Текст книги "Служили два товарища"

Автор книги: Валерий Фрид

Соавторы: Юлий Дунский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Джанкой
11 ноября

Карякин сидел подбоченясь на своей пузатой лошадке. В руке у него была шашка с махровым офицерским темляком, на груди болтался бинокль. Лошадь стояла смирно и равнодушно. Стрекотала камера. Андрей снимал своего друга для истории.

– Теперь я тебя, – сказал Карякин, соскочив на землю и загоняя шашку в ножны. Андрей пожал плечами и пошёл к лошадке.

– Ладно, снимай.

– Ты влезь! – попросил Карякин. – Шашку возьми, биноклю…

– И так хорош.

Карякин отдал шашку и бинокль терпеливо ожидавшему рядом кавалеристу. Тот отъехал, а Карякин стал суетиться около камеры. Ожидая, Андрей потихоньку гудел:

– Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал… Ему я руку протянул, он руку не берёт…

– Брось, – уныло сказал Карякин. – Эта песня паскудная. Ты на меня беду кличешь.

– И это говорит сознательный боец!

– А всё равно не пой. Сколько тебя разов просить?

По дороге и по степи вдоль дороги двигались мимо них наступающие части – артиллерия, пехота, тачанки. Красная Армия вступала в Крым.

А в обратную сторону, к тылам, везли трофейное имущество, гнали пленных врангелевцев. Конвоиры и сами были в трофейном – в английских шинелях со споротыми погонами. Вот сапогами не все успели разжиться. Кое-кто топал в лаптях.

Окончив съёмку, Карякин зачехлил камеру. Они с Андреем навьючили своё имущество на лошадку и двинулись вместе со всеми по военной дороге.

– Во морды понаели! Ширше задницы, – злобно сказал Карякин, разглядывая идущих навстречу пленных. – И чего с ними возжаются? Эх, не я начальник! Я бы их всех пострелял…

– Вот опять ты с подковырками своими, – рассердился Карякин. – С прибаутками всякими… Беляков пожалел?.. Зачем же ты за Советскую власть воюешь? Нет у тебя к ней преданности!

– Этого ты не знаешь. И не лезь.

– Как это – не знаю? Очень даже знаю!.. Вот я – я чего думаю, то говорю. И каждый-всякий понимает: у Карякина за революцию сердечко горит!.. А по твоему разговору ничего не понятно. Отчего это так?

– Разные бывают люди, – пожал плечами Андрей. – Разные характеры, разные темпераменты…

– Чего?

– Один восторженный, другой спокойный… Один сангвиник, а другой флегматик… Или там меланхолик. Нельзя же их равнять!

Карякин растерялся от вороха незнакомых слов.

– Это раньше так было, – сказал он, секунду подумав. – А теперь хватит! Теперь все равны.

…Местность переменилась. Степь горбилась холмиками, западала в балки и овражки. Андрей и Карякин держали путь к деревне, которая начиналась впереди на пригорке. Недовольные друг другом, они шли один справа, другой слева от лошади.

Карякин, который не умел долго молчать, обежал конягу и пошёл рядом с Андреем.

– Тут есть такая ягода – виноград. Ты её кушал?

Андрей кивнул.

– А мне не привелось… Она сытная?

И вдруг Карякин осёкся. Глядя куда-то вбок, он отцепил притороченную к седлу винтовку.

– Ты что? – спросил Андрей.

Карякин лязгнул затвором, досылая патрон в ствол.

– Сейчас я его, гада, ликвидирую…

Некрасов посмотрел в ту сторону, куда указывала железным пальцем трёхлинейка, и сразу же пригнул ствол винтовки в земле.

К ветряку на холме шли два крестьянина – в тулупах, в мохнатых шапках. В одного из них и целился Карякин.

– Спятил?

– Ничего не спятил, – огрызнулся Карякин. – Ты замечай: вон тот, левый, – видишь, как он идёт? У него выходка немужицкая… Одной рукой отмахивает, а другая на боку, будто гвоздём прибитая. Сразу видно – офицер! Привык рукой шашку придерживать.

Некрасов прищурившись глядел на крестьян. Действительно, было в них что-то непонятное.

– Нет, – сказал Андрей всё-таки. – Так нельзя…

– В офицера-то?

– А если он не офицер?

…Двое в тулупах неторопливо подошли к мельнице и скрылись в дверях. Один был поручик Брусенцов, другой, моложавый, тоже офицер. Под расстёгнутым тулупом блестели золотые пуговицы, виднелась портупея.

Теперь, когда их никто не мог видеть, оба заторопились. Тот, что был помоложе, вытащил из ларя винтовку со снайперским прицелом и солдатский заплечный мешок. Брусенцов глянул сквозь щель в дощатой стенке, на месте ли кони.

Абрек и ещё одна лошадь топтались за мельницей у коновязи.

Почуяв хозяина, Абрек ласково заржал и потянулся к нему.

Молодой офицер, присев на корточки, увязывал мешок.

– Побыстрей, товарищ Краузе, – скомандовал Брусенцов.

– Да бросьте вы, – жалобно сказал Краузе. – Что за глупые шутки?

– Привыкайте, товарищ барон! Мы с вами на красной территории, в Совдепии… – И Брусенцов с удовольствием повторил: – Товарищ барон фон дер Краузе. – Он взял винтовку Краузе, проверил магазин и спросил: – Зачем она вам? Тут один патрон.

– Я оставил последний патрон для себя, – застенчиво признался Краузе.

– Похвально. И главное, снайперский прицел, чтоб не промазать… Эх, товарищ Краузе, товарищ Краузе!.. Для вас-то уж у красных всегда патрон найдётся.

Он отошёл к оконцу, высунул ствол винтовки наружу и стал целиться.

– Что вы придумали?!

– Зачем пуле пропадать?.. Хоть одного пристрелю напоследок.

Губы у поручика дёргались, лицо побелело.

– Ползут… Расползлись по земле, как вши… Вши тифозные!..

Он прижался глазом к окуляру оптического прицела.

По дороге уходили от мельницы два красноармейца – большой и низенький. Низенький вёл на поводу лошадь.

Краузе попытался оттащить Брусенцова от окна.

– Не надо… Александр Никитич, вы нас погубите!..

– Отойди, дурак! – бешено заорал Брусенцов.

Чёрный крест прицела отметил большого красноармейца, потом, помедлив, двинулся к низенькому. Но низенький не шёл спокойно, а всё время елозил и махал руками – видимо, что-то доказывал своему попутчику.

Крест прицела двинулся обратно и опять перечеркнул большого. Стукнул выстрел…

Андрей сел на землю. Карякин в растерянности глядел на него. Потом повернулся к мельнице, откуда был выстрел, и увидел двух верховых. Во весь опор они мчали в степь.

Карякин пронзительно закричал, схватил винтовку и выпустил вслед верховым всю обойму, но из-за дальности не попал. Другие, кто был на дороге, тоже открыли по всадникам торопливую стрельбу. Стреляли пехотинцы, стреляли с тачанок.

Брусенцов и Краузе, пригнувшись пониже, скакали к длинному глубокому логу. Их тулупы нелепо хлопали на ветру.

Когда до лога оставалось шагов десять, Краузе дёрнулся и вылетел из седла. А Брусенцов, колотя Абрека каблуками, домчался до оврага и вместе с конём нырнул вниз.

Отбросив винтовку, Карякин тормошил Андрея. Тот сидел, зажав обеими ладонями живот; между пальцами текли чёрные струйки. Пуля попала в спину и вышла возле пряжки ремня.

– Андрюша! – кричал Карякин. – Андрюша, ты живой?..

Андрей не мог ответить ни слова, только тяжело дышал.

– Сердечный ты мой… Ты не бойся… Я тебя в лазарет…

Некрасов вдруг сказал внятно:

– Кровь… тяжёлая… не удержать…

– Удержу!.. Удержу!.. Не бойся, – бессмысленно повторял Иван, а сам уже ловил постромки проезжающей тачанки.

Некрасова подняли, положили на солому. Карякин вырвал у ездового вожжи и погнал коней вскачь.

Он хлестал коней, а сам плакал от злобы и горя.

Севастополь
14 ноября

По улице всё двигалось в одну сторону – пешеходы с узлами и чемоданами, пролётки, коляски, телеги, набитые вещами и людьми. А из порта, торопя беженцев, доносился взволнованный многоголосый вой пароходных сирен.

Окна подвалов были распахнуты. Те, кто там жил, никуда не спешили. В злорадном молчании смотрели они, как жильцы вторых и третьих этажей удирают из города, удирают из России.

…В двери маленькой церкви дубасил кулаком поручик Брусенцов. Он снова был в форме, при шашке, с пистолетом в жёлтой кобуре. Рядом стояла Саша и растерянно повторяла:

– Не надо, я тебя умоляю… Зачем? Ну зачем?

Двери наконец приоткрылись. Старенький священник спросил испуганно:

– Что вам угодно?

– Нам угодно обвенчаться, – сказал Брусенцов.

Священнику показалось, что он ослышался.

– Как вы сказали?

– Обвенчаться. И давайте, батюшка, поскорее.

Сашенька опять попросила:

– Уйдём, Саша… Пожалуйста.

Но Брусенцов отодвинул священника плечом и вошёл в полутёмную церковь, не отпуская Сашиной руки.

– Делайте, что вам говорят, батюшка… А то ведь я вас пристрелю. В Божьем храме.

Эта бессмысленная угроза не испугала старика.

– Ах, глупости какие… Не могу я вас венчать и не стану. И дьякона даже нету – я один. Все разбежались!..

– Мы тут торгуемся, – озлобляясь всё больше, сказал Брусенцов, – а там последние пароходы отваливают… Я должен поспеть, ясно вам?

Блеклые глазки священника зажглись вдруг интересом и надеждой.

– Молодой человек, – сказал он. – А ежели я вас повенчаю, вы меня с собой возьмёте?.. Посадите на пароход?

– Посажу, посажу, – брезгливо пообещал Брусенцов.

…Сашенька и Брусенцов с тускло горящими свечами в руках стояли перед аналоем. Священник, как был – без ризы, без камилавки, – торопливо бормотал:

– Призри на раба твоего Александра и на рабу твою Александру и утверди обручение их в вере и единомыслии, и истине, и любви…

А Саша, чуть не плача, шёпотом говорила Брусенцову:

– Ну объясни: зачем это тебе нужно? Ты же меня ни капельки не любишь…

– Нужно. И тебе и мне… Я тебя люблю! – раздражённо шептал в ответ Брусенцов. – Пускай всё летит к чёртовой матери, но хоть это будет нерушимо!..

– Сего ради прилепится человек к жене, будет два в плоть едину, – жужжал своё батюшка. – О еже возвеселитися им видением сынов и дщерей…

Воем сирен, криком и ошалелым метанием людей севастопольский порт был похож на тонущий огромный корабль. И словно шлюпки от тонущего корабля, торопились отойти от мола переполненные пароходы.

Военные и штатские, мужчины и женщины смешались в одну кашу. Никому уже не нужные пушки, сундуки, несгораемые шкафы, барабаны военного оркестра, зеркала-трюмо, баулы, корзины, чемоданы загромоздили пристань. Люди натыкались на брошенные вещи, чертыхаясь, перешагивали через них. Через павших, тоже перешагивали и снова устремлялись вперёд. Но чем ближе к молу, тем труднее становилось продвижение. Отчаливали последние пароходы – самые последние, – и около сходен толпа сбилась так тут, что протиснуться не было никакой возможности.

На пароход «Валенсия» сейчас грузили маленьких кадет – стриженых, лопоухих, в серых мундирчиках с погонами. Некоторые плакали – от страха, от толчков, от враждебного рёва толпы. Офицеры-воспитатели с шашками наголо и с револьверами отжимали от сходен людское месиво.

…Сашенька, священник и Брусенцов пробивали себе дорогу к пароходу «Валенсия». Поручик вёл на поводу Абрека. Увидев перед собой сплошную стену из человеческих спин, Сашенька остановилась. Остановились и Брусенцов со священником.

К ним сейчас же подошёл мальчик лет семи в бархатной курточке с белым отложным воротником и сбитым набок бантом. За руку он держал пятилетнюю сестрёнку.

– Господа, – сказал мальчик. – Вы не видели нашу маму? Корсунскую Веру Петровну.

Наверное, он уже многих так спрашивал, и никто ему не помог. Не помогли и Саша с Брусенцовым.

Постояв чуть-чуть, дети отошли. Священник вздохнул им вслед и неловко поёжился.

Сашенька опустилась на какой-то ящик.

– Что такое? – удивился Брусенцов.

– Саша, это невозможно… Давай никуда не поедем.

Ты что, нарочно меня дразнишь?

– Здесь страшно, очень страшно… Но там будет ещё страшнее… В чужой стране всегда будет плохо!

– Идиотка! – закричал поручик, срываясь. – Эта… Эта страна чужая! Самая чужая! Чужее Африки!

Саша заплакала и подняла к нему мокрое лицо.

– А эти кто? Свои? Погляди на них!.. Ну погляди!.

Брусенцов уже взял себя в руки.

– Сашенька, это у тебя истерика, – сказал он как мог мягче. – От усталости…

Неподалёку давешний мальчик спрашивал кого-то:

– Господа, вы не видели нашу маму?

Вдруг не то крик, не то стон разочарования пронёсся над толпой. Это «Валенсия» убрала мостки.

И сейчас же толпа стала редеть, рассеиваться – люди побежали искать, нет ли где ещё парохода, катера, лодки…

Брусенцов напружинился, напрягся, потом сунул поводья Абрека священнику и кинулся вперёд к причалу.

Кучка солдат, странно равнодушная среди общей суеты, глядела на отваливающую от пирса «Валенсию».

– Братцы! – крикнул Брусенцов. – А ну, кто хочет уехать?

Никто не отозвался. Потом кто-то из солдат, решившись, сказал:

– Да мы оставаться надумали… Всё одно нехорошо.

– Все остаётесь? – спросил Брусенцов, задохнувшись от ненависти. – Все?

Трое солдат отделились от остальных.

– Мы бы поехали.

И Брусенцов сразу успокоился.

– Тогда так… Заряжай орудие, наводи на пароход. – Он показал на одну из брошенных пушек, ствол которой уставился в море. – Живо!

Солдаты в недоумении пошли к пушке, открыли зарядный ящик.

А поручик сделал из ладоней рупор и надсаживая глотку заорал вслед «Валенсии»:

– Эй, вы! Причаливай обратно!.. Считаю до трёх, открываю огонь!

Солдаты – и те, кто оставался, и те, что хотели ехать, – злорадно загоготали. Не ожидая команды, один из них дёрнул шнур – пушка выпалила, и снаряд, гудя, пронёсся мимо парохода.

С капитанского мостика закричали в мегафон;

– Прекратите огонь!.. Сукины дети!.. Иду назад!

…Снова «Валенсия» стояла у пирса. По узенькому трапу на борт поднялась заплаканная Сашенька и сразу потерялась в гуще забивших палубу людей.

За ней пошли три солдата.

– Живей!.. Живей! – орали с парохода.

– Идите, батюшка, – нетерпеливо сказал Брусенцов. Священник виновато поглядел на него.

– Вы уж меня извините, господин офицер… Я, наверное, останусь… Мне, наверное, не годится уезжать…

– А!.. Добрый пастырь? – скривился Брусенцов. – Ну и чёрт с тобой!..

Он потянул Абрека за повод и, пятясь, стал подниматься по трапу.

Рёв ярости и возмущения прокатился по палубе, когда пассажиры парохода поняли, что Брусенцов собирается взять с собой и коня.

– Уймите его, господа!.. Не давайте безобразничать! – надрывался мегафон. Какой-то офицер со страшным рябым лицом махал наганом и кричал, дёргаясь от злобы:

– Ты что, белены объелся?.. Брось коня, тебе говорят! Не то сейчас мозги на волю выпущу!

Абрек упирался, не хотел идти навстречу крику.

Скрипнув зубами, поручик обернулся к пароходу, увидел десятки ненавидящих лиц и понял, что придётся уступить. Нарочно медленно он огладил красивую шею Абрека, поцеловал белую отметину между ноздрями. Потом бросил уздечку и, не оглядываясь, пошёл на пароход.

…Во второй раз «Валенсия» отваливала от причала. Стиснутый со всех сторон людьми, Брусенцов стоял у борта и смотрел на берег.

Он увидел священника, который остановился возле брата с сестрой, искавших свою маму. Все трое поговорили о чём-то и пошли дальше уже вместе.

Потом поручик поглядел на Абрека. Тот по-прежнему стоял на самом краю пирса, вытянув шею, и недоумённо, испуганно следил за пароходом, который увозил его хозяина.

И вдруг, найдя решение, конь тяжело прыгнул в воду. Он поплыл за пароходом, за белой струёй, тянувшейся от винта.

Поручик долго смотрел на лошадиную морду, задранную над водой. Кругом плакали, ругались, молились – каждый о своём – чужие, ненужные люди.

С трудом двигая рукой – так тесно было в толпе, – Брусенцов расстегнул кобуру, вытянул пистолет и сунул чёрное дуло в рот.

Выстрел прозвучал глухо.

Сашенька на другом конце палубы даже не услышала его.

Севастополь
17 ноября 1920 года

Прямо на мостовой стояли накрытые столы. Их приткнули в торец друг другу, так что получился один общий стол, длинный, как товарный поезд.

Тут же, посреди улицы, шипело на противнях мясо, булькали, закипая, котлы. При них находились ошалелые от хлопот повара.

Это город Севастополь давал Красной Армии праздничный обед.

Взводы и роты уже шли занимать места. Шли с разных концов улицы, из переулков, и каждый отряд со своей песней.

 
Так пусть же Красная
Сжимает властно
Свой штык мозолистой рукой.
И все должны мы
Неудержимо
Идти в последний смертный бой!..
 

С другой стороны улицы слышалось:

 
Эй, комроты!
Даёшь пулемёты!
Даёшь батареи,
Чтоб было веселее!
 

Печатая шаг, вышла из переулка рота огневой бригады.

 
Распустила Дуня косы,
А за нею все матросы.
Эх, Дуня, Дуня, Дуня-я,
Дуня, ягодка моя!..
 

Около столов отряды встречал малорослый усатый командир. На боку у него была огромная, с окорок, кобура. Австрийский палаш на колёсике катился за ним по мостовой, дребезжа, как таратайка. Командир был начхозом дивизии, и это была первая военная операция, которой он командовал.

– Третья рота! – кричал начхоз бесстрашным голосом. – Напра-о!.. Огневики! Кру-у-ом!.. Ваше место – левый фланг!

Рядом с ним стоял пожилой рабочий в зимнем ватном пиджаке, перепоясанный наганом. Он счастливо улыбался и говорил каждому отряду:

– Кушайте, товарищи!.. Кушайте на здоровье… Севастопольский ревком угощает.

На окрестных балконах жители вывесили красные флаги, ковры – кто со страху, но большинство от радости.

В одном из домов этой улицы разместился штаб дивизии. У парадного стояли часовые; дожидались кого-то шарабаны и тачанки.

Высокую светлую комнату с лепным и разрисованным потолком загромоздили столами с телефонами, телеграфными аппаратами.

Завиваясь кольцами, стекала на пол узкая бумажная лента. Телеграфист читал с неё вслух, а два писаря записывали:

– «Боевые товарищи – красноармейцы, командиры, комиссары! Ценою ваших героических усилий, ценою дорогой крови рабочего и крестьянина взят Крым. Уничтожен последний оплот и надежда русских буржуа и их пособников – заграничных капиталистов…»

В дверях показался Карякин. Он огляделся, отыскивая знакомые лица, и не нашёл ни одного. После перекопских боёв комсостав обновился: прежние были кто убит, кто в госпитале.

Карякин вошёл в комнату и сложил на пол свою ношу – кинокамеру «Пате», штатив, сундучок с плёнкой. А телеграфист читал:

– «Честь и слава погибшим в борьбе за свободу, вечная слава творцам революции и освободителям трудового народа…»

Открылась дверь в глубине комнаты. Оттуда вышел, неся свёрнутую трубкой карту, начштаба 61-й. Карякин увидел знакомые седые усики, шагнул навстречу и сказал:

– Товарищ начштаба!..

Но тот остановил его строгим взглядом. Записывали важную депешу – нельзя было мешать.

– «Да здравствует доблестная Красная Армия, да здравствует конечная мировая победа коммунизма!.. – закончил диктовку телеграфист. – Приказ зачитать во всех ротах, командах, эскадронах и батареях… Командующий Южным фронтом Фрунзе».

Только теперь начштаба пожал руку Карякину.

– Здравствуйте, товарищ Карякин… Что у вас?

Карякин скривился, заморгал глазами.

– Вот… сдать хочу… Аппарат, съёмки и всё прочее…

– А где же Некрасов?

– Помер мой боевой дружок, – сказал Карякин тусклым голосом. – Помер в лазарете.

– Жаль, – нахмурился начштаба. – Очень жаль. – И ещё раз добавил: – Очень жаль.

Карякин обрадовался его сочувствию и пониманию.

– Беззаветный был человек! – сказал он громко, чтобы слышали новые штабисты. – Преданный боец делу революции!.. – Он задумался, потом горестно и тихо добавил: – А вот мысли у него были глупые.

Постояв секунду, он повернулся уходить.

– Товарищ Карякин, – задержал его начштаба. – Сегодня подписан приказ. Вы назначены командиром второго отдельного батальона… Поздравляю.

– А чего поздравлять? – равнодушно сказал Карякин. – Война-то вся. Кончилась. – И пошёл к дверям.

…Гудели трубы, бухали барабаны военного оркестра. Музыканты играли для обедающих. Вдоль столов, за которыми ели бойцы, шёл Карякин. К нему подскочил усатый начхоз.

– Опоздавший?.. С какой части? – азартно спросил он. – Ложка есть?

– Не хочу, – сказал Карякин и пошёл дальше.

На столах были навалены горки белого хлеба, вкусный пар поднимался из мисок. Многие из тех, кто праздновал здесь победу, были в бинтах и окровавленных повязках. Их винтовки отдыхали, прислонённые к скамьям. За крайним столом сидел мальчик в драной шинели – полковой сын. Робко и жадно он ел баранину из глубокой тарелки. Этот мальчик первый раз в жизни ел жареную баранину, хотя ему было уже четырнадцать лет.

Приложение
Кинокадры, снятые оператором А. Некрасовым
Госкиноархив

Поседевшие от старости, исцарапанные, побитые, запрыгали на экране торопливые кадры немого кино. И перед каждым мелькал на долю секунды написанный от руки номер.

Мы увидели:

…Начдива 61-й, который шёл от двери своего штаба, кашляя в ладонь.

…Пушки, бьющие по Турецкому валу.

…Карякина на лошади, с шашкой в руке.

…Атаку Красной конницы – неудержимую лавину, несущуюся по степи.

…Самого Андрея, который со смущённой улыбкой глядел в объектив.

Последний кадр снимал Иван Карякин, а не оператор Некрасов, но в киноархиве этого не знают.