Текст книги "Первое грехопадение(СИ)"

Автор книги: Валерий Крылов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Опять заморосил дождь, но я не замечал его. Меня переполняли чувства, от которых кружилась голова, а тело сделалось лёгким, почти невесомым. Казалось, стоит взмахнуть руками и я полечу – полечу высоко, выше серых неприветливых туч до самого чистого неба. Счастливый и взволнованный, я шёл, не замечая луж, и набрал полные ботинки. Увидев меня, мама всплеснула руками:

– Где тебя так угораздило! Всю грязь собрал. А ну, марш к печке!

Я ничего ей не ответил и только виновато улыбался.

Подменяя Зину, мне часто приходилось разносить письма, но сам не получал ни разу. Да и от кого – кто бы мне писал? Каким же будет моё первое в жизни письмо? Я был уверен, что Галка непременно напишет его сегодня, оставалось только дождаться завтрашнего дня.

Однако на другой день в школе Галка вела себя так, будто вчера между нами ничего не произошло: она ни разу не взглянула в мою сторону, и во мне зашевелилось сомнение – не посмеялась ли она надо мной? Но на последней перемене Галка подошла к моей парте и со словами: "Не разбрасывай тетрадки", – кинула свою тетрадь мне на колени. Я успел заметить в её глазах знакомые искорки и поспешил засунуть тетрадь в сумку. Так началась наша переписка.

Какие бы чувства мы не испытывали в те дни друг к другу, мы никогда не смогли бы высказать их вслух, а на простом тетрадном листке сделать это оказалось куда как проще. И уже из первого письма я узнал о том, о чём бы никогда в жизни не догадался. Оказывается, Галка давно обратила на меня внимание, и случилось это в самом начале учебного года, когда Валентина Ивановна прочитала классу моё домашнее изложение. За неделю до этого Валентина Ивановна принесла на урок вырезанную из "Огонька" иллюстрацию картины Васнецова "Алёнушка", приколола кнопками к доске и предложила нам своими словами, кто как сумеет, рассказать о том, что же привело Алёнушку к озеру и о чём она грустит. Почти все в классе, с незначительными изменениями, пересказали всем известную сказку, и только моё изложение не оставило от сказки камня на камне. Зацикленный на войне и подвигах, я перенёс своих героев за линию фронта в оккупированную немцами деревушку. Брат с сестрой были связаны с партизанами и передавали им нужные сведенья. Но предатель-полицай выследил Ваню, и фашисты, поймав его, долго пытали. Мальчишка не сказал ни слова, и наутро его должны были повесить. Убитая горем, Алёнушка тайком выбралась из деревни и побежала на поиски партизан. Но заблудилась, вышла к незнакомому озеру и в глубокой печали присела отдохнуть на берегу. Здесь её обнаружили партизаны-разведчики, проводили к командиру, и тот принял решение захватить деревню и выручить брата. Немцев всех перебили, предателя расстреляли, а брат был спасён.

Валентина Ивановна похвалила меня за необычное раскрытие темы, посоветовала брать с меня пример и больше давать воли своим фантазиям. Она не в первый раз отмечала мои изложения, все давно привыкли к этому, но на Галку мой успех, видно, произвел впечатление. Только откуда мне было знать?

В том же письме Галка писала, что ей уже тогда хотелось со мной подружиться, она сама много читала, а поговорить о прочитанном, как ей казалось, было не с кем. Однако моя непонятная грубость, почти откровенная враждебность – останавливали её. Но в тот памятный зимний вечер на дороге она увидела в моих глазах нечто такое, о чём любой девчонке не трудно было догадаться. Хотела даже сама сделать первый шаг, но так и не решалась, надеясь, что сделаю его всё-таки я.

На её откровенность я ответил той же откровенностью и в своём первом письме рассказал о том, как в классе, сидя за её спиной, изо дня в день любовался ею, как тайком следил за каждым её движением, за каждым шагом, как гадал на разноцветных ленточках и как переживал, когда она заболела.

А в школе, да и на улице, мы по-прежнему обходили друг друга стороной, почти не разговаривали и лишь изредка перекидывались короткими взглядами, полными значительности и таинственности.

Первые письма были длинными, но постепенно уменьшались, занимая полстраницы, превращаясь в обычные записки, да и те писались не каждый день. Так бывает во время грозы: отгремит гром, отсверкают молнии, утихнет ливень, и вместо бурных потоков потекут слабые, медленные ручейки. Иссякали слова, но не иссякало моё чувство – оно крепло с каждым днём. Мне очень хотелось везде быть рядом с ней, говорить о разных пустяках, балагурить на переменах, как это делали другие мальчишки и девчонки в школе и во время игр. Я видел, что и ей этого хочется, но её непонятное и странное желание хранить нашу дружбу в тайне сдерживало нас.

Однажды она написала: "Коля, а я, оказывается, ревнивая – вот не думала. Вчера ты объяснял Надьке задачку по алгебре, так она к тебе чуть ли не на колени села. Знаешь, ещё немного и я запустила бы в неё чернильницей. Это плохо, да?". Я читал записку на перемене, спрятав под парту, и видел, что Галка исподтишка наблюдает за мной. Встретившись с ней взглядом, я повертел пальцем у виска. В ответ она скорчила виноватую гримасу и развела руками: вот, мол, я такая и есть.

Приближались каникулы, и мы с воодушевлением начали строить планы на лето. Я пообещал привести её на свою заветную клубничную поляну рядом с нашим покосом, где можно было завалиться в траву и срывать спелые душистые ягоды прямо губами. Ещё мы планировали вместе с ребятами сходить на речку, обязательно с ночёвкой, порыбачить, понырять с мота, вдоволь накупаться, а ночью, у жаркого костра, когда за его пределами не видно ни зги, с замиранием сердца слушать жуткие истории. Да мало ли чем можно заняться летом!

Однако планам нашим не суждено было сбыться. Едва закончились экзамены за шестой класс, как мать увезла Галку на всё лето к тётке в Пихтовку. Галка только и успела, что сообщить мне день отъезда. Когда я пришёл проводить её, хотя бы издали, она уже садилась в кабину лесовоза. На ней было то самое платье, которое сшила мама – голубенькое в белый горошек.

...За воспоминаниями я едва не просмотрел Дуську: она была уже готова пройти мимо тропинки к нашему дому, но я успел вовремя повернуть её хворостиной. У разобранного прясла нас поджидала мама. Ласково похлопывая Дуську по крутому боку, она провела её в денник, а я вставил жерди на место и прошёл в дом. Там у старенького мутного зеркала с чёрными разводами по краям, готовясь к вечёрке, прихорашивались Зина и Тоня. В ярких ситцевых платьях, сшитых мамой по последней моде, они выглядели просто здорово, и я залюбовался ими. Примерно одного роста, круглолицые, они сильно походили друг на друга; только у Тони волосы немного светлее и в больших серых глазах поменьше бойкости – они у неё с грустинкой.

– Зина, – сказал я с порога, – а я Ромку видел.

– Ну и что? – припудривая комочком ваты курносый носик, не оборачиваясь, спросила Зина.

– Сказал, что на вечёрку не успеет. Он в рейс пошёл.

– Обойдусь без него. Подумаешь, потеря!

– Ой, Зинка, довертишься! -Тоня плечом оттеснила сестру от зеркала и пригрозила: – Завтра Ромке всё расскажу.

– Попробуй только! – Зина в свою очередь оттолкнула Тоню. Смеясь и подшучивая друг над дружкой, они ещё несколько минут толкались у зеркала, а потом выскочили на улицу, едва не сбив меня с ног.

– Долго не хороводьте там! – услышал я со двора строгий мамин голос. – Завтра рано вставать.

В тёплые летние дни в доме и сенях двери не закрывались, а от вездесущих комаров и нахальных мух до самого пола свешивались занавески. Через некоторое время я услышал, как по цинковому подойнику со звоном, ровно и часто, ударили струи молока: мама принялась доить Дуську. Чудесная музыка!

Утром встали рано, но на покос особо не торопились, и, когда вышли, солнце уже пригревало.

– Пусть сено хорошенько обветрится, – объяснила мама наш поздний выход. – Ночью роса густо упала

До нашего покоса идти километра четыре. В той стороне ещё года два назад валили лес, потом прекратили, но дорога, хотя и заросла травой, оставалась наезженной, ею не часто, но пользовались для вывоза заготовленных дров и сена. Из-под ног в разные стороны выпрыгивали шустрые кузнечики, их неумолкаемое стрекотание гудом стояло в ушах. На мгновение замирая в воздухе и тут же стремительно исчезая, метались стрекозы, трепеща своими прозрачными, похожими на разноцветные стёкляшки крылышками. Закладывая немыслимые виражи, готовые тут же атаковать, мелькали назойливые и кусачие оводы. Слабый ветерок едва шевелил по обеим сторонам дороги цветистое разнотравье. На обратном пути сестрёнки обязательно здесь остановятся и нарвут букеты из ромашек и колокольчиков, донника и душицы и на несколько дней внесут в дом дурманящие запахи поля.

Не помню, сколько раз за нынешний сенокос я прошагал по этой дороге туда и обратно. Досталось мне нынче, как никогда. Приболела мама, а потом и Тоня уехала в город сдавать экзамены в техникум. Зина помогала, но урывками: с работы, какой бы она ни была, не сбежишь.

Косить траву я начал лет с десяти. Дядя Зена обрезал под мою силу литовку, отбил, наточил, приделал косовище и со словами: "Ну, с Богом, мужичок!" – вручил её мне. А владеть ею учила уже мама, она хорошо умела косить. "Не опускай носок, веди ровно и пятку, пятку прижимай!" – наставляла она меня, когда непослушная коса втыкалась носком в землю или в кочку. С первого дня я сразу понял: косьба – это по-настоящему тяжёлый, изнурительный труд. Это не Дуську встречать и грядки поливать. Помню, как на другое утро я едва сполз с постели: ломило руки, плечи, спину, а ноги отказывались идти нормальным шагом, и меня всё время куда-то заносило. "Сперваначала у всех так, – успокаивала и подбадривала мама. – Дня через два легче будет". Так оно и вышло. А на следующий год я уже не отставал ни от мамы, ни от сестёр, а ещё через год начал косить настоящей, хотя и не самой большой литовкой.

Прибыв на место, решили немного передохнуть. Девчата надёргали из копны сена и разлеглись, прикрыв лица косынками. Вчера я уснул и не слышал, когда они пришли с вечёрки, хотя и читал допоздна. Вот гулеванки!

Мама пошла от копны к копне и, глубоко запуская руки в сено, проверяла – обсохло оно после росы или нет. А я выкинул на чистину спрятанные в кустах грабли с вилами, взял с собой небольшой топорик и пошёл к рощице, чтобы вырубить четыре жердинки для укрепления вершины будущего стога. Накануне я наметил несколько молоденьких берёзок, но сегодня, подойдя к ним, передумал: уж больно беззащитными они мне показались. Им ещё расти и расти, а я на них – с топором. Нет, лучше из тальника что-нибудь подходящее выберу, тальник повсюду, как сорняк, растёт – его не очень-то жалко. Вырубив четыре жердинки, я очистил их от веток до самых вершин, вынес к копнам и связал попарно.

– Долго будете разлёживаться? – подойдя к сестрам, сказала мама нарочито строгим голосом. – Коля, а ну-ка принеси водички да плесни на этих засонь.

– Сейчас, мам, принесу, – сказал я и, захватив с собой связанные за горлышки две бутылки молока, принесённые нами на обед, пошёл в колок. Там, в низинке, был выкопан небольшой колодец, которым мы пользовались уже не первый год. Вода в нём, настоечная на корнях трав, была желтовато-чайного цвета, но прозрачная, всегда холодная и вкусная; рядом, на сучке берёзы, висел старый чайник без крышки. Донышком я разогнал по краям напавшие в колодец листья и зачерпнул воды. Напившись прямо из носка до ломоты в зубах, я опустил бутылки с молоком в колодец, и пошёл обратно.

– Ну что, мам, плеснуть на них?

– Колька, не вздумай! – вскрикнула Зина, сдёргивая с лица косынку. – Уши надеру! – Затем сладко потянулась, вскочила на ноги и растолкала Тоню. – Вставай, сестричка, вставай! Не дают несчастным девушкам сны досмотреть. А какой сон снился! Эх!

Попив воды, они плотно обвязали головы косынками, чтобы в волосы не набилась сенная труха, и стали похожи на колхозниц из кинофильма "Трактористы".

Ещё вчера мы наметили, где будет стоять стог и на том месте соорудили самую большую копну, да и другие копны, чтобы далеко не таскать, постарались поставить поближе. Мама хотела взяться за вилы, но Зина тут же их отобрала.

– Ещё чего не хватало! – прикрикнула она. – Без тебя управимся. Ты лучше подгребай за нами.

Прикинув на глаз, каким по объёму должен быть стог, я черенком вил прочертил окружность. В этом деле я уже достаточно поднаторел, глазомер у меня был неплохой, и стожки получались аккуратными и красивыми.

– За черту сено не валить, – наказал я девчатам на всякий случай.

– Мам, что-то Колька у нас стал много командовать в последнее время, – подмигнув Тоне, сказала Зина.

– Вот увидишь, Зина, когда Колька вырастет, обязательно начальником будет, – поддакнула та. – Сейчас он тренируется.

– А над вами не командовать – толку не будет, – посмеиваясь, сказала мама. – Погоняй их, Коля, погоняй, а то совсем от рук отбились.

Мама, конечно, шутила: ни Зину, ни Тоню, ни меня подгонять нужды не было. Мы давно были приучены к любой домашней и полевой работе и никогда от неё не бегали, всё привыкли делать сами. Хорошо ли плохо, но сами. А иначе нам было просто не выжить. Да разве мы одни такими были в посёлке?

Работа спорилась, каждый из нас знал, что нужно делать, и к обеду сметали больше половины стога. Оставалось самое главное и трудное – завершить его. Прежде, чем продолжить, решили немного перекусить. Хлеб, молоко, яйца, молодая картошка в мундире, малосольные огурчики – вот и весь наш нехитрый обед. Отобедав, мама с девчонками прилегли на сене отдохнуть, а мне не лежалось, и я решил пройти в колок и посмотреть, нет ли грибов. Но и в глубине колка, в густой тени, было сухо, под ногами потрескивали ломкие сучья, а прошлогодняя листва издавала жестяные звуки. Паутина липкой сетью тянулась от ветки к ветке, и мне постоянно приходилось смахивать её с лица. Сейчас бы теплого обложного дождичка дня на два, подумал я, тогда бы и грибы пошли. Кроме нескольких поганок и двух червивых подосиновиков-перестарков, я ничего не нашёл. Ну, да и Бог с ними, нам бы с сеном управиться, а грибы ещё нарастут.

После отдыха я воткнул в стог вилы, опираясь на них, забрался наверх и начал уминать сено, помогая себе граблями. Не утрамбуешь плотно, особенно в середине, – осенние затяжные дожди прольют стог насквозь и тогда все наши старания могут пойти насмарку.

Метать стога – работа не из лёгких, но она становится легче, когда делается весело, с шутками да прибаутками, а самое главное – с желанием. А желание в нас било сегодня через край. Вот сметаем последний стожок – и сенокосу конец. Конец самому трудному, но и самому важному для нашей семьи делу. Зина с Тоней, подхватывая на вилы охапки сена, закидывали их к моим ногам, каждый раз звонкими криками предостерегая меня от острых, сверкающих на солнце зубьев: "Колька, поберегись!". Темп они взяли такой, что я едва успевал принимать душистые вороха и растаскивать по стогу.

– Вы мне так парня запалите! – урезонивала разошедшихся сестёр мама.

– Ничего, он у нас парнишка шустрый! – посмеивались они. – Справится!

Пот лил с меня ручьями, а сенная труха забивала глаза, ноздри, уши. Рубаха на спине промокла насквозь, липла к телу, и я сбросил её вниз. Да и сестрёнкам было не сладко: платья на спинах пошли тёмными пятнами, щёки пунцово горели, и они всё чаще и чаще вытирали потные лица концами косынок.

Иногда мы останавливались на перерыв. Мама с девчатами отдыхали в тени стога, а мне спрятаться было негде, и я, привольно развалившись на стогу и, закинув руки за голову, смотрел в небо, по которому, плыли, завораживающе меняя очертания, белые пушистые облака. Облака плыли на север, в сторону Пихтовки, а там – Галка. Сесть бы сейчас на облако, как на сказочный ковёр-самолёт,– и к ней! Вот бы удивилась... Интересно, изменилась она за лето или нет? Хоть бы краем глаза взглянуть.

Передохнув, мы опять принимались за дело. Стог становился выше и круче, и я, с трудом сохраняя равновесие, балансировал на сужающемся пятачке. И вот наступил момент, когда я подмял под себя последний навильник сена. Утрамбовав его, я перевёл дух. Кончено! Поджилки мои тряслись, и я лёг на живот, распластав в стороны руки и ноги. Не дай Бог свалиться со стога да ещё вместе с вершиной – будет тогда дело... Немного погодя, Зина подала мне связанные попарно жердинки, я аккуратно уложил их крест-накрест – это чтобы ветром не растрепало макушку. И только после этого, осторожно съехал со стога на спине. На негнущихся ногах я отошёл на несколько метров и придирчиво оглядел стог. Получилось вроде бы неплохо: вершина строго по центру, завалиться не должна, крутизна выдержана плавно – дождю не промочить. Словом, стог как стог – не в первый раз. Примерно такой же стоит неподалёку, за ближним колком, смётанный нами на прошлой неделе.

– Коль, а тебе можно наниматься стога вершить, – улыбаясь, сказала Зина. – Не у каждого так красиво получается.

– Скажешь тоже.

– А что, на кино заработаешь, – сказала Тоня. – Жаль только – покос закончился.

Мы все вместе посмеялись, а потом обчесали стог со всех сторон граблями, начёсанное сено подбили под основание и стали собираться домой. Сборы были недолгие: грабли с вилами на плечи, топорик за пояс – и вперёд! Настроение у всех было лучше некуда. Теперь можно немного расслабиться и отдохнуть вволю. А то я уже не помню, когда в последний раз играл с ребятами.

Немного отойдя от покоса, Зина с Тоней, как я и предполагал, стали собирать букеты, потихоньку что-то напевая. Мы с мамой, поджидая сестёр, остановились. Стог издалека выглядел ещё красивее и напоминал голову великана в богатырском шлеме из сказки "Руслан и Людмила". Для полноты картины не хватало самого Руслана на резвом коне и с копьём наперевес. Я улыбнулся собственным фантазиям.

– Любуешься? – спросила мама. – И вправду, аккуратный стожок получился. Да и сено у нас нынче, не сено – чай! Молодец, сынок.

– Мам, я же не один его ставил.

– Да все вы у меня молодцы. Все...

По случаю окончания покоса мама решила приготовить особенный ужин. Ещё утром, пока мы спали, она успела заколоть петушка, чтобы вечером попотчевать нас настоящим куриным супом с домашней лапшой. Гулять, так гулять!

За стол сели уже ближе к вечеру. Сегодня воскресенье, а по воскресеньям в поселковой бане женский день. Пока мама с девчатами ходили в баню, я ополоснулся нагревшейся за день водой из бочки, полил грядки и, хотя была не моя очередь, встретил Дуську. Не ходить же Тоне после бани за коровой.

И вот сидим за столом, но не в кухне, как в обычные дни, а в комнате; куриный суп дразнит нас неописуемым ароматом, На середине стола в отдельной тарелке – сам петушок, с торчащими в разные стороны ножками. Зина с Тоней успели после бани принарядиться и сидят рядышком – румяные, красивые. И мама красивая: она тоже переоделась в чистое, и лицо её, тронутое мелкими морщинками, порозовело.

– Я вот что подумала, девочки, – перед тем, как начать ужинать, сказала мама, оглядывая нас. – Теперь и в нашем доме появился мужчина. Как вы считаете?

– Конечно появился! Ещё какой! – почти в голос воскликнули Зина с Тоней и, глядя на меня, заулыбались.

А мама вдруг тяжело вздохнула и сразу как-то сникла. Улыбка сошла с её лица, она подняла голову и посмотрела на фотографию отца, висевшую на стене в простой деревянной рамке

– Времечко-то как бежит..., – сказала мама, тут голос её дрогнул, и она тихо прошептала: – Господи! За что?.. За что?..

Её плечи мелко-мелко затряслись, из открытых глаз потекли слёзы. Мы притихли, уставясь глазами в стол. Но вот и девчата склонились к маме, обняли её за плечи и заревели в голос. Я долго крепился, к горлу подкатил удушливый шершавый ком, защипало в глазах. В конце концов, я не выдержал и выскочил во двор. Крепко, до боли в скулах, я стиснул зубы, зажмурился и поднял лицо вверх. Мне хотелось завыть – завыть от жгучей жалости к маме, к сёстрам, к себе...

Так я простоял несколько минут, сдерживая себя, чтобы не расплакаться, но слёзы сами собой текли из-под плотно сжатых век...

Немного погодя, я рукавом рубахи просушил мокрые глаза и вернулся в дом. Все уже успокоились, тихо о чём-то разговаривали, но, пока меня не было, никто к еде не притронулся.

После ужина Зина и Тоня быстро собрались и упорхнули на танцы. Мама, убирая со стола посуду, сказала:

– А ты что сидишь? Всё книжки да книжки, шёл бы прогулялся. Вот зарядят дожди – тогда и начитаешься.

Я вышел на улицу. Сумерки уже опустились на посёлок, и дальние дома были едва различимы, сливаясь с лесом. Прохладный ветерок холодил тело под рубахой, напоминая, что осень не за горами. Может быть, Галка приехала, с надеждой подумал я, шагая по дороге. Я вдруг остро почувствовал, что мне очень не хватает её, особенно в последние дни. Как хочется услышать её торопливый, мягкий говорок, увидеть зелёные искорки в глазах, её озорные конопушки! Перед отъездом она сказала, что пробудет у тёти до самой школы, а до школы ещё больше недели. Какими же длинными станут для меня эти дни! Скучает ли она, как скучаю я? А что, если и там у неё есть дружок? Эта мысль больно скребанула меня по сердцу, и в груди как-то нехорошо заныло.

Танцплощадка, куда я направлялся, располагалась неподалёку от конторы, и, подходя к ней, услышал звуки аккордеона. Вот здорово! Значит, сегодня у Феди Рябова "вдохновение".

Дядя Федя нравился мне, пожалуй, больше других мужиков в посёлке и совсем не потому, что здорово играл на аккордеоне. Было в нём нечто такое, что отличало от других. Я никогда не слышал, чтобы он когда-нибудь матерился прилюдно, даже будучи в крепком подпитии. А для нашего посёлка – это почти подвиг. Видно, в душе его не совмещались любовь к музыке и брань. Высокого роста, крепкий и сильный, он никогда не вступал ни в ссоры, ни в драки, хотя мог, шутя, совладать с любым. Мужикам, вроде бы и делить было нечего, но, случалось, подопьют, слово за слово – и давай кулаками махать, да рубахи рвать. Но, если Федя оказывался поблизости, до расквашенных носов дело не доходило. Возьмёт кого-нибудь из зачинщиков за шиворот, встряхнёт, как кутёнка, и отбросит в сторону. И никто на него не обижался.

Как-то в бане (тогда мне было лет десять) Федя вышел из парилки и присел на лавку рядом со мной. От его пышущего жаром тела на меня сразу повеяло силой и мощью. Такие фигуры, с широкими плечами и выпуклыми мышцами, я видел только в книжках о Древней Греции. Сам Геракл сидел передо мной – ни больше, ни меньше. А как он парился! Когда он влезал на полок и поддавал пару, мужики горохом сыпались вниз, прикрывая головы вениками. Зимой – мороз не мороз – выскочит из бани и в сугроб с головой. И пар от него такой, будто снег закипает. Покатается Федя в сугробе, разотрётся с головы до пяток снегом и опять на полок.

У Феди на левой стороне, прямо под сердцем, я увидел кривой багровый рубец. Заметив мой пристальный взгляд, Федя спросил:

– Что, красивый? – я кивнул, а он рассмеялся. – Дурачок ты, Колька. Не хотел бы я, чтобы и тебя такая красота зацепила.

– Чем это, дядя Федя? Пулей?

– Осколком. Ещё бы немного – и хана...

– Дядя Федя, а можно я его потрогаю, – робея, спросил я.

– Что ж, потрогай... – Федя опять засмеялся.

Я протянул руку и осторожно прикоснулся пальцами к твёрдому, лоснящемуся от пота шраму. А Федя как гавкнет! Я чуть с лавки не слетел с испуга, а он зачерпнул ладонями, точно ковшом, ледяной воды из шайки и плеснул на меня. Я подпрыгнул, выпучил от неожиданности глаза и пулей сиганул в парную. Федя хохотал мне вслед.

Войну он закончил в Германии, был ранен, отвалялся в госпитале и вернулся домой с замечательным трофеем – сверкающим перламутром аккордеоном. Кто знал его давно, говорили, что до войны Федя даже балалайку в руках не держал. Но дремавшая в нём долгие годы способность к музыке дождалась своего часа. Всё свободное время он просиживал у тарелки репродуктора или патефона и терпеливо перебирал непослушные клавиши большими, грубыми пальцами. Не прошло и года, как всем на удивление, в один из вечеров Федя пришёл в клуб с аккордеоном и заиграл так, что все рты поразевали. В районе прознали о его таланте и, вскоре, пригласили участвовать в конкурсе художественной самодеятельности. Федя, по характеру застенчивый, долго отнекивался:

– Какой из меня артист? Я так... пиликаю только.

Однако уломали. И Федя не подкачал: он привёз из района главный приз – шикарный отрез крепдешина на платье своей жене Клаве. Другой бы загордился, но только не Федя; он без долгих уговоров соглашался играть на танцах, свадьбах, да и просто на обычных гулянках. А где гулянки – там и выпивка. А потом и без гулянок Федя, нет-нет, да и приложится к бутылке. В такие вечера на крыльцо дома выходила Клава, красивая, но худенькая и хрупкая на вид женщина, и говорила девчатам, пришедшим на переговоры: "Вы уж извините, девчата, но у Феди сегодня вдохновения нет".

Клава не отпускала Федю от себя ни на шаг. Вот уж воистину: куда иголка, туда и нитка. В клубе, на вечёрках ли, не говоря уже о застольях, – она рядышком. Бывало, летом на танцах Федя играет, а она сидит около и берёзовой веточкой комаров отгоняет.

Как-то, стоя у магазина в очереди за хлебом, я услышал разговор женщин с Клавой.

– Тебе, Клавка, только и осталось, что Фёдора к юбке пришить. Совсем мужику ходу не даёшь, пасёшь как телка. Не позорь мужика, не смеши людей.

– Ну и смейтесь на здоровье! Понадобится, так пришью, – ничуть не смутившись, отрезала Клава. – Зря, что ли я его три годочка прождала да после ранения выхаживала? То-то... Баб вдовых пол-Рассеи – мигом подберут.

– Многие и поболе твоего ждали, да так мужиков не позорят.

И кто-то с горьким вздохом добавил:

– Некоторые и по сей день ждут...

Что там говорить, дорожили бабы своими мужиками в те нелёгкие годы. Калека, пьяница – а всё-таки свой мужик, не чужой. А о Феде и говорить нечего. Так что Клаву можно было понять. Впрочем, она мало обращала внимания на пересуды и продолжала "пасти" своего Федю.

Вот и сейчас, подойдя к танцплощадке (она у нас с дощатым полом, лавочками и перилами), я увидел в углу, на лавке, неразлучную парочку: Федя, привычно устремив взгляд в пространство, нежно перебирал пальцами теперь уже послушные клавиши и кнопки, а Клава чинно сидела рядом и, сложив руки на коленях, казалось, равнодушно посматривала по сторонам.

Под щемящую и, в то же время, торжественную мелодию вальса "Амурские волны" кружилось несколько пар, остальные парни и девчата – кто в обнимку, кто поодиночке – сидели на лавках. Все разнаряженые: девчата в шёлковых или шерстяных платьях, парни в костюмах, некоторые, по-городскому, в штиблетах, но большинство – в хромовых сапогах. Правду мама сказала: люди стали лучше жить. Давно ли молодёжь ходила на работу и в клуб в телогрейках?

Парни вовсю дымили папиросами, и сизый дым стелился над танцплощадкой. За её пределами кучковались парни помоложе, среди них я разглядел и Серёжку Кузьмина. Тут же, путаясь под ногами, шныряла вездесущая, совсем ещё зелёная, малышня. Своих одноклассников я увидел на "спортивном городке", на котором, правда, кроме обвисшей волейбольной сетки на двух столбах и турника, ничего больше не было. Образовав круг, ребята и девчонки играли в "третий лишний". Галку среди них я не увидел и остановился в тени берёз, окружавших танцплощадку с трёх сторон. Неожиданно на одной из лавок кто-то из девчат тонко взвизгнул, и тут же раздались звонкие шлепки, потом хохот. Я понял: кому-то из парней крепко досталось по горбушке. Когда был ещё несмышлёным, каждый раз недоумевал: зачем это парни лезут девчатам за пазуху, что они там потеряли? А когда, повзрослев, узнал что им там надо, всё равно не мог понять, стоило ли это того, чтобы получать в ответ затрещины? Но ведь лезут же... Вот и Серёжка об этом постоянно талдычит.

На протянутом от конторы проводе, под жестяным колпаком, вспыхнула электрическая лампочка; вокруг неё тут же заплясали легкокрылые, суетливые мотыльки. Молодёжь сразу оживилась, звонче стал смех, а Федя заиграл веселее и громче. А за пределами площадки темнота сделалась ещё гуще, ещё плотнее.

Неожиданно кто-то тронул меня за локоть, я вздрогнул и оглянулся: рядом стояла Надька Шкурихина. Когда она успела подойти, я даже не заметил.

– Здравствуй, Коля, – тихо сказала она.

– Здравствуй, – ответил я, удивлённый её необычно тихим голосом.

– А что к нам не подошёл?

– Федю слушаю.

– Ты, я вижу, совсем загордился. Никуда не ходишь, с ребятами не играешь...

– Некогда. Дел в доме много.

Надька замолчала, а я, после её вчерашней непонятной улыбочки, и вовсе не был расположен разговаривать с ней. Так и стояли, вслушиваясь в чудную, льющуюся, словно с небес, мелодию аккордеона.

– Как красиво играет! – вздохнула Надька. – Так бы слушала и слушала...

Я не ответил. А она опять притронулась к моему локтю и спросила:

– Соскучился по ней, да?

Её слова застали меня врасплох, и я не сразу нашёлся с ответом. Вот ведь пристала! Хорошо ещё, что темно и не видно, как краска заливает лицо.

– По кому это скучаю? – я повернулся к ней. – Чего выдумываешь!

– Брось ты, Коля... Сам знаешь, по кому. Тут и выдумывать нечего. Может, другие не видят, а я всё вижу...

Она опустила голову, но я успел заметить блеснувшие в её глазах слёзы. Только этого не хватало! Ещё вчера улыбалась во весь рот, а сегодня... Что это с ней? Печальная музыка подействовала? Я пристальнее вгляделся в Надьку: в руках она держала берёзовую ветку и пальцами нервно обрывала листья. На ней то же самое платье, что и вчера – ситцевое, совсем вылинявшее, плотно облегавшее ладную фигурку. Она, пожалуй, и завтра в нём будет ходить, почему-то подумал я, и послезавтра, а испачкает, выстирает и опять оденет. У неё, как и у меня, нет отца, и сама она в семье пятая.

– Ничего ты не видишь, – неожиданно дрогнувшим голосом сказал я.

Не знаю почему, но мне вдруг стало очень жалко Надьку. Неужели и вправду влюбилась? Но чем я могу ей помочь? И я тихо повторил:

– Ничего ты не видишь...

Потом сделал шаг – тот самый шаг, о котором пришлось очень долго и горько сожалеть. Я зашёл ей за спину, просунул руки под мышки и ладонями сжал тёплую, упругоподатливую грудь. Надька вздрогнула, оцепенела на секунду, а потом... потом подалась назад и прислонилась ко мне спиной; даже через рубаху я почувствовал её горячее, напряжённое тело. Пять, десять секунд мы так простояли – не помню... Но вот она чуть-чуть повернула ко мне голову и тихо прошептала:

– Не жми так сильно... Больно.

В то же мгновение я отшатнулся от неё, точно ошпаренный кипятком. Сердце моё колотилось, глаза заволокло туманом... И, круто повернувшись, я кинулся от Надьки прочь в спасительную темноту, не разбирая дороги.