Текст книги "И будем живы"

Автор книги: Валерий Горбань

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

– Сам не откроет, – озабоченно сказал опер.

И, словно в подтверждение, за дверью глухо прозвучала короткая автоматная очередь. Полетели щепки. Одна пуля, срикошетив от стальных перил, секунды три дурным жуком металась между бетонными стенами лестничного пролета. Выбившись из сил и не найдя, чьей бы крови испить, она волчком прокрутилась по пыльному полу и упала в просвет между этажами.

– Его проблемы, – пожав плечами, снова проговорил Змей. – Ладно, иди покури, а мы тут сами разберемся. Пушной!

Сапер, бесшумно ступая ногами, обутыми в белые кроссовки, спустился с верхнего этажа, ловко, не задерживаясь в створе стреляющей двери, скользнул через площадку и встал с противоположной от командира стороны.

– Он там чем-то грохотал. Баррикадируется. Надо открыть так, чтобы на заходе не задерживаться.

– Сделаем!

Пушной, как любой хороший сапер, был хронически болен любовью ко всякого рода подрывам, ловушкам и прочим спецэффектам своего громыхающего ремесла. В любой другой ситуации он бы просто сиял от счастья, что представилась возможность поработать на виду у такой понимающей публики. И снял бы эту дверку аккуратненько, «по трем точкам», без лишнего шума и пыли. Но сегодня, как и его командир, он был непривычно холоден и жестко сосредоточен.

Из саперной сумки, висящей на боку, он достал стограммовую толовую шашку и вставил в гнездо детонатор с коротким куском запального шнура. Подумав секунду, достал вторую и стал сматывать их вместе изолентой.

– Не многовато? – почти беззвучно, одними губами спросил Змей.

– Все равно выходить из подъезда. Если будет мало, очухается, пока снова поднимемся, – так же тихо ответил Пушной. – Правда, если близко стоять будет, пришибет его.

– Его проблемы, – в третий раз повторил командир и, не торопясь, пошел на улицу.

Группа захвата, покуривая за компанию с опером, стояла напротив двери подъезда. Вторая расположилась с обратной стороны дома, на случай если «клиент» решит поиграть в альпиниста.

– Встаньте по бокам, – буркнул Змей. – Пушной там решил из целого подъезда одну квартиру сделать.

Бойцы молча расступились по сторонам и замерли в ожидании.

Сапер выскочил на улицу, досчитывая на ходу стремительной скороговоркой:

– И пять, и четыре, и три, и два…

Его внутренний хронометр слегка подвел. На счете «и два» дом содрогнулся. В окнах обжитых квартир надулись пузырями и звучно лопнули куски дефицитной полиэтиленовой пленки. Из оконных проемов разрушенных – ударили пыльные смерчи. А через секунду воздушная кувалда шибанула изнутри подъезда, сорвав с петель входную дверь и расколов ее пополам.

– Ого! – испуганно шарахнулся еще дальше в сторону внявший доброму совету опер.

А в клубящуюся пыль под злобные и отчаянные крики выставленных на улицу людей, пригнув головы в титановых шлемах и легко неся на себе почти пудовые бронежилеты, рванули бойцы ОМОНа.

– Сколько можно! – Один из стоявших в стороне мужчин-чеченцев бесстрашно преградил путь Змею. – Я с вами не воюю. Почему моя семья должна за других страдать? Где закон?

Оставшиеся в прикрытии командира бойцы угрожающе двинулись на рискового мужика, чтобы смести его с дороги. Змей знаком приказал им остановиться и опустить взметнувшиеся приклады.

– А когда тут, в Чечне, русских тысячами насиловали, грабили, убивали, вы о законе вспоминали? Здесь, у вас в доме, в четырнадцатой квартире людей пытали, над русскими девчонками изгалялись. Почему вы тогда молчали?

– Откуда мы знали? – глаза мужчины лживо метнулись в сторону. – Мы ничего не слышали.

– Теперь будете слышать. Дверей, наверное, во всем доме не осталось, – с мрачной иронией проговорил Змей. Под его тяжелым взглядом мужчина отступил в сторону, и командир, все так же, не спеша, прошел в подъезд.

Из дымно-пыльного темно-серого, тошнотворно воняющего облака неслись глухие звуки ударов. И в такт этим ударам чей-то голос яростно приговаривал:

– Падла! Падла! Падла!

Перешагнув через остатки бывшей двери и развалившийся кухонный шкаф, которым эту дверь пытались подпереть, Змей вошел в квартиру. На устеленном испятнанными, прожженными коврами полу, разбросав руки в стороны и запрокинув окровавленную голову с иссеченным щепками лицом, лежал молодой черноусый мужчина. Его короткая кожаная куртка задралась почти до подмышек. На оголенном, судорожно поднимающемся и опадающем животе набухали багровые пятна и полосы. А между ног, в паху, под грязными следами каблуков тяжелых омоновских «берцев» мокрая, воняющая мочой ткань голубых джинсов на глазах пропитывалась бурыми пятнами крови.

В двух шагах от мужчины лежал автомат, а чуть подальше, подкатившись под ножку старенького, в веселеньких цветочках дивана, – граната с невыдернутой чекой.

– Не успел, сволочь, – процедил сквозь зубы один из бойцов. – У, падла! – И злобно пнул лежащего в бок.

– Все. Хорош. Несите в машину.

Двое, закинув за спину свои автоматы, ухватили тяжелое, словно набитое песком тело с двух сторон за отвороты куртки и волоком потащили его вниз по лестнице.

– Лучше за ноги возьмите и – башкой по ступенькам, – крикнул вслед неуемный боец.

– Хорош, я сказал! Проверьте хату. Здесь много чего интересного может быть. Только быстро, и в машину.

Когда Аслана, раскачав за руки-за ноги, швырнули в кузов, его голова ударилась о выступающую из выщербленной доски шляпку болта. И, как ни странно, именно этот, в общем-то несильный импульс боли, пробившись через лавину других, более мощных и блокирующих друг друга сигналов, пробудил его мозг. Он протяжно застонал, пытаясь разлепить отекшие, налитые кровью из лопнувших сосудов веки. Боль росла, захлестывала мучительными волнами. Вопила каждая клеточка его контуженного, избитого тела. Голова раскалывалась, и неудержимо наплывала тошнота.

– Смотри, похоже, блевать собрался, давай, перевернем его мордой вниз, а то захлебнется и до фильтропункта не доедет – брезгливо сказал кто-то из бойцов.

Аслан почувствовал, что мир вокруг него перевернулся. И в радужной, туманной картине этого мира плывущее сознание успело выцепить пятнистые силуэты сидящих на боковой скамейке омоновцев, а между ними женскую фигуру в глухом черном платье и оставлявшем открытыми лишь глаза платке.

– Лейла? Откуда она здесь? Она же должна быть в ауле у двоюродного брата? – Аслан медленно подтянул под себя непослушные руки, ценой невероятного усилия оторвал голову от настила кузова и повернул к женщине свое искромсанное, опухшее лицо.

Нет, это была не Лейла. И не его мать. Какая-то незнакомая старуха с седыми лохмами, торчащими из-под края платка. Ее тонкие, иссохшие, покрытые пергаментной кожей руки поднялись, распустили завязанный сзади на шее узел. Черная ткань сползла, обнажив когда-то разодранные и сросшиеся безобразными буграми щеки и губы. Раскрылась черная дыра рта, и в ней зашевелился неуклюжий уродливый язык, выталкивающий смятые слова сквозь пеньки срезанных каким-то страшным ударом зубов.

Аслан не услышал этих слов, его барабанные перепонки лопнули в момент взрыва. Но, не осознавая этого, пытаясь все же понять, что ему говорят, он заглянул старухе в глаза. И, хрипло замычав, в ужасе рванулся от нее к противоположному борту машины.

Нет. В отличие от бывших каштановых волос, эти удивительные, цвета спелой вишни, глаза не потеряли своего цвета. И по-прежнему ярко и яростно сверкала в них пронзительная, смертоносная, как клинок боевого ножа, ненависть.

Один из омоновцев тронул Людмилу за плечо:

– Люся! Командир спрашивает, может быть, лучше поедешь в кабине?

Та повернулась к нему, осторожно взяла за руку и, наклонив голову, прижала ее к губам. Ни одной слезинки не пролила Людмила с того страшного дня. Неутолимое горе и раскаленные угли ненависти высушили ее глаза и душу. И вот теперь, шесть месяцев спустя, горячие и тяжелые, как расплавленный свинец, слезы градом покатились по ее изуродованному лицу. Обжигающие капли упали на запыленную, исцарапанную, грубую руку бойца. Лицо омоновца дрогнуло. Выражение жесткой и мрачной собранности растаяло, уступив место растерянности и состраданию.

Неловко высвободив руку, он обнял Людмилу за плечи и стал, как маленькую, гладить ее по голове, виновато приговаривая:

– Ну, ты что, сестренка. Ты что! Ну, все, мы пришли! Теперь все будет хорошо…

* * *

– Привет, соседка! Торговлей занялась?

Мадина подняла глаза. Она даже сразу и не узнала, кто перед ней стоит. Иссеченное горькими морщинами лицо. Густая седина на висках и в аккуратно стриженых усах и бородке. Глубоко запавшие, с нездоровыми, серо-коричневыми тенями темно-карие глаза. А ведь Дауду чуть больше тридцати. Он ненамного старше нее.

Как все сложно, глупо и страшно. Дауд, которого она всегда уважала и порядочность которого была для нее эталоном мужского поведения, сегодня с теми, кто убил ее детей. А она вечером пойдет на очередную встречу в дом заведомого подонка Ахмеда, одного из тех, кто вырезал семьи гантамировцев и, почти наверняка, причастен к убийству сына Дауда. Того маленького Лемы, чей первый шаг она увидела вместе с его матерью ярким солнечным днем, пять лет назад. Целую вечность назад!

Нет, Дауд ей не враг. Он раньше нее испил горькую чашу этой страшной войны. Но не изменил себе и своей судьбе. Ему даже не пришлось, как ей, делать свой выбор, потому что он сделал его давно, раз и навсегда.

Он ей не враг. Но и другом теперь быть не может.

– Здравствуй… Дауд.

Вот и прочерчена новая линия. Новая граница.

Дауд понял, что скрывалось за ее сдержанным ответом. Помолчал, пытливо вглядываясь в ее лицо и обдумывая, с чего начать разговор.

– Недавно у нас в районе пропали два солдата-федерала. В последний раз их видели здесь, на рынке. Ты ничего об этом не знаешь?

– Знаю. Их друзья здесь появлялись, полрынка перевернули. Пьяные, злые. Орали так, что, наверное, весь город слышал. Обещали всех перестрелять. Мало, наверное, людей убили. Еще хочется. – Мадина, не скрывая своей вражды к федералам, с нарастающей злобой смотрела и на Дауда. Так вот зачем он пришел!

– Они были у тебя в киоске. О чем шел разговор? – Дауд тоже отказался от всех обходных маневров.

– Я не запоминаю, кто сюда заходит, что спрашивает. Я только своих помню. А эти для меня все одинаковые. Все только водку хотят и с грязными разговорами лезут.

– А ты вспомни. Ты в тот день такая нарядная была. Давно тебя люди такой не видели. И с рынка рано ушла. Праздник у тебя какой-то был?

– Какие у меня праздники? У меня теперь все праздники – на кладбище.

– Слушай, соседка…

– Я тебе больше не соседка! Нет нашей улицы. Ты знаешь это? Нет моих детей. Нет отца. Нет моей мамы. Нет у тебя соседей. Всех твои русские друзья убили. И твоего дома нет. Они и твой дом убили. Ты знаешь это? Или ты им так служишь, что некогда домой сходить? – И снова дикая ненависть, перемешанная с черной тоской, затмила ее разум. Мадина уже не говорила, а кричала: – Не ходи здесь! Не подходи ко мне больше! Не знаю я ничего. И если узнаю, не скажу. Пусть их всех убьют, будь они прокляты! Ненавижу! И тебя ненавижу, будь ты проклят вместе с ними!

Дауд стоял молча, с окаменевшим лицом. Но не злость и не ответная ненависть были в его глазах. А такая же черная тоска, как и та, что глодала сердце Мадины. И безмерная жалость к когда-то веселой и счастливой, а теперь озлобленной, с искалеченной душой молодой женщине.

Вспышка прошла. Растаяла черная мгла перед глазами. Ломило виски.

Ровный голос Дауда вошел в ее сознание.

– Я знаю, что случилось с нашей улицей. Я знаю, что те, кто убил моего сына, специально устроили засаду на федералов в моем дворе. Это они подставили улицу под расстрел. И это они руками федералов убили твоих близких. Боюсь, что и тебя они тоже подставят и используют для новых убийств. Ты подумай об этом.

Мадина, словно защищаясь и отталкивая от себя его горький взгляд, подняла руки перед собой.

– Уходи! Я не хочу тебя слушать. Я прошу тебя, уходи!

* * *

Ризван, выслушав Мадину, повернулся к Ахмеду, угрюмо примостившемуся на краю низкой тахты, беспощадно вспоротой посередине штык-ножом.

– Здесь мы больше не будем встречаться. И у себя дома Мадине нельзя оставаться. Если Дауд все расскажет федералам, они церемониться не станут. Увезут ее, и следов не найдем.

– Я им все равно ничего не скажу, – вскинула голову Мадина.

– Я знаю. Но зачем зря рисковать? Ты можешь погибнуть.

– Я не боюсь. Я хочу этого. Зачем мне жить?

– Не нужно так. Аллах сам решит, сколько тебе нужно жить. А искать смерти самой – это все равно что совершить грех самоубийства, – Ризван с тревожным сочувствием заглянул в пустые, измученные глаза Мадины. – Ахмед, ты сможешь переправить ее в горы к нашим?

– Отправим. Вот собака гнусная, этот Дауд! Разнюхал! И ведь наболтал же кто-то ему. Узнать бы кто, да языки вырезать. И самого его давно уже пора отправить вслед за его щенком. – Ахмед был вне себя от злости.

Дело было не только в этом опасном визите к Мадине. Вчера у него дома побывали омоновцы. Эти парни из Ленинской комендатуры уже не раз проводили зачистки в их квартале. Но, особо не расшаркиваясь и не любезничая с оставшимися в домах людьми, они не бесчинствовали, не устраивали погромы. Молча делали свое дело. Тщательно проверяли дома и пристройки, миноискателями и шомполами прощупывали огороды и подвалы. И так же молча, свернув бдительное, настороженное оцепление, уезжали на своих бэтээрах. И это было самое разумное поведение в ситуации, когда не проверять нельзя, но и лишний раз раздражать людей не нужно. Во всяком случае, их визиты каких-то жестких конфликтов и новых вспышек озлобления не вызывали. А вот дом Ахмеда они вывернули наизнанку с особым пристрастием. И их визит не был случайным. Они знали о том, что хозяин дома не просто боевик, но и активный участник резни среди мирного русского населения. На Насият, попытавшуюся было что-то сказать незваным гостям, так цыкнули, что она до сих пор отлеживалась в своей комнате, трясясь от пережитого ужаса. С русскими был и милиционер-чеченец. Судя по описанию, сам Дауд. Ахмеду крупно повезло, что в тот момент его не было дома.

– Если б не такие, как ты, Дауд сегодня был бы с нами, – Ризван своим тяжелым взглядом вновь, словно наотмашь хлестанул разболтавшегося от злости и страха Ахмеда.

Он презирал этого лживого, бесчестного человека, жестокого со слабыми и мгновенно сникавшего перед чужой силой. Но что поделаешь. Водоворот этой беспощадной бойни закрутил и разбросал людей по разным берегам, не разбирая имен и судеб. И такой союзник сегодня – союзник. И такой помощник – помощник. А Дауда, настоящего бойца и настоящего мужчину, он, Ризван, при встрече убьет, не задумываясь. Потому что такой враг втройне опасен.

Ахмед, как обычно, молча проглотил реплику Ризвана. Свои слова он скажет потом своему шефу. И вскоре те, кому положено, узнают о том, что Ризван сочувствует Дауду – прислуживающему русским врагу и предателю чеченского народа. Пока еще Ризван нужен. Но очень скоро настанет день, когда Ахмед припомнит ему все разом: и все оскорбления, и его высокомерие. Ведь совсем несложно организовать дело так, что эта группа, отправившись на очередную диверсию, попадет в ловушку своевременно предупрежденных безымянным информатором федералов. Вот пусть там и проявляют свой героизм. И, судя по всему, этот день настанет скоро. Из шестерых членов группы они уже потеряли одного. Жаль Аслана. Жаль. Он был хорошим орудием в руках Ахмеда и надежным противовесом Ризвану. Но сам виноват. Не добил тогда эту русскую шлюху, как было сказано. Перерезал бы глотку без лишнего шума и с гарантией. Поленился или не захотел пачкаться. И в квартиру эту полез… Нашел место для лежки! Вот и сидит теперь в камере фильтропункта. Если только надзиратели, узнав, за что его взяли, уже ему печенку через рот не вышибли. Мадина тоже выходит из игры. Точнее, из-под влияния Ризвана. Она нужна самому Ахмеду. У него есть на нее серьезные виды. Остаются пятеро, на хвосте у которых уже повисли русские и чеченские менты. Правда, это не совсем так. Из группы засветилась пока только одна Мадина, и если ее спрятать, то на людей Ризвана федералам не выйти. Но у руководства ДГБ есть только один источник информации об этой группе, и только один человек может определить ее судьбу. Только он, Ахмед. А он уже все решил. Ризван с его чистоплюйством и чересчур внимательным отношением к Мадине (Ахмед скабрезно улыбнулся про себя) – серьезная помеха его планам.

– Все, решено. Сегодня переночуй у кого-нибудь, кто вне подозрений. А завтра Ахмед вывезет тебя из города.

Мадина молча кивнула головой. Уезжать, так уезжать.

А несколько часов спустя лопнула последняя ниточка, связывавшая Мадину с родным городом.

Ночью умер отец. Во сне. Но смерть его не была легкой. И на лице покойника застыла не безмятежность человека, спокойно и достойно завершившего свои земные дела, а горечь и недоумение.

Ведено

– Где она сейчас?

– У наших людей в Сержень-Юрте.

– Так ты говоришь, она не хочет жить? И просит, чтобы Аллах побыстрей забрал ее к себе? А насколько серьезны ее слова? Может быть, это лишь причитания слабой женщины? – Аль-Макаар не столько сомневался сам, сколько проверял уверенность Ахмеда.

– Нет. Она умрет с радостью и так, как нам нужно, – ответил Ахмед, показав, что понимает скрытый подтекст заданных ему вопросов.

– Ну, хорошо. Молодец. Продолжай работу с ней.

Аль-Макаар опустил руку в боковой карман турецкой камуфлированной куртки и извлек на свет перехваченную резинкой пачку долларов.

Ахмед улыбнулся в ответ на похвалу. Но тут же радость на его лице сменилась недоумением: что-то тонковата была эта пачка… Стоило столько раз рисковать шкурой, пробираясь сюда из Грозного: где обходными путями, а где и через федеральные блокпосты; где с помощью липовых документов, а где и оплачивая сговорчивость служивых. А ведь еще предстоит обратный путь!

Аль-Макаар немного потянул время, наслаждаясь его обидой и разочарованием. Не выдержав, рассмеялся:

– Что, мало? Не переживай. Я свои обещания помню. Но остальное получишь, когда твои слова об этой женщине подтвердятся делом.

Хотя в душе Ахмед, конечно, был очень зол, но он только молча пожал плечами. Что поделаешь? Неглупое решение. Он бы и сам так поступил. Деньги экономятся и в том случае, если подобранная кандидатура не выполнит свое предназначение, и если тот, кто ее подобрал, сам уйдет в мир иной до окончательного расчета.

– Ее отправку в горы в тренировочный лагерь организуешь сам. Твой прямой интерес – все сделать, как надо. А через два дня поедешь в Ростов. Нужно проконтролировать ход одной важной операции. Детали сообщу перед выездом. После этого разрешаю три дня отдохнуть. Только не в самом Ростове и не в Москве. И лучше вообще не в России. Если все пройдет удачно, в больших городах ни одному кавказцу нельзя будет шага ступить без проверок. (Ахмед понимающе кивнул головой.) В Азербайджан поезжай, в Грузию или еще куда-нибудь. Особо не увлекайся, лишнее внимание тебе не нужно. Но повеселись от души. Пока молод, надо радоваться жизни. Это тебе – командировочные, – и Аль-Макаар бросил на колени Ахмеда еще одну небольшую пачку зеленых купюр.

Тот весело оскалил зубы в ответ:

– В раю, конечно, хорошо… Но лучше сначала как следует повеселиться здесь!

– Думай, что говоришь! Скажешь такое при наших друзьях из Талибана, они тебе быстро напомнят, что «…тем, которые не веруют в жизнь будущую, Мы уготовили мучительное наказание»{Коран, сура 17. Перенес ночью 11(10)}.

Араб строго нахмурил брови. Но в душе он снова улыбнулся. Этот исполнительный, изобретательный, умный и циничный парень почти слово в слово сказал то, что когда-то юный Аль-Макаар брякнул в присутствии своего наставника. Но ему тогда досталось гораздо сильнее. Старый шейх, свирепый фанатик борьбы с неверными сам свято верил в то, что вещал своим ученикам и последователям. Или очень талантливо играл свою роль. Во всяком случае, подобных вольностей не спускал. Были случаи, когда люди и головой платили за неосторожное слово. И Аль-Макаар надолго попал в немилость. Если бы не огромные масштабы их разросшегося движения, не острая нехватка подготовленных кадров, долго бы ему еще пришлось отираться в организации на третьих ролях. Хотя работу в Чечне он сначала воспринимал тоже как своеобразную ссылку. Опасности на каждом шагу, а отдача для себя лично – мизерная. Но на все воля Аллаха! Умный человек всегда сумеет найти применение своей голове. И такие, как Ахмед, становятся не только его помощниками в борьбе с неверными. Это – его личная гвардия. Преданная не из фанатизма, а из трезвого расчета, что всегда надежней. Он кропотливо, изо дня в день подбирает себе таких людей. Подбирает и фанатиков, озлобленных, пропитанных ожесточением, внушаемых, готовых не только убивать, но и быть убитыми. Таких здесь много. Война порождает их каждый день. Их легко с помощью подготовленных и обученных командиров, таких же умных и расчетливых, как Ахмед, нацелить на выполнение любой задачи. И настанет день, когда он, Аль-Макаар, не будет нуждаться в мелочной опеке многочисленных посредников и стоящих над ним руководителей. У него будет своя организация, мощная и опасная. Настолько мощная и опасная, что великие мира сего, под прикрытием знамен ислама направляющие миллионы долларов на укрепление и расширение своего личного влияния, сами станут зависеть от него. Вот тогда-то у него появятся настоящие деньги. И его собственная доля настоящей власти…