Текст книги "Первое грехопадение(СИ)"

Автор книги: Валерий Крылов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Крылов Валерий Степанович
Первое грехопадение

Валерий Крылов

ПЕРВОЕ ГРЕХОПАДЕНИЕ,

или почти недетская история

Нередко людям, достигнувших несомненных и вполне заслуженных успехов, задают ставший уже сакраментальным вопрос: «Как бы вы прожили свою жизнь, если начать её сначала?». Большинство, для приличия немного подумав, с неизменным пафосом отвечают: «Я прожил бы её точно также!». Но что-то не верится. Мне кажется, в подобных ответах присутствует изрядная доля лукавства. Неужели, окунаясь в глубины памяти – хранилище наших поступков, мыслей и чувств, – мы не найдём чего-то такого, о чём приходится сожалеть?

Недавно я наводил порядок в книжном шкафу и добрался до самой верхней полки, куда давно не заглядывал. Там плотным рядом стояли мои давние друзья – книги, которыми я зачитывался в юности и молодости. Почти все они, пройдя через десятки рук, были изрядно потрёпаны и на многих из них едва различались названия. Перебирая пальцами корешки, я вынул одну из книг. Она, в отличие от других, была заново переплетена в дерматиновую обложку небесно-голубого цвета. Я знал, что это за книга, как знал и то, что лежит между её страницами. С минуту я держал её в руках, но, так и не раскрыв, поставил на место. И мне с грустью подумалось: за давностью лет мы многое прощаем себе, вот только не знаем – простили ли нас.

Последние годы детства, а это первая половина пятидесятых годов, я провёл в небольшом посёлке лесорубов. На моей памяти это был уже третий посёлок, куда переселилась наша семья за последние пятнадцать лет. В двух предыдущих закончились отведённые лесхозом вырубки, и лесорубам с семьями, с домашним скарбом и животиною пришлось переселяться на новое местожительство. Не многим оно пришлось по нраву. Перемежаемые топкими непролазными болотами на многие десятки километров протянулись осиновые и берёзовые леса. Поговаривали, что если дальше идти на север, то до самого Ледовитого океана, кроме зверья, не встретишь ни одной живой души. И название-то придумали подходящее – урман. Что-то зловещее и дремучее слышалось в этом незнакомом слове. Мужики ворчали: «Сюда только на каторгу ссылать». Только что им оставалось делать, если кроме пилы и топора в руках ни чего не держали. Да за спиной почти у каждого четыре или пять разинутых ртов: «Папка, мамка, есть хочу!»

Так что, после звонкого и чистого соснового бора на берегах Уени, притока Оби, где жили до переселения, – этот сырой болотистый край с несметными полчищами всевозможного гнуса показался нам сущим адом. И что особенно удручало, в первую очередь, конечно, детвору, так это отсутствие хотя бы маломальской речушки. Воды в болотах, как говорится, по самые ноздри, а ближайшая речка – за десять километров. И поплавать было охота и порыбачить, да разве набегаешься в такую даль! Но в летние месяцы мы раза три-четыре всё же добирались к этой речке, обязательно с ночевкой, чтобы на вечерней и утренней зорьке поудить окушков и гальянов. Уловы были небогатые, но на общую уху нам хватало.

Но так уж устроены люди, что со временем привыкают ко всему. Привыкли и мы. Находились и в этом берёзово-осиновом краю свои неожиданные радости. Пригреет солнышко, слижет своим горячим языком сугробы, напитается земля теплом, и буйная зелень попрёт тогда как на дрожжах. Такое диво в сосновом бору не встретишь. Иной раз выйдешь из колка – и ахнешь! От края и до края горит поляна ярко-оранжевым пламенем – это огоньки цветут, страшно ногой ступить, ещё обожгут ненароком. Чуть подальше – полянка медуниц; не полянка – озерко синее, так и хочется ладонями зачерпнуть и пить, пить... Но нарвёшь пучок, нащиплешь соцветий – и в рот, а вкус у них сладкий, медовый. Весной, рыская ватагами по лугам, мы, истосковавшиеся по свежей зелени, находили и жевали всё, что только попадалось из съедобных кореньев и трав. И никакая хворь нас не брала, хотя едва сойдёт снег, уже вовсю носились босиком. А перевалит лето за середину, и в подлесках всегда отыщешь смородину или малину, на полянах – клубники красно, начинается грибная пора – грибы хоть литовкой коси. И всё под боком, сразу за огородами – собирай, не хочу!

В тот день, когда, пожалуй, началась эта история, была моя очередь встречать нашу корову Дуську из стада, а Тоне, моей сестре, поливать в огороде грядки. Корову встречать и грядки поливать – не самые трудные из домашних дел, но, когда одно и то же повторяется изо дня в день, надоедает. Вот мы и решили ещё в прошлом году установить для разнообразия очерёдность. Однако через неделю корову встречать, и грядки поливать придётся мне одному: Тоня уезжает в город учиться в техникуме. Собственно, и поливать-то к концу лета особо нечего: огурцы отходят, помидорам много воды не надо, остаётся капуста – она водичку любит.

На сестёр я богатый: кроме Тони, у меня ещё их две. Самая старшая – Катя. Три года назад она уехала в город, там вышла замуж и теперь работает в буфете кинотеатра, продаёт мороженое. Когда я узнал об этом, то удивлению моему не было предела. Ладно, мы втихомолку, чтобы уборщица не заметила, щёлкаем семечки в клубе, но семечки семечками – они бесплатные, а тут – мороженое! Получается, два горошка на ложку. Ничего себе! Мама на кино-то едва-едва наскребёт... О мороженом я читал в книжках и слышал от пацанов, которые побывали в городе, но что оно собой представляет и каково на вкус, мне неведомо. Говорят, вкуснятина – пальчики оближешь! А может, и там его не все едят? Кто знает...

Зина живёт пока с нами, но вряд ли надолго засидится в девках. Она у нас самая боевущая и самая красивая, и уже сейчас от парней отбоя нет. Работает она почтальоном, и частенько, когда ей некогда, мне приходится разносить письма и газеты по всему посёлку. Ничего, и с этим справляюсь. Зато знаю всех жителей наперечёт, и меня все знают, как облупленного.

Вот такая наша семья: мама, три девчонки и последний я – пацан. Отец ушёл на фронт, когда я должен был вот-вот родиться. Он так и не увидел меня – погиб в 1942-ом году. А как он ждал меня! Позднее я узнал об этом из его писем с фронта, которые зачитывал до дыр. В одном из них отец писал: "Наконец-то у нас парень. Знаешь, Лиза, если что случится со мной – теперь не страшно, теперь есть кому продолжить наш род. Берегите его...".

И вот иду по дороге, пылю разбитыми ботинками, которые давно "просят каши", а вокруг тихо, пустынно, только свиньи хрюкают в не просыхающих за лето кюветах, да у плетней копошатся куры. Вторая половина августа, конец дня, а теплынь такая, какой и в июле не увидишь. Этим летом мы немного припозднились с покосом и горевали, что не успеем управиться до дождей. Но теперь успеем посуху – это точно. На неделе мы сгребли и скопнили последнее сено, а завтра должны сметать ещё один стог, последний Мама сказала: "Нам, видно, Боженька нынче помогает". Боженьку-то она к слову помянула, потому как я ни разу не видел, чтобы она молилась или крестилась. В тридцать девятом году, рассказывала она, отец вступил в партию, снял висевшие в переднем углу иконы, завернул в расшитое петухами полотенце и засунул на самое дно сундука. После его ухода на фронт мама всё же вынула иконы и молила Бога, чтобы миновала Антона Степановича вражья пуля. Не миновала. Пришла похоронка, мама сняла Христа вместе с Богородицей, в сердцах хотела выбросить, но раздумала и положила на старое место в сундук. Пожалуй, они до сих пор там лежат.

Посёлок наш небольшой, дворов пятьдесят, и тянется вдоль грейдерной дороги, по которой вывозят лес, километра три. По обеим её сторонам, повторяя изгибы, то тут, то там разбросаны дома и усадьбы. Строились, кому и где как вздумается, лишь бы место посуше было. И не дома построили, а так – избушки. С первого взгляда видно, что рублены они на скорую руку, у некоторых даже углы ровно не опилены. А ради чего стараться, если жить в таком домишке от силы пять-шесть лет? Вот вырубят отведённые деляны – и этому посёлку придёт конец.

Из-за поворота показался лесовоз, за ним стелился отяжелевший к вечеру серый шлейф пыли. Пропуская его, я сошёл на обочину, но он притормозил рядом со мной, и из кабины высунулась кудрявая голова Ромки Васильева – ухажёра Зины. На его загорелом, обветренном лице были заметны грязные дорожки от пота: в железной кабине при такой духоте – хоть парься.

– Колька! – крикнул он мне. – Передай Зине, что на вечёрку не успею. Пусть не ждёт. Обязательно передай!

– Ладно, передам, – сказал я, и груженный лесом ЗИС-151 с прицепом, обдав меня горячим, смешанным с бензиновой гарью воздухом, продолжил свой путь. Я даже почувствовал, как под ногами прогнулась земля. Берёзовые хлысты, наваленные на прицеп, без сучьев и листьев, казались неестественно длинными. Из-под ободранной стальными тросами коры проглядывала слезящаяся соком древесина, похожая на голую кость; тонкие вершины раскачивались и пружинили на ухабах. Отгуляли берёзки своё, отшумели. Сколько таких уже вывезено из леса, а всё везут и везут...

Дорогой я вспомнил, что надо бы заглянуть к Серёжке Кузьмину, моему однокласснику, – это по пути. Его отец, дядя Зена, знаменитый на всю округу пилоправ, должно быть, наточил мою ножовку. После его заточки, говорили лесорубы, пилы не пилят, а поют. И он никогда никому не отказывает. Тётка Варвара, его жена и мать Серёжки, ворчит другой раз: "Всё ширкаешь, Зиновий, ширкаешь, хоть бы какую копейку в дом". А дядя Зена, высокий сутуловатый мужик, с рыжевато-седой щетиной на изрезанных глубокими морщинами щеках, или промолчит, или, не выдержав, скажет: "Побойся Бога, Варвара! Я что, с них последнее рвать буду?". Это верно: двуручные пилы, "лучки", ножовки и топоры несли затачивать те, у кого мужиков в доме не было. Как у нас, например.

Он знал моего отца, до войны они вместе работали и вместе уходили на фронт. Только дядя Зена вернулся после тяжёлого ранения (он и сейчас прихрамывает), а отец погиб. Всякий раз, увидев меня, дядя Зена повторяет почти слово в слово: "Ну ты погляди-ка! Ну вылитый Антон! Прямо, как две капли!". А потом обязательно спросит: "Как мать, девчата?" – и взъерошит своей тяжёлой, шершавой ладонью мои вихры. В его голосе мне почему-то всегда слышались, вроде как, извинительные нотки: я вот, мол, жив, здоров, а твой отец там остался. А может, мне это только казалось.

С Серёжкой мы учимся в одном классе и сидим за одной партой. Он старше меня почти на два года, но в четвёртом и пятом оставался на второй год, и я догнал его. Одно время мы с Серёжкой крепко дружили, но нынешним летом что-то изменилось в нашей дружбе. За последний год он здорово вымахал, забасил и, посчитав себя взрослым, стал редко появляться на наших игрищах. И такой вид на себя напускал, будто знает нечто такое, что нам ещё неведомо. А материться стал – ну как заправский мужик. Откуда только нахватался? Хотя при желании нахвататься можно: матерятся в посёлке почти все мужики, не обращая внимания ни на женщин, ни на ребятишек. Особенно, когда подопьют. Женщины, другой раз, ворчат на них: "Девчат да ребятишек постыдились бы, страмцы вы этакие!". Да какой там! "Не ругайтесь, бабаньки, – зубоскалили в ответ мужики. – Если б не рассейский мат, мы бы немца на фронте сроду не одолели. Нам этот мат почище артподготовки помогал". Впрочем, некоторые женщины от мужиков тоже не отставали. Тётка Варвара, характером вздорная и сварливая, держащая всю семью в ежовых рукавицах, иной раз такое запустит, что впору уши затыкать! И на руку очень даже скорая. О таких, как тётка Варвара, в посёлке говорят: гром-баба! Так что Серёжке за обучением не надо было далеко ходить.

В позапрошлом году Иван Григорьевич, директор школы, случайно прихватил в туалете на улице Серёжку, меня и ещё четверых ребят из других классов с цигарками. Чего греха таить, и я иногда покуривал за компанию. Привёл он нас в школьный зал, именуемый "актовым" (там проводились школьные линейки, зимой – занятия по физкультуре и прочие мероприятия), выстроил вдоль стены и сказал:

– Будете, курильщики мои, стоять, пока родители не придут, Пусть все на вас полюбуются, – и, оглядев каждого, как бы запоминая, ушёл в учительскую.

На переменах школьный зал наполнялся детворой; девчонки хихикали, показывая нам языки, а мальчишки, похоже, завидовали: мы враз стали знаменитыми на всю школу и в глазах некоторых выглядели не только жертвами, но и героями. Учителя, проходя мимо, укоризненно покачивали головами.

Какое-то время всеобщее внимание вдохновляло нас гордо переносить наказание, но время шло, ноги начали деревенеть, и стена, у которой мы стояли, словно магнитом притягивала к себе. К концу уроков были изучены все трещины на забеленном известью потолке и все щели на вышарканном десятками ног полу. Даже Серёжка, вначале дерзко поглядывающий вокруг, а иногда и выбегавший из строя, чтобы дёрнуть за косы дразнящих нас девчонок, стал заметно скисать.

Наконец школьная уборщица тётя Маша заглянула в зал, посмотрела на ходики, тикающие над нашими головами, и пошла по коридору, потряхивая бронзовым колокольчиком. После шумной толкотни ребят в раздевалке, школа опустела и затихла. Последними ушли учителя, кроме, разумеется, Ивана Григорьевича. И только потом начали подходить родители. Отцов не было – пришли матери, как приходили они всегда на родительские собрания и прочие вызовы в школу. Пришла и моя мама, посмотрела на меня, скорбно поджала губы и присела рядом с другими на лавку у противоположной от нас стены. Самой последней заявилась тётка Варвара. Вернее – ворвалась. Она тяжело дышала и, как саблю, держала в руке полуметровый резиновый шланг. Ни на кого не глядя, прямо с порога, она кинулась к Серёжке.

– Ах ты, паразит проклятый! Меня позорить! Отца позорить! Я тебе покурю!

Серёжка, видя, что дело принимает крутой оборот, рванул из строя и загородился центральным столбом, подпиравшим потолочную балку зала. Тётка Варвара – за ним. Раза три они оббежали вокруг столба, пока на шум не вышел Иван Григорьевич. Увидев происходящее, он поспешил на выручку Серёжке и здоровой рукой перехватил шланг.

– Варвара Тимофеевна! Зачем же так! – воззвал он к её разуму. – Дома будете наказывать. Здесь школа, нельзя.

Успокоив разбушевавшуюся мать и отправив Серёжку на место, Иван Григорьевич долго говорил с родителями о вреде куренья и о влиянии никотина на детский организм. Поскрипывая начищенными до блеска хромовыми сапогами, одетый в тёмно-синий китель полувоенного фасона и галифе, он взад-вперёд ходил перед нашими родителями. Точно так же он ходил и в классе между партами, жестикулируя одной рукой. На фронте он был офицером, горел в танке, после чего его левая рука не разгибалась в локте и была всегда прижата к животу. В конце своей речи Иван Григорьевич посоветовал родителям чаще проверять наши карманы, а ещё лучше – зашить.

Мама в этот раз меня не наказала, только весь вечер не разговаривала со мной, хмурилась и тяжело вздыхала. Её молчание оказалось для меня хуже пытки, я не выдержал и, перед тем как лечь спать, дал слово, что, пока сам не начну зарабатывать, – курить брошу.

А Серёжке дома досталось: он несколько дней ёрзал за партой в поисках безболезненного положения и на любое сочувствие ребят шипел сквозь зубы неразборчивыми матерками.

Ещё издали я увидел за последними домами на полянке, поросшей серыми от пыли кустиками травы, несколько пацанов и девчонок. Они, как и я, пришли встречать коров и, в ожидании стада, играли в догонялки.

– Чур, на новенького! – крикнул мне кто-то из девчонок, но я уже приметил Серёжку Кузьмина и направился к нему.

Серёжка сидел на бревне у своей калитки и курил в открытую, не прячась, а это означало, что тётки Варвары в доме не было. Подходя к нему, я заметил барахтающегося в траве у его ног малюсенького, с варежку, щенка. Завидев меня, щенок звонко тявкнул и спрятался за бревно, посвёркивая оттуда влажными глазками. Я поздоровался с Серёжкой за руку и присел рядом. Он сильно походил на отца – такой же рыжеволосый и длиннолицый, а вот глаза от матери – нагловатые, с хитринкой.

– Где это ты такого пса отхватил? – спросил я, кивая на щенка.

– Бате подарили, – без особой радости ответил он. – Только вряд ли будет как Леший.

– Это почему?

– Злым не будет – пасть не чёрная.

– Зачем тебе злой? Кого бояться-то?

– Мало ли...

Да, Леший был хоть и дворняга, но здоровенный и злой, как чёрт. Никого чужого в ограду и близко не пустит. Меня он знал и не трогал, но я всё равно проходил мимо него с опаской. Только нет больше Лешего. Нынешней весной прокатилась по району эпидемия собачьего бешенства. В посёлок приехали четыре милиционера с карабинами, зашли с двух концов и перестреляли почти всех собак. Редко кому удалось спрятать. Вот уж ругани было и рёву! Хорошо ещё, все мужики на работе были, а то неизвестно, чем бы этот расстрел закончился. У некоторых добрые собаки были – охотничьи. Побузили мужики, поматюгались и напились с горя за упокой собачьих душ. У нас собаки не было. Я просил маму взять щенка, а она сказала: "Собаку кормить надо, а нам на ципушек не хватает. Будет бегать по посёлку попрошайничать". Такую собаку и я не хотел. Мне бы как Джульбарс или Индус...

Серёжка откусил от папиросы кончик бумажного мундштука и протянул мне окурок:

– Зобнешь?

– Нет, – я помотал головой, – не хочу.

– Всё ещё слово держишь? Ну, как хочешь, – он глубоко, по-мужски, затянулся. – Чего не заходишь-то? Богатый стал?

– Покос – сам знаешь. Завтра пойдём последний стог метать.

– Мы на прошлой неделе отметались, дрова вот колю, – он указал взглядом на двор. – Вчера братан на тракторе чурки подвёз, надо поколоть пока сырые, а то потом не добудешь.

Я кивнул: такая работёнка и мне знакома, как знакома каждому мальчишке в посёлке, с малых лет привычных к пиле и топору. Серёжка докурил папиросу и каблуком сапога вмял окурок в землю. Он пожевал что-то во рту, видно, табачнику и длинно сплюнул в сторону играющих ребят:

– Смотри, как разбесились! Во дают! А девки – тёлки и тёлки! "Бзык" напал на них, что ли? Аж, припотели бедняги.

На деревенском языке "бзык напал" – это когда молодые телята без видимой причины вскинут хвост трубой, взлягнут задом и давай носиться кругами! Сравнение девчонок с тёлками мне не очень-то понравилось. Тоже мне, нашёл тёлок... И вообще, в последнее время Серёжка стал частенько отпускать в их адрес всякие двусмысленные шуточки, изображая из себя бывалого парня, прошедшего огни и воды.

– Какие они тебе тёлки? – недовольно буркнул я.

– А кто же ещё? Тёлки и есть.

Я не стал с ним спорить и отвернулся. А ему, пожалуй, нравились такие разговоры.

– Зелёный ты ещё, Колька! – он пихнул меня локтем в бок. – Поди, и девчонок-то не щупал?

– А сам-то щупал? – огрызнулся я.

– Спрашиваешь! Ещё как!

– Ну, и как?

– Известно как – за цыцки, – и он расхохотался, глядя на меня своими круглыми наглыми глазами.

– Дурак ты и больше никто! – сказал я и поднялся с бревна, но Серёжка ухватил меня за рукав и усадил обратно.

– Не обижайся, Колька, дело-то житейское. Подожди, скоро сам научишься, – он махнул рукой в сторону ребят. – Гляди, как Надька Шкурихина на тебя зыркает. Я ещё в школе весной приметил. Видишь, какие мячики у неё под платьем? Тебя дожидаются.

– Вот сам и щупай их!

– Пробовал – дерётся зараза! – и он опять раскатился громким смехом

– Пошёл ты! – я окончательно разозлился и встал. – Городишь что попало! Больше не приду к тебе, понял!

– Подумаешь, какой благородный! Начитался книжек... Маменькин сынок ты и больше никто! Иди, иди...

Разругались мы с Серёжкой, я и о ножовке не спросил. Ладно, не к спеху. Перейдя дорогу, я не пошёл к ребятам, а остановился неподалеку и прислонился плечом к берёзе, одиноко стоящей у обочины.

Среди ребят, действительно, была Надька Шкурихина – наша одноклассница. Как ни противны мне были слова Серёжки, я стал искоса поглядывать на неё. Этим летом мне редко приходилось видеть Надьку, а когда встречались – не обращал особого внимания. В общем-то, ничего особенного в ней не было, девчонка как девчонка – не лучше и не хуже других. Правда, она всегда очень улыбчива и, улыбаясь, обнажает удивительно белые зубы; они у неё мелкие и частые, и мне всегда казалось, что их больше, чем положено. Платье на ней ситцевое, бледненькое, она из него давно выросла, и подол не прикрывает колени. А ноги – длинные и загорелые – все в ссадинах и царапинах. Подросла, что ли, за лето, с меня ростом, если не выше. Быстро растут девчонки, быстрее, пожалуй, пацанов, даже обидно! А Серёжка, паразит, прав: платье её очень даже заметно бугрится там, где ему положено бугриться почти у каждой девчонки, стремительно приближающейся к девичеству. А у Надьки особенно. Фу! Даже пот прошиб! Заметив, что Надька перехватила мой взгляд и как-то странно улыбается, я смутился, покраснел и быстро отвернулся.

Серёжки на бревне не было: по-мужицки ухая и крякая, он уже вовсю махал колуном во дворе, раскалывая чурки. Здорово у него получается – колет, как орешки щёлкает. А сам нет-нет, да и скосит глаза на поляну. Ну и Серега! Только что насмехался над девчонками и тут же форсит перед ними.

А закатное солнце, большое и красное, словно вычерченное циркулем, уже зависло над дальним лесом, обливая багровым пламенем тёмные неподвижные облака. Дождя только не хватало, подумал я, управиться бы с сеном, а там пусть себе поливает. На Надьку я больше не смотрел.

Из-за поворота донёсся перезвон коровьего ботала, и вот появились первые бурёнки. Шли они медленно и тяжело, опустив рогатые головы почти до земли. Но, завидев избы, идущая впереди корова подняла голову и протяжно замычала; вторя ей, затрубило и всё разномастное стадо. В их разноголосом мычании мне послышалось: "Вот и мы-ы-ы пришли – ваши кор-ми-и-лицы!".

Стадо вошло в деревню, над ним висело колышущееся облако из комарья и мошкары; коровы лениво помахивали хвостами, то и дело удобряя пыльную дорогу пахучими лепёшками; воздух сразу наполнился запахами коровьего пота и навоза. Заприметив Дуську, я подобрал валявшуюся рядом с берёзой хворостину и пошёл следом за ней. Добрая у нас корова, красной масти, крупная, и молока даёт много, но блудливая – страсть! Даже в посёлке может свернуть не в свой проулок. В первый год, когда мы переехали сюда, пастух, не знакомый с её норовом, недоглядел и потерял Дуську в лесу. Стадо пришло, а нашей коровы не видно. Мать к пастуху – тот руками разводит. Оставив нас с Тоней дома, мама взяла с собой Катю с Зиной и вместе с пастухом пошли её искать. А вечер был дождливый, слякотный, уже и стемнело совсем, а найти не могут, И только под утро, вымокнув насквозь, исходив все окрестности, обнаружили Дуську почти у самого посёлка в одном из колков. Мы с Тоней тоже не могли уснуть, раз за разом выбегали на улицу и вглядывались в моросящую темень: не идут ли наши. Были случаи, когда от скотины находили рожки да ножки. Зверья, ещё не распуганного тракторами и машинами, в округе тогда хватало. В тот раз обошлось.

После этого случая, отправляя Дуську в стадо, мать наказывала пастуху: "Ты уж присмотри, Иван Макарыч, за нашей блудней, а по осени я с тобой рассчитаюсь". " На том свет угольками, – ворчал Иван Макарыч. – Что с тебя взять? Ты мне лучше чуни новые сшей – мои-то скороходы совсем развалились". Был он маленького роста, метр с кепкой, как шутили мужики, ходил в старой заплатанной телогрейке, на голове – сплющенная, потерявшая первоначальную форму солдатская пилотка, а ноги зимой и летом обуты в стёганые чуни с калошами. На его правом плече неизменно висел длиннющий – метра четыре – бич. Плетёный из сыромятной кожи, у рукоятки толстый, он постепенно утончался и заканчивался совсем тоненьким хлыстиком. Кнут волочился по дороге, точно змея, и мне всегда почему-то хотелось на него наступить. Некоторые пацаны попробовали, но потом долго чесали известные места. Бичом Иван Макарыч владел отменно: как жахнет! – коровы приседают.

– Кольк! А, Кольк! – услышал я голос Надьки Шкурихиной. Надька шла по другой стороне дороги, подгоняя берёзовой веткой корову с телёнком. Жила она неподалёку и вот-вот должна была свернуть в свой проулок.

– Чего тебе? – не слишком дружелюбно отозвался я, ещё не забыв, как несколько минут назад она вогнала меня в краску своей непонятной улыбкой.

– Кольк, спроси у матери: не сошьёт она мне платье?

– Какое ещё платье?

– А такое, как у Гальки Щиры.

Стоило ей произнести это имя, как меня сразу бросило в жар. "Вот зараза! Неужели догадалась?" – мелькнуло в голове. А Надька хихикнула, блеснула мелкими зубами и, не дожидаясь ответа, поспешила за своей скотиной в проулок.

Галка Щира...

Я хорошо запомнил тот день, когда она и её семья появились в нашем посёлке. Это памятное для меня событие произошло ровно год назад.

В конце прошлого августа на несколько дней зарядили дожди. Мама и я были дома, когда за окном несколько раз длинно просигналила машина. Мама протёрла ладонью запотевшее стекло, посмотрела на улицу и сказала:

– Шофёр там рукой маячит. Поди узнай, что ему надо?

Я сунул ноги в сапоги, стоявшие у порога, и вышел на улицу. Моросил мелкий надоедливый дождь, низкие серые тучи, без единого просвета, обложили небо до самого горизонта. Напротив дома стоял обляпанный грязью бортовой "газик" с цепями на задних скатах – без цепей на наших дорогах в такую погоду делать нечего. Шофёр, стоя одной ногой на подножке, махнул рукой подойти поближе. Мне он не был знаком – своих я знал всех наперечёт, и машина не наша. Кузов её был заставлен какими-то вещами, прикрытыми намокшим брезентом; в одном месте из-под брезента высовывались ножки стола. Опираясь руками на передний борт, в кузове стоял мужчина в мокром дождевике с островерхим башлыком на голове, лица его я не разглядел. "Новосёлы, что ли?" – удивился я.

Выйдя за ограду, я сделал попытку перескочить кювет, но поскользнулся и упал на колено, погрузив обе руки в густую жирную грязь. Из открытого окна кабины тут же раздался заливистый смех, и выглянуло девчоночье лицо. "Смешно им!" – с досадой подумал я, поднимаясь и стряхивая грязь с ладоней. Рядом с девчонкой я успел разглядеть незнакомую женщину.

– Эй, парень! – в голосе шофёра мне тоже послышалась насмешка. – Где ваша контора? Куда сворачивать?

– Езжайте дальше! – разозлившись, крикнул я. – За поворотом контора.

Девчонка из кабины с любопытством разглядывала меня и улыбалась во весь рот.

Позднее я узнал, что из Пихтовки, где находилась главная контора леспромхоза, к нам прибыл новый механик, а механик, он же и завгар, считался в посёлке вторым лицом после начальника участка.

И каково же было моё изумление, когда первого сентября я увидел в нашем классе ту самую девчонку, которая из кабины "газика" смеялась над моим неуклюжим падением.

Её звали Галя Щира..

Интересная девчонка. Особенно примечательными были её глаза – большие, тёмно-серые, в которых то и дело вспыхивали озорные зелёные искорки. А на смуглом живом лице – вдруг неожиданная россыпь ярких конопушек. Быстрый говорок её с мягким, едва уловимым, украинским акцентом был непривычен для здешних мест, казался немного забавным, но, в то же время, привлекательным.

Не прошло недели, как она быстро со всеми сдружилась. Даже девчонки, всегда ревниво относящиеся к новеньким (так уж устроены эти девчонки), безоговорочно приняли Галку в свой круг. О мальчишках и говорить не стоит: многим, и не только из нашего класса, тут же захотелось дружить с ней, быть ближе к ней, и, вскоре, для большинства ребят Галка стала "своим пацаном". Со мной же творилось что-то непонятное. В первый день знакомства с классом она подошла ко мне и сказала: "А тебя я уже видела. Это ты упал передо мной на колени?". Никто ничего не понял, но все дружно рассмеялись, и это сильно задело меня. Вот вруша, я всего-то на одно колено упал, да и то случайно. Я смерил её презрительным взглядом и с вызовом ответил "Тоже мне, принцесса нашлась! Не хватало ещё перед тобой на колени падать". И этой пустяковой, на первый взгляд, стычки оказалось достаточно, чтобы между нами пробежала кошка. Теперь на любое обращение ко мне я отвечал ей либо грубостью, либо отворачивался, делая вид, что не слышу. "Бука какой-то!", – сказала она как-то девчонкам, кивая в мою сторону, и больше не делала попыток со мной заговорить.

"Букой" я себя не считал и в кругу своих сверстников был не из последних. А что касалось игр в войну, а они у нас стояли на первом месте в ряду прочих игр, мне и вовсе не находилось равных. Я много читал, читал запоем, иногда даже в ущерб урокам, за что меня не один раз отлучали от библиотеки. Моими любимыми книгами были книги о войне, и я лучше всех пацанов разбирался в родах войск, воинских званиях и в вооружении; мог с картинки срисовать пистолет или автомат, а потом выстругать из деревяшки. Многие пацаны, говоря военным языком, были "вооружены" мною. А ещё я знал наперечёт всех юных героев войны, моих ровесников. Я всем сердцем завидовал им и втайне жалел, что война давно закончилась, и что я не смогу отомстить фашистам за отца. Нет, "букой" я не был – это она зря сказала.

Генка Тимохин, один из моих близких друзей, с которым жили по соседству и вместе ходили в школу и из школы, как-то сказал мне: "Колька, что ты с ней всю дорогу цапаешься? Нормальная девчонка. Других чуть заденешь – они в слёзы, мамке жаловаться бегут. А эта сама сдачи даст". "Пусть не задаётся", – сказал я, хотя и понимал, что неправ. Уж кого-кого, а Галку вряд ли можно было считать задавакой. Пока стояли тёплые осенние дни, она вместе с нами играла в лапту, в городки, и даже в такие игры, на которые не каждый мальчишка отважится. "Тарзанить", например. Посмотрев трофейный фильм "Тарзан", мы привязывали к макушкам берёз верёвки и, раскачиваясь как можно сильнее, с дикими воплями перелетали с одного дерева на другое, рискуя ободраться о сучья или того хуже – грохнуться на землю. Галка и тут не отставала. Посмотришь на неё, одетую в лёгкую курточку, в чёрные сатиновые шаровары с резинками у щиколоток (косы она прятала под вязаной шапочкой), – от пацана не отличишь. А в школе на уроке могла неожиданно встать и заявить: "Мария Гавриловна, я вчера пробегала и не успела ваш урок выучить. Вы меня сегодня не спрашивайте, а завтра я вам обязательно отвечу". Учителя только руками разводили.

Генка, конечно, прав, но я уже ничего не мог с собой поделать – закусил, как говорится, удила. Ко всему прочему, ещё одно немаловажное обстоятельство удерживало меня от неё на расстоянии. Жили мы в те годы, мягко говоря, бедно. Девчонок мама ещё могла как-то приодеть – девчонки всё-таки! А мальчишке всего-то и надо – штаны да рубаха. Так что, по сравнению с Галкой – чистенькой, ухоженной, в наглаженном платье и фартучке, с шёлковым алым галстуком на шее – я выглядел настоящим оборванцем. Стираные и перестиранные брюки с пузырями на коленях, рубашка, заштопанная на локтях, подшитые и растоптанные валенки или старенькие ботинки, доставшиеся от сестёр, – вот и весь мой повседневный наряд. И моя дерзость и даже грубость были своего рода защитной бронёй от предполагаемых насмешек.