Текст книги "Там, за поворотом…"

Автор книги: Валерий Мусаханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Кирка вырубил пазы в хребтине и взялся затесывать ноги. Я встал и сказал:

– Пойду за напильником, будем с Надькой пилу точить.

Кирка не ответил, только кивнул головой. Он вообще когда делал какую-нибудь работу, становился серьезным и очень молчаливым.

В ящике с инструментом у меня давно лежал новый ромбический напильник. И вот я вколотил его острый хвостовик в подходящую чурку, строганул несколько раз ножом, чтобы получилось подобие ручки, и спустился во двор.

Кирка не спеша тюкал топором. Надька держала полотно пилы, а я подтачивал напильником зубья. Тюк-тюк, тюк-тюк, – ритмично выговаривал топор; дзинь, – протяжно отзывалась под напильником пила. И наш старый двор, наполненный запахом свежей березы, казался таким уютным в красноватом предвечернем свете.

Мы уходили, когда солнце уже село, и в сизоватых светлых сумерках во дворе оставался сделанный нами козел – хребтина, четыре раскосых ноги и торчащие вверх рога, – береста была с серыми пятнами, точь-в-точь козлиная шерсть, не хватало только хвоста и бороды.

– Завтра в семь утра, – командирским тоном сказал Кирка. – Не проспи.

Но я почти и не спал. Ворочался всю ночь на своем диване, время от времени открывал глаза и смотрел на циферблат ходиков и только под утро забылся беспокойным сном. Но проснулся раньше матери, и когда она встала, то даже удивилась:

– Куда ты это спозаранок?

– Мы дрова пилить будем. Рощина просила.

– Ладно, – сказала мать. – Все дело какое-то. Только пообедать не забудь.

Во дворе еще никого не было. Я уселся на козла верхом и стал ждать. Первой пришла Надька. Ее длинная тощая фигура появилась в пролете арки, потом послышалось тихое насвистывание. В руке Надька несла здоровенный колун на длинном желтом черенке.

– Здравствуй. А Кирки еще нет?

– Он только других торопить любит, а сам – копуха… Выйдет сейчас. Я бы его высвистал сразу, да люди еще спят.

– Ну, подождем, – сказала Надька, перехватила черенок двумя руками и с размаху всадила колун в торец бревна. Я соскочил с козла и дернул за черенок, чтобы вытащить колун, но он нисколько не подался.

– Да не так, – сказала Надька. – Так никогда не вытащишь. Ударь просто ладошкой по концу топорища.

Я послушался Надькиного совета, и колун шатнулся в бревне. Я покачал за черенок и вытащил его.

– Ловко, – сказал я Надьке с уважением.

Она не ответила, оторвала кусочек бересты и стала жевать его. И тут как раз появился Кирка.

– Мы не опоздали? – ехидно спросил я.

Кирка со звоном положил пилу на кучу бревен, набычившись, взглянул на меня и достал из-за пазухи две пары брезентовых рабочих рукавиц.

– Вот я чего искал. Помню, что были у отца, а где, не знаю, и мать не знает. Еле нашел. Надевай, – он бросил мне пару.

Тускло-зеленый брезент был неподатливым и шершавым, пальцы в рукавицах сгибались с трудом, но казалось, что от этого руки стали сильней.

– Начнем, – сказал я.

– Ребята, сначала вот это, толстое распилите. И будет плаха, на которой колоть можно, – сказала Надька.

Еле-еле подняли мы это толстое бревно на козла, положили между рогов.

– Мне надо короче плаху, а то на ней колоть неудобно, когда она высокая, – сказала Надька.

– Да ну, – отмахнулся Кирка. – Нашелся дровокол.

– Ладно, давай отпилим короче, – сказал я Кирке и спросил у Надьки, передвинув пилу: – Так нормально?

– Ага, – кивнула она.

Я потянул пилу на себя, и заточенные зубья с легким шорохом вгрызлись в бересту и коричневую корку под ней, потом брызнули желтоватые опилки и пахнуло свежестью. Мы с Киркой почти сразу вошли в ритм, и руки наши двигались, словно отдельно от тела.

После третьего бревна мы уже взмокли и скинули рубашки. А Надька спокойно и на вид не сильно тюкала колуном, но горка наколотых поленьев возле ее плахи все увеличивалась. Потом я уже перестал замечать что-либо вокруг, только тянул пилу, чувствовал жар на лице, слышал монотонное вжиканье зубьев, ритмичные глухие удары колуна и стук поленьев по булыжнику. И момент, когда мы, допилив бревно, клали на козла следующее, казался мне отдыхом. Кирка тоже притомился. Но никто из нас не хотел говорить об отдыхе первым. Выручила Надька.

– Ребята! Перерыв, – крикнула она.

Мы допилили плаху и сели на чурбаки. Ладонью я вытер пот со лба, посмотрел на кучу дров, и меня поразило то, что она почти не уменьшилась. А мне казалось, что мы распилили так много.

– Да, – сказал я отдышавшись, – тут и за два дня не справиться.

– Ерунда, – ответила Надька. – Глаза боятся, а руки делают. Я тебя подменю, – сказала она, а потом – Кирку.

– Нет, не надо, – глядя в землю, ответил Кирка. – Ты коли, у тебя хорошо идет. А мы еще напилим, чтобы тебя обеспечить, и потом начнем в подвал кидать через окошко – вот и отдохнем от пилки. Все равно колотые поленья во дворе оставлять нельзя – растащат. – Кирка поднялся и стал надевать рукавицы. Я тоже встал, почувствовал, как ноют плечи, но ничего не сказал, сунул руки в неподатливые рукавицы и похлопал в ладоши.

И снова вжикала пила, глухо ударял колун, со стуком падали поленья на булыжник, и пот заливал глаза. Но пилить было уже не так трудно, как вначале. Дышалось ровно, ну, может быть, чуть чаще, чем обычно. И пила, казалось, легче входит в желтоватую березовую древесину. Потом мы отдыхали и снова принимались пилить. Кидали наколотые Надькой поленья клетками возле стены в прохладной полутьме подвала, и снова пилили, пока не почувствовали, что совсем обессилели.

– Хватит! – крикнула Надька. – Закинем в подвал все наколотые и пойдем купаться, пока солнце есть. Завтра закончим.

Мы пилили эти дрова еще два дня и уставали здорово. Но когда последнее полено было уложено в подвале на верх аккуратной клетки, я почувствовал радость оттого, что мы все-таки справились с этой работой. Мы с Киркой хотели распилить и нашего козла, но Надька сказала:

– Не надо. Он красивый. И мы еще кому-нибудь будем пилить.

– Когда это еще будет?! – сказал я.

– Сейчас многие дрова покупают, а пилить некому, – возразила Надька.

И мы с Киркой послушались ее и затащили козла в подвал. А заработок поделили на троих.

После этого Надька все шныряла по окрестным дворам и выспрашивала, не нужно ли кому-нибудь пилить дрова. И желающие находились. Так что почти все лето у нас была работа.

На заработанные деньги Надька покупала конфеты, альбомы для рисования и краски. Она хорошо рисовала, у нее все получалось очень похоже. А мы с Киркой охотились за интересными книгами. Как раз в то время в магазинах появились велосипеды. В огромном зале первого этажа универмага ДЛТ они выстроились колесо к колесу в специальной деревянной стойке и голубовато сверкали никелем под электрическим светом. Мы с Киркой могли часами стоять возле велосипедов, любуясь желтыми, блестящими новой кожей седлами и треугольными, похожими на пистолетные кобуры сумками для инструмента, пристегнутыми к продольной трубе рамы. Мы смотрели на тускло поблескивающую смазкой цепь, на педали и уже воображали себя несущимися по улице. Шелестит ветер в ушах и бежит-бежит навстречу асфальтовая лента, и пешеходы остаются позади… Мне даже один раз приснилось, что я еду на таком велосипеде.

Иногда мы ходили на барахолку поглазеть на диковинные старинные вещи, просто пошататься в сутолоке среди крикливых и чем-то необычных людей и, конечно, посмотреть велосипеды. На барахолке был целый ряд, где продавались мотоциклы, велосипеды и даже автомобили. Мотоциклы и машины были большей частью допотопными, как какие-нибудь ископаемые ящеры. Мы один раз видели даже автомобиль с деревянными колесами и чуть ли не с паровым двигателем. Вокруг этого чуда техники собралась такая толпа, что нам с Киркой с трудом удалось пробиться поближе и посмотреть. Автомобиль произвел на нас такое же впечатление, какое мог бы произвести мамонт, появись он где-нибудь на ленинградской улице. Его дубовые тележные колеса были больше моего роста, и вообще он был похож на карету, в которой Золушка ездила на бал; стеганый плюшевый диванчик синего цвета стоял на прямоугольной тележной платформе, покрытой ковром, над диванчиком была натянута крыша из черной потрескавшейся кожи, по краям крыша была отделана выцветшей золотой бахромой, а по углам ее еще вдобавок болтались большие тяжелые кисти из золотого шнура. Сидение для шофера было высоко на козлах, а впереди – огромный, похожий на лежачую медную бочку двигатель с какими-то паровозными рычагами, идущими вниз, к осям колес, и над всем этим тускломедным удивительным устройством на стойках были укреплены два граненых фонаря, точь-в-точь таких, как на мосту через Мойку у Инженерного замка. Мы околачивались больше всего возле велосипедов и даже приценивались к тем, что выглядели поплоше – с ржавыми ободами колес, помятыми щитками и погнутыми спицами. Но все равно даже такие велосипеды были нам недоступны. И оставалось лишь ждать, когда мы заработаем достаточную сумму.

А наши матери так ничего и не знали до поры. Они вообще ни о чем не догадывались: ни о нашей букинистической деятельности, ни о походах на барахолку, ни о желании иметь велосипед, ни о сбережениях. То, что наша библиотека здорово выросла, они тоже не замечали. В квартире у Кирки был небольшой чулан, в котором когда-то его отец устроил столярную мастерскую. Этот чулан Кирка и занял по праву наследства. Мы с ним сколотили стеллажи и рядами расставили свои книги. Верстак Киркиного отца заменял нам стол, а скамейку мы тоже смастерили сами. Киркина мать никогда не заглядывала в этот чулан, – очень уж она уставала на дежурствах у себя в больнице. Да и моя мать уставала здорово. Вообще тогда мы не понимали, как трудно нашим матерям, вернее, понимали, но были слишком эгоистичны, поглощены собой, своими желаниями, чтобы по-настоящему задуматься об этом. Мы воспринимали как должное то, что наши матери, вернувшись с работы, тут же принимались за стряпню, уборку и стирку. Я только потом понял, что моя мать почти всю жизнь провела на ногах. Она стояла на кухне у примуса, стояла за корытом, стирая мои вечно грязные рубашки, стояла в очередях за продуктами. Даже очень устав, мать отдыхала стоя. Она подходила к окну и стояла, опустив руки и прикрыв глаза, и по ее неулыбчивому лицу я понимал, что она смотрит на улицу, но ничего не видит.

Не знаю, замечал ли я все это тогда и понимал ли; может быть, только сейчас, когда усталое и красивое лицо матери, с полузакрытыми глазами стоящей у окна, всплывает в памяти, я начинаю понимать, как трудно ей было тогда и каким я бывал тупым и черствым.

Занятия в седьмом классе мы начали охотно, с твердой решимостью учиться как можно лучше. Мы уже подумывали о летной спецшколе и понимали, что для поступления в нее нужен аттестат с приличными оценками.

В зимние каникулы мы снова зачастили на барахолку, потому что хотели побыстрее, уже к весне, купить велосипед. Правда, зимой там было затишье. Ни велосипедов, ни мотоциклов не продавали, только изредка на площадке толкались какие-то люди и среди их отрывочных разговоров мы улавливали волнующие названия марок мотоциклов: «Индиана», «Триумф», «Ковентри», «Цюнтап». И там мы познакомились с одним дядькой. Приплясывая, чтобы согреть ноги, он подошел к нам. Маленький, толстый такой дядька в потертом коричневом треухе и кожаном полупальто-канадке. Он окинул нас хитроватым взглядом узких глаз из-под низко надвинутого треуха, хрипловато спросил:

– Ну, что ищете, ребята, что продаете?

Он вытащил пачку «Беломора», закурил, крутнув колесико самодельной зажигалки из гильзы винтовочного патрона.

Мне почудилась какая-то насмешка в его вопросе, а тогда я считал себя человеком очень серьезным и насмешек не любил. Поэтому я не ответил. Кирка тоже промолчал. Но дядька не отошел. Он опять усмехнулся и сказал:

– Таким ребятам надо технику осваивать. Сколько вам, лет по семнадцать? Самое время колеса приобретать, – он выпустил длинную струйку папиросного дыма, смешанного с морозным паром, и снова стал приплясывать.

Я был польщен, что дядька принял нас с Киркой за семнадцатилетних, прибавив нам почти по два года. И его лицо и глаза уже не казались мне насмешливыми – просто веселый такой дядька. И я ответил ему:

– Да вот хотим купить велосипед, но не попадается такой… – я чуть было не сказал дешевый, но осекся. Почему-то говорить, что нам нужен недорогой велосипед, было стыдно.

– Хо! Велосипед, – дядька махнул рукой в пестрой вязаной варежке, – да это вчерашний день техники. В-е-л-о-с-и-п-е-д, – повторил он, пренебрежительно растягивая слово. – Много движений и мало достижений. Нет, ребята, на мускульном движке теперь далеко не уедешь. Мотор! Мотор, – он потряс поднятой рукой, – вот что теперь главное. Война у нас была какая? – он сделал внушительную паузу и сказал негромко и значительно: – Война моторов. Смогли мы создать перевес в технике – и победили.

Мы с Киркой внимательно слушали дядьку. И мне казалось, что он прав: велосипед, действительно, не техника в сравнении с мотоциклом. Но о мотоцикле даже и мечтать не стоило.

– Мотоцикл дорогой, и права нужны, – сказал Кирка.

– Да я разве что говорю, – сказал дядька и, перестав приплясывать, подошел вплотную. – Вот я вам сейчас покажу одну вещь – заболеете сразу, – он бросил окурок, затоптал его в грязный заслеженный снег и полез во внутренний карман канадки, достал небольшую фотографию с отломанным уголком и протянул нам.

Жесткий кусочек картона был теплым, я держал его на ладони и старался, чтобы пар от дыхания не попадал на него. Рядом сопел Кирка.

На этой фотографии, на фоне берез парень в майке и галифе, заправленных в сапоги, сидел на маленьком мотоцикле. Сначала я увидел мускулы на плечах парня, сильную перевитую мышцами шею и наклоненную вперед лобастую голову с коротким и жестким на вид ежиком волос, а потом я уже рассмотрел мотоцикл. Нет, это был не мотоцикл, а что-то другое. Колеса были больше и тоньше, как велосипедные, и педали я увидел четко. Но это был и не велосипед, потому что в раме стоял одноцилиндровый мотор, а над ним – бензиновый бачок. На руле была маленькая фара, и солнце играло в щитках колес.

– Вело-мото, – словно издалека послышался голос дядьки. – Вот, сын привез с войны.

Я с трудом оторвал взгляд от фотографии, вернул ее. И почему-то тревожное и радостное предчувствие охватило меня, будто вот-вот должно случиться что-то удивительное.

Дядька пристально смотрел на меня, и под его взглядом я почувствовал, что краснею на легком морозе, – лицу стало жарко.

– Вот, продаю. Недолго парень мой покатался, – сказал дядька и опустил голову. – Он и осколок привез с войны – здесь, – рука в пестрой варежке постучала по груди.

Я смотрел на вдруг понурившегося дядьку и чувствовал одновременно и грусть, и радостное волнение.

Дядька поднял голову и сказал негромко:

– Вот, стало быть, продаю, не ржаветь же теперь машине. Пусть послужит другим. Я-то староват для такого транспорта, а вам – в самый раз, – он снова достал папиросу и чиркнул зажигалкой.

– Но у нас денег не хватит, – сказал Кирка, и по его голосу я понял, что он испытывает те же чувства, что и я.

– Да я не заломлю, чего с вас брать. Просто охота, чтоб молодым достался.

Сердце у меня вздрогнуло.

Кирка шумно выдохнул, выпустив целый клуб пара.

– Да вы посмотрите, пойдемте, – уже снова улыбаясь, сказал дядька. – Здесь близко, на Курской.

По крутой темной лестнице мы поднялись на третий этаж. Дядька достал ключ и сказал каким-то заговорщицким тоном:

– Меня Иваном Николаевичем зовут, вы уж меня так дома и величайте. И сами назовитесь.

– Я – Кирилл, а он – Валентин.

– Вот и хорошо, хорошо. Вы уж так… хозяйке моей постарайтесь показаться.

Вслед за Иваном Николаевичем мы вошли в тесную прихожую. Долго топтались на коврике, вытирая ноги. А Иван Николаевич преувеличенно веселым голосом закричал в недлинный коридорчик:

– Маша, Машенька!

Высокая худощавая женщина медленно прошла по коридорчику к нам в переднюю. Мы поздоровались, она ответила только наклоном головы.

– Маша, вот я мальчиков привел, хорошие мальчики, – продам им Колин мотоциклик. Чего уж теперь… – он не закончил фразы, а только безнадежно махнул рукой.

Женщина подошла поближе и внимательно посмотрела на каждого из нас. Лицо у нее было старое, но красивое, а глаза – какие-то неподвижные.

– Мойте руки, будем обедать, – вдруг сказала она высоким чистым голосом и, повернувшись, пошла по коридору.

Иван Николаевич подмигнул нам и шепнул:

– Раздевайтесь, ребята.

Мы сидели за круглым столом в большой светлой комнате, а с портрета на стене на нас смотрел, улыбаясь, лейтенант в пилотке набекрень; на гимнастерке лейтенанта было два ордена Красной Звезды и несколько медалей. Я узнал в этом лейтенанте того самого парня, который сфотографировался на фоне берез, сидя на вело-мото.

Мы почти ничего не ели, хотя обед был вкусный – и борщ, и жаркое. Очень уж не терпелось посмотреть вело-мото.

Наконец обед закончился. Иван Николаевич закурил свою беломорину. Мы сказали «спасибо».

– Машенька, так мы пойдем, посмотрим. Должны же ребята видеть, что покупают, – сказал он тихо.

– Отдай им так. Зачем тебе деньги? – она посмотрела на портрет лейтенанта на стене.

– Да я ведь немного с них прошу. А так отдавать нельзя, ценить не будут. Ну, пойдем.

Мы надели пальто и по черной лестнице спустились во двор. Иван Николаевич отомкнул дверь сарая. И в уже тускнеющем свете зимнего дня мы увидели вело-мото. Он стоял на хромированной подставке, поблескивая голубым лаком щитков и бачка, и, задрав переднее колесо, казалось, приготовился к прыжку. Нет, это был не какой-то там ржавый велосипедишко, о котором мы мечтали. У него были толстенькие колеса и два седла – переднее и заднее. От мотора шла цепь к заднему колесу. Он соединял в себе сразу достоинства велосипеда и мотоцикла. Да, это была машина! Такая даже не снилась нам.

– А ну, сядь. Не высоко будет, – сказал мне Иван Николаевич.

Я торопливо и неловко сел в черное кожаное седло, дрожащими руками взялся за холодные, покрытые резиной рукоятки, руля и замер…

Потом сел Кирка. Нос у него покраснел, губа была прикушена так, что стала белая.

– Ну вот, ребята, – сказал Иван Николаевич. – Нравится?

Я только кивнул.

– Мы его купим, – вдруг решительно сказал Кирка. – Только через неделю. Ну от силы – десять дней. Только вы никому не продавайте, подождите, пожалуйста.

– Все! Уговор есть уговор, – сказал Иван Николаевич и протянул нам руку. Мы попрощались и выскочили на улицу.

На Лиговке дул встречный ветер и бросал в лицо колючую снежную крупку, но мне было жарко.

Когда мы пришли, я уселся на скамейку в чулане и спросил растерянно:

– Ну, что будем делать?

– Что… вот, прощайся, – и Кирка взглядом указал на шеренги книжных корешков на полках.

Я не понял и удивился.

– Ведь их надо будет продать, – сказал Кирка грустным голосом.

Потом я сидел над листком бумаги, а Кирка диктовал мне названия и годы изданий. Тут не обошлось и без споров. То Кирка не хотел продавать какую-нибудь книгу, то – я. Но в конце концов мы пришли к соглашению и со списком отправились к Петру Борисовичу.

Старый букинист встретил нас приветливо.

– Здравствуйте, здравствуйте. Что-то давненько вы не появлялись, – улыбнулся он.

Кирка протянул список.

– Вот, посмотрите, пожалуйста, что из этого можно продать.

– Ну-с, давайте посмотрим, – Петр Борисович стал читать список. Мы молчали. Я все время следил за выражением лица старого букиниста. Он то щурился, то удивленно поднимал бровь, и я думал, что ему трудно разбирать мои каракули. Вот, наконец, Петр Борисович прочел весь список, положил его на свой стол и поднял глаза.

– Вы, похоже, свою библиотеку распродаете? – удивленно спросил он.

Врать было неохота, и я брякнул:

– Да, очень нужны деньги.

– Деньги… Да-с, – задумчиво пробормотал Петр Борисович, потом зорко глянул на нас. – А с книгами не жаль расставаться?

Я хотел сказать, что нет, но вдруг понял, что мне действительно жаль наших книг, таких знакомых и привычных на самодельных полках в чулане; книг, за чтением которых мы столько думали, огорчались, радовались, спорили… Я не ответил Петру Борисовичу и опустил голову. Промолчал и Кирка.

– А на что вам, позвольте полюбопытствовать, деньги? Неужто есть что-то привлекательнее книг? – спросил Петр Борисович.

– Мы мотоцикл хотим купить, только вот не хватает, – ответил Кирка.

– Что-что, мотоцикл?.. Да-да, понимаю. – Петр Борисович улыбнулся. – Будь я помоложе, наверное, тоже не устоял бы. Ну, что ж, приносите вот эти, – он быстро поставил карандашом «галочки» в списке. И мы побежали увязывать книги.

Через неделю, сразу после школы, мы помчались к Ивану Николаевичу. Кирка нажал кнопку звонка и прикусил нижнюю губу.

– А вдруг продал уже? – срывающимся шепотом спросил я.

Кирка только дернул плечом.

Мы напряженно прислушались к тишине за дверью квартиры, наконец расслышали шаги. Дверь распахнулась.

– А, пришли, – сказал Иван Николаевич и улыбнулся. – Я уж думал-гадал, куда это вы запропали. Ну, проходите, – он отступил, и мы вошли в переднюю.

– Маша, Машенька! – закричал Иван Николаевич в глубь коридора.

Вошла его жена, и мы поздоровались.

– Вот, пришли все-таки, – сказал ей Иван Николаевич.

– Мойте руки, будем обедать, – сказала своим высоким и чистым голосом жена.

Мне не терпелось заполучить мотоцикл, и вообще не хотелось есть, но отказаться я не решился, а Кирка сказал:

– Спасибо, мы уже обедали.

Иван Николаевич развел руками и посмотрел на жену. Она ничего не возразила и, повернувшись, пошла по коридору.

Иван Николаевич сказал нам шепотом:

– Вы не смущайтесь, она добрая. Просто Колю забыть не может. Как увидит мальчишек, так плачет.

Мы тихонько вышли из квартиры и спустились во двор. Иван Николаевич отомкнул сарай. И мы снова увидели вело-мото. Он все так же стоял на хромированной подставке, поблескивая голубым лаком щитков и бачка, и, задрав переднее колесо, казалось, приготовился к прыжку, – теперь это была наша машина!

Я отдал Ивану Николаевичу деньги.

– Ну, счастливо владеть, – сказал он, пожимая нам руки. – Летом подъедьте, покажитесь. И вот документы, не потеряйте.

Медленно двигались мы по Лиговке, через Невский, по улице Восстания. Я держался за руль, а Кирка – за седло, и прохожие оглядывались. А наша машина блестела голубым лаком и сверкала хромированными частями. У меня не было варежек, а руль был холодный от мороза, но руки не мерзли. По нашей улице мы катили машину еще медленнее, и очень хотелось, чтобы кто-нибудь из ребят попался навстречу и увидел нас. Но никого не было. И только у дома двадцать девять наперерез нам метнулась долговязая фигура в потасканной черной шинели и странной бескозырке без ленточек.

– Эй, здорово, пацаны! – услышали мы писклявый знакомый голос.

Мы остановились. Секунду я смотрел на чье-то знакомое узкое лицо и не узнавал, а потом вдруг узнал и эти линялые глаза, и узковатое тускло-бледное лицо. Это был Вовка Земсков. Бескозырка была маленькой и мелкой, едва прикрывала темя, и было видно, что Вовка острижен под ноль, кожа головы покраснела от холода, и сильно торчащие уши тоже были красные. Полгода не встречались мы с Вовкой; за это время он здорово вытянулся и вообще стал какой-то другой.

– Ты где пропадал? – спросил Кирка.

– Отсюда не видать, – важно ответил Земсков, достал из кармана шинели кривой окурок папиросы и спички. Огонь у него угасал, и он испортил несколько спичек, прежде чем прикурил. Потом затянулся так, что на бледных щеках появились впадины, и сказал:

– А вы все шпаните?

– Чего? – не понял Кирка.

– Ничего, – криво усмехнулся Вовка, – попадете в колонию – узнаете.

– А мы туда не собираемся, – сказал я.

– Это как повезет. Где драндулет угнали? – спросил Вовка.

– Сам ты драндулет. Это вело-мото ДКВ, – ответил Кирка.

– И не угнали, а купили, – добавил я.

– Ничего себе, богачи, купили. Так я и поверил. Это в милиции заливать будете. Где вы столько грошей взяли? – сказал Вовка все с той же усмешечкой. А я разозлился за усмешечку и за недоверчивый тон.

– Ладно, пошли, – сказал я Кирке и двинул машину вперед. Земсков пошел рядом.

– Летом покатаемся, да?

– Кто покатается, а кто и посмотрит, – бросил я на ходу.

– Где-нибудь учишься? – спросил Кирка.

– Не, я уже ученый. У меня свои дела, – он выплюнул окурок. – Ну, бывайте, – и, сунув руки в карманы шинели, пошел прочь. Мы даже не оглянулись, не до него было.

С трудом мы вкатили машину на второй этаж в Киркину квартиру и поставили в просторной передней. И здесь, под светом двадцатипятисвечовой лампочки, среди стен, оклеенных желтоватыми обоями, вело-мото выглядел большим тяжелым мотоциклом. Мы молча стояли в передней и смотрели, как в тепле запотевают лакированные голубые поверхности, и мне казалось, что все это неправда, что это только снится в обманном предутреннем сне.

С этого дня мы с Киркой все время испытывали тихое радостное возбуждение.

И в школе дела наши шли хорошо. Как ни странно, приличная учеба не требовала особенного напряжения. Домашние задания давались нам легко, и делали мы их быстро. Может быть, все это получалось потому, что нам не терпелось заняться своей машиной. А мы с Киркой договорились, что, как приходим из школы, сначала по-честному делаем уроки и только потом занимаемся вело-мото. Вообще мы здорово изменились, даже наши матери были довольны тем, что мы не болтаемся целыми днями по улице и не приносим из школы двоек и замечаний в дневнике. Они, конечно, сначала насторожились – и Мария Сергеевна, и моя мать, – но потом поверили, что с вело-мото все в порядке, что мы его нигде не свистнули. Правда, пришлось признаться, что мы давно копили деньги, заработанные пилкой дров, и даже дать адрес Ивана Николаевича. Моя мать ходила к нему, выясняла, правду ли мы говорим, – она не верила сначала, что нам продали мотоциклик так дешево. Ну, а потом уж наши матери были довольны, что мы попритихли. Мария Сергеевна даже не ворчала на то, что весь коридор пропах бензином и смазочным маслом, потому что мы без конца смазывали и чистили нашу машину. Все вечера мы проводили около нее или за книгами о мотоциклах. Мы уже знали каждый болтик, любую гаечку в нашем вело-мото. Мы начистили его так, что он сверкал, как хирургические инструменты. И чем больше мы возились и чистили, тем сильнее хотелось нам испытать его. Мы уже пробовали прокатиться по коридору только на педалях, не заводя двигателя. Это было здорово, хотя педали крутились туговато. И мы торопили время, чтобы быстрей пришла весна и можно было бы попробовать мотор. Нам казалось, что стоит только поднажать на педали, чуть разогнаться, отпустить сцепление, и мотор затарахтит задорным ритмичным таканьем и машина рванется вперед. Я даже похудел от нетерпения. А весна все не наступала, дни тянулись медленно и нудно, и уже не было никаких сил терпеть. Мы решили завести мотор прямо в квартире.

Мария Сергеевна ушла на дежурство в больницу, а мы перекатили вело-мото на кухню и открыли форточку. Потом из двух чурбаков и доски устроили подмостки, чтобы заднее колесо машины не касалось пола.

– Ну, – сказал Кирка и шумно вздохнул, – садись!

– Лучше ты, – хриплым от волнения голосом ответил я и, наклонившись, открыл бензиновый краник, несколько раз надавил на кнопку карбюратора.

– Держи за седло и руль сразу, мало ли, сорвется, – Кирка сел в седло и выжал рукоятку сцепления. Я ухватился за шейку руля и задний щиток.

– Давай.

Кирка нажал на педали, и заднее колесо сделало первый медленный оборот, потом завертелось быстрее.

– Еще! – крикнул я, хотя в кухне было тихо, только слышался легкий шорох цепи по звездочке и шелест воздуха в спицах колеса. Машину потряхивало, и я держал изо всех сил, а Кирка все крутил и крутил, пока не стало видно проблесков спиц.

– Отпускай! – снова закричал я и тут же увидел, как он плавно разжал пальцы на рукоятке сцепления.

Мотор зачихал, потом что-то в нем булькнуло и стихло, а колесо остановилось, сделав ленивый полуоборот.

– Эх, ты, – я отпустил шейку руля.

– На, попробуй сам, знаешь, как тяжело, – Кирка был красный и часто дышал.

– Слезай!

Он нехотя слез с седла.

– Держи-ка. Сейчас увидишь, что заведется, – сказал я. Была такая уверенность, что у меня-то мотор заведется, должен завестись.

– Погоди, передохну, – Кирка прошелся по кухне.

– Надо было помочь мотору педалями, – сказал я.

– Вот садись и крути, – он взялся за руль. Я быстро сел в седло, взялся за резиновые рукоятки.

– Ну, держишь?

– Давай.

Я нажал на педали и чуть пригнулся к рулю. Машина задрожала, телом я почувствовал эту дрожь и закрутил еще быстрее.

Сейчас! Сейчас! – торжествующе подумал я, и, отпустив сцепление, стал помогать мотору педалями.

Мотор сначала звонко чихнул, потом раздалось «тук-тук».

– Газуй! – крикнул Кирка, и я крутанул рукоятку газа, но послышалось чавканье, а потом какой-то жалобный всхлип. Крутить педали стало очень трудно, и я перестал. Когда я слез с вело-мото, ноги были ватными.

Весь вечер мы сменяли друг друга в седле, но мотор так и не завелся. Только вся кухня провоняла бензином, потому что он стал вытекать из карбюратора.

Я вернулся домой поздно, и когда разделся и лег, то мне все казалось, что ноющие от усталости ноги крутят и крутят тугие неподатливые педали.

Мы еще несколько раз пытались завести мотор, но бесполезно, и немножко загрустили от этого, хотя и надеялись, что рано или поздно двигатель должен заработать, потому что, судя по книгам, которые мы прочли, все детали у него были на месте. Конечно, тогда мы ничего не понимали в моторах, ни в мотоциклетных, ни в автомобильных, – даже не знали, как проверить, есть ли на электродах свечи зажигания искры, но было у нас какое-то чувство, что наш вело-мото в полном порядке и должен работать исправно. Нам очень хотелось этого. Но ничего не получалось, в цилиндре беспомощно всхлипывало, карбюратор становился влажным от перелившегося бензина, а двигатель не хотел заводиться. Только потом я понял, что техника не любит неумелых полузнаек, она подчиняется лишь сведущим. Но в то время мы с Киркой меньше всего понимали глубину своего невежества. Казалось, что мы все знаем и умеем. И когда двигатель нашего вело-мото упорно не хотел заводиться, мы загрустили. А тут, как на зло, чуть ли не каждый день на улице попадался Вовка Земсков и со своей кривой усмешечкой спрашивал ехидно:

– Эй, делаши, когда драндулет на помойку выбрасывать будете?

Вовка уже не носил свою худую шинель. У него появилось полупальто с косыми карманами и меховым воротником, пушистый треух, который он лихо надвигал на вечно прищуренные глаза; обут он был в высокие сапоги с голенищами, старательно собранными в гармошку. И курил Земсков уже не окурки, а настоящий «Беломор», а иногда и «Казбек». И говорил он с нами слегка презрительно, не разжимая зубов. Честно говоря, мы немного робели перед ним, потому что это был уже не прежний Вовка. Теперь мы чувствовали разницу в возрасте. И поэтому насмешки его казались особенно обидными. И в то же время я ловил себя на том, что хочу быть похожим на него: носить лихо сдвинутую на глаза пушистую шапку и сапоги гармошкой, небрежно сквозь зубы сыпать блатной скороговорочкой, жевать в углу рта длинную папиросу, с независимым видом оглядывать прохожих и стоять, небрежно оперевшись на дверь парадного, засунув руки в косые карманы полупальто и остро растопырив локти. И чувство обиды мешалось во мне с самолюбивым желанием унизить Земскова.