Текст книги "Живой меч или Этюд о Счастье Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста (СИ)"

Автор книги: Валерий Шумилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
НИЗВЕРЖЕНИЕ РЕВОЛЮЦИИ

Июль 1794 года

Я требую, чтобы Сен-Жюст передал в президиум Конвента текст речи, которую он собирался произнести, чтобы совершить контрреволюцию!

Председатель Конвента на заседании 9 термидора

* * *

ОБЪЯСНЕНИЕ ТЕРМИДОРА, ИЛИ СИЛА ОБСТОЯТЕЛЬСТВ

Лето II года Республики выдалось необыкновенно жарким и удушливым. Запах трех тысяч гниющих тел на трех парижских кладбищах расползался по окраинам, и, хотя еще никак не затрагивал центральные улицы, многим парижанам казалось, что они чувствуют этот запах, черный запах смерти. Казалось, это разлагается сама Революция. И тогда ужас и отвращение охватывали горожан.

Революция агонизировала. Несмотря на декларацию небывалого расцвета свобод в Республике, все свободы были отменены: печати, мнений, родственных уз, даже вероисповедания, но главное – свобода собственности. Не существовало больше ни суда, ни правосудия. Страной правил террор, направляемый единой волей Комитета общественного спасения, главой которого всеми во Франции почитался Робеспьер.

Старый мир феодализма во всех его проявлениях был сметен революционным потоком. Но и Новый мир буржуазной Франции все еще оставался только в наброске. Чтобы он мог окончательно оформиться, необходимо было отменить режим чрезвычайного правления.

Террор, ставший всеобщим и перманентным, то есть совершенно бессмысленным, ибо вел в никуда, стал лакмусовой бумажкой того, что революция достигла своей вершины и стране необходимо срочно предложить путь, по которому она могла бы пойти.

С этим было согласно подавляющее большинство в революционном правительстве, но никто не знал, как это сделать. Террористы, правившие во Франции, не могли отменить сами себя. Они могли быть устранены с политической арены только насильственным путем. Но сделать это было уже некому: вся сколько-нибудь значимая внутренняя оппозиция была уничтожена.

Революция кончилась [15]

[Закрыть].

Этого не было видно в 1789 году после взятия Бастилии и установления режима конституционной монархии, когда к власти пришла верхушка третьего сословия – крупная буржуазия – вместе с примкнувшими к ней представителями обуржуазившегося дворянства и духовенства.

Этого не было видно в 1792 году после взятия Тюильри и установления республиканского строя, когда к власти пришел блок средней и мелкой буржуазии.

Этого не было видно в 1793 году после изгнания из Конвента жирондистов – представителей промышленной торговой буржуазии, когда к власти пришли якобинцы – блок мелкой буржуазии, городского плебса и крестьянства.

Это стало видно весной 1794 года после физического уничтожения «правых» и «левых» якобинцев, представлявших к этому времени окончательно разошедшиеся в стороны интересы буржуазии и городского плебса. После того как феодализм был сокрушен, главные выступления против революции подавлены, интервенты отброшены за границу и Франции больше не угрожала опасность реставрации или оккупации, встал вопрос об упрочении завоеванных буржуазных свобод, которым противоречил режим чрезвычайного правления.

Вместо этого означенный режим в целях самосохранения робко, неуверенно, но все же ставил другой вопрос – об углублении революции равенства, могущей материально удовлетворить все остальные, не относящиеся к буржуазии слои населения.

Буржуазная революция вступила в борьбу с революцией плебеев.

Вслед за буржуазией основная масса крестьянства, избавленная от феодального гнета, получившая землю и получившая возможность обогащаться, недовольная системой твердых цен и реквизиций, перешла в оппозицию революционному правительству.

Историческая сила вещей, о которой говорил Сен-Жюст, на самом деле вела не в царство Утопии добродетельного человека Руссо, но всего лишь в царство буржуазной демократии, где стоимость человека измерялась размерами его кошелька.

Буржуазная революция была осуществлена. Революция плебеев в тех исторических условиях была невозможна.

Некоторое время разогнавшаяся колесница революции двигалась вперед вопреки естественной силе вещей, все дальше выходя за пределы, которые были достижимы в ту эпоху. Постепенно под эту колесницу Джаггернаута попадали все большие слои населения, колеса уже буксовали в грудах тел уничтоженных ею людей.

Лишившись активной поддержки народа, потерявшего ориентир, революция могла двигаться вперед только путем террора.

Но чем дальше удалось бы завести революцию по ее неестественному ходу развития, тем страшнее был бы откат назад.

Это понял Дантон, который встал на пути движения кровавой колесницы.

Если бы революция пошла путем Дантона, страна, возможно, избежала бы двадцатилетней наполеоновской бойни и следующего за ним века трех революций. Но путь Дантона означал признание права на сытую и счастливую жизнь не более чем за пятой частью населения – буржуазией и верхушкой крестьянства. Большинство французов – городской плебс и мелкие землевладельцы – получали лишь условное признание за ними гражданских прав, которых не было при короле.

Но путь Дантона был единственно возможным. Революция плебеев, путь Эбера, Шометта и Жака Ру означал разгром буржуазии и собственнического крестьянства. Встать на сторону революции плебеев означало немедленно погибнуть.

Наступило замешательство руссоистов, пытавшихся построить в стране республику естественного человека доброго дядюшки Жан-Жака. Опереться на одну из сторон означало противопоставить себе другую.

Робеспьер был в растерянности. У Сен-Жюста таких колебаний не было.

Революционное правительство в его лице уничтожило вожаков обоих возможных путей и колесница революции окончательно остановилось.

Надвигалась катастрофа, которую предчувствовали все оставшиеся в живых революционные вожди. И оставалось совсем немного времени, чтобы попытаться избежать этой катастрофы и закрепить завоевания революции для всех французов, а не только для разбогатевшей на национальном катаклизме буржуазии.

Робеспьер предложил химеру единой религии Верховного существа, Сен-Жюст – химеру новой конституции «Республиканских установлений». Он рассчитывал постепенно продавить ее через Конвент, и первым шагом на этом пути стали вантозские декреты.

Декреты предусматривали наделение беднейших слоев населения собственностью врагов народа. Сен-Жюст пытался создать опору нового строя из неимущих, ставших собственниками. Далее последовала бы аграрная реформа, предусматривающая наделение всех французов небольшими неотчуждаемыми участками земли.

Для укрепления позиций революционного правительства, которое могло бы осуществить новую конституцию, Сен-Жюст рассчитывал на внешний эффект побед на фронте. Это была его главная ошибка, и он понял это, когда вернулся после победоносного Флерюса в Париж. Жить ему оставалось один месяц.

Аграрно-эгалитарная конституция «Республиканских установлений» в тех исторических условиях была неосуществима. Заставить страну пойти по этому пути было нельзя: даже в случае установления личной диктатуры сила вещей заставила бы Робеспьера и Сен-Жюста встать на путь Кромвеля и Наполеона. Франция превратилась бы в протекторат, или республиканскую империю.

Понимали ли это якобинские вожди? Смутное ощущение бесперспективности борьбы за установление республики естественного человека начало постепенно овладевать их душами. О каком обществе всеобщего счастья можно было говорить, когда за революционным фасадом кроме самих трехцветных красок не оставалось уже ничего кроме безразличия и демагогии. Кровавый террор, как ржа, разъедал всякие представления о справедливости, о свободе и, что самое страшное, о добродетели революционного правительства.

Казалось, сам материал для построения счастливого добродетельного общества был безнадежно испорчен. Надеяться на появление нового человека в таких условиях было безумием. Террор свел на нет усилия пяти лет революции.

И за это Царство Террора несли ответственность те, кто хотел установить на земле Царство Справедливости.

И все-таки слабая надежда оставалась. Единоличная диктатура могла бы отменить массовый террор и попытаться удержать революцию от отката.

Парадокс заключался в том, что для установления такой диктатуры требовалось усилить террор, чтобы уничтожить последних врагов Робеспьера в органах власти. Так появился страшный закон 22 прериаля, отменивший правосудие как таковое. Который не сработал, так как в оппозицию к робеспьеристам перешло в этот момент почти все революционное правительство [16]

[Закрыть].

Легальные способы борьбы были исчерпаны. Оставалось прибегнуть к уже не раз проверенному способу – восстанию. Робеспьер, глава правительства, которому требовалось уничтожить собственное правительство для того, чтобы идти дальше, колебался: становилось все яснее, что робеспьеристы не имеют больше поддержки ни в Конвенте, ни в народе.

Но попытку изменить силу вещей, пусть даже и безнадежную, следовало предпринять.

* * *

СЛОМАННЫЙ МЕЧ

Этот месяц явился для него периодом горестного прозрения. Потому что пришла пора платить по счетам.

Истекал срок договора на новое Царство Божие на Земле, как бы незримо заключенного между Верховным существом и вторым якобинским «триумвиратом», и уже бледный Ангел Смерти стучался в дверь этого недостроенного здания, и приходилось уходить, понимая, что здание никогда не будет достроено и что все труды пошли прахом…

И, чувствуя легкое прикосновение крыла посланного свыше бездушного Ангела, тот, которого безосновательно олицетворяли с этим Ангелом цепенеющие при его появлении в Конвенте в своем слепом страхе правящие буржуа, не ангел – человек, состоящий из плоти и крови, сам цепенел и замирал на своем месте в Бюро общего надзора полиции Комитета общественного спасения или в своих полуобставленных комнатах на улице Комартен.

В то же самое время рука этого уставшего человека, которого уже нельзя было олицетворять с Ангелом Смерти Революции, по-прежнему подписывала «вкруговую» вместе с другими членами Комитета очередной лист с именами заключенных одной из двенадцати революционных парижских тюрем, направляемых в трибунал… Направляемых на гильотину… Двадцать пять человек… сорок восемь человек… Сорок пять…

А потом в один из первых дней термидора, когда Сен-Жюст все еще находился в этом странном оцепенении без мыслей и без чувств, Огюстен Лежен, его первый помощник в Бюро общего надзора полиции, протягивая ему очередной проскрипционный список с сорока девятью именами для подписи, другой рукой подал Антуану их собственный «красный» список, который все время пополнялся новыми именами людей, участвовавших в заговоре. А затем развел руки ладонями вверх и покачал ими, изображая весы.

– Чаша весов колеблется. Ты должен что-то предпринять… гражданин…

Сен-Жюст поднял на него глаза. Его взгляд остановился на руке помощника с растопыренными пальцами. На безымянном блестело известное «кольцо Марата» – из красной меди со штампованной серебряной пластинкой с изображением всех трех мучеников свободы.

– Почему трех? – произнес задумчиво Сен-Жюст, словно забыв о вопросе Лежена. – Их должно быть больше. Впрочем, их скоро и будет больше.

– Будет, – с нервной усмешкой сказал Лежен, видя, что триумвир не хочет продолжать тему заговора. – Будет, если сейчас ничего не предпринять.

Сен-Жюст молчал.

– Эти списки неравноценны, – не сдаваясь, вновь заговорил Лежен. – Списки необходимо поменять местами. Еще есть время. Самоустраниться от всего, как это сделал Максимилиан, – значит погубить Республику!

– Мы ничего не будем предпринимать без Максимилиана, – совершенно отрешенно заговорил Сен-Жюст. – Он вернется к работе, когда осмыслит сложившуюся силу вещей. Уже скоро.

Он ожидал, что после этих слов его помощник наконец уйдет. Но Лежен, руководитель администрации Бюро общего надзора полиции, созданной Сен-Жюстом в качестве «щита» Робеспьера, давно уже верил в Сен-Жюста больше, чем в Робеспьера. Но выразить это он постарался очень осторожно:

– Если враги Робеспьера – враги Республики, необходимо предпринять против них меры даже против желания самого… э-э… Неподкупного.

На этот раз тон Сен-Жюста перестал быть бесстрастным.

– Лежен, пока Робеспьера нет, пойти против врагов Робеспьера – значит пойти против самого Робеспьера, – отчеканил он и жестом приказал помощнику выйти.

–  Alea jacta est, – процедил сквозь зубы Сен-Жюст, глядя вслед Лежену. – Жребий брошен!

Этот разговор стал для него переломным. С этого дня он больше не подписал ни одного проскрипционного списка. Пропало желание подводить итоги свершенного (не за жизнь! – что у него было за истекшие двадцать пять лет до Конвента! – за последние два года, чем он только и занимался последнее время). Отступило и ощущение неотвратимости поражения, а ум лихорадочно принялся прокручивать различные варианты предстоящей схватки, ища пути к победе.

А потом последовали сумасшедшие заседания 4-5 термидора обоих соединенных Комитетов общественного спасения и общей безопасности, на которых Сен-Жюст с помощью Барера тщетно пытался примирить Робеспьера с его противниками. Обращаясь к потенциальным заговорщикам, он долго говорил им о страшном заговоре, угрожающем единству правительства, которое вот-вот может пасть; о том, что в случае потери власти Неподкупным утратят власть и Комитеты; о будущей совершенной Республике – мечте мира, которую они утратят, если не введут в действие вантозские декреты; наконец, намекал и на возможность введения в Республике «добродетельной диктатуры», имея в виду, конечно же, Робеспьера.

Сам Неподкупный держался плохо, никак не соответствуя уготованной ему роли всеобщего примирителя. В то время как даже мрачный Билло со словами: «Мы всего были твоими друзьями и всегда действовали сообща!» – попытался обнять Робеспьера (тот, естественно, отстранился), Максимилиан с криком: «Теперь спасайте Республику без меня!» – выбежал из зеленого зала, где проходило пленарное заседание.

Несмотря на то, что благодаря «примирительным» стараниям Сен-Жюста (которые были замечены) ему поручили выступить перед Конвентом с докладом о политическом единстве правительства, чтобы внести в души депутатов успокоение, реально ситуация была непоправимо испорчена. И виноват в этом был один человек – Неподкупный Максимилиан Робеспьер.

* * *

РОБЕСПЬЕР

В знойный удушливый вечер 7 термидора, или 25 июля по рабскому стилю, Сен-Жюст в последний раз пришел к Робеспьеру.

У Дюпле его встретили как никогда раньше – более чем прохладно. Не глядя ни на кого, бледный и мрачный Антуан поднялся наверх и без стука вошел в комнату Максимилиана.

Робеспьер, такой же бледный, как и Сен-Жюст, даже еще бледнее, почти зеленый, сидел за столом, полностью одетый, в парике и старом полосатом рединготе. Он не ответил на приветствие Антуана, только кивнул и тут же отвернулся. Словно чувствуя мрачное настроение хозяина, шотландский ньюфаундленд Броунт, лежавший под кроватью, не вылез оттуда как обычно, чтобы «поздороваться», а оставался там весь разговор, недобро поглядывая на хорошо знакомого ему гостя полуприкрытыми блестящими глазами.

Некоторое время они сидели друг против друга и молчали, застегнутые на все пуговицы, неподвижные, с белыми лицами и, как показалось бы со стороны, несмотря на невыносимую жару словно замершие и похолодевшие, как два мертвеца.

Наконец Антуан решился:

– Максимилиан, у нас нет выхода!…

Он не сказал это слово, но слово, которое он не произнес, он мог и не говорить вслух, ибо Робеспьер понял Сен-Жюста. Ведь единственное слово, которое только и могло слететь с его уст, было одно:

– Диктатура!

Робеспьер какое-то время смотрел на вошедшего. На лице Неподкупного застыла какая-то странная маска: смесь недоверия, угрозы, отчаяния и чего-то еще, чего не мог понять даже «Архангел Смерти».

– Слишком поздно! – почти прошептал Робеспьер. – Мне больше нечего делать в Комитете, ты ошибся.

– Но ведь соглашение достигнуто, – и, увидев в лице Неподкупного ироничное выражение, Антуан поправился: – Мы добились своего – выиграли время. Теперь надо первыми нанести удар – они ведь этого не ожидают!

– Я и нанесу удар! Я нанесу его в Конвенте… Комитеты будут очищены от предателей…

В тоне Робеспьера звучала беспощадная угроза.

– А как ты собираешься это сделать? В Конвенте мы можем только защищаться. Защита обрекает нас на поражение. Посмотри правде в глаза – Конвент против нас!

Робеспьер опустил голову.

– Это неправда, – глухо сказал он.

– Неправда настолько, что ты перестал посещать его заседания. Настолько, что Конвент потребовал от тебя отчитаться в своих действиях! – Сен-Жюст понял, что этого говорить не следовало, и тут же поправился: – Ну, хорошо, пусть и не все Собрание против нас. Но страх перед царством добродетели сплотил всех недостойных. Ты же знаешь доклады нашего Бюро общего надзора полиции – Конвент опутан сетями заговорщиков. Если они выступят, какую реальную силу мы им противопоставим?

– Они не могут не выслушать меня. Такого еще никогда не бывало. Со времен Учредительного… Я скажу свое Слово… А ты знаешь его силу. Мне поможет Верховное существо… Поможет расправиться с заговорщиками. И тогда… Ты же помнишь, как вначале было сказано, что «Слово было у Бога и это Слово было…».

– Но ты же сам ведь еще не Верховное существо! – Сен-Жюст почти выкрикнул это и тут же пожалел, – лицо Робеспьера позеленело еще больше, и глаза перестали мигать. – Прости, Максимилиан. Но ты должен меня выслушать. Выслушать и понять. В последний раз. Я говорю не о нас с тобой, я говорю о Республике, не об этой, а той, о которой мы мечтали, о государстве добродетели и свободы, о том, ради чего мы жертвовали своими жизнями! Ведь вместе с нами погибнет наша мечта, твоя мечта и моя…

Робеспьер опустил голову. Голос его звучал по-прежнему глухо, но уже не так бесстрастно, в нем чувствовалась только бесконечная усталость:

– Что ты предлагаешь?

– Ты же знаешь, что наше единственное спасение – диктатура. Твоя диктатура.

– Я не понимаю о чем ты. После выступления в Конвенте и после очищения Комитетов…

– Заговорщики не станут ждать. Когда они поймут, что мы хотим, они ударят первыми. И если Конвент не поддержит тебя…

– Этого никогда не будет. Я все еще верю в Конвент! – в дрожащем голосе Робеспьера Сен-Жюст не почувствовал особой уверенности. Антуан опустил голову и медленно покачал головой. «А ведь скоро эта жара кончится, – вдруг подумалось ему. – Придет осень, листья опадут с деревьев, и, наконец, наступит зима. Как хорошо снова увидеть снег…»

Молчание становилось невыносимым. Потом послышался сухой надтреснутый голос:

– И что же, по-твоему, мы должны делать?

Антуан понял, что проиграл. Еще не начав говорить, он уже знал, что Робеспьер с ним не согласится. У него вдруг пропало всякое желание продолжать этот спор, а захотелось сразу встать и уйти. Но Максимилиан ждал, дело надо было доводить до конца, и, стряхнув с себя оцепенение, Сен-Жюст заговорил быстро и решительно:

– Они навязали тебе решение отчитаться в своих действиях – отлично! Доклад об этом в трехдневный срок должен представить Комитет – еще лучше! Кто у нас официальный докладчик от Комитета? – я! Конвент думает обвинить тебя в раскольничестве, а Комитет представил мне выступить с докладом о единстве в правительстве Республики! Два дня у нас есть. Пусть думают, что я готовлю Робеспьеру защитительную речь, и ничего не предпринимают, а мы тем временем подготовимся совсем к другому. Возьмем их прямо в постелях. Тепленькими. Больше никаких докладов – только приказы. Время бумажек прошло.

– Нет, – тон Робеспьера стал еще холоднее, и Сен-Жюст замолчал. Подождав ответа собеседника и не дождавшись его, Робеспьер почти процедил: – С чего это ты взял на себя, дорогой друг, решать за меня, говорить мне или нет? Лишить меня слова! – этого не смогли ни фельяны, ни жирондисты, ни другие предатели… – Сен-Жюст с ледяным видом, скрестив руки на груди, откинулся назад на спинке стула. Робеспьер не смотрел на него. – Они требуют от меня доклада о моих действиях – они его получат.

– Я думал, что самое разумное предоставить доклад мне. Это естественно, ведь политическое положение дел в Республике и судьба Робеспьера неразрывно связаны между собой.

– И поэтому ты отказался упоминать в своем докладе о моем Верховном существе? – Робеспьер в упор взглянул на Сен-Жюста. Тот сжал губы («Он знает, – подумал Антуан, – вот почему он так меня встретил, и вот почему он вспомнил о «божьем слове». Значит, теперь мы проиграли и с докладом…»). – О Том, Кто только и составляет мою истинную силу, Кто только и поддерживает меня с самого начала, в отличие от людей, которые предали меня все!

– Да, я обещал не упоминать в своем выступлении о Боге, но только из тактических соображений. Все равно такого доклада, какого ждут они, не будет, если мы…

– Доклад будет. Мой доклад, а не твой. Мне не нужны защитники, которые думают, что слишком хорошо понимают мою волю, как я, – волю пославшего меня народа. Я выступлю завтра.

– Завтра? – невольно вырвалось у Сен-Жюста. – Но доклад…

– Он готов, – Робеспьер почти высокомерно отвернулся от собеседника и положил руку на толстую стопку листов на столе. – Они думали застать меня врасплох. Но народ опять посмеется над своими врагами. И ты ведь тоже не предполагал, что я подготовлюсь заранее?…

– И о чем ты будешь говорить?

– Услышишь завтра.

– Но это неразумно. Не лучше ли все-таки воспользоваться предоставленной нам отсрочкой и подготовить через Коммуну выступление секций на случай, если твой доклад не пройдет?… Что касается меня, я бы вообще отказался от выступлений в Конвенте.

– Да? – без всякого выражения спросил Робеспьер.

– Слишком поздно, – повторил Сен-Жюст недавние слова Робеспьера и, видя, что Неподкупный молчит, уже приняв окончательное решение, твердо сказал: – Максимилиан, я должен знать текст твоей речи. Ведь следующий доклад – мой.

– Да, и ты назовешь в нем имена заговорщиков. Но не в этот день – на следующий.

– Но ведь это – битва вслепую. Мой доклад совсем о другом. А если мне необходимо выступить послезавтра, то у меня уже почти не остается времени на подготовку новой речи. Максимилиан, ты должен показать мне текст. Как мы всегда делали…

Робеспьер задумчиво посмотрел на Сен-Жюста и с каким-то мрачно-загадочным выражением лица покачал головой. Антуан чувствовал, как к нему подступает отчаяние, и он опять почти выкрикнул:

– Мы не можем, мы ни за что не можем пойти на открытое противостояние со всем Национальным собранием! Максимилиан! Максимилиан, разреши мне действовать! Скажи свое Слово – только не в Конвенте – в Коммуне, в секциях, на улице!

– Слово? – Робеспьер на мгновение, казалось, заколебался. – Ну и что бы ты сделал на моем месте?

– Ударил первым!

– Как?

– Немедленно, сейчас или завтра ночью, но лучше сегодня, надо послать отряды Анрио арестовать на дому членов обоих правительственных Комитетов. Если кто-то из них этой ночью будет во Дворце Равенства – арестовать их прямо на заседании. Приказ об аресте издать на бланке Комитета общественного спасения за твоей подписью

с приложением приказа Коммуны. Одновременно произвести аресты всех депутатов-заговорщиков в их же постелях, и в первую очередь – Фуше, Тальена, Барраса, Фрерона, Лекуантра, Лежандра, Мерлена из Тионвиля, обоих Бурдонов! Многие не ночуют дома – ждут развязки! – что ж! – они не знают, что некоторые адреса все равно нам известны через наших агентов. И еще: перед утренним заседанием окружить Конвент батальонами парижских канониров и арестовывать при входе всех тех депутатов, кого не удастся схватить ночью. Арестовать Фукье-Тенвиля… – заметив, что Робеспьер пытается слабо возразить, Сен-Жюст остановил его движением руки: – Послушай же! Большинство депутатов против нас, но Коммуна полностью у нас в руках. Так же как и якобинцы. И вся парижская администрация… Но вот народ… Он полностью дезориентирован. Мы оттолкнули от себя секции, и неизвестно, на чьей стороне выступит Национальная гвардия, если дойдет до конфликта. Ведь Конвент в глазах большинства все еще высшая правительственная инстанция. Он, а не парижские магистратуры… Во что бы то ни стало надо избежать открытого противостояния, устранив заранее главарей заговора. Что бы там ни было, народ по привычке поддержит Коммуну, Конвент – нас, и Республика будет спасена!

– Ты хочешь гражданской войны?

– Она и не прекращалась!

– А армия?

– Сто жирондистов были изгнаны из Конвента, когда Коммуна вмешалась в наши дела год назад, ты же помнишь! И где теперь все эти восставшие департаменты, поддержавшие мятежных депутатов? Армия не пойдет на Париж! Ни за нас, ни против нас… К тому же у нас есть и верные генералы: Пишегрю, Журдан, Бонапарт. Так что…

Робеспьер покачал головой:

– Нет… Нет! Мы не исчерпали еще возможности действовать конституционным путем. Если они выступят первыми, тогда, конечно, мы вынуждены будем ответить им. Но только в стенах Конвента. Мое Слово неизменно брало верх над заговорщиками.

– Веришь ли ты сам в это, Максимилиан?

Робеспьер молчал.

– И о каких конституционных путях ты говоришь? Мы же сами с тобой отменили конституцию Республики, а сложившаяся силою вещей «революционная конституция» работает на тех, кто стоит у кормила. Сейчас большинство «стоящих у кормила» – наши враги. Да, депутаты – представители народа. Мы не можем разогнать Собрание, не рискуя войти в конфликт со всем сувереном. Но мы можем превратить Конвент в послушное орудие, а потом и переизбрать его… как того хотим мы… Ты же видишь, больше никого не осталось, кроме нас с тобой, кто способен довести революцию до конца.

Робеспьер молчал.

– Максимилиан?

Робеспьер молчал.

«Он просто боится, – устало подумал Сен-Жюст, не дождавшись ответа. – Боится из фактического лидера правительства превратиться в мятежника, поднявшегося против законной власти. Или нет, дело не только в этом. Робеспьер никогда не выступал открыто даже против правительства Людовика: ни во время похода женщин на Версаль, ни на Марсовом поле, ни 10 августа. Ни даже против жирондистов. Он всегда шел с кем-то… или за кем-то… Но теперь нет ни Мирабо, ни Лафайета, ни Марата, ни Демулена, ни Дантона, ни Эбера. Он остался один. И это хорошо. Потому что с ним есть я. Но что толку? Робеспьер не пойдет с пистолетом впереди вооруженных колонн. И можно ли его за это осуждать – на это способны далеко не все. А за мной… за мной без Робеспьера Париж не пойдет… Сказать ему о том, что теперь он мешает мне, что он губит не только себя и меня, но и Республику? Нет…»

(«Бесспорно, что тираны погибают от слабости законов, которые они сами лишили силы», – он вдруг вспомнил свои собственные слова из трактата «Дух Революции…», и ему показалось, что в его глазах потемнело.)

– Ну что же, попробуем действовать по твоему плану, Максимилиан, – вместо этого сказал он. – Попробуем в Конвенте назвать имена заговорщиков и потребовать чистки Комитетов.

– Да, у нас нет другого выбора, – во взгляде Робеспьера мелькнуло наконец торжество, говорившее: вот видишь, ты и согласился со мной, и ни к чему было начинать этот бессмысленный спор, – все равно все будет так, как решил я…

Сен-Жюст встал, взял со стола шляпу и пошел к двери. Но перед тем как выйти, он вдруг остановился, обернулся и еще раз посмотрел на Робеспьера. Тот сидел все такой же бледный и неподвижный, не глядя в его сторону. На мгновение Сен-Жюст задержал взгляд на его лице. Потом резко выдохнул: «Прощай!» – и вышел с твердым убеждением, что больше сюда не придет. Говорить с Максимилианом Робеспьером было уже невозможно. Они снова найдут общий язык, если одержат победу. Если же нет… Тогда… тогда их примирит поражение. Потому что они сами, написав на фронтоне Французской Республики святые слова «Свобода, Равенство, Братство», сделали их все вместе равнозначными всего лишь одному понятию, стоящему в надписи четвертым словом, и которое подменяло их, если три предшествующих вдруг почему-то становились несостоятельными.

Но здесь он перестал думать о Смерти и бездумно отдался в объятия ночной улицы. Тьма скоро поглотила его.

…Оставшись один, Робеспьер некоторое время сидел молча, совершенно бездумно глядя на стоявший на столе прямо перед ним кувшин с цветком розы. Потом жесткое выражение его лица постепенно приобрело умиротворенный характер. Он улыбнулся, вспомнив, как только что убеждал Антуана в своей вере в Конвент, надел очки и достал из письменного стола листок бумаги, в котором анонимный автор, назвавший себя депутатом Национального конвента, угрожающе предостерегал нового «Цезаря»: «Но сумеешь ли ты предусмотреть, сумеешь ли ты избегнуть удара моей руки или двадцати двух других таких же, как я, решительных Брутов и Сцевол?» Робеспьер с иронией прочитал эти строки, потом вызвал ньюфаундленда из-под кровати, положил ему на голову мягкую ладонь, ласково потрепал друга по затылку, а затем, глядя в добрые собачьи глаза своими прослезившимися, прочувственно произнес стихи, сочиненные им когда-то давным-давно в юности, и которые теперь, как ему казалось, как никогда отвечали его внутреннему желанию, желанию, которое должно было вскоре осуществиться:

 
Кто праведен – идет в последний путь страданья,
Однако не страшусь, что смертный час грядет.
Пусть так – но как стерпеть, что торжествует злоба,
Что нестерпимее, чем быть у края гроба
Столь ненавидимым – и сгинуть за народ
 

[17]

[Закрыть].