так мне природа говорит,
Иная песнь в тебе звучит —
Тебе с натурою твоей
Не петь героев и вождей,
А слушать ветер средь полей,
Да шорохи нагих ветвей,
Бросать тростинки в темный Твид
Под звуки песни, что кружит
Вдали, качаясь на реке,
Когда с ведерком налегке
Спешит молочница домой,
Или сидеть за той межой
Да слушать, как старик-пастух
Ведет неспешный свой рассказ
И опасается подчас
Легендой утомить твой слух:
Наивно думает старик
О том, что будет вдруг она
И неискусна и скучна
Тому, кто «знает все из книг».
Но ты, мой Роуз, ты мог бы всем
Сказать, как много ты читал
Романов, повестей, поэм,
Где дух народный оживал!
Ты сам бывал по-детски рад
Старинной музыке баллад…
И чувства, оттесняя разум,
Владеют нашею душой,
Когда мы слышим вновь рассказы
О рыцарях в броне стальной.
Ведь древних песен власть сильна, Ведь барда прежнего струна
Сильней, чем времени рука,
И ведь поныне нам близка
Та песнь, в которой Ланселот
Беседу с мертвецом ведет,
Презрев могучих духов власть, Когда его к Джиневре страсть
Зовет в неведомую даль
И ищет он Святой Грааль…
Но лишь во сне мог видеть он
Святую чашу вновь и вновь:
Ведь рыцарь не был причащен,
И беззаконная любовь
Мешает подвигам святым!..
И вот Тарквиний гордый с ним
Сразился… Рыцарь победил,
Всех пленников освободил…
Да был ли в Англии поэт,
Что презирал сказанья? Нет!
Их Мильтон ввел и в рай, и в ад, И Спенсер был их блеску рад,
И Драйден был уже готов
Воспеть все тот же Круглый Стол, Но грубый королевский двор
Принудил барда (о, позор!)
Писать поденщину за плату!
И вот пришлось лауреату
Придворной черни угождать,
В их вкусе пьесы сочинять,
Так свой талант губя и профанируя, Он занялся никчемною сатирою!
Но, славой тех имен согрет,
Дерзнет и нынешний поэт,
И на ристалище романа
Он хочет преломить копье,
Найти убежище твое,
Дух рыцарства! Тот замок странный, Где силой злого талисмана
Ты погружен в волшебный сон,
Пока злодействуют тираны
И мир неправдой покорен!
Пусть арфа Севера пробудит
Тебя от векового сна
И в странствиях тебя она
Сопровождать бессонно будет!
Она с тобою в путь спешит,
Тебе вручив копье и щит!
Да оживут меч, шарф, плюмаж,
Колдунья, великан и паж,
Волшебник в призрачной стране, Дракон и дева на коне,
Под сенью сказок колдовской
Ты тайны древние открой,
И пусть нас всех чаруют вновь
То поединок, то любовь,
Честь с незапятнанным щитом,
Страх пред невиданным врагом, Дух львиный с золотым мечом,
И твердость рыцарской руки,
И верность, смерти вопреки.
Мой друг! Хвалу ты заслужил:
Ты песнь былую возродил
Под сенью итонских дубов,
Где кроны помнят всех певцов
Еще с тех пор, как менестрели
Легенды об Артуре пели.
И ты струной своей звенел:
Ты снова Бевиса воспел,^
И песнь была полна чудес:
Король твой рыжий въехал в лес
С охоты и в глуши лесной
Был ранен егерской стрелой…
А злая воля колдуна
Была отвагой сметена…
Ты нам сказанье обновил
И Амадиса не забыл:
Как буря, галльский рыцарь твой
Летел за Ориану в бой!
Мой друг, ты восхитил меня —
Ведь слогом нынешнего дня
Ты Партенопекса воспел!
А вот теперь и я посмел
К тебе явиться с песнею моей: Вот рыцарский роман о славе прежних дней.
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
ЗАМОК
1
День догорал на гребнях скал, Закат на мощный Норем пал
И ночь уже глядит
В решетки амбразур тюрьмы,
На Чевиотские холмы,
На убегающий от тьмы
Сереброструйный Твид.
Вверху, как призраки, длинны, Ходили стражи вдоль стены,
Оружием звеня,
И ослепительный закат
Сверкал на панцырях солдат
Последней искрой дня.
2
Как солнца луч в закатный час, Георгиевский стяг угас,
А слабый ветерок,
Скользя над башней, трогал стяг, Но ткань тяжелую никак
Пошевелить не мог.
Ушли дозорные в обход,
Гремит засов стальной,
Над мрачной аркою ворот
Шагает мерно взад—вперед
Суровый часовой,
Звучит неясно со стены
Седая песня старины.
Но вдруг, услышав стук копыт, На холм Хорнклиффский он глядит: Щетиной копий холм покрыт,
И знамя в вышине.
И оторвавшись от рядов,
Как молния от облаков,
Помчался всадник вдоль холмов
На гордом скакуне.
У частокола под стеной
Под башнею сторожевой
Трубит он в звонкий рог.
И часовой спустился в зал:
Знакомый издавна сигнал
Он не узнать не мог.
И призывает капитан
Слуг, мажордома и дворян:
4
«Бочонок старого вина,
Паштеты принесите!
Дворецкий, музыка нужна:
Поставь у каждого окна
По менестрелю, старина.
Вы, трубачи, трубите!
Герольды, все на главный вход: Лорд Мармион ждет у ворот.
Эй, пушкари, палите!»
И сорок молодых стрелков
К воротам собрались.
Тяжелый загремел засов,
Решетка между двух столбов
Скользнула вверх, и через ров
Подъемный мост повис.
5
На мост въезжает Мармион.
К его седлу шлем прикреплен,
И сбруя чалого коня
Колышется, слегка звеня,
Увидеть мог привычный глаз,
Что рыцарь был в бою не раз.
Загар, разлитый по щекам,
Глубокий беловатый шрам,
Разлет бровей и жесткий взгляд
О вспыльчивости говорят.
И все же мыслей глубина
В чертах лица его видна.
Шлем на челе впечатал след,
Кудрей коротких черный цвет
Не по вине преклонных лет
Был тронут сединой.
Лорд был силен и угловат,
В боях кидался в самый ад,
И видно было – он солдат,
Не щеголь записной.
6
И весь он, с головы до пят,
Закован в сталь миланских лат.
Его тяжелый шлем блестит,
Насечкой золотой покрыт,
И, крылья распахнув, сидит,
Чернея, сокол, как живой,
На гребне шлема, а другой,
Что на щите изображен,
Лазурным полем окружен.
И надпись на щите гласит:
«Кто помешал мне – тот убит».
И держит лорд одной рукой
Уздечки бархат голубой,
А голубой чепрак под ним
Расшит узором золотым.
7
Слегка опередив отряд,
За лордом два пажа спешат.
Обычно сквайры молодые
Служа баронам как пажи,
Мечтали славу заслужить,
А с ней и шпоры золотые.
Прекрасно ездили верхом,
Владели луком и мечом,
Плясать умели на балах,
И резать мясо на пирах,
И звонкий сочинив куплет,
Пропеть особе юных лет.
8
За ними ехали верхом
Оруженосцы вчетвером.
Они, уздечками звеня,
Вели запасного коня
С тяжелым рыцарским копьем
И вьючных мулов с багажом.
Один из этих четверых
Держался сзади остальных.
Был у него над головой
Флажок узорный, голубой,
А сокол, смел и чернокрыл,
На шелке голубом парил.
За ними ехал, по два в ряд,
Из двадцати стрелков отряд.
Чернели соколы у них
На длинных куртках голубых.
Из этих двадцати любой
Был дружен с меткою стрелой,
Лук трехаршинный напрягал,
Все тонкости охоты знал.
У каждого из них была
Рогатина возле седла.
Нелёгкий путь они прошли:
Одежда, сбруя – всё в пыли.
9
И капитан велел тогда
Для встречи гостя в два ряда
Построить гарнизон.
И встали с копьями в руках,
С мушкетами и в шишаках
Солдаты с двух сторон,
И менестрели были тут;
Пушкарь, готовый дать салют,
Держал в руке запал.
И старый Норем потрясен:
Такого ликованья он
От века не видал.
10
Блеснули трубы, и взлетел
В салюте копий ряд,
Над головами прогремел
Торжественный раскат,
И долго Мармиону вслед
Летел приветствий гром,
А рыцарь пригоршни монет
Разбрасывал кругом.
«Добро пожаловать, барон!
Будь славен много лет,
Отважный, щедрый Мармион,
Земли английской цвет!»
И
Стоят вдвоем перед крыльцом
В камзолах, шитых серебром,
Герольды у дверей.
Отлично зная все гербы,
Они должны под звук трубы
Приветствовать гостей.
«Да здравствует лорд Фонтеней, Лорд Люттерворд, лорд Скривелбей
И Темвортский шериф!»
Слез Мармион с коня, и вот
Вверх по ступеням он идет,
Герольдов одарив.
«Будь славен, щедрый Мармион, Лорд в шлеме золотом.
Ты в грозных битвах защищен
Прославленным щитом!»
Он вместе с ними входит в зал, Там все уже стоят.
И клич герольдов прозвучал
И трубы вновь трубят:
«Пожаловал лорд Мармион!
Любой из вас слыхал
О том, как в поединке он
Победу одержал.
О том, как Ральф де Вильтон был
Повержен в том бою —
Невесту лорду уступил,
А земли – королю».
«Был Мармион неодолим,
Одолевая зло.
Мы сами видели пустым
Де Вильтона седло.
Плюмаж де Вильтона он взял,
Решив врага судьбу,
И щит пробитый привязал
К позорному столбу.
О, рыцарь Сокола! Всегда
Будь славой наших дней.
Так честь и место, господа,
Для лорда Фонтеней!»
13
Навстречу сам лорд Хэрон встал, Сэр Хью, барон Твайзелл,
Провел он гостя через зал
Туда, где сам сидел.
Он лорда усадил на стул
Со спинкою резной, —
И снова в зале смех и гул,
И снова пир горой.
И грубый бард, рванув струну, Опять запел про старину:
«Как жестокие Тирволлы и Ридли сыны, И Виллимотсвик
И тяжелый Дик,
И Хьюго Ховдон, и Билл-Со-Стены, Схватив сэра Элбэни Фитерстонхов, Сразили его в лесу Мертвецов».
С трудом балладу до конца
Дослушал Мармион,
Но все же наградил певца
Довольно щедро он:
Вниманье дам и звон струны
Должны быть вознаграждены.
14
«Прошу тебя, – сказал сэр Хью, —Подольше здесь пробыть,
Усадьбу скромную мою
Вниманием почтить.
Ведь копья дело здесь найдут, И конь не загрустит:
Без всяких стычек редко тут
Неделя пролетит!
Умеют горцы управлять
Конем, владеть копьем.
Святой Георгий! Как тут спать
В соседствии таком?
Останься! Напряжен, как лук,
Наш северный кордон.
Прошу во имя дамы!» Вдруг
Стал мрачен Мармион.
15
Тогда хозяин подал знак,
Слуга вино поднес
И гостю кубок налил так,
Что через край лилось.
«Скажи-ка мне, лорд Мармион,
Куда отправил ты
Юнца, который подносил
Тебе вино? Паж этот был
Столь редкой красоты!
Я в замке Рэйби в прошлый раз
Заметил на балу:
Тайком слезу с прекрасных глаз
Он смахивал в углу.
Такой ли нежною рукой
Щит чистить, меч точить стальной
Или коня седлать?
Скорей подстать его рукам
Иметь привычку к веерам
И шелком вышивать.
Скорей бы даме подошел
Волос кудрявый ореол.
А кожа так бледна!
Когда вздыхал он, то камзол
Вздымался, как волна.
Пажа ты даме уступил,
Или, сказать честней,
Красавец этот просто был
Красавицей твоей?»
16
Лорд Мармион, едва стерпев
Столь каверзный вопрос,
Сдержал уже вскипевший гнев