Текст книги "Ограбление по-русски, или Удар « божественного молотка»"

Автор книги: Валерий Сенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– А теперь, господа телезрители, мы поприсутствуем на тушении юбилейного стотысячного пожара, который сейчас на ваших глазах затушат доблестные пожарные трех караулов – ликвидируют его так же быстро и качественно, как и предыдущие девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять.

Дача дымит уже так сильно, что соседи бегут к своему дому, что стоит в ста метрах от маминого, и начинают на всякий случай выносить из него ценные вещи и мебель.

А бравые пожарные тем временем браво берутся за дело: одни разбирают забор, другие быстро разворачивают рукава, третьи присоединяют их к цистернам машин, четвертые умело выбивают ломиками окна вместе с рамами, пятые сразу из четырех шлангов направляют мощные струи воды в дымящиеся проемы окон. Несколько пожарных, приставив к стене дома лестницу, взбираются на крышу с топорами, прорубают в черепице дыру, им подают брандспойты, и они принимаются лить воду сверху. Кто-то в костюме, похожем на водолазный, уже врывается в дом. Команда действует быстро, четко и красиво, как на параде, и я невольно любуюсь их слаженной работой.

Через десять минут весь дом пролит сверху донизу, из него лишь слегка сочится последний дымок.

Женщина с микрофоном, ярко освещенная фарами, радостно восклицает:

– Итак, господа телезрители, вы только что видели, как стотысячный пожар был успешно ликвидирован нашими героическими пожарными за рекордно короткое время... – она смотрит на часы: – за семь минут тридцать пять секунд! Как вы это прокомментируете? – обращается она к огромному усатому пожарному в новой чистой форме (очевидно, руководителю тушения).

Тот подкручивает перед камерой свои великолепные усы и отвечает:

– Для нас это обычное рядовое тушение, здесь нет ничего героического.

Репортер возражает:

– Но сама ваша профессия опасная и героическая. К тому же всем известно, что наши пожарные самые оперативные. Скажите, пожалуйста, как вы, работая в экстремальных условиях, добиваетесь таких замечательных результатов?

Офицер подбоченивается:

– Как говорит мой отец, тоже потомственный пожарный, чтобы укротить огненного змея надо вступить с ним в контакт, что не каждому дано. Мы это умеем. Ведь мы не просто льем воду, как это кажется со стороны, – мы совершаем обряд, заговариваем расшалившегося дракона, и он нас слушается, отступает, убирает из этого места свои щупальца. Но уничтожить его до конца невозможно, поэтому наша профессия...

Я не слышу, что он говорит дальше, потому что спешу в дом. Света в доме нет, его, наверное, вырубило из-за большого количества воды, поэтому я прошу у одного из пожарных фонарь. Я осматриваю все комнаты, ожидая в любой момент наткнуться на обгорелый труп соседа Александры; я заглядываю во все углы и даже на чердак, но Сидорова словно водой смыло. Внутри дачи все мокрое, на полу лужи, по стенам еще струится вода, и обои отвалились. Следов огня почему-то нет. Мокрая потемневшая печка, набитая дровами, частично обуглившимися, продолжает слегка дымится. Я подхожу к ней, осматриваю, потом выдвигаю вверху заслонку, и дым тотчас исчезает. Черт! Вот черт! Это я во всем виноват: не сказал Сидорову про заслонку, и теперь мамина дача вся пропитана водой.

Я выхожу наружу, где в ярком свете фар тележурналистка продолжает брать у командира пожарных интервью:

– Зрителям будет интересно узнать, много ли у вас выездов в день.

– Сотни, родная, сотни, ведь мы лучшая команда в Ленинградской области, и находим самых крепких и здоровых женщин в области для поддержания нашего пожарного генофонда. – Красавец-пожарник целует женщину-репортера в щеку.

– Скажите, офицер, а много ли у вас ранений? Говорят, истинный пожарный меняет кожу раз в год, как змея.

Офицер подкручивает усы и отвечает:

– Да, любезная, вы угадали, я действительно регулярно меняю свою кожу, и это позволяет мне всегда выглядеть молодо. Женщины это ценят и никогда мне не отказывают. А вы, блистательная, не хотели бы встретиться со мной в более интимной обстановке?

Женщина-репортер хихикает:

– Трудно устоять перед таким бравым мужчиной, я думаю, большинство телезрительниц не смогли бы отказаться от такого предложения, не смогу и я, но это уже тема другой передачи.

В конце диалога они распивают бутылочку шампанского за юбилейный пожар и за приятное знакомство. Рядовые пожарные к этому времени успевают уже свернуть рукава, убрать брандспойты, лестницу, все прибывшие рассаживаются по машинам, заводят моторы, и через минуту возле маминой дачи остаюсь я один. В руках у меня маленький красный флажок в виде язычков пламени, на котором написано: «Юбилейный пожар, ликвидированный доблестными пожарными Ленинградской области». Кто успел мне его вручить? И где же все-таки Сидоров? Я вспоминаю, что часа два назад отдал пьяному соседу младшей Александры все алмазы, и, скорее всего, он укатил с ними на последней электричке.

Я помогаю соседям затащить мебель обратно в дом и остаюсь у них ночевать.

Ранним утром в темноте я заколачиваю досками проемы окон на маминой даче, а также прихватываю гвоздями дверь, которая разбухла, обледенела и перестала закрываться.

Я бреду к станции и размышляю о том, как объясню маме то безобразие, какое я сотворил с ее любимой дачкой. Может быть, до весны ничего не говорить? До весны она вряд ли на нее соберется. Или лучше сразу во всем признаться? Что я за олух – дачу испортил, алмазов лишился...

«Наверное, Сидоров летит сейчас на самолете в свой Египет, – предполагаю я, поднимаясь на обледенелую платформу. – Хотя нет, ему надо сначала найти покупателя на алмазы, а еще прежде того вскрыть дипломат. Так что, скорее всего, он его сейчас вскрывает...»

Твою мать! Удача мне вначале улыбнулась, потом показала свою голую задницу и ушла к другому счастливчику – Сидорову, который сейчас ее трахает (как он сам выражается). А во мне просыпается ревность.

К платформе подходит ранняя освещенная электричка, я вхожу в последний вагон. Поезд трогается. Я занимаю свободное место, народу не очень много.

Мужчина, сидящий напротив меня, говорит:

– Судя по вашему унылому виду, у вас неприятности – наверное, украли кошелек с деньгами. Но я помогу вам забыть все печали.

Попутчик достает из сумки литровую бутылку с вермутом, открывает, отпивает из нее треть, протягивает ее мне и говорит:

– Вот универсальное лекарство, самый целительный напиток на земле, с тех пор как я начал его употреблять, я забыл про плохое настроение, давление, простуду, недержание мочи, меня любят женщины.

Я любопытствую:

– И как давно это началось?

– Пятьдесят лет назад.

На вид мужчине чуть больше пятидесяти, поэтому я опять спрашиваю:

– А сколько же вам лет?

– Семьдесят пять, я так хорошо сохранился, потому что ежедневно пью вермут: утром – литр, вечером – литр, и никаких проблем.

Мы проезжаем мимо Кавголовского озера, я спрашиваю:

– А вы знаете, что Кавголовское озеро самое глубокое озеро в мире?

Мужчина отпивает немного и отвечает:

– А мне пофиг, главное, чтобы вермут был всегда под рукой.

В Токсово в вагон заходят контролеры: две женщины и мужчина, которые меня уже штрафовали вчера за безбилетный проезд. Они неторопливо доходят до нас, проверяя билеты у пассажиров и, когда я говорю, что еду без билета, мужчина-контролер басит:

– С вас штраф двести рублей.

Я интересуюсь:

– А почему не сто? Ведь я еду один и без багажа.

Дипломата у меня больше нет, поэтому я не боюсь обострения отношений.

Контролер-мужчина обращается к двум сопровождавшим его женщинам:

– Он один или двое?

Одна из них говорит:

– Вроде бы двое.

А вторая:

– Вроде бы один.

Контролер-мужчина подбрасывает в воздух монетку, ловит ее и говорит:

– Если орел, то один, если решка, то два.

Открывает ладонь, показывает мне решку и улыбается:

– Ну, вот видите, вам не повезло, вас двое, платите двести.

Я беру бутылку вермута у соседа, уже показавшего свой билет, отпиваю из нее и заявляю:

– А у меня только десять рублей, и если вам мало, то можем пройти в отделение милиции в Девяткино и выяснить отношения там.

Мужчина-контролер кивает:

– Все в порядке, гражданин, можете ехать дальше.

Контролеры уходят. Я глотаю немного вермута из бутылки и говорю:

– Эти говнюки сорвали с меня вчера пятьсот пятьдесят рублей.

Мужчина забирает у меня бутылку, допивает остатки вермута, ставит ее на пол и замечает:

– Ты сам им это позволил. Но сегодня ты подкрепил свою волю чудодейственным напитком.

Поезд подходит к станции Девяткино. Я выхожу в тамбур. Состав останавливается, двери с шипеньем раскрываются, и я оказываюсь на обледенелой платформе. После вермута мне намного веселее. Ну, был дипломат с алмазами и пропал, и хрен с ним, проживу я и без него. Пусть Сидоров за меня покайфует.

Решаю ехать сначала к Александре-младшей, ведь она ждет меня еще со вчерашнего вечера и наверняка волнуется... или еще спит: на работу ей не надо вставать так рано, как мне.

Я поднимаюсь на лестничную площадку и застываю с приподнятой ногой: у соседней двери спит Сидоров, а под головой у него мой дипломат. Рядом – пустая литровая бутылка из-под водки (видимо, вторая из вчерашних двух).

Я аккуратно вытаскиваю из-под головы соседа свою собственность, а Сидоров бормочет:

– Идите в задницу, египтяне хреновы... Где у вас тут водочный магазин, блин?...

Затем он переворачивается на другой бок и выкрикивает:

– Товарищ сержант, только не по печени!.. У меня там осколок... с первой мировой... сжальтесь над ветераном трех войн... кровью оплатил вашу сытую жизнь, сволочи!..

Я звоню в дверь рядом и через минуту обнимаю милую, вкусно пахнущую Шурочку и думаю о том, что жизнь прекрасна, когда есть женщина, которую я могу сейчас поднять на руки, унести в комнату и хорошо отлюбить. От такой перспективы во мне вспыхивает горячий огонек желания. А в таких ситуациях я становлюсь человеком действия. Я подхватываю тяжеленькое тело любовницы и прохожу с ней в комнату.

Улыбающаяся Александра обнимает меня за шею и говорит:

– Ах, Игоречек, я ждала тебя всю ночь, только чур ты сперва меня поласкаешь.

– Хорошо, – соглашаюсь я, потому что я всегда соглашаюсь со своими женщинами.

В комнате я опускаю женщину на пол, и мы в ускоренном темпе начинаем друг друга раздевать, свитера и джинсы летят на пол, а маечки и трусики с носками – на стол и на телевизор. Потом я встаю перед Сашенькой на колени, обхватываю ее упругую попку ладонями и отыскиваю губами вход в ее пещерку. Мне очень нравится ласкать ее ртом, а Александра этому всегда рада. Через минуту она стискивает мою голову и начинает двигать бедрами навстречу моему языку. А потом я заваливаю ее спиной на кровать и вместо языка запускаю в пещерку своего давно окрепшего «боровика», как Саша его называет. Женщина ахает, и минут пять мы в бешеном темпе несемся навстречу блаженству. Она добирается до своего немного раньше, чем я, начинает дергаться в судорогах и громко стонать, потом вскидывает руки и тоненько верещит. Сразу за ней рычу я. После этого в моей голове начинают кружиться поэтические строки: «О женщина, о скрипочка, богиня, я словно восхищенный Паганини...»

Я открываю глаза, целую Сашенькины груди и говорю:

– Стихи полезли в голову... Козерожек, во мне, кажется, просыпается поэт.

Александра тоже открывает глаза и просит:

– Прочитай скорее, пока этот поэт в тебе опять не уснул.

– Кружилось, а теперь улетучилось...

– Игоречек, а в моей голове играла музыка Баха, а я была органом, на котором играл сам Бах. Не задирай носа, козерожек, ты меня туда только забросил, а внутри музыки я летала уже сама – маленькая птичка посреди шторма.

– Но Бах – это не шторм, Бах – это вселенная, – не соглашаюсь я.

– А для меня Бах – это шторм.

– Хотя сегодня и для меня тоже. Я чувствую, как меня штормит, – признаюсь я, потому что до сих пор немножечко пьян. – Ты слышишь Баха, а меня штормит.

– Надо тебе покушать – и шторм прекратится, – предлагает Александра. – У меня приготовлены очень вкусные овощи и есть сок.

– У тебя есть и кое-что повкуснее, – говорю я, беру в рот сосок Сашенькиной груди и начинаю нежно его посасывать.

Ее это всегда возбуждает, она начинает теребить волосы на моей голове и говорит:

– Ах, Игорек, как волнующе у тебя это получается. Неужели я действительно для тебя такая вкусная?

Я отрываюсь от соска и говорю:

– Такая вкусная, что я готов делать это с утра до вечера.

Александра удивляется:

– Но тогда я буду кончать по пять раз в день...

Я предлагаю:

– Не будем с этим торопиться, а пойдем выпьем твоего сока, что-то в горле пересохло.

В квартире тепло, поэтому мы, не одеваясь, идем в кухню. Сашенькина попка так заманчиво двигается из стороны в сторону, что я не могу не шлепнуть ее. Я шлепаю и спрашиваю:

– Женщина, вы не подскажете, чья это здесь мелькает сладкая попка?

– Твоя, – улыбается женщина.

– Моя – костлявая и волосатая, и когда я вижу ее в зеркале, то всегда пугаюсь.

– А мне твоя волосатая попка очень нравится, у мужчины и должны расти на теле волосы, они же ближе к животному миру, чем мы.

Мы садимся на табуреты, я разливаю из пакета по кружкам сок, и Александра говорит:

– Игорек, давай выпьем за наших детей.

– Давай.

Мы пьем сок, потому что спиртного в доме нет, а шампанское вчера заглотил Сидоров. Но это и хорошо, так как нам надо на работу, я уже и так на нее опоздал, и от Каца мне сегодня достанется, может даже лишить премии.

Я спрашиваю:

– Сашенька, а ты идешь сегодня на работу?

– Игоречек, ты, наверное, забыл о дипломате, открой его и, возможно, все наши материальные проблемы будут решены, и на работу не надо будет ходить, как на каторгу. Милый, ты совсем забыл об этом подарке судьбы.

– Действительно забыл, ты заговорила о наших детях, и это опустило меня на землю. А сейчас я вспомнил про дипломат, но вспомнил и то, что Сидоров здесь и в любой момент может проговориться. Давай не будем рисковать и выкинем этот подарок на помойку.

Сашенька удивляется:

– Два миллиона долларов на помойку? И опять станешь Демьяном Бедным?

Да, она права, выбрасывать на помойку два миллиона долларов не умно. Нищему жителю России тоже хочется стать богатым, как и любому другому нищему нашей планеты, а их – подавляющее большинство.

И вообще, почему это я так сильно волнуюсь? Даже если сегодня найдут труп на балконе Галкина, то пьяный Сидоров ничего не сможет рассказать, а будет только материться, так что у нас еще сутки времени. Я говорю:

– Сашенька, ты как всегда права, два миллиона на помойку не выбрасывают, судьба подарила нам шанс, и мы будем дураками, если им не воспользуемся.

Александра улыбается и пересаживается ко мне на колени, обнимает меня за шею, целует в губы и говорит:

– Мне с тобой хорошо, Игоречек, мы с тобой две половинки одного целого, вместе и в радости, и в горе. А ты согласен быть рядом со мной и в горе?

– Согласен, конечно же, а почему ты спросила?

– Потому что мои предыдущие мужья оставались рядом со мной только во время радости, а когда начиналась полоса неудач, они бросали меня.

– Сашенька, люди любят праздновать, но не любят горевать, но жизнь так устроена, что на смену радости приходит беда, от этого никуда не денешься, и любящие друг друга люди проходят все вместе. Мне кажется, что я готов рядом с тобой на взлеты и падения. А ты?

– Я тоже.

Мы снова целуемся. Мой «боровик» опять крепчает, и Сашенька это чувствует. Она слезает с меня, встает рядом коленями на пол, берет в ротик своего любимца и я перестаю размышлять, потому что когда мне делают минет, я не могу думать. Волна возбуждения подхватывает меня и забрасывает в небо. Я лечу, и внутри меня (или снаружи) чей-то незнакомый голос читает стихотворение:

 
Вне времени себя я ощущаю,
Когда на женском теле исполняю
Любовную мелодию земли.
О, скрипочка! О, женщина! Богиня!
Я, словно восхищенный Паганини,
Касаясь напряженных нервных струн,
В жизнь выпускаю колдовской тайфун,
Который нас вбирает и несет
Вне времени, где правит сам Эрот.
 

Я бурно кончаю и возвращаюсь на землю, открываю глаза и вижу улыбающуюся Александру. Она садится ко мне на колени, обнимает за шею, целует.

– Сашенька, сейчас ты зашвырнула меня в мир обитания стихов, и одно из них вошло в меня.

– Прочитай.

– Потом, вначале я запишу его на бумаге, а то забуду.

Я снимаю Сашеньку с моих коленей, быстро прохожу в комнату, сажусь за письменный стол и записываю сверкнувшее в голове стихотворение на листке бумаги. Вроде бы оно получилось неплохим. Из кухни прибегает голенькая Александра, садится ко мне на колени, берет листок и говорит:

– Неплохо. Это, конечно же, не Пушкин, но неплохо, в тебе сидит поэт.

– Надо бы его изгнать и усадить за письменный стол, – шучу я.

На работу мы не идем, а целый день кувыркаемся в постели. Мы забываем и про дипломат, и про Сидорова, и про милицию.

А на другой день я отправляюсь на завод, чтобы написать заявление об отпуске (а когда вскроем наш подарок судьбы, если все будет нормально, то на завод я не вернусь).

Позавчера я ругал себя за то, что потащил дипломат на работу, а теперь опять беру его с собой, потому что не уверен, что к Сидорову сегодня не нагрянет милиция. А может быть, какое-то пятое или шестое чувство заставило меня так поступить.

И оказалось, не напрасно: прихожу домой с работы, открываю дверь – у порога меня встречает заплаканная жена. Если бы не она, я бы решил, что ошибся адресом: квартиру не узнать, она напоминает внезапно покинутый людьми лагерь беженцев – весь пол усеян барахлом, так что и ступить некуда.

– Игорь, это, наверное, искали дипломат. Хорошо, никого нас не было дома, ребята бы, наверное, очень испугались. Жуков забился под диван, и его оттуда никак не выманить. Что нам теперь делать?

– Отодвигать диван и вытаскивать Жукова, – говорю я и поднимаю из-под ног синенькую книжицу. – Смотри-ка, нашелся мой диплом, который я тогда неделю не мог отыскать. А вот грелка, которую ты в прошлом году потеряла. Спасибо, нам помогли их найти...

В эту минуту звонит телефон. Я снимаю трубку и слышу взволнованный голос младший Александры:

– Игореша... Я пришла домой с работы, а тут такое... Все вверх дном, и моя любимая ваза разбита. Как хорошо, что девочки у мамы... Приезжай скорее, успокой меня, иначе у меня будет нервный срыв.

Не успеваю я положить трубку, как звонит моя мама:

– Сын, спешу тебя известить: у меня сегодня произвели обыск, хорошо, в мое отсутствие, а то бы мое бедное сердце не выдержало; я думаю, это связано с твоими... этими... штучками (не хочу говорить по телефону, вдруг нас прослушивают). Я теперь боюсь одна находиться дома, поеду к своей подруге Полине, там мне будет спокойнее.

По природе я человек смирный, но тут я со всего маху ударяю кулаком по телефонному столику. Сволочи! Они вычислили все мои адреса! Мои женщины и дети под угрозой. Нет, с меня хватит! От этого проклятого дипломата одни неприятности.

– Игорь, – подходит ко мне жена (я в это время в ванной держу распухшую кисть под струей холодной воды). – Я тут подумала... Жалко нашу мебель выкидывать, она еще послужит... И квартира у нас неплохая, хоть и маловата. Ее надо бы только немного подремонтировать... И мальчики у нас нормально одеты...

– Вот именно, – соглашаюсь я, возвращаюсь в комнату, открываю окно и вышвыриваю дипломат на улицу. – Все. Пусть забирают, кому мало своих проблем, – говорю я, закрывая окно. – А нам и без него неплохо жилось.

Удивительно: на душе сразу же становится легко и спокойно.

А через пять минут приходит со школы сын. Он как всегда нудно звонит в дверь, я открываю, он протягивает мне кейс:

– Папа, кажется, это выпало из нашего окна. Прямо мне под ноги. Папа, ты чего?...

Я надуваю щеки, выпучиваю глаза, потом меня прорывает, и я начинаю громко ржать. Александра тоже улыбается, а Вовка стоит, хлопает ресницами и ничего не может понять.

Хорошо смеется тот, кто имеет в банке счет, шутит иногда моя мама. А я его не имею...

Кстати, о маме. Я кое-как помогаю жене навести хотя бы видимость порядка и говорю ей, что еду к маме, чтобы с ней посоветоваться, как нам поступать дальше.

– А в какой позе нам заниматься сексом, ты тоже каждый раз с мамой советуешься? – спрашивает жена (она после случившегося явно не в духе).

– Да, – отвечаю я, – но из всех вариантов ты одобряешь лишь один.

На самом же деле я собираюсь навестить младшую Александру, чтобы успокоить ее и тоже помочь ей навести порядок (а потом надо будет помочь маме). Дипломат я опять беру с собой, так как не хочу подвергать опасности жену и сыновей.

Я выхожу из дома; трамвая сейчас не дождаться, поэтому я шагаю к метро «Гражданский проспект». Навстречу мне дует сильный ветер. Мороз в совокупности с ветром – не очень приятное сочетание. Из моих глаз текут слезы, а из носа – жидкость, которую некоторые грубые люди называют соплями. Я ускоряю свое движение, и получается, что из дома я выхожу шагом, а к метро уже подбегаю рысью. Занимаю длинную, быстро идущую очередь на маршрутное такси и начинаю приплясывать на месте, потому как замерз, несмотря на то что на мне теплая пуховая куртка и толстая двойной вязки шапка. Скорее всего, меня знобит от последних новостей. Сзади меня молодой голос спрашивает:

– Вы, молодой человек, похоже, приехали с юга? Вот мы, коренные жители Петербурга к морозу и ветру привыкшие, мы и в тридцать градусов шапок не носим.

Вообще-то я родился и живу в Петербурге, но за сорок лет так и не привык к морозу и ветру, к тому же у меня нервное напряжение, а оно тоже не греет, но рассказывать об этом коренному жителю Петербурга не хочется.

Я оборачиваюсь и вижу за собой маленького худенького негра, одетого всего лишь в свитер, джинсы и кроссовки, на его черной, присыпанной снежной крошкой кудрявой голове нет шапки, в руках раскрытая книга, он улыбается, показывая крупные белые зубы и снова спрашивает:

– Откуда вы к нам приехали, уважаемый?

– Из Африки, – отвечаю я.

Негр перестает улыбаться и сочувствует мне:

– Бедненький, теперь понятно, почему вы мерзнете, – привыкли к жаре, а вот я жару не переношу, и когда больше плюс двадцати, мне уже плохо. Нам, россиянам, подавай мороз и ветер, тогда мы будем довольны, тогда мы не будем бунтовать.

Очередь доходит до маршрутки, я влезаю, а негру места не хватает. Он машет мне на прощание книгой, и машина отъезжает. А женщина в желтой шапке, сидящая напротив меня, говорит:

– Бедненькому чебурашечке не хватило места, я бы посадила его к себе на колени и увезла домой, но у меня дома уже есть двое таких же: один японец, а второй чукча – и троих мне не прокормить.

Женщина слева от меня замечает:

– Да ты и пятерых дармоедов прокормишь, вон сколько золота на себя повесила.

Женщина в желтой шапке не соглашается:

– Да разве это много, здесь даже килограмма не наберется, вот у моей подруги все стулья и столы в доме сделаны из золота.

Мужчина у окна оживляется и спрашивает:

– А где живет ваша скромная подруга?

Женщина в желтой шапке улыбается и отвечает:

– В Москве, в Кремле, она удовлетворяет сексуальные потребности правительства.

Женщина слева от меня спрашивает:

– Ну, а почему же она тебя туда не пристроила? На твою смазливую рожу многие бы запали, и ты тоже сидела бы на золотых стульях.

Женщина в желтой шапочке отвечает:

– А мне хватает двенадцати гамбосовских стульев, я очень скромный человек.

Такси останавливается у пересечения проспекта Просвещения с улицей Демьяна Бедного. Я вылезаю, забегаю в магазин и покупаю литровую бутылку водки, чтобы вместе с Александрой привести в порядок не только ее квартиру, но и наши нервы. Затем я быстрым шагом дохожу до квартиры Александры и начинаю активно жать на кнопку звонка. Саша не открывает. Странно, ведь час назад она мне звонила... Я отпираю дверь своим ключом, вхожу и кричу:

– Сашенька, я пришел!

Никого в квартире нет. И погром такой же, как у Александры-старшей. Я растерянно брожу по комнатам, спотыкаясь то об опрокинутый стул, то о детский горшок (и откуда он выплыл?), не зная, что мне делать, и тут звонит телефон. Поднимаю трубку и слышу незнакомый мужской голос:

– Это Арбатов Игорь Константинович?

– Да.

– Ваша подруга Александра находится у нас, и если вам дорога ее жизнь, то вы через час привезете известный вам кейс с белой буквой «Р» на боку по адресу, который я вам продиктую. Вы поняли, о каком кейсе идет речь?

Я молчу, потом говорю осипшим голосом:

– Кажется, понял.

– А сейчас поговорите с вашей подругой.

Через минуту в трубке раздается испуганный голос Сашеньки:

– Игорь, это очень серьезные люди, я не знаю, где нахожусь, меня везли с завязанными глазами, на них специальная форма, я не знаю, где они служат, но у них оружие... Игорек, я очень боюсь, миленький, соглашайся на все их требования.

В трубке снова раздается мужской голос:

– Арбатов, ровно через час, в двадцать два ноль-ноль вы приедете в главный корпус института имени Веденеева, знаете такой?

– Да, он стоит напротив Гидротехнического корпуса Политехнического университета.

– Верно. Вы отдадите охраннику свой паспорт, он позвонит нам, после чего вы пройдете на второй этаж, в комнату двести три, там вас встретит наш человек, проверит дипломат, и только после этого вы получите обратно свою любовницу. Все ясно?

– Все.

– Запомните, жизнь вашей подруги в ваших руках, и если вы сыграете не по нашим правилам, она умрет.

И мужчина кладет трубку. А я минуты три стою и слушаю гудки. До меня не совсем доходит то, о чем говорил мужчина, а когда доходит окончательно, я стучу трубкой по телефонному аппарату и кричу во все горло:

– Херовы алмазы! Пропади вы пропадом!

Да, из-за этого гребаного дипломата у меня отобрали мою единственную любимую любовницу (сейчас мне не до стиля). Господи! Это я во всем виноват, а пострадала невинная славная девочка. Ну зачем я взял у Громова этот долбаный дипломат? Мы же неплохо жили – я, две мои женщины и пятеро детей, скромно, но всего необходимого нам хватало, ведь для счастливой жизни и не нужно много. А я погнался за этим многим и остался с разбитым корытом, нет, хуже – даже без корыта (хотя Александру сравнивать с корытом не эстетично). Твою мать! Что-то надо делать, не могу же я сидеть сложа руки и покорно ждать финала. Тем более что финал предвидится не очень веселый. Я должен все хорошенько обдумать, отбросить эмоции и поразмыслить.

Так, если я сейчас пойду и расскажу все ментам, возможно, Александру они и вызволят, но в этом случае алмазы не утаить, они попадут в дело, и в результате меня отправят в тюрьму, а это не входит в мои жизненные планы, я не хочу в тюрьму, значит, к ментам я не пойду. Есть другой вариант: я беру дипломат, иду к жене Александре, и мы с ней, с нашими мальчиками и с дипломатом, набитым алмазами, уезжаем за границу. Становимся богачами и живем себе припеваючи. И маму с собой забираем. И девочек. Но что тогда будет с младшей Александрой? В этом случае она погибнет. Моя маленькая козерожка исчезнет. Нет, этого я не могу допустить, значит, я должен взять дипломат и ехать к этим мафиози, засевшим в институте Веденеева. Я там работал десять лет назад и знаю все входы-выходы, в том числе и потайные. Они наверняка об этом не догадываются, и это может стать решающим козырем в моей колоде.

Как говорит моя мама, голова дана человеку для того, чтобы было чем рисковать в критических ситуациях.

Кстати, не мешало бы посоветоваться с мамой. Я звоню маме, рассказываю ей о случившемся, и через минуту она кричит в трубку командным голосом:

– Головастик, как настоящий мужчина ты просто обязан сейчас же бежать спасать Шурочку, о ваших дочках я позабочусь, беги и спасай свою женщину, потому что кроме тебя ей никто не поможет, а милицию в это дело лучше не впутывать, потому что они вначале действуют, а потом думают, а это может привести к катастрофе, беги и побеждай, и поспеши, головастик, ведь время сейчас играет против тебя! О твоих мальчиках я тоже позабочусь.

Мама вешает трубку, а я смотрю на часы и вскакиваю с табурета. Черт возьми! Через полчаса мне нужно быть в назначенном месте.

Я вытаскиваю из посудного шкафчика чистый стакан, наполняю до верха водкой, что принес с собой, залпом выпиваю и чувствую, как внутри меня разгорается адский огонь. Я хочу его погасить и наливаю второй полный стакан, выпиваю, закусываю маленьким огурчиком. Нужно минут пятьдесят, чтобы дойти пешком от моего дома до института Веденеева, значит, бегом я уложусь в полчаса. В двадцать два ноль-ноль меня ждут. Я быстро надеваю верхнюю одежду, сую в карман куртки недопитую наполовину литровую бутылку, хватаю дипломат и выскакиваю из квартиры.

На улице идет снег. Людей почти нет. Я бегу в сторону Гражданского проспекта и негромко бубню: «Хорошо живет на свете Винни Пух, потому поет он эти песни вслух...» В каком-то фильме то же самое делал герой-десантник и он тогда пробежал сто восемьдесят километров, ну а мне таких подвигов совершать не надо, потому что впереди всего километра четыре. Впрочем, уже меньше. Я добегаю до Гражданского проспекта, сворачиваю направо и бегу в сторону проспекта Науки. Троллейбусы сейчас ходят редко, да я и не смог бы на троллейбусе ехать, потому что внутри меня клокочет вулкан, и если я остановлюсь хотя бы на мгновение, вулкан начнет действовать – и меня разорвет на клочки. Для меня сейчас единственно приемлемое поведение – это бежать, что я и делаю. Снег под ботинками немного поскрипывает, мороз не очень сильный.

Пробегаю мимо Муринского ручья, который в мороз не замерзает, потому что в него сливают дерьмо со всего микрорайона. Запах такой омерзительный, что через мост я бегу не дыша. Через минуту ручей позади. У Северного проспекта ко мне пристраивается рыжая колли, она виляет на бегу хвостом и приветливо лает.

А хозяйка сзади кричит:

– Назад, Альбина! Это чужой пупсик! Сейчас же вернись к маме!

Альбина, пробежав со мной метров триста, поворачивает обратно к своей «маме». А я бегу и бормочу: «Хорошо живет на свете Винни Пух, оттого поет он эти песни вслух...» Я зациклился на этих двух строчках, но выходить из этого состояния не хочу. С этой глупой песенкой действительно легче бежится. Через проспект Науки я перебегаю на красный свет светофора. Мент свистит в свой свисток. Но я не сбавляю темп. Он бежит за мной метров шестьсот, а потом отстает, видимо, оценив реально свои возможности. Еще пять минут – и я возле нужного мне института.

Через проходную не пойду, чтобы зря не светиться. Я знаю, где в заборе из металлических прутьев замаскирован лаз, сам его устраивал десять лет назад, когда бегал во время рабочего дня пить пиво. Ничего не изменилось. Я поднимаю незакрепленную арматурину вверх, пролезаю, ставлю железяку обратно и достаю из кармана недопитую литровку. Мне пора успокоить дыхание и немного выпить, а потом по пожарной лестнице забраться на второй этаж и заглянуть в комнату двести три. Что я буду делать после этого, я пока не думаю. Я пью до дна, бросаю пустую бутылку в снег и иду к зданию института.