Текст книги "Красная площадь"

Автор книги: Валерий Фрид

Соавторы: Юлий Дунский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Так в чем же ваше препятствие, я не пойму, – начиная раздражаться, спросил Амелин. – Офицерская честь не позволяет?

Кутасов тоже ощетинился.

– Угадали, милочка моя. Я готов сражаться с немцами, французами… Готтентотами! Ирокезами!.. Но со своими русскими не буду.

Наташа тревожно глядела в их сторону.

– Граждане, чай вскипел!

Но никто не обратил на нее внимания.

– А какие русские вам свои? – допытывался комиссар. – Я или Каледин с Корниловым?

– С Корниловым и Калединым не знаком. А вот с их офицерами, со многими, вместе учился, вместе сидел в окопах… И воевать против них не считаю возможным.

– Да эти однокашники ваши – они для вас выйдут хуже всяких ирокезов! – не выдержал, повысил голос Амелин. – Николай Павлович! Я на вас с первого дня смотрел снизу вверх. И мне это ничуть не было стыдно. Что делать, раз человек такой высокий. Смотришь снизу… А сегодня вы вот говорите, говорите, а я сижу, думаю: ну прямо как мальчонка рассуждает. Неужели ж я умнее его?

– Коля, Дима! Зачем вы спорите? Ведь вы не знаете, что будет завтра… Хотите, я вам погадаю? Тогда все станет ясно.

И Наташа подошла к столу.

– Отстань! – отмахнулся Кутасов и продолжал самым своим неприятным голосом. – Конечно, вы умнее. Вы же комиссар, а я беспартийная шушваль!..

– Ну давайте я вам погадаю! – приставала Наташа. Голос у нее был веселый, а глаза испуганные. – Дима, Коля, дайте сюда руки!

Кутасов пожал плечами и дал жене руку – знал, что все равно не отвяжется. Нехотя протянул руку и Амелин.

– Нет, надо левую! – И Наташа затараторила, как профессиональная гадалка. – Вам никогда не надо ссориться, судьба велит вам быть друзьями… Вот эта линия – самая главная. Это линия жизни…

Наташа свела их ладони вместе, так что они коснулись краешками.

– Смотрите, у вас эти линии совсем похожи. Значит, у вас одна судьба. Не смейте ругаться!.. – Она болтала всякий вздор, не умолкая ни на секунду: боялась, что опять вспыхнет ссора. – Вы будете всегда вместе. Впереди у вас долгая жизнь и блестящая карьера… Вы оба станете генералами…

– Наталья Владимировна, – грустно усмехнулся Амелин, – в Красной Армии нет генералов.

– Иди, Наташа. Ведь мешаешь. – Кутасов решительно высвободил ладонь. – Нет, Дмитрий Сергеевич. Линия жизни у нас с вами разная… Теперь о делах. Прошу вас меня демобилизовать.

Наташа накинула платок, вышла из комнаты.

– Демобилизовать не имею права, – ответил комиссар, помедлив. – У вас призывной возраст. Не хотите быть командиром – должны служить рядовым…

– И на том мерси, – сказал Кутасов, позеленев от злости.

– Да нет… Конечно, я вас отпущу. Езжайте, куда хотите.

Амелин поднялся и стал надевать свой полушубок.

– А чай пить? – буркнул Кутасов.

– Спасибо. Не хочется…

Комиссар вышел в сени. Там зябла, ожидая его, Наташа.

– До свиданья, Дима, – сказала она тихо-тихо: не хотела, чтобы слышал муж. Амелин понял это, заволновался, вдохнул воздух, чтобы сказать какие-то важные слова на расставанье, но так ничего и не сказал. Они стояли в полутемных сенях и смотрели друг на друга.

 
– В путь, в путь, кончен день забав.
В поход пора, —
 

напевал за стенкой Кутасов.

Наташа приподнялась на цыпочки и поцеловала Амелина в подбородок: наверное, хотела в губы, но не дотянулась. Потом молча побежала в комнату. Оттуда доносилось:

 
– Целься в грудь, маленький зуав.
Кричи ура!..
 

Амелин постоял еще секунду, распахнул дверь на улицу и шагнул в темноту.

В одной из теплушек еще не спали. Сидели вокруг накаленной, прямо-таки вишневой «буржуйки» и, как всегда, спорили.

– А я кажу – он из самых-самых бедняков! – убеждал Карпушонок. – А то чего бы ему за нас стараться?

Матрос Володя надменно улыбнулся.

– Глупое и даже примитивное рассуждение. Если хочешь знать, он был единственный наследник миллионного богатства… Но он отрекся от него. Сменял это золото на железо арестантских кандалов…

В двери показалось лицо Амелина. Ему сейчас не хотелось идти к себе.

– Вот с кем бы я хотел поговорить, – продолжал свою речь матрос. – Поговорить, поспорить о разных идеалах… Я его уважаю как очень великого человека.

– Кого это? – спросил комиссар, влезая в теплушку.

– Товарища Ульянова-Ленина… Но ко всей твоей партии и лично к тебе это не относится, – предупредил Володя. – Я продолжаю ехать на платформе анархизма.

– Комиссар! Ты питерский… Ты до Ленина доходил? – спросили из темноты.

– Не пришлось, – смущенно признался комиссар.

– Я если товарища Ленина увижу, я ему сразу пожалюсь, – сказал солдат Мясоедов. – Так, мол, и так, питают нас слабо.

– Мясоед! Ты знаешь, зачем у человека два ухи? – сердито спросил эстонец Уно.

– Ну? – сказал Мясоедов и на всякий случай отодвинулся.

– Затем, чтоб удобней отвинтить ему голову. Если он булькает всякую глупость.

У самой печки сидел бородач Камышов и занимался делом: плавил в жестянке из-под консервов олово – отливать ложку Он тоже вступил в разговор:

– А я, если бы с Владимиром Ильичем повстречался, ничего бы с ним не спорил, не просил… Но я бы с ним обязательно поздоровкался… За ручку.

– Зачем?

– Ни за чем… Чтоб от сердца к сердцу ниточка протянулась.

Присяга

В хороший весенний день 1918 года первые отряды РККА принимали присягу в Москве, на Красной площади.

Серо-зелеными прямоугольниками, лицом к кремлевской стене, замерли полки и батальоны – замерли в полной, совершенной тишине. Микрофонов не было, и такая тишина требовалась для того, чтобы услышать голос Ленина.

Председатель Совнаркома РСФСР вместе с другими членами правительства стоял на трибуне и читал своим немного картавым решительным голосом:

– Я, сын трудового народа, гражданин Советской Республики, принимаю на себя звание воина рабочей и крестьянской армии…

– Я, сын трудового народа, гражданин Советской Республики, принимаю на себя звание воина, – прогудело над площадью. Это красноармейцы повторяли вслед за Лениным первые слова торжественного обещания.

– Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину и беспрекословно выполнять все приказы командиров, – продолжал читать Ленин.

– Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину, – гулко повторила площадь.

На тротуарах – у храма Василия Блаженного, у Верхних торговых рядов – толпились притихшие москвичи. Среди других стоял тут и Николай Павлович Кутасов – до обидного штатский, в долгополом бобриковом пальто и картузе с наушниками.

– Все свои действия и мысли направлять к великой цели освобождения всех трудящихся, – присягала Красная площадь.

И Кутасов поймал себя на том, что его губы шевелятся, повторяя простые и торжественные слова о солдатском долге.

Ленин вдруг перестал читать. Он передал листок с текстом присяги стоящему рядом длинноусому военному – главкому, а сам повернулся и пошел с трибуны.

– Я обязуюсь по первому зову Рабочего и Крестьянского Правительства выступить на защиту Советской Республики… – Теперь присягу зачитывал главком.

– Я обязуюсь, – повторяла площадь.

– Выступить на защиту Советской Республики, – беззвучно шептал Кутасов.

Сойдя вниз, Владимир Ильич встал в строй к бойцам того полка, который был ближе других к трибуне. Это оказался амелинский полк – бывший 38-й гренадерский. Строй остался неподвижен. Только все глаза повернулись к Ленину.

Невысокий человек в стареньком аккуратном пиджачке – вождь всей огромной страны – был совсем близко от Амелина, Уно, Карпушонка. А бородач Камышов так и вовсе стоял с Лениным плечо к плечу: протяни только руку – и поздороваешься. Но поздороваться сейчас было никак нельзя. Камышов, Уно, Володя и все остальные повторяли:

– За Российскую Советскую Республику, за дело социализма и братство народов не щадить ни своих сил, ни самой жизни…

И Владимир Ильич говорил вместе с ними, наклонив усталое большелобое лицо:

– Не щадить ни своих сил, ни самой жизни…

…Присяга кончилась. Сводный оркестр, блеснув на солнце медью труб и тарелок, заиграл старый марш – новых еще не было.

Чуть скосив голову набок, Ленин оглядел своих соседей – внимательно и любопытно, как всегда, когда видел новых людей.

Солдаты тоже глядели на него молча. Не то чтобы заробели, а просто было совестно беспокоить человека своими пустячными разговорами. Только Мясоедов беспокойно зашлепал губами – видно, хотел-таки пожаловаться на питание. Но и он смолчал.

Ленин попрощался с солдатами штатским кивком головы и пошел на трибуну.

…Отчетливо впечатывая шаг в брусчатку, отряды уходили с Красной площади.

Ушел амелинский полк, так и не увидев в толпе своего бывшего командира.

Ушло с трибуны правительство, разбрелись зрители.

Удалился и оркестр – только музыка осталась. И пока звучит над Кремлем старый марш «Тоска по родине» – волнующий сердце мужественный и печальный марш, – мы, знающие больше, чем знают наши герои, задержимся на главной площади страны, чтобы заглянуть в ее будущее.

…Мы увидим черные скорбные очереди у Мавзолея великого человека, который так недавно принимал здесь присягу вместе с красноармейскими полками.

…Увидим парад 1927 года в честь девятилетия советской власти. Улыбнемся неказистости вооружения и порадуемся энтузиазму красных бойцов.

…Мы увидим и другой парад – незабываемый Парад Победы в 1945 году. Увидим десятки тысяч пьяных от счастья людей, запрудивших Красную площадь в тот вечер.

…Увидим майский парад 1969 года – стальную реку бронетранспортеров, амфибий, ракет, с грохотом текущую мимо Мавзолея.

А потом вернемся к нашим героям в далекое время Гражданской войны.

Рассказ второй
ВОЕНСПЕЦ КУТАСОВ. 1919 год

Проселочная дорога виляла между полями. Дымилась под солнышком сырая весенняя земля. Самое бы время пахать – да некому. По полям бродили грачи, удивлялись: почему земля не перевернута червяками кверху?

По проселку неторопливо скрипела телега. Возница, небритый, насупленный, как еж, молчал, думал о своем житье. Седок тоже молчал, тоже думал. Седок этот был Амелин – похудевший, побледневший за тот год, что мы его не видели.

Молодой грач нашел в земле винтовочную гильзу, клюнул разок и отвернулся. В ту весну только война перепахивала поля, сеяла в земле свинец да железо.

Возница, не оборачиваясь, ткнул кнутовищем вперед. Там, вдалеке, толпились на пригорке серые домики – старый деревянный городок Маламыш. Туда и ехал Амелин.

…У крыльца купеческого, на каменном фундаменте особнячка толклись военные. Спрыгнув с телеги, Амелин показал часовому свои бумаги и прошел внутрь.

Большая комната была сплошь, как обоями, оклеена плакатами и воззваниями. За «ундервудом» сидел усатый красноармеец и печатал одним пальцем.

Согнутый этот палец коршуном кружил над клавишами, выбирал нужную букву и падал на нее с высоты. Другой красноармеец диктовал:

– Несмотря на героизм бойцов второй и третьей армий, врагу удалось прорвать… Тебе кого, товарищ? – спросил он у вошедшего Амелина.

– Начальника политотдела.

– Садись, ожидай. – И красноармеец снова стал диктовать: – Врагу удалось прорвать наш фронт…

Амелин не стал садиться. Он разглядывал плакаты – картинки и надписи: «Вперед, на защиту Урала!», «Победа или смерть! Но мы победим!»

– Сибирская армия белых занята Ижевск, Сарапул, Воткинск, – медленно вычитывал красноармеец.

«Братья – рабочие Германии, Англии и Франции! Поднимайтесь, восстаньте против капитала!» – призывали плакаты. «Смерть Колчаку! Близок его конец!»

– Сломив упорное сопротивление пятой армии, колчаковцы заняли Уфу…

В комнату выходили три двери. На одной была табличка «Наштабарм», на другой – «Оперод», на третьей «Нач. политотдела армии». Эта дверь отворилась, и из нее вышел посетитель – военный с кривой кавказской шашкой и в пенсне. Амелин прошел к начальнику политотдела.

– За последнюю неделю, – продолжал диктовать красноармеец, – белые заняли Чистополь, Бугульму, Белебей, Стерлитамак, Бугруслан…

…Начполитотдела был местный, уральский, – с широким медвежьим переносьем и внимательными глазками. Этими глазками он буравил Амелина и допрашивал:

– А где ж твоя фронтовая путевка? Где мандат от Всероссийского бюро?

– Кроме военной книжки, ничего не имею. Я восемь месяцев по госпиталям…

– Ранение?

– Нет. Сперва малярия, потом сыпняк.

– Понятно, – сказал начполитотдела и с неудовольствием отодвинул от себя военную книжку Амелина. – Значит, не долечился, убег от врачей и сам себя определил на фронт?.. В теории это, конечно, геройство, а на практике…

Тут в распахнутое окошко заглянул со двора конопатый веселый ординарец.

– Герасим Иваныч! Обед… Щец горяченьких!

Он передал начальству круглый котелок со щами.

Начполитотдела аппетитно облизнулся, но, доставая хлеб и ложку, продолжал неприятный разговор:

– На практике одна морока и огорчение!.. Покушай со мной. Ложка есть?.. Нету?.. Ну вот, я и говорю – только морока с вами.

Он достал из ящика стола еще одну ложку – деревянную.

– Нам хворых не надо. Нам нужны здоровые. Тут тебе не лазарет. Ты кушай, чего ждёшь?..

Начполитотдела отломил гостю хлебца. Некоторое время они ели из котелка молча. Потом хозяин сказал:

– И вообще, откуда я знаю, что ты за человек? Может, ты проходим какой-нибудь… Может, тебя вообще Колчак подослал… Да ты кушай, кушай.

Но Амелин посмотрел на него неприязненно и отложил ложку.

– Не серчай, – вздохнул начполитотдела. – В теории, конечно, коммунист, особенно руководящий, никого не должен напрасно обижать. В теории. Но на практике мы тоже люди… Сейчас, знаешь, какие нервы нужны? Сыромятные!.. У меня таких нету. – Он тоже положил ложку. – Мы письмо перехватили от Деникина Колчаку. Они, варнаки, о чем торгуются: кто первый в Москву войдет!.. А нас с тобой они и в расчет не берут. Считают, Красная Армия вполне разбита… Но это, конечно, в теории. А на практике мы еще посмотрим… Ты вот что, ты мою ложку не заиграй! Давай-ка сюда…

Начполитотдела полистал красноармейскую книжку Амелина.

– У тебя перед Советской властью заслуги, хоть малые, имеются?

– Нет, – подумав, сказал Амелин. – Заслугу меня нету.

– М-да… Куда ж мне тебя приткнуть?.. Библиотекарем пойдешь?

– Нет. Не пойду.

Дверь комнаты приоткрылась, и показалась рука с красным шевроном пониже локтя. Рука легла на дверной косяк, но ее хозяии медлил входить, доспаривая с кем-то знакомым неприятным голосом:

– У меня, милочка моя, дивизия, а не веселый дом!

Амелин вскочил. И действительно, в комнату вошел Кутасов.

Был он в полном командирском облачении: гимнастерка с бранденбурами (по-тогдашнему – «разговорами»), парабеллум, сабля, планшет и на груди бинокль.

– Николай Павлович? – сказал Амелин недоверчиво и радостно.

– Дима!.. Дима!.. Дима!

Гремя своей амуницией, Кутасов кинулся обнимать Амелина.

Возле штаба дожидался Кутасова длинный, как щука, «даймлер». Шофер, одетый под авиатора – в перчатках с крагами, в кожаном шлеме и в очках-консервах, – сидел на подножке, точил лясы с порученцами.

– А ну, гони их всех от авто! – закричал Кутасов еще с крыльца. И объяснил Амелину: – Они горючее пьют… Честное слово! Бензину нет, ездим на чистом спирту. Вот они и липнут как мухи на мед…

Шофер уже крутил заводную ручку.

– Петин! – сказал Кутасов, садясь в машину. – Знакомься. Это наш дивизионный комиссар… Орел, а?

Петин оглядел худую обтрепанную фигуру и с сомнением сказал:

– Так точно.

Кутасовская дивизия стояла далеко от Маламыша. Трясясь по плохим дорогам, «даймлер» вез начдива мимо полей, лугов, перелесков. Солнце сначала прыгало над головой, потом съехало вбок, потом вовсе укатилось с неба. А друзья безостановочно разговаривали:

– Чего ж ты тогда так упирался?.. Свои» русские, не пойду…

– Дурак был. А потом стал умный… Пришел, дали мне батальон, через месяц полк, теперь дивизию. А комиссар у меня…

(Это они ехали вверх по косогору… А когда «даймлер» катился по трескучему, как ксилофон, мостику, разговор был совсем другой.)

– …что Клаузевиц в гробу вертится. Где у нас тыл? Сегодня сзади, завтра спереди… Где фланги? А бог их ведает!.. Но в этом есть своя прелесть. Сейчас я тебе…

(Недовольно фырча, «даймлер» выбирался из оврага. Уже темнело, стало свежо. От холодного ветра Кутасов оделся буркой, другую, запасную, отдал комиссару.)

– …и с тех пор его не видел. Николай Павлыч, а ты кого-либо из наших гренадеров встречал?..

– Никого. Абсолютно никого.

(Совсем уже было темно. «Даймлер» шел медленно, светя карбидными фонарями.)

– …все время хотелось, просто меня сверлило – чтобы об этом знал один человек. Знаешь кто, Дима? Ты!.. На остальных плевать, а ты чтобы знал: Кутасов вернулся, служит верой и правдой.

– Почему именно я?

– Не знаю. Ты.

Автомобиль остановился посреди поля.

– Товарищ начдив, – сказал Петин жалостно. – Мы вроде как бы фактически заблудились… По случаю темноты. Там деревенька маячится – заехать, спросить?

– Шляпа ты, шляпа, – не рассердился Кутасов. – Ладно, заедем. Может, молочка напьемся.

Вдалеке брехали собаки, горели желтые искорки окон. Петин погнал автомобиль к этим огонькам прямиком через поле.

…Возле первой большой избы «даймлер» затормозил. Кутасов, а с ним для разминки и Амелин вылезли из авто и пошли в избу спрашивать.

Стукаясь о какие-то кадки, они пробрались через темные сени.

– Эй, хозяева! Кто живой? – весело спросил Кутасов, толкнул дверь и оторопел.

В горнице было полно погон – колчаковских, синих с белым кантом. Там расположились кавалеристы. Настлали на пол соломы и отдыхали – кто сидя, кто лежа.

Вот тут-то Кутасов и показал комиссару, что такое быстрая сметка военного человека. Он мгновенно сдернул с себя фуражку, зажав большим пальцем звезду над козырьком, и перекрестился на закопченного Николая Угодника в углу горницы.

Амелин тоже проворно скинул фуражку, чтобы не светить красной звездочкой.

– Накурили, надышали, насмердели тут… дегтем каким-то, – капризно сказал Кутасов. – Хороши!.. А почему охранения нет? Почему разлеглись, как коровы? И вообще – почему бордель?! Небось дезертиры?

– Никак нет, – отвечал босой кривоногий вахмистр. Остальные стояли по стойке «смирно» и тоскливо ждали, когда уйдут начальственные бурки. Но Кутасов уходить не собирался.

– Какой части?

– Третий эскадрон отдельного кавполка, ваше… – вахмистр запнулся, не зная, как величать офицера в бурке – благородием, превосходительством?

– А сюда как попали? – продолжал напирать Кутасов.

– Так что делали рекогносцировку. (У вахмистра получалось «рикинисировку».) Пришлось тута заночевать…

– А не врешь?.. Ну-ка быстро: где стоит ваш полк?

– В Покровском стоим…

– Сколько орудий?

– Четыре полевых батареи. По штату.

– Ха!.. Допустим. – Кутасов взял со стола крынку с молоком, обтер венчик ладонью, попил и передал Амелину. Потом продолжил допрос: – А кто сосед справа?

– Сибирская артбригада.

– Кто сосед слева?

– Бессмертный офицерский полк.

– Вот тут я тебя и поймал! Сколько у них броневиков?

– Не могу знать! – Вахмистр переминался на своих кавалерийских, ухватом, ногах. – Наверное, с дюжину будет.

– Ошибся, но не очень… Ну, вольно… Пойдем, Дима.

Он вышел из горницы. Амелин за ним. В темных сенях Кутасов вдруг выругался:

– А, черт!.. Самое-то главное я забыл!

И он пошел назад к колчаковцам. Амелин тоже.

Опять солдаты нехотя встали, опять вахмистр скомандовал «смирно».

– Вот ты говоришь, делал рекогносцировку, – сказал Кутасов, на этот раз добродушно. – Так где же, по-твоему, краснопузики? Где их позиции?.. У меня авто, не наскочить бы в темноте.

– Это, васкородь, очень просто, – заторопился вахмистр. – Только по большаку не ехайте, а то как раз угодите… Ихо царство за лесочком начинается.

…Шофер Петин клевал носом над рулем.

– Иван Сусанин! Проснись! – тряхнул его за плечо Кутасов.

Усаживаясь на мягкое кожаное сиденье, Амелин спросил:

– Николай Павлович, ты боялся?

– Я боюсь только мышей и бормашины.

– А я опять боялся… Каждый раз одно и то же. Трясется сердце как овечий хвост… Я смерти очень боюсь, – признался Амелин. Ему было стыдно говорить об этом, но умолчать показалось еще стыдней.

«Даймлер», как назло, не заводился. Только деликатно, по-кошачьи чихал: в баке-то был спирт, а не бензин. Лязгая заводной ручкой, Петин беззвучно ругался. Нетерпеливый Кутасов распахнул дверцу, хотел уже вылезти, помочь шоферу. Но в это время послышалось чмоканье копыт и чей-то удивленный голос:

– Кутасов? Колька?!

Начдив резко обернулся. У избы спешивались трое: два солдата и молодой ротмистр. Это он окликнул Кутасова.

Начдив растерялся только на малую долю секунды.

– Фортунатов? А я тебя ищу, ищу. Садись, едем!

– Куда?

– Все узнаешь. Давай быстро!

Мотор наконец завелся, и Петин занял свое место за рулем.

– А говорили, ты у красных служишь? – сказал ротмистр неуверенно.

– Кто говорил? Назовите! – нашелся Амелин.

– Я не помню…

– Не помните, так нечего болтать! Вы, милочка моя, офицер, а не баба базарная! – И Амелин отвернулся от ротмистра. – А ну садитесь. Некогда мне.

Фортунатов неохотно влез в автомобиль.

– Познакомьтесь, – усмехнулся Кутасов. – Капитан Амелин. Из контрразведки.

– У меня неприятности? – понизив голос, спросил Фортунатов.

– Да нет, ерунда. Через полчаса вернешься.

«Даймлер» мчался галопом по ухабистому большаку. Кутасов и Амелин угрюмо молчали.

– Куда мы все-таки едем? – не вытерпел Фортунатов. Кутасов вздохнул:

– Ладно, сейчас объясню… Видишь ли, я действительно служу у красных.

– Ну вот, всегда ты, – поморщился ротмистр. – Брось дурака валять…

Вместо ответа Кутасов распахнул бурку. На ротмистра глянули бранденбуры и овальный нагрудный знак командира Красной Армии.

Фортунатов дернул из кобуры наган. Но Амелин успел схватить ротмистра за кисть, крутанул что было силы – и револьвер со стуком упал на дно автомобиля. Охнув, Фортунатов стиснул между коленками поврежденное запястье.

– Понял? – назидательно сказал Кутасов. – Это тебе не ваша контрразведка. Это железная рука пролетариата… Познакомься – дивизионный комиссар Амелин. Впрочем, я вас уже знакомил.

– Сволочь!

– Сиди тихо и слушай. Ты в плену… И мой тебе совет – переходи к нам. Большевикам нужны специалисты. Сразу получишь эскадрон, а там видно будет… – Кутасов повернулся к Амелину. – Мы с ним вместе юнкерское кончали. Толковый офицер – я за него поручусь.

– Чем поручишься? Честью? – с невыразимой ненавистью сказал Фортунатов. – Так нет же у тебя ни чести, ни совести. Искариот!.. Ты Родине присягал и предал, продал ее, мразь человеческая!

– Заткнись, Фортунатов. Ты договоришься! – предупредил начдив прыгающим от злобы голосом.

– Вези в чека, ногти рви. Жилы мотай на шомпол! – точно таким же голосом отвечал Фортунатов. – Вот там я буду молчать. Я тебе сейчас скажу… Ты свои тридцать сребреников пропить не успеешь. Военспец! Проститутка!.. Чуть что не так, чуть поскользнешься, они ж тебя шлепнут. Сколько вас таких постреляли на Юге?.. Но я, покуда жив, буду молиться за тебя. Чтоб Господь Бог не дал тебе этой легкой смерти!.. Чтоб ты дожил до нашей победы! Чтоб тебя повесили на одном суку с твоим жидом-комиссаром!..

– Петин! Останови! – рявкнул начдив.

– Вашей собачьей жизни осталось десять дней! – гремел ротмистр, как гром, как протопоп Аввакум. – Гнусь! Мерзавцы! Растрипросукины…

Но Кутасов уже распахнул дверцу «даймлера».

– Вылезай!

Ротмистр выбрался из автомобиля. Он стоял на дороге, под белой луной и орал:

– Стрелять? Стреляй в лоб!.. Не побегу, не надейся!

– Иди к чертовой матери, – сказал в ответ Кутасов. – Петин, поехали.

Удивленный Фортунатов остался на обочине, а «даймлер» поехал дальше.

– А не зря? – спросил комиссар у начдива. Кутасов виновато вздохнул:

– Ну его к монаху… Все равно на допросе ничего не скажет. Ты же видел… Тьфу! Только настроение испортил. А ведь такой хороший был вечер… – Вдруг его осенило: – Петин, тормози!

Автомобиль снова остановился.

– Нацеди-ка нам из бака… Выпьем по стаканчику для успокоения души.

По утренней деревенской улочке, распугивая кур, бежала вприпрыжку Наташа Кутасова. От хорошего настроения она декламировала сама себе:

– «Что ты спишь, мужичок, уж весна на дворе! Все соседи твои уже пашут давно!»

С этими словами она взбежала на крыльцо, постучала и, не дожидаясь ответа, толкнула дверь.

В чистой комнатке – это был дом местного богатея – сидел Амелин в рубахе с подоткнутым внутрь воротом и брился.

– Это я! – сказала Наташа радостно, подбежала и чмокнула его в щеку. От поцелуя у Наташи на носу получилась мыльная нашлепка. Амелин тихо засмеялся.

– Я ведь загадал… если спрошу, тут вы или нет, – вас не будет. А сдержусь, никого не спрошу – тогда, может, и увижу…

– Наколдовал, наколдовал!.. Так вы, Димочка, суеверный?. А я думала, что все про вас знаю.

Амелин наконец решился и неловкими пальцами снял мыльную пену с Наташиного носа.

– Наталья Владимировна…

– Я сейчас заплачу от этой Натальи Владимировны. Наташа я! Наташа!

– Наташа… почему вы всю жизнь приходите, когда я в самом безобразном виде? Больной или небритый?

– Ну, кому это важно, солнышко вы мое!.. Да, да, Дима, вы мое солнышко. Я это особенно поняла, когда вы уехали. Как сказал бы матрос Володя – исчезли с горизонта моей жизни.

Наташа и шутила и не шутила. Амелину до смерти захотелось поцеловать ее. Поэтому он отодвинулся подальше и сказал, чтобы напомнить себе и ей:

– А где Николай Павлович?

Наташа поняла, почему он так спросил, и немножко обиделась.

– Уже соскучились?.. Уехал ваш Николай Павлович. Его опять командарм вызвал…

За окном послышалась солдатская песня:

 
Ать! два! Кончен день забав!
В поход пора!
 

Пели где-то далеко, и слова не сразу дошли до сознания комиссара. А когда дошли, Амелин не смог не улыбнуться.

– И этих он научил?

– Каких «этих»? Это не эти, а те. Бывший 38-й гренадерский.

– А он сказал, что никого из наших не видел.

– Что вы, не знаете Кольку?.. Тут они, все тут. Он вам нарочно, чтобы вышел сюрприз… Только теперь они называются Беспощадный пролетарский полк.

К стене амбара был криво приколочен самодельный плакат:

«Одну прививку получив,

Тебе брюшной не страшен тиф!»

Под этим плакатом стоял накрытый белой простынкой стол. Вокруг стола хлопотали две медсестрички и старый небритый фельдшер – кипятили шприцы, выкладывали из коробок ампулы. А напротив амбара выстроился в ожидании Беспощадный пролетарский полк. Подойти первым никто не решался.

– Ну что это, ей-богу! – привычно сердился фельдшер. – Прямо как детвора какая-то… Ничего тут нет страшного. Никакого вреда, кроме пользы!..

Поскольку ряды Беспощадного полка не дрогнули, фельдшер продолжал:

– Не слышите? Уши заложило?.. Тогда попрошу персонально командиров. Товарищ комполка! Покажите бойцам пример.

Вперед выступил Камышов – такой же, как был, только с наганом на боку.

– Я один не буду, – мрачно пробасил он и поискал глазами надежных людей. – Карпушонок! Партс! Два шага вперед!

К нему шагнули эстонец Уно и Карпушонок, сменивший драную шинель на новенький английский френч.

– Мне прививка не потребна, – враждебно глядя на медсестер, сказал Карпушонок. – Ну ее к ляху. От ней чахотка бывает.

– Товарищ Карпушонок! – устало возмутился фельдшер. – Вы же культурный человек…

Уно и Камышов уже спускали штаны – безропотно, как дети перед поркой. Карпушонок вздохнул и тоже стал расстегивать ремень. И вдруг щеки его разъехались в улыбке, глаза радостно выпучились.

– Ён! Ён!.. Комиссар!

Действительно, к амбару шел быстрым веселым шагом комиссар Амелин. Карпушонок кинулся к нему навстречу. За белорусом, придерживая штаны, трусцой побежали к Амелину Уно и Камышов. А за ними, поломав строй, – добрая половина полка. Чем-то это было похоже на самую первую их встречу, когда солдаты бежали по перрону, чтобы убить комиссара за то, что угнал паровоз.

Карпушонок первым добежал до Амелина и вцепился трясти руку. При этом он причитал:

– А и худой! А и лядащий!.. Але куды ж ты такой годишься?!

Его оттер плечом Камышов. Этот жал комиссарскую руку степенно и бережно.

– Дмитрий Сергеич! – гудел он. – Воротился?.. Вот это радость без краев… Это сердечко маслицем помазали.

Амелин озирался, искал глазами матроса.

– А где ж наш анархист?

– Володя-то? – улыбался Камышов. – Здесь он. Большой начальник стал.

– И я здесь, и я! – высунулся обжора Мясоедов. – Товарищ комиссар, провиант у нас очень недостаточный…

Уно, не добежав до комиссара шага три, остановился. Глядя куда-то вбок, мимо Амелина, он стал неторопливо закуривать трубку. Тогда тот сам подошел к эстонцу – вернее, не подошел, а пролез сквозь плетень протянутых рук.

– Уно, товарищ! Ты, что ли, не узнал меня?

– Сразу узнал, – спокойно сказал Уно, трамбуя желтым ногтем табак. – Но зачем прыгать, как молодой коза? Я уже старый коза…

Солнце припекало совсем по-летнему. Наташа с Амелиным сидели на завалинке, лениво и приятно беседовали.

– Какое солнышко хорошее, – говорила Наташа, подставив лицо под плывущее с неба тепло. – Кстати, Дима… Я неправильно сказала, что вы мое солнышко. Это я ваше солнышко! Где я, туда вы поворачиваетесь – прямо весь, как подсолнечник.

Наташины глаза были зажмурены, и поэтому комиссар смотрел на нее не боясь.

– Я вам нужна Я вам необходима. Что, не так?.. А это самое-самое главное – знать, что ты нужна… За это я вас и люблю…

Она вдруг раскрыла глаза, и Амелин сразу опустил свои.

Возле его сапог суетились рябые длинноногие курчата Комиссар стал разглядывать их с вниманием, какого они не заслуживали.

– Кыш! – закричала Наташа, и курчата шарахнулись врассыпную. – Ну чего вы молчите?.. Кого вы боитесь? Меня? Колю?.. Или комиссарам вообще не велят разговаривать с дамами?

– Вас действительно боюсь, – без улыбки ответил Амелин.

– Не бойтесь… Я пошутила. Ничего я вас не люблю.

…Кутасов ехал по деревенской улочке на своем жеребце Мячике и вел на поводу второго коня, по имени Фабрикант. Мячик – тонконогий, нервный – от волнения все время приплясывал. А Фабрикант был смирный и пузатый. У амелннского дома начдив остановился. Наташа и Амелин сидели молча, не глядя друг на друга.

– Садись, комиссар! Поехали кататься, – сказал начдив с седла. – Познакомься – это твой боевой конь. Имя ему – Фабрикант.

– Я с вами, – оживилась Наташа. – Мне серого Прошу заседлают.

– Брысь.

– Я серьезно!

– И я серьезно. Брысь под лавку. – Кутасов был весел, решителен, как-то по-боевому подобран. Наташа внимательно поглядела на мужа поняла, что ее не возьмут, что прогулка эта непростая. Отойдя в сторонку, она стала смотреть, как Амелин (с завалинки, а не с земли) садится на Фабриканта, а Фабрикант старается укусить его за коленку.

Когда они отъехали, Кутасов сказал своему комиссару:

– Если опять станет кусаться, не убирай ногу. Бей его коленкой в нос… И еще одно. Я заметил, тебя коробит, что я грубо говорю с Наташкой. Но поверь – я к ней отношусь… В общем, я знаю, как я к ней отношусь. А вот она этого знать не должна… Если жена начинает понимать, что она тебе нужна, что ты без нее не можешь – тогда конец, всему конец. Она сразу теряет к тебе интерес!.. Как видишь, я стратег не только на войне…