Текст книги "Первое грехопадение(СИ)"

Автор книги: Валерий Крылов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Шли дни... С Серёжкой мы сидели за последней партой, а Галка – парты на три впереди по другому ряду. И вот однажды, уже после первой четверти, я поймал себя на том, что слишком часто смотрю в её сторону. Стоило мне оторвать взгляд от книжки или тетрадки, как перед глазами оказывалась её аккуратная головка с ровным пробором, смуглая бархатистая щёчка, маленькое аккуратное ухо с проколотой под серёжку мочкой. Эту алую, пронизанную солнечным светом мочку, мне иногда – до зуда в пальцах – хотелось потрогать. Потом я стал загадывать, какого цвета ленточки она вплетёт в косы на следующий день. Их она меняла часто, и я был рад, если угадывал.

Однажды, уже зимой, я не увидел её за партой на первом уроке и подумал, что она опоздала, но она не появилась и на втором. В конце занятий выяснилось, что Галка простудилась и заболела. Её не было в школе всю неделю, и вся эта неделя показалась мне необычайно длинной и скучной. Ребята ходили её проведать, звали меня, но я, всё ещё верный своим дурацким принципам, отказался.

Но вот она появилась в классе, и всё, что окружало меня, неожиданно засияло новыми радостными красками. Хотя, в сущности, ничто не изменилось: та же истёртая до серых проплешин классная доска, те же скрипучие, облитые чернилами парты, замёрзшие, слабо пропускающие уличный свет окна. И я внезапно услышал, как в груди моей часто-часто затукало сердце, а жаркая кровь прилила к щекам. Мои губы непроизвольно, сами собой, вдруг растянулись в глупой улыбке. Я уткнулся головой в парту, чтобы никто не увидел моего лица, и никто не услышал стук моего сердца. Однако Серёжка толкнул меня локтем в бок и спросил:

– Ты что, заболел? Красный весь!

Я не ответил и только после того, как немного справился с волнением, поднял голову. Ребята и девчонки обступили Галку, засыпая вопросами. Немного осунувшееся после болезни лицо её разрумянилось, было видно, что Галка растрогана всеобщим вниманием и, смущённо улыбаясь, едва успевала отвечать. В какой-то миг мы встретились с ней взглядами, и я, неожиданно для самого себя, кивнул ей, как бы здороваясь. Она в недоумении вскинула брови, однако кивнула в ответ и тут же отвернулась.

К тому времени я прочитал уйму книг и не только детских, и, немного поразмыслив, пришёл к неутешительному для себя выводу: я влюбился! Влюбился так, как может влюбиться только четырнадцатилетний мальчишка впервые в жизни.

Но почему в неё? Были в нашей школе и в нашем классе другие девчонки ничуть не хуже, и которых я знал давным-давно. Рая Жинкова, например, дочка директора школы. Красивее Галки – это точно: карие глаза, матовой белизны лицо, всегда чистенькая, аккуратненькая... Отличница по всем предметам! Причём, заслуженно – тут не придерёшься. Но к ней и на три метра подойти боязно: холодом так и несёт. Взять ту же Надьку Шкурихину – ничего девчонка. Я и без Серёжки давно заметил, что она ко мне не совсем равнодушна: то классную доску вместо меня вытрет, то за пособиями в учительскую сбегает, когда я дежурю, то место в клубе займёт перед сеансом. Но разве колотится, готовое выпрыгнуть, сердце так, как оно колотится при виде Галки, или как перехватывает дыхание от случайного прикосновения к ней во время игр? Нет же этого! И я уже начинал корить себя последними словами за свою излишнюю строптивость и тупое упрямство

Прошёл Новый год, а отношения наши не менялись. Да и о каких отношениях может идти речь, если их не было вовсе. Я, правда, перестал ей дерзить, но по-прежнему держался на расстоянии: не дай Бог, догадается о моих тайных мыслях – и что тогда? Ничего другого, кроме насмешек, я ожидать от неё не мог.

И вот однажды мы большой компанией шли домой из школы после затянувшегося классного собрания. Я немного приотстал. На улице было темно и тихо, и только сияние звёзд освещало утонувшие в сугробах чёрные срубы домов, из печных труб которых струился белёсый дым. А над этими сугробами и домами нависло небо – чёрное, непроницаемое, с яркими крупными звёздами. Оно мне показалось таким близким, что вдруг подумалось: это и не небо вовсе, а огромный купол, накрывший нашу затерявшуюся в снегах деревушку, и мы под ним – одни единственные на всём белом свете. Мне стало отчего-то жутко и тревожно, и я бегом припустил догонять ребят.

От крепкого мороза снег шумно скрипел под валенками, когда мы гуськом шли по тропинке от школы к дороге. А выйдя на неё, раздурились, как обычно, разыгрались, подставляя друг другу подножки, валяясь в снегу. Недавно дорогу расчистил грейдер, и по обочинам образовались высокие отвалы рыхлого снега. Кто-то подставил Галке ногу, она упала, но тотчас вскочила и, решив, что это сделал я, так как шёл сзади, отбросила в сторону портфель, обхватила меня руками и завалила в сугроб. Я даже не сделал попытки сопротивляться, а она, сидя на мне верхом, распяла мои руки в разные стороны и, часто дыша, угрожающе сказала:

– Будешь ещё подножки ставить? Будешь?

Я лежал, молчал и во все глаза смотрел на неё. Я ещё никогда не видел так близко её лицо. Даже в темноте были видны горящие глаза, пушистые ресницы, прихваченные на кончиках инеем, и полуоткрытые губы, из которых вместе с паром вырывалось горячее дыхание, обжигающее мои щёки. В ту минуту мне хотелось только одного: пусть эти мгновения длятся вечно!

Кто-то из ребят крикнул:

– Вы что там, целуетесь? – и все засмеялись.

А Галка пристально-пристально посмотрела на меня, потом быстро вскочила и, отвернувшись, начала стряхивать с себя снег. Подобрав портфель, она крикнула:

– Хлопцы, хватит баловать! Пора до хаты – мамка ругаться будет.

И, не дожидаясь никого, бегом припустила домой.

На следующий день я то и дело наталкивался на её изучающий и, в то же время, вопрошающий взгляд; он как бы спрашивал: "А что же там было? Там – на дороге, в снегу?". Но что я мог сказать ей? Что влюбился по уши, что днями и ночами думаю о ней? Об этом сказать? Ну уж нет.

Так продолжалось до самой весны. Наступили дни, когда жизнь в посёлке замерла. Весенняя распутица загнала почти всех жителей в дома, и редко, кто отваживался без крайней нужды выходить на улицу дальше своего двора. Не ходили даже лесовозы, опасаясь сползти с гружёным прицепом в кювет, из которого потом трактором не вытащить. Вот если бы и в школе занятия отменили, думали мы, ребетня, тогда совсем было бы замечательно. Только кто их отменит? Вот и приходилось нам каждый день добираться до школы окольными путями, огибая огромные, похожие на озёра лужи, выискивая места, где можно пройти, не увязнув в грязи до колен.

Был воскресный день. С утра я задал корове с телёнком сена, вынес пойло и на этом покончил с хозяйственными делами. Затем, чтобы меня уже ничто не отвлекало, быстренько переделал домашние уроки и расположился с книгой у окна в большой комнате – там светлее.

А в доме тепло, топится печь, мама занялась сортировкой рассады на кухне, и оттуда доплывал до меня терпкий запах от растревоженных помидорных листьев. Тоня ушла к подруге готовиться к экзаменам в техникум, а Зина сказала, что пойдёт на почту по каким-то делам. Но это она так сказала, а я, когда таскал сено в стайку, видел напротив нашего дома Ромку Васильева. Наверное, сидят сейчас у кого-нибудь на посиделках и семечки щёлкают. А что ещё делать в такую погоду?

Вначале я услышал стук в дверь, потом – незнакомый женский голос:

– Здравствуйте, Елизавета Михайловна. А мы к вам.

– Проходите, проходите, – засуетилась мама.

– Извините, что отвлекла вас. Я знаю: вы шьёте, Елизавета Михайловна. Не могли бы вы сшить платье вот этому сорванцу?

– Да вы раздевайтесь и проходите в комнату, там и поговорим.

Послышался шорох одежды, женщина снова заговорила, и в голосе её прозвучали где-то слышанные мною интонации:

– Всё горит, как на огне – прямо беда. Скоро лето, а ей выйти не в чем.

– Что же вы в грязь-то такую? До лета ещё время есть.

– Так ведь выжила: пойдём да пойдём ...

"Кого это ещё принесло в такую погоду?" – подумал я, и в это время занавески на двери, отделявшие кухню от комнаты, раздвинулись, и вошла тёмноволосая женщина в красивом темно-синем шерстяном платье со свёртком в руках. Я узнал мать Галки Щиры – видел несколько раз. А следом за ней... Следом за ней вошла и сама Галка. Если бы в комнате вдруг рухнул потолок или полыхнула молния, я не был бы так потрясён! Я не поверил своим глазам и зажмурился.

– Что же ты, Коля, не поздороваешься? – как издалека, донёсся до меня голос мамы. – Что же ты сидишь?

Я отлип от табуретки и, опустив глаза, пробормотал что-то невнятное. Наверное, сумел-таки поздороваться.

– Здравствуй, здравствуй, – чистым приятным голосом сказала женщина. – Мне Галя говорила, что вы учитесь в одном классе. Это хорошо. А меня зовут Оксана Николаевна. Осипшим голосом я с трудом выговорил своё имя, схватил со стола книгу и, боком-боком, прошмыгнул мимо неё и Галки в кухню.

Вот так номер! Галка в нашем доме да ещё с матерью! Что им надо? Ах, да – платье шить... Мои мысли смешались, сердце колотилось – я был в панике. Может, сбежать куда-нибудь? Но куда в такую слякоть? Пометавшись по кухне, я постепенно успокоился. В конце концов, не я к ним пришёл, а они к нам, подумал я и сел за стол. Отодвинув ящички с рассадой подальше к окну, я уткнулся в книгу, но вскоре понял, что ничего не соображаю. Из комнаты доносились голоса, там обсуждали фасон платья, слышалось весёлое Галкино щебетанье. Потом я слышал только мамин голос: "Так... повернись, повернись... Подними руки... О, да ты уже взрослая девочка!... Теперь талию... Ну вот, кажется, всё".

Через пару минут, распахнув занавески, в кухню вошла Галка. Я склонил голову ещё ниже и искоса наблюдал за ней. Сегодня на ней было клетчатое шерстяное платье с белым воротничком, в котором я её никогда раньше не видел. Она показалась мне такой красивой, такой недоступной, что меня всего – от макушки до пяток – пронзило чувство собственной никчемности и ущербности. Галка немного постояла, качаясь с пяток на носки, потом заложила руки за спину и прошлась по кухне.

– Хорошо у вас, – сказала она. – Тепло и уютно.

Я промолчал, скрывая своё волнение, а сам подумал: пришла бы ты месяца два назад, когда в углу телёнок стоял. Дуська отелилась в лютые февральские морозы и бычка пришлось занести в дом. Запашок был ещё тот – разве укараулишь за ним...

А кухня у нас маленькая: большую часть занимает печь и сколоченный из досок топчан с матрацем, накрытый лоскутным одеялом; на нём я сплю. Обеденный стол придвинут к единственному окну, наполовину занавешенному ситцевыми задергушками. На подоконнике – горшочки с геранью и помидорная рассада. Пол некрашеный, но выскоблен ножом и застлан пёстрыми домоткаными дерюжками. Справа от двери – вешалка. Сейчас на ней, рядом с нашей одёжкой, висят Галкино серенькое пальтишко, знакомое мне по школе, и светло-голубой габардиновый плащ – её матери. От чужой одежды на меня наплывает приятный запах духов – такой же, какой я почувствовал, прошмыгнув мимо нежданных гостей ещё в той комнате.

Галка подошла к столу и спросила:

– Что читаешь?

Опять ни слова не сказав, я приподнял обложку книги.

– "Преступление и наказание". Фу! Скукотища! Я начала и бросила. Она у нас дома есть. Думала, о сыщиках, а там... Ты хоть что-нибудь понимаешь?

– Понимаю, – на этот раз я ответил, потому что моё дальнейшее молчание могло быть ею расценено, как верх трусости и тупости.

А с книгой я, как и она, обманулся. Когда выбрал её в библиотеке, Валентина Ивановна, преподаватель литературы, наша классная руководительница и библиотекарь по совместительству, сразу предупредила меня: "Это очень серьёзная и сложная книга, Коля. Не уверена, что ты её поймёшь. Может, отложишь до будущих времён?". "Я попробую, Валентина Ивановна", – самоуверенно ответил я. Но, прочитав несколько страниц, понял: права была учительница! По нескольку раз я перечитывал одну и ту же страницу, пытаясь вникнуть в суть событий и хоть что-то понять в них. Очень жаль было Сонечку, а поведение Раскольникова вызывало недоумение: зачем он сам-то лез на рожон, зачем заигрывал с этим хитрюгой Порфирием Петровичем? Сидел бы себе тихо, не высовывался... Непонятно. Однако я не отступал. И, подняв на Галку глаза, повторил:

– Я всё понимаю.

– А я "Госпожу Бовари" прочитала, – с вызовом сказала она. – Ты читал?

– Нет, не читал.

– Зря. Очень интересная книжка. Там про любовь, – она закатила глаза и со вздохом добавила: – Несчастную и трагическую.

– Ерунда всё это. Я такие книги не читаю, – неожиданно для себя соврал я и опять склонился над книгой.

И вдруг её ладонь легла на страницу.

– Не притворяйся. Я вижу, что ты не читаешь, – и, наклонив голову, заглянула мне в глаза и вкрадчиво спросила: – Коля, а почему ты меня так ненавидишь?

Я даже отшатнулся от такого вопроса. Её лицо выражало неподдельную печаль, но в прищуренных глазах мелькали весёлые зелёные искорки.

– Тебя!? Ненавижу?

– Да, меня. Ты со всеми девчонками и хлопцами дружишь, а мне только и знаешь, что грубишь. Разве не так?

– Выдумываешь ты всё, – я почувствовал, как краска предательски заливает моё лицо. – Со всеми я одинаково...

– Ты не увиливай, не увиливай! Ты мне прямо скажи...

И тут – мне на спасенье! – в кухню вошли обе матери.

– О чём молодёжь беседует? – спросила Галкина мать, с улыбкой оглядывая нас.

– О книжках, мамо, – не моргнув глазом, весело сказала Галка. – Коля "Преступление и наказание" читает. Он у нас самый умный в классе.

– Ну, если Достоевского читает, тогда конечно. Вот только не рано ли?

– А ещё он стихи пишет.

Оксана Николаевна с интересом посмотрела на меня. Если бы сейчас к моим щекам поднесли спичку, она бы вспыхнула. В эту минуту я ненавидел Галку. Болтушка! Несёт что попало... Я всего-то одно-единственное стихотворение написал в школьную стенгазету к годовщине Октября, и то Валентина Ивановна помогала.

– Вот и бери с него пример, – назидательно сказала Оксана Николаевна. – Потому как, кроме озорства, я в тебе никаких талантов не нахожу. И давай-ка одеваться, нас папа ждёт.

Они быстро оделись, попрощались и вышли. Мама за ними следом – проводить. Но дверь опять приоткрылась, и просунулась Галкина голова, в глазах сверкали всё те же искорки. Не переступая порог, она с преувеличенной мольбой в голосе сказала:

– Коля, а ты не ответил на мой вопрос. Я буду ждать.

Точно парализованный, я сидел за столом и хлопал глазами.

После их ухода стало тихо. Прошла минута, другая... Мирно, со скрипом, тикали на стене ходики с кошачьими глазками: тик-так, тик-так, тик-так... И мне вдруг показалось, что в доме никого не было: ни Галки, ни её матери, а всё, что произошло несколько минут назад, мне просто привиделось. Однако я опять почувствовал запах незнакомых духов, который ещё висел в воздухе, и этот новый для нашего дома запах мог означать только одно: гости были и ничего я не нафантазировал. Вот на этой странице совсем недавно лежала Галкина ладонь. Я осторожно положил свою ладонь на то же самое место, но в это время с улицы вошла мама, и я отдёрнул руку.

– Хорошая девчушка, – сказала мама, подсаживаясь ко мне. – Боевущая! Улыбнувшись, спросила: – Тебе она нравится?

Я насупился, отвернулся к окну и сказал:

– Мам, может, не надо это платье шить?

– Это почему же не надо? А жить нам на что?

Я ещё ниже опустил голову.

– Ох, сынок, сынок... Тебе не хочется, чтобы я с них деньги брала? – мама вздохнула. – Я понимаю... Ты думаешь, я с легким сердцем беру? Да ведь на отцовскую пенсию нам не прожить, сам знаешь. Вот Катя прислала немного из города, так на Тоню потратили – ей в техникум уезжать. – Помолчала и опять заговорила: – Люди стали лучше жить, обновки разные покупают, велики, мотоциклы, материю красивую на платья... Стало быть, деньги лишние появились. А за работу я и так уж самую малость беру, по-божески...

Я посмотрел на маму: она замолчала и, сложив руки на коленях, немного сгорбившись, невидящими глазами смотрела в тёмный угол за печкой. Какую-то безнадежность и безысходность увидел я в сгорбленной спине и опущенных плечах, и острая жалость, наверное, впервые в жизни защемила мне сердце. Я ткнулся лбом в её плечо и тихо сказал:

– Только не шей ночами, ладно?

– Не буду, сынок, не буду, – она встрепенулась, выходя из оцепенения, обняла меня за плечи. – Уставать стала... Вот вырастешь, пойдёшь работать – и совсем перестану. Девчонки что – отрезанный ломоть, выйдут замуж – и нет их. Вся моя надежда на тебя, сынок. Не бросишь мамку-то, а?

– Не брошу.

Сколько помню себя, столько и помню звонкое металлическое стрекотание маминой швейной машинки "Зингер" – её свадебного приданного. Стрекотание это было для всех нас и колыбельной песней, и будильником...

До войны, пока жив был отец (мама часто рассказывала о тех счастливых годах), она шила только для семьи, но с его уходом на фронт и гибелью в дом постепенно вползала нужда. Попробуй-ка, прокорми четверых! Мама научилась кроить, сама придумывала фасоны и вскоре стала известной на всю округу портнихой. Придёт с работы, управится по хозяйству – и за машинку. Приносили шить платья, кофточки, юбки и даже перелицовывать старые костюмы и пальто. Снаружи шерстяная ткань выгорит, исшаркается, а с внутренней стороны ещё ничего, вид приличный – носить, не сносить! Нам тоже иногда приходилось распарывать старую одёжку, чихая от набившейся за подкладку пыли. После войны пошла дорогая, капризная в шитье, трофейная ткань. Справлялась мама и с ней. Сёстрам несказанно повезло: их тряпичные куклы с чернильными глазами, носами и ртами щеголяли в платьях, сшитых из обрезков крепдешина и креп-жоржета,

Три года назад мама перестала ходить на работу – её замучил кашель. Ездила в районное село, но и там врачи не смогли определить причину болезни. Вдруг, ни с того ни с сего, накатывал приступ и чаще всего ночами. Начинался он с покашливания, затем доходил до спазм, до удушья. Испуганные, мы все как один, вскакивали с постелей, кто зажигал лампу, кто нёс ковш с водой, кто полотенце и, выстроившись у её кровати, босоногие и полуодетые, с замиранием сердца смотрели на неё. А мамино лицо тем временем багровело сильней и сильней, принимая пугающий нас синюшный оттенок. В коротких паузах она делала глоток воды и опять заходилась кашлем. Так продолжалось минут десять-пятнадцать. Когда приступ заканчивался, она откидывалась на подушку, вытирала полотенцем мокрые лицо и грудь и несколько минут лежала неподвижно. Потом открывала глаза и говорила: "Ну, кажется, всё... Не бойтесь... ложитесь спать...". Мы гасили свет и шли к своим постелям, но долго не могли уснуть, прислушиваясь к её дыханию.

До какого-то времени матери для нас – существа, можно сказать, безликие и даже бесполые. Они есть, они рядом – и этого достаточно. Они – часть нас самих, как жизненно важные органы, которые не ощущаешь и не замечаешь, пока те сами не напомнят о себе. И только повзрослев, начинаем понимать, что такое мать и что она для нас значит. Я понял это, когда увидел её опущенные плечи и пустой, ничего не видящий взгляд. И ещё я понял, пожалуй, самое главное: теперь уже не она, а я должен быть за неё в ответе.

В понедельник, в школе, Галка то и дело поглядывала на меня своими серо-зелёными глазами и загадочно улыбалась, чего не случалось никогда прежде. Но я старался держаться от неё на расстоянии и не собирался отвечать на вчерашние вопросы.

Последним уроком в тот день была литература. После звонка ко мне подошла Валентина Ивановна и сказала:

– Коля, ты не смог бы задержаться сегодня? В библиотеке накопилось много неразобранных книг, а мне очень некогда. Поможешь?

У Валентины Ивановны заболел ребёнок, всю прошлую неделю она менялась уроками с другими учителями и часто убегала домой. Я с радостью согласился.

Валентина Ивановна... Небольшого росточка, очень подвижная, с тёплыми карими глазами на приветливом лице, она, без преувеличения, была любимицей всего посёлка. Несколько лет назад, после окончания педучилища, её направили в нашу школу преподавателем литературы. Многим казалось, что эта тоненькая, похожая на вчерашнюю школьницу городская девчонка вряд ли надолго задержится в нашей глухомани и сбежит, как уже сбегали до неё. Не сбежала. И печку научилась топить и носить воду на коромысле из колодца, но самое главное – быстро нашла общий язык не только с учениками, но и со всеми жителями. А два года назад, неожиданно для всех, вышла замуж за весёлого тракториста Пашу Михеева, перейдя дорогу многим его воздыхательницам. Бабы между собой судачили, что, мол, Паша теперь "учительшу" на руках носит и каждую пылинку с неё сдувает. Только неизвестно, когда ему это удавалось, если с утра и до вечера Валентина Ивановна пропадала в школе. Помимо уроков, она успевала выдавать книги в библиотеке, выпускать стенгазету, вести драмкружок, не говоря уже о почти ежедневных походах к родителям закоренелых двоечников, мотаясь из одного конца посёлка в другой.

Я собрал в сумку книжки с тетрадками и пошёл за Валентиной Ивановной. Библиотека находилась рядом с учительской и занимала небольшую комнату с одним окном. Вдоль стен от пола до потолка стояли стеллажи, сколоченные из струганных досок, и два стола: один у двери, другой у окна; сейчас они оба были завалены книгами и журналами. Года четыре назад в библиотеке насчитывались что-то около трёх сотен томов, а сейчас – едва вмещались на полках. Пользовались библиотекой не только школьники, но и многие жители посёлка.

– Коля, разбери, пожалуйста, книги по алфавиту и расставь по полкам, – сказала Валентина Ивановна. – Впрочем, ты уже знаешь что к чему.

Конечно, я знал, что нужно делать. Иногда, на час-другой, я задерживался в библиотеке после уроков и помогал Валентине Ивановне прибирать книги. Бывали случаи, когда она, уходя по своим делам, оставляла меня один на один с этими несметными сокровищами. Честное слово, при виде книг у меня начинали дрожать руки. Они всегда казались мне живыми существами, с которыми можно было поговорить о чём угодно, читая и перелистывая страницы. У меня уже выработалась привычка: ставя книги на полку, я ласково поглаживал корешки пальцами; так гладят любимую кошку или собачку. Удручало лишь одно: книг тысячи и тысячи и живи хоть два века – все их не прочесть.

Валентина Ивановна передала мне ключ от висячего замка, которым запирали библиотеку, и собралась уходить, но дверь открылась, и на пороге появилась Галка. Пальто на ней было не застёгнуто, в руках она держала портфель и белую вязаную шапочку.

– Валентина Ивановна, мама попросила меня взять "Кавалер Золотой Звезды" Бабаевского. Она есть в библиотеке?

– Есть, Галочка. Но извини меня, пожалуйста, мне очень некогда. Давай в следующий раз, хорошо?

– А можно, я Коле помогу, а потом сама найду книгу?

Валентина Ивановна перевела взгляд с Галки на меня, чему-то улыбнулась и сказала:

– Вы ссориться не будете? А то я вижу, вас никак мир не берёт.

– Что вы! Мы давно уже не ссоримся, у Коли спросите.

– Ну что ж, замечательно! Тогда ты будешь разбирать книги по алфавиту, а Коля – раскладывать по полкам. Договорились? А я побежала.

Она быстро вышла и прикрыла за собой дверь. Минуты две стояла такая тишина, что было слышно посвистывание весеннего ветра за окном и царапанье по стеклу веток берёзы, стоящей рядом со школой.

Не поднимая на меня глаз, Галка подошла к столу, положила портфель с шапочкой на стул, затем повернулась, отвела руки назад и, забавно подпрыгивая на носках, скинула пальто на спинку.

– Ого! Сколько навалили! – сказала она, оглядывая груду книг. – Неужели так много читают?

– Думаешь, ты одна грамотная? – сердито сказал я. Неожиданному появлению Галки в библиотеке я совсем не обрадовался: мало того, что вчера пред своей матерью выставила меня круглым дураком, так ещё и сюда заявилась, лишив возможности побыть один на один с книгами.

– А ты опять за своё? – сказала Галка, присаживаясь к столу. – Опять будем ссориться?

– А ты что, за ответом пришла? – напомнил я вчерашний разговор.

– Каким ещё ответом? – она, вроде бы, непонимающе взглянула на меня снизу вверх.

– Ну... – я замялся. – Ты вчера просила ответить.

– А, ерунда! Я пошутила, – и, загадочно улыбнувшись, добавила: – К тому же, я давным-давно знаю ответ.

–. Что ты можешь знать? Врёшь ты всё.

– А вот знаю. Хочешь, могу сказать?

– Скажи.

Она переложила на столе с одного места на другое несколько книг, решительно тряхнула головой и сказала:

– Ладно, сам напросился, – она ещё немного помедлила, потом подняла голову и, глядя на меня в упор, сказала: – Ты в меня влюбился, но почему такой злой – не могу понять. Что, не так?

Книга, которую я только что взял со стола, едва не выпала из рук. Я пытался что-то сказать, но лишь беззвучно шевелил губами и краснел, краснел... Галка прыснула в кулак, а потом звонко расхохоталась.

– Какой ты смешной, Колька! Да не смотри ты на меня так!

Она ещё издевается! Этого я вынести уже не мог. Я положил книгу на стол, вынул из кармана ключ и бросил перед ней.

– Ну и смейся, – сказал я и пошёл к двери.

Галка выскочила из-за стола, загородила мне дорогу и схватила за рукав.

– Коля, постой! Я же ещё не всё сказала.

Я вырвал руку.

– Чего тебе ещё?

– Я тоже... Ты тоже мне нравишься.

Она открыто, без улыбки, смотрела на меня, и я увидел, как по её щекам разливается яркий румянец – такой яркий, что в нём почти растворились конопушки. Длинные изогнутые ресницы вдруг часто-часто затрепетали, и она опустила глаза.

– Теперь и ты можешь смеяться.

Мы стояли друг перед другом и молчали. Даже не знаю, сколько мы молчали, время для нас остановилось.

В романтических книгах я читал: после объяснения, влюблённые непременно заключают друг друга в объятья и сливаются в долгом страстном поцелуе. Но то в романах. А здесь была школа, тесная коморка, называемая библиотекой, и мы: растерявшийся нескладный мальчишка в коротковатых штанах и в линялой серой курточке и девчонка – тоненькая, стройная и напряжённая, как натянутая струна. Какие тут объятья, какие поцелуи! Прикоснуться – и то боязно, а о чём-то другом даже подумать грешно.

Первой пришла в себя Галка; не поднимая глаз, она вернулась к столу и принялась перебирать книги, затем подошёл я и стал ей помогать. Некоторое время мы избегали смотреть друг на друга. Но вот, словно по команде, подняли головы и, встретившись взглядами, вначале робко улыбнулись друг другу, а потом весело рассмеялись. И обоим сделалось легко и хорошо.

Мы не стали разбирать книги по алфавиту, как советовала Валентина Ивановна, а, взяв со стола стопку, шли к стеллажам и уже там, перебегая с места на место, раскладывали по полкам. Мы носились по тесной комнате, задевая друг друга то локтем, то плечом, часто прикосновения были совсем не случайны, но нам они нравилось, нам хотелось этого. Прикосновения будили в нас пока не ясные, но волнующие своей новизной чувства.

Мы так увлеклись, что не услышали, как открылась дверь, и на пороге появился школьный истопник и сторож дядя Вася. Это был старик лет семидесяти, на тёмном, морщинистом лице, похожем на кору старой вербы,– седая щетина. К его правой ноге, ниже колена, ремнями привязан деревянный протез, похожий на большую перевёрнутую бутылку; ногу он потерял ещё в гражданскую войну. И как мы его не услышали? Он всегда так громко стучит своей деревяшкой, что в классах бывает слышно

– Колька, ты, что ли? – подслеповато щурясь, спросил он.

– Я, дядя Вася.

– Никак, опять проштрафился? После уроков оставили? А это кто с тобой? Что-то не припомню... Совсем слепой стал.

– Мы книги прибираем, – я оставил без внимания его последний вопрос. – Валентина Ивановна попросила. Минут через десять закончим.

– Тогда ладно. А то слышу: шебаршит кто-то... В школе-то уже пусто, запираться пора.

Он ушёл, прикрыв за собой дверь. На этот раз мы отчётливо услышали размеренную поступь его деревянной ноги.

– А я испугалась, – сказала Галка. – Теперь будут знать, что мы были здесь вдвоём.

– Кому он скажет? Да хотя бы и узнали – кому какое дело!

– Не хочу я, чтобы все знали, что мы с тобой дружим. Навыдумывают всякое... Не хочу.

"Мы с тобой дружим" – эти слова прозвучали для меня чудесной, ни с чем несравнимой музыкой. Я был на седьмом небе от неожиданно свалившегося на меня счастья. Разве мог я ещё вчера предположить, что так стремительно будут развиваться события? Но в тоже время не совсем понимал: как мы будем дружить, если дружбу придётся скрывать? Я не собирался, конечно, таскать за ней портфель, как таскал Генка Тимохин за Зойкой Головановой. Он, первый в классе балагур и весельчак, теперь сам подставлялся под насмешки ребят. Зойка девчонка, что и говорить, симпатичная, но очень уж капризная, выбражулистая, да к тому же известная всей школе сплетница. Конечно, это их дело, только мне, после всего, что сегодня случилось, хотелось чаще быть рядом с Галкой, говорить с ней, слышать её необычный мягкий говорок, обращённый не к кому-нибудь, а ко мне и только ко мне.

– Что же мы будем делать? – озадаченно спросил я.

– Не знаю, – она медленно подошла к окну, немного постояла, о чём-то думая, затем указательным пальцем вывела на запотевшем стекле два слова: "Не знаю". Но через минуту вдруг круто повернулась и, сияя глазами, торжественно произнесла:

– Мы будем писать друг другу письма!

– Какие ещё письма?

– Обыкновенные, на бумаге. Ты не писал никогда писем? – В ответ я покачал головой, и тогда она сказала: – Я первая напишу тебе. Здорово я придумала, да? Это же так интересно! Только давай поклянёмся: наши письма – это наша тайна. Никто-никто не должен знать. Поклянешься?

Видя, каким азартом горят её глаза, я согласно кивнул, хотя до конца не понимал, что же из этого может получиться?

На улице заметно стемнело, и в библиотеку потихоньку вползал сумрак, вначале затеняя собою углы, а потом и всю комнату. Мы быстренько разобрались с последними книгами и стали собираться домой. Я напомнил Галке, что надо бы поискать "Кавалера Золотой Звезды" для её матери.

– А она у нас есть, – не моргнув глазом, сказала она. – Правда, в "Роман-газете". – И увидев недоумение, написанное на моём лице, легонько щёлкнула меня в лоб: – Какой же ты, Колька, недогадливый!

По дороге домой мы договорились, что письма будем передавать в книжках или тетрадках, но так, чтобы никто ничего не заметил. Всё это походило на игру – до конца неясную, но таинственную и волнующую. Как в романах!

Не дойдя до конторы, где, в отведённых начальству квартирах, жила Галка, мы попрощались. Я смотрел ей вслед и любовался тем, как она, ловко перепрыгивая через лужи, бежала к двери. Открыв её, она оглянулась и помахала мне рукой.