Текст книги "Живой меч или Этюд о Счастье Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста (СИ)"

Автор книги: Валерий Шумилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Тот древний иудейский первосвященник водил избранный народ по пустыне сорок лет, пока не перемерли все избранные и не родилось новое поколение, по-видимому, более избранное. Сколько же придется водить по европейской пустыне французов?

Теперь Моисеем стал Сен-Жюст. Но разве он чувствует себя мессией?

Где та добродетельная Республика естественного человека, о которой они мечтали с Робеспьером? Пока во Франции видны лишь ее наброски: страной фактически правит военная диктатура (и он, Сен-Жюст, во главе ее!), при полном господстве буржуазии в промышленности и экономике, с той лишь разницей, что огромные деньги государство выделяет на поддержку различных государственных проектов и благотворительную деятельность. Максимум отменен, но беднякам хватает, по крайней мере, на самые необходимые нужды. Искоренен (хочется верить) также пауперизм (нищенство). Ежегодно расстреливаются в департаментах и попадают на парижскую гильотину многие тысячи спекулянтов, казнокрадов и нерадивых чиновников. Правда, «охапки» теперь грузятся на телегу за один-два дня в декаду – времена ежедневных казней кончились.

Всего этого, конечно, мало. Но Сен-Жюст осознавал, и в этом он не лгал ни Бабефу, ни Тюилье: объяви он сейчас о разделении всего земельного фонда Республики на равные участки для всех граждан страны, о конфискации излишков имущества у банкиров, промышленников и сельских хозяев, – новая революция собственников неминуема. Против него восстанут все: Национальная гвардия, состоявшая (это он помнил еще по Блеранкуру) в основном из буржуазии, армия, генералы. А бедняки-санкюлоты? Они ведь до сих пор не считают его своим, как считали Марата и Эбера. В лучшем случае они останутся в стороне, как это произошло в термидоре…

В термидоре заколебались почти все секции. Сен-Жюсту чудом удалось переломить ситуацию, когда он, возглавив несколько батальонов с пушками, все-таки собравшихся у Ратуши, повел их вместе с Коффиналем к Конвенту. Дальше последовала стрельба из пушек прямо на ночных парижских улицах, и Конвент был захвачен. Были казнены, погибли или покончили с собой более ста депутатов…

Сен-Жюст прислонился головой к зеркалу и прикрыл глаза. Ужасные дни… Они все тогда пошли на гильотину: Баррас, Камбон, Лежандр, Лекуантр, Вадье, Ровер, Панис, Фрерон, Шенье, оба Бурдона и половина Комитета общественного спасения, включая Билло, Колло, Карно и Барера. Тюрио, Дюбуа-Крансе и Амар застрелились. Ленде, Фукье, Сиейес и некоторые другие пытались бежать, но были схвачены и тут же гильотинированы. Один неуловимый Фуше скрылся.

А потом последовала гражданская война в департаментах, едва ли не более страшная, чем федералистский мятеж жирондистов. И они бы неминуемо погибли, тем более что Робеспьер после термидорианских событий стал сам не свой (Сен-Жюсту пришлось взять все руководство на себя), если бы не немедленное введение в действие вантозских декретов. Сен-Жюст тогда в считанные дни передал имущество мятежников и уже арестованных врагов народа в руки санкюлотов, поднял максимум заработной платы, принял меры по ввозу в столицу значительных запасов продовольствия. Пришлось даже несколько раз устраивать бесплатные раздачи хлеба, как в Древнем Риме! Вновь сформированная Революционная армия под командой проверенных термидором секционных вожаков была направлена в мятежные департаменты.

Потушить пожар удалось на удивление быстро: в отличие от прошлого года, триумвират везде смог опереться на якобинские клубы и разные революционные организации, уже зараженные духом террора, отсутствовавшего во времена жирондистского мятежа. Приведенное в действие в департаментах вантозское законодательство также быстро дало робеспьеристскому правительству в Париже значительное количество сторонников.

А еще позже благодаря специально организованным (под пристальным надзором провинциальных наблюдательных комитетов и филиалов Бюро общего надзора полиции) прошли выборы в двухстепенное представительство – законодательное Национальное собрание и Исполнительный совет Республики. Но к этому времени Робеспьер уже был провозглашен Великим Цензором. Первым Великим Цензором…

После 9 термидора прошло уже более пяти лет. И более десяти лет со дня взятия Бастилии. А Сен-Жюст только-только начинал выстраивать тот грядущий мир, о котором столько грезил: пока в особых школах Марса обучались дети-сироты и дети, брошенные родителями. В сельской местности особо фанатичные санкюлоты пытались устраивать сельские коммуны на основе полного земельного равенства. Во Францию, которая уже не раз громогласно объявляла о конце террора, из всех стран мира съезжались иностранные сторонники революции (вот уж о чем Сен-Жюст никогда не думал, как об этой идее покойного Клоотца, но нужда заставляла опираться и на иностранных революционеров, чуждых национальной общине Франции). Словом, задел для будущего был. Оставалось окончательно подчинить себе армию, которая после окончательного покорения всех деспотов Европы пошла бы за ним куда угодно. Особенно если реформы «установлений» проводились бы во Франции, а армия – опора нового режима – находилась бы в присоединенных странах, в которых пока просто бы отменялся феодализм.

Сен-Жюст выпрямился и стукнул кулаком о ладонь: победа или смерть! Он победит, если только новый заговор или случайная пуля не остановит его на полпути. Но и тогда еще не все будет потеряно, если его друзья и преемники смогут довести его дело до конца. Если бы только они были – настоящие преемники, способные противопоставить силе крупной буржуазии и оружию победоносных генералов – собственные оружие и силу. И их заговорам – собственные превентивные меры. Пока он один…

Шорох открываемой за его спиной потайной двери заставил Сен-Жюста на миг задержать дыхание, чтобы по звуку шагов определить вошедшего. Все было в порядке – пришел Эрон.

– Отличные известия, ваша добродетель, – иногда в хорошем настроении духа Эрон позволял себе пошутить.

Сен-Жюст нахмурился: он не терпел такого обращения, в принципе не недопустимого с точки зрения гражданской религии Верховного существа. Но дело было прежде всего, и он вопросительно посмотрел на своего начальника Бюро общего надзора полиции, фактического исполнителя собственных тайных поручений.

Эрон оправдал его ожидания:

– Как мы и планировали, рыбка попалась в сети. Последние наши «беглецы» скоро встретятся с луизеттой.

– Оба попались – и Фуше и Батц? – медленно выговорил Сен-Жюст.

Эрон скорчил кислую мину:

– Барон пустил себе пулю в лоб, а Фуше схватили.

– Это все?

– Сейчас мы с людьми Лежена проводим расследование по выявлению других заговорщиков. Нити ведут на самый верх.

– И как обычно в национальное представительство…

– Как обычно. Но не только. Предположительно, заговорщики были связаны с военными из ведомства Журдана и чиновниками иностранных дел ведомства Добиньи.

Сен-Жюст не мог удержаться от невольного вздоха:

– Как все это мне надоело. Вот и послужи на благо Республики в виде мишени, пока тебя не убьют. Послать, что ли, всех к черту, жениться на дочери тирана и самому объявить себя королем? – пошутил он.

На этот раз Эрон шутки не принял:

– Все равно убьют.

Сен-Жюст возразил:

– Надо говорить не так. Надо говорить: тогда точно убьют.

…В шесть часов дня собравшиеся в зале совещаний председатель Совета Республики Леба, военный министр Журдан, начальник Национальной гвардии Гато, командующие армиями северо-восточного направления Клебер, Марсо, Жубер и Дезе, а также ряд других высших магистратов Первой Республики встретили вошедшего к ним Сен-Жюст традиционным «салютом».

Великий Цензор не ответил. Как это с ним часто бывало, он, своей обычной негнущейся, почти деревянной походкой, ни на кого не глядя, прошествовал к длинному столу, стоявшему параллельно окну, на котором были разложены несколько карт большого масштаба, и, вытянув руку по направлению к ним, произнес с каким-то странным выражением на лице:

– Война!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
НАПОЛЕОН КРУЗО

1821 год. Святая Елена

Много совершалось подвигов, о которых долго рассказывали потом уцелевшие.

Г. Флобер. Саламбо

Известие о том, что император решил совершить прогулку по острову, переполошило обитателей Лонгвуда. Состояние здоровья его императорского величества все ухудшалось, из-за острых болей в боку Наполеон уже давно не садился на лошадь, постепенно его прогулки на коляске в сопровождении верного Бертрана делались все реже, наконец, он и вовсе перестал выходить из своих комнат, целые дни проводя за чтением в кресле или в горячей ванне, где он продолжал надиктовывать свои воспоминания.

Но вот в одно теплое весеннее утро, почувствовав себя значительно лучше, император потребовал подать коляску и выразил желание покататься к морю. Что немного удивило обстоятельного графа Монтолона, который знал о неприязни Наполеона к морским просторам, наводившим на него тоску, – обычно император отдыхал на берегу речки, протекавшей в юго-восточной части острова, или у живописного ручейка в долине Герани. Но граф, естественно, ни о чем не спросил императора.

Когда они, наконец, спустились с невысокого обрыва (при этом Наполеон, которого бережно поддерживали за руки Монтолон и верный Аршамбо, несколько раз болезненно поморщился), граф вежливо поинтересовался, чем еще он может услужить его императорскому величеству. Император взглянул на своего бывшего адъютанта, а ныне – островного царедворца, своим обычным за последнее время потухшим взглядом, как будто бы смотрел сквозь него, и легким движением руки отпустил верного слугу. Старый Аршамбо как раз уже пристроил на большом камне почти у самой прибрежной волны несколько подушек, чтобы господину было удобней сидеть. Монтолон почтительно поклонился Наполеону и повернулся, желая, как обычно он делал в таких случаях, отойти и подождать в сторонке, пока император будет предаваться размышлениям. Но Наполеон вдруг новым ленивым движением руки остановил его:

– Граф, вы хорошо помните времена революции? – заговорил он усталым голосом.

– Да, мне было уже шесть лет, когда парижане взяли Бастилию, – Монтолон вновь почтительно наклонил голову.

– А вы знаете, что я был другом младшего Робеспьера?

– Нет, – смутившись, ответил Монтолон. – Нет, ваше величество, вы только упоминали, что были знакомы с ним.

– Да, – сказал Наполеон, задумчиво глядя на море, и на этот раз тусклый взор его вдруг как-то странно оживился, – воскресни сейчас Робеспьер – задал бы он работу и гильотине и европейским дворам. Уж они бы точно не стали отправлять его на остров, как меня. Его уважали больше! По крайней мере, боялись, а не осмеивали! – и император в раздражении покачал головой.

– Ваше величество, что вы такое говорите? Кто может осмеивать вас после всего того, что вы совершили? Весь мир чтит вас, как великого человека, и проклинает вероломных англичан, заточивших вас на этом острове…

При слове «остров» император повернулся и мрачно посмотрел на Монтолона.

– Вот, – вместо ответа он, порывшись в сюртуке, вынул из кармана и сунул в руку графа измятую английскую газету. Развернув ее, Монтолон сразу же увидел огромную карикатуру, закрывавшую половину страницы. На рисунке был изображен Наполеон в роли Робинзона: островитянин с лицом императора в одежде из козьих шкур, в меховой козьей шапочке, прикрытый от солнца таким же зонтиком из мехов, с попугаем на плече, сидел на песке на берегу моря и жарил на костре кролика.

– Отвратительно, – сказал граф. – Но, сир, это ведь не первая карикатура. Они так злопыхательствуют вот уже несколько лет. От бессилия, что не могут умалить ваше величие…

– От бессилия, Монтолон, или потому, что это правда? Нет, нет, я сам сказал, что от великого до смешного один шаг. Но почему-то над гекатомбами Тамерлана, Атиллы, да и того же Александра как-то не получается посмеяться, а? Как и над длинноволосыми якобинцами, от которых до сих пор у моих коронованных братьев по всей Европе трясутся поджилки! Может быть, год Робеспьера и мои двадцать лет история уравняет на чаше весов, ведь я был всего лишь наследником революции, а не ее зачинателем. Но у нее оказался плохой наследник – я проиграл.

– Я думаю, ваше величество, ваша династия еще будет востребована Францией, – спокойно сказал граф, – овеянная вашей бессмертной славой, она не канет в небытие, как Бурбоны, которые, поверьте мне, недолго будут править страной Наполеона.

– Эта страна и сейчас могла бы быть моей, – задумчиво произнес император, – если бы не эти ошибки… целая сеть нелепых случайностей, – в Египте, из которого мне не надо было уходить, а надо было продолжать движение на Индию и основывать империю на Востоке; в России, в которую мне не надо было входить; после Ватерлоо с этой сдачей в плен англичанам… Может быть, даже с этой коронацией. Помню, я тогда спросил Ланна, как ему понравилось торжество… «Очень понравилось, ваше величество, жаль только, что это зрелище не видят сегодня те сто тысяч человек, которые сложили свои головы как раз за то, чтобы сделать подобные церемонии невозможными…» Но

я-то как раз тогда совершил невозможное, и мне казалось, что невозможного больше не остается…

– Ваше величество, вы до предела раздвинули границы невозможного…

– Нет, – довольно резко прервал графа Наполеон, – не до предела. Мог ли я победить коалицию всей Европы тогда в четырнадцатом году? Или, скажем так, был ли у меня еще шанс выиграть в пятнадцатом году, когда Лафайет поднял против меня парламент, а маршалы отказались воевать?

Монтолон с улыбкой развел руками:

– Вы задаете вопрос, ваше величество, на который может ответить только сам великий полководец.

Наполеон нахмурился:

– Это не риторический вопрос! Он был ясен для меня еще тогда в Фонтенбло! Шанса не было для императора Наполеона! А для императора Жакерии шанс был! Этот мерзавец Карно так и предложил мне: разогнать парламент, провозгласить диктатуру общественного спасения, выставить миллионную армию оборванцев (как тогда в девяносто третьем году!), противопоставить новым привилегированным народ!

– Это значило: позвать на помощь французского Марата, – все так же улыбаясь, ответил Монтолон.

– Вы не принимаете мои слова всерьез, Монтолон? Вы забыли, кем я был в молодости? Якобинцем и ставленником Робеспьера, который, окажись в Париже девятого термидора, наверняка разделил бы участь павших. И наоборот, проиграй тогда термидорианцы, я бы так и остался хорошим республиканским генералом на службе у якобинского диктатора. Если бы только он сам не провозгласил себя императором. Хотя нет, на это они не были способны – слишком узко мыслили. Объявили бы какой-нибудь протекторат, наподобие кромвелевского, – вот и все, на что бы их хватило. Зато и после Ватерлоо они бы не стали колебаться – смели бы всех и вся. А я, – император вздохнул, не в силах выговорить это слово, но потом все-таки произнес его, – побоялся.

Монтолон подавленно молчал.

– Да, – сказал Наполеон, – я не побоялся раздавать своим бездарным братьям европейские короны, но устрашился объявить этим коронам новую Жакерию. Революция началась из-за того, что пенсия князей Полиньяков составляла семьсот тысяч ливров, а я положил пенсию Луи Бонапарту в два миллионов франков, – вот что сделал наследник революции со своим наследством [4]

[Закрыть]! И поздно было собирать камни… Я не решился стать Наполеоном Маратом, я предпочел сделаться Наполеоном Крузо. И до сих пор не жалел об этом. А теперь… – А теперь, – продолжал император, глядя вверх по склону, где в ярких лучах солнца вырисовывалась четкая фигура английского солдата-часового, ни на минуту не выпускавшего пленника Англии из виду, – идите, Монтолон. Я хочу побыть один. – И уже, присаживаясь, добавил: – Посижу и побросаю в воду камешки…

Сначала граф Монтолон решил, что император шутит. Но, отойдя немного вверх по склону и остановившись, он повернулся и увидел, что Наполеон был вполне серьезен. Подобрав лежавший у самых его ног камешек гальки, император осмотрел его, подбросил в руке, а затем, размахнувшись, зашвырнул далеко в море. При этом он что-то выкрикнул и негромко рассмеялся. Затем, нагнувшись, подобрал еще один камешек.

Монтолону стало любопытно, настолько необычным было сейчас поведение Наполеона. Стараясь не шуметь, он спустился пониже и осторожно, старясь не сильно шуршать песком, приблизился к сидевшему к нему спиной императору, которого частично закрывали прибрежные камни, как раз на то расстояние, которое позволяло графу слышать, что выкрикивает бывший повелитель Европы.

– Цизальпинская республика – раз! – привстав, император бросил в чуть колышущиеся волны Атлантического океана первый камешек.

– Лигурийская республика [5]

[Закрыть] – два! – второй камешек, булькнув, исчез в волнах.

– Батавская республика – три!

– Французская Республика – четыре!

– А вот вам – Французская империя, а с ней – и император Республики – пять!

– И король Италии – шесть!

– И протектор Рейнского союза со всей вашей бывшей Священной Римской империей германской нации в кармане – семь!

Наполеон на мгновение приостановился, словно раздумывая. Подбрасывая в руке очередной камешек, он покрутил его со всех сторон, внимательно рассматривая. А потом размахнулся, и камешек опять полетел в воду. Император смеялся:

– Марат – Друг народа! Клоотц – Оратор человечества! Лафайет – Герой двух миров! Орлеан – Гражданин Равенство! Питт – Враг рода человеческого! Фуше – Палач Лиона!

В воду полетели новые камешки:

– Евгений – вице-король Италии! Мария Анна – великая герцогиня Тосканская! Стефания – великая герцогиня Баденская! Паолетта – герцогиня Гвастальская! [6]

[Закрыть] Сестры и братья, где вы?!

Счет возобновился:

– Раз! – Джузеппе – король Испании!

– Два! – Жироламо – король Вестфалии!

– Три! – Луиджи – король Голландии!

– Четыре! – Иоахим – король Неаполитанский!

– Пять! – повелитель шведов, готов и вандалов, король Швеции изменник Бернадотт! [7]

[Закрыть]

– Шесть! – Наполеон Второй – римский король!

В воду полетел последний камешек.

– Бонапарт – маленький капрал, – уже спокойно произнес Наполеон, бывший младший лейтенант королевского артиллерийского полка Ля Фер [8]

[Закрыть].

РЕТРОСПЕКЦИЯ 10
ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ

Мировая революция товарища Сталина

Минск пал. 28 июня танковые группы Гота и Гудериана замкнули кольцо окружения вокруг Западного фронта.

А на следующий день, 29 июня, после столкновения с военными в Наркомате обороны стало ясно, что рухнуло все. Все надежды, все планы, вся многолетняя кропотливая работа – все.

Этот день стал для него последним днем. Последним днем его мечты.

Предыдущие семь дней, до того как начальник Генерального штаба послал его по матушке, бывший выпускник Тифлисской духовной семинарии все еще надеялся на чудо. Чуда не произошло.

Вместо этого забывшиеся военные кричали на него и на членов Политбюро: «Мы должны в первую очередь думать о том, как помочь фронтам, а потом уже информировать вас!» А в их глазах Сталин видел боль и отчаяние. И эти чувства перекрывали страх.

Выходя из Наркомата, Сталин не сдержался и в сердцах бросил: «Ленин оставил нам пролетарское государство, а мы его пр…»

Шедшие рядом с ним Молотов, Берия и Маленков, услышав эти слова, вжали головы в плечи.

Гневно махнув на них рукой, Сталин сел в машину и поехал в Кунцево.

Он ощутил перелом этого дня.

Минск пал. Контрнаступление Красной Армии захлебнулось. В окружение попали сотни тысяч красноармейцев трех армий прикрытия Западного особого военного округа.

Чуда не было и не могло быть. Бог (если Он есть!) не мог же, в самом деле, помогать большевикам, укравшим у Него идею Золотого города – тысячелетнего царства людей.

А в этот момент товарищ Сталин верил в Бога.

Благими намерениями…

У него были благие намерения. И – вот…

…Минск пал. А вместе с его падением пала и великая мечта, двадцать лет вынашиваемая революционным авангардом планеты Земля – большевистской партией, мечта о земшарной республике Советов.

Зачем?…

Сталин резко отвернулся от окна, плотно закрытого, несмотря на жаркий летний день, и медленно неровной покачивающейся походкой направился по тонкой дорожке длинного ковра к двери. Остановился, потом повернул обратно. Ходьба успокаивала. Это было его давней привычкой – во время ходьбы было легче думать.

Минск пал… Но его падение еще не означало падение Страны Советов…

Те слова, которые Сталин сказал у входа в Наркомат обороны, имели отношение не к СССР, а совсем к другой стране…

Пролетарский Советский Союз боролся. Погибло мировое пролетарское государство. То самое, которое Сталин сотоварищи строили в своих планах. Государство сорока пяти республик.

 
Два класса сошлися в смертельном бою!
Наш лозунг – Всемирный Советский Союз! –
 

слова «Гимна Коминтерна» можно было списать в архив. По крайней мере, еще лет на десять.

А там? Будет ли у него времени там?

Мировой Интернационал споткнулся о национал-социалистическую мечту о мировом господстве.

Два Рима пали, а третий стоит, и четвертому не быть, и этот Третий Рим теперь встал на пути Третьего Рейха.

Тысячелетний Рейх против тысячелетнего Царства Божия на Земле…

Сталин вдруг с раздражением и удивлением подумал, что впервые за много лет, чуть ли не со времен брошенной им семинарии, рассуждает не как марксист, а как явный идеалист, и не с материалистических позиций, а с самых что ни на есть теологических.

Впрочем, разве они не были идеалистами, эти мировые революционеры?

Ведь мировая революция – это уже чистая теология. Хотя бы с точки зрения конечной цели…

Мировая революция? Зачем она была нужна?

Сталин думал.

Кому она была нужна?

Сталин постучал трубкой о массивную бронзовую пепельницу, чтобы выбить остатки сгоревшего пепла, переломил несколько длинных трубочек «Герцеговины Флор», пересыпал табак в трубку, неторопливо приминая его большим пальцем.

Для чего она была нужна?

Сталин чиркнул спичкой, некоторое время задумчиво глядел на разгорающийся огонек и, не торопясь, раскурил трубку.

А вот для чего – чтобы не было:

богатых и бедных, угнетения человека человеком, преступления человека против человека, развращающей людей морально частной собственности, войн между государствами, самих государств – аппаратов угнетения.

Будущее должно было быть счастливым… И люди должны были быть в этом будущем – другие. Новые неиспорченные грехами старого мира люди.

Словно люди в Эдемском саду до первородного греха.

Теология…

Сталин нахмурился.

Враги говорили, что большевики строят Город Солнца, но у входа в этот город стоит плаха.

Да, плаха, потому что революция лишь тогда чего-либо стоит, если умеет защищаться. Потому что если не умеет – она не стоит тех потоков крови, которые проливает.

Плаха, потому что люди испорчены и даже пролетарии с трудом поддаются перевоспитанию-перековке против разлагающего влияния личного достатка, предоставляемого им буржуазным миром. И совсем уж не поддаются перевоспитанию: эксплуататоры (буржуазия, аристократия, священство, а также все их потомство, которое, вырастая, идет по стопам своих отцов); наемники эксплуататоров (чиновники непролетарских государств, военные, так называемые интеллигентно-культурные слои, а также всевозможные штрейкбрехеры); простые обыватели, зараженные мещанским духом (а это уж не большинство ли населения?). Все они должны быть уничтожены как класс.

Уничтожены физически или опролетаризированы.

 
Я знаю: только советская нация будет
И только советской нации люди …
 

И больше не будет разных народов. Народ будет один – пролетариат.

Одна страна – один класс – один народ – счастье для всех…

А Гитлер?

Сталин поперхнулся дымом и закашлялся: а Гитлер хочет не того же? Только с другого конца: одно мировое государство – и никаких войн – только порядок! Триста миллионов господ и полтора миллиарда рабов? Или и рабов не будет – черные, желтые, славяне, все ненемцы будут уничтожены? Невероятно, чтобы германский диктатор заходил бы так далеко в своих планах, но в них товарища Сталина пытались уверить некоторые бежавшие из рейха евреи.

Жертвы почти поровну. У нас – сотни миллионов и сотни миллионов – у них. У нас – единое человечество всемирного пролетариата и у них – единое человечество арийской расы. С той лишь разницей, что эксплуатация сохранится и у них…

Утопия? Сталин никогда так не считал. Этой утопии он служил вот уже сорок лет.

Мировая революция должна была отличаться от всех прошлых восстаний и мятежей: вооруженная пролетарским марксизмом, она, загоревшись в одной стране, должна была тут же перекинуться в соседнюю и далее, как по цепной реакции, – охватить весь земной шар.

Первой пала Россия. Но дальше не получилось – натиск Мировой революции был остановлен прямо на сильно урезанных границах бывшей Российской империи. Ее очаги в Германии и Венгрии, вспыхнув, тут же были потушены.

Что оставалось?

Все было очень просто. Седьмая часть суши и одна тринадцатая человечества противостояли всему остальному миру.

Одна нищая страна против двухсот больших и малых государств, два десятка индустриальных гигантов из которых просто неизмеримо превосходили Россию в материально-техническом отношении.

СССР был просто большой аграрной Румынией, представлявшим опасность разве что для Польши.

За десять лет надо было пробежать сто…

И они это сделали… Сталин это сделал: чтобы провести индустриализацию, нужна была коллективизация: необходимо было иметь послушную деревню и главное богатство аграрной страны, которое можно было предложить на экспорт, – хлеб.

Сколько миллионов погибло? От голода во время коллективизации, сколько потом – в лагерях, сколько было расстреляно врагов нового строя, заговорщиков, а также недовольных, ставших врагами народа? Были в своем большинстве уничтожены и все так называемые старые большевики, бывшие революционеры, ставшие контрреволюционерами: зиновьевцами, каменевцами, бухаринцами, троцкистами, рютинцами, – а точнее – антисталинцами, так и не понявшими, что единственное спасение страны, Мировой революции и самой Доктрины Всемирного Коммунизма заключалось в генеральной линии. Сталин усвоил уроки Французской революции: Робеспьер погиб, потому что не сумел разбить своих врагов поодиночке, а объявил им войну всем сразу, – в результате потерпел поражение и революция кончилась. А враги его, кстати, тоже все были бывшими видными революционерами, прямо как старые большевики, которые, сначала оказав немало услуг Русской революции, позже, переродившись, повели ее к гибели. Но Сталин не был Робеспьером – и Русская революция, как Сатурн, пожрала своих детей. Кроме него.

Но стоила ли Мировая революция таких жертв?

Подойдя к столу, Сталин стукнул по нему кулаком: не Мировая революция – выживание! Если бы СССР вступил в мировую войну с одной винтовкой Мосина, как Российская империя вступила в империалистическую войну, шансов у нее не было. Как не было шансов у панской Польши, аграрной Венгрии или Румынии противостоять механизированному агрессору.

А сейчас? Ведь немцы вошли в Минск на седьмой день войны…

Почему?

Гитлер опередил – застал советские армии и корпуса в полуразобранном состоянии, двигавшимися и сосредотачивающимися у границы в наступательные группировки. Не подготовленными к обороне и не успевшими перейти в наступление. Теперь немцы били их по частям.

Сталин опоздал.

Теперь Германия на весь мир трубила о том, что она опередила Советскую Россию в стратегическом развертывании войск, что она нанесла превентивный удар (это было заявлено еще в ноте германского правительства об объявлении войны, врученного утром 22 июня Молотову немецким послом Шуленбургом). Мир не верил, как, естественно, не верил и советский народ.

Сталин был удивлен. Из реакции на нападение фашистской Германии, представшей всему миру как ничем неспровоцированная агрессия, он понял, что в случае действительного нападения СССР на Германию агрессором в самом худшем виде могли бы представить саму Советскую Россию. Но почему?

Да, Сталин и высшее руководство РККА планировали начать превентивную войну против фашистской армии 12 июня 1941 года, но потом перенесли дату на вторую половину июля – начало августа: не укладывались в графики железнодорожные перевозки, а также запаздывало доукомплектование передового эшелона войск. А тут еще и майский перелет заместителя фюрера Гесса в Англию насторожил: а ну как фашист договорится с коварным Альбионом, который сейчас возглавлял старый антисоветчик Черчилль? И в момент перехода Рабоче-Крестьянской Красной Армии в наступление в Европе образуется единый антисоветский фронт с Германией и Англией во главе? А как же! – ведь СССР, нанеся превентивный удар, будет выглядеть в глазах всего мира чистым агрессором!

Сталин уперся в стол невидящими глазами: разве СССР был бы не прав, если бы напал первым? Какой у советского государства еще оставался выход? Готовить оборону на укрепрайонах и ждать, как Франция, нападения сильнейшего противника? Ну, пусть бесноватый бы не напал, но что было бы дальше? Гитлер прибрал бы к рукам остатки Европы, Англию, колонии, совместно с Японией прикончил бы США, а потом, имея в распоряжении ресурсы четырех континентов, и с армиями-сателлитами всех стран мира со всех сторон обрушился бы на СССР. – Конец!

Разве что Гитлер удовлетворился бы одной Европой, включая Англию (или замирился бы с нею). Но можно ли тогда представить совместное существование огромной всеевропейской фашистской империи и Страны Советов?

И еще. Разве это не было бы их долгом, долгом мирового коммунистического движения, поставившего перед собой цель освобождение людей труда от цепей капитала, – да что там говорить! – долгом просто честных людей, восстающих против любого насилия человека над человеком! – освободить попавшие под ярмо фашистского рабства европейские страны? Без всяких высоких слов – в рабство: немцы обращались с оккупированными народами, как

с колониальными туземцами.

Что же, они должны были трусливо сидеть за укреплениями и дрожать, а Германия продолжала бы строить свою рабовладельческую империю, убивая, сжигая, уничтожая?… Слабоумные ляхи отказались от союза с СССР («С немцами мы потеряем свободу, с русскими – душу», – так, кажется, сказал один из этих польских недоумков?) и вот: немцы несчетно убивают поляков, охотятся за остатками польской интеллигенции, по планам нацистской Германии территория Польши вообще должна быть очищена от славянских недочеловеков! Отвергли руку помощи Сталина – получите топор Гитлера. За что, как говорится, боролись…

Впрочем, это относится и к нему, товарищу Сталину. Что хотел сделать – получил сам: нападение…

Реалии начавшейся войны показывают: даже приведя войска в полную боевую готовность и создав глубокоэшелонированную оборону (насколько это было возможно на трехтысячекилометровом фронте!), советские войска все равно не сдержали бы немцев и были бы разрезаны вклинившимися во фронт танковыми армиями противника (как это было в Польше и во Франции). Вот разве что потерь было бы меньше, но отступать все равно бы пришлось. Сталин был прав (и с ним был согласен и Генеральный штаб РККА) – только нанесение первого удара гарантировало войскам первого эшелона возможность избежать разгрома.