Текст книги "Красная площадь"

Автор книги: Валерий Фрид

Соавторы: Юлий Дунский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Амелин не стал ругать часового, а сразу обратился к арестованному:

– Гражданин Кутасов! Вы, конечно, свободны. От лица солдат извиняюсь за постигшее вас беззаконие.

– Значит, в полку переворот? – усмехнулся Кутасов. – К власти пришли большевики?

Амелин как-то не мог шутить на такие темы.

– В общем, я теперь полковой комиссар. Они меня слушают.

– Поздравляю… Наташка, разреши тебе представить: мой друг и единомышленник, полковой комиссар Амелин.

– А мы уже знакомы, – сказала Наташа и доверительно улыбнулась Амелину. – Мы тогда оба погорячились. Правда?.. Но я на вас ни чуточки не в обиде.

Комиссар смотрел на ее милое курносое личико, и ему уже казалось, что все было именно так: он грубил, горячился, и Наташа вполне могла бы обидеться, но, по счастью, обошлось.

– Знаете что, – щебетала между тем Наташа. – Приходите к нам чай пить. Я коржики привезла – такие вкусные!..

Чем было заняться солдатам в ожидании австрийских ботинок? Прямо сказать, нечем. Курили, чесали языками.

Белорус в драной шинели – фамилия ему была Карпушонок – подсел на лавочку к эстонцу Уно.

– Имел бы я бумажку, закурил бы – да жаль табачку нема, – сказал Карпушонок вроде бы для смеха, но с тайной надеждой. Уно продолжал хлюпать своей трубочкой, будто и не слышал. Тогда белорус попросил:

– Братка, дай табачку кроху.

– Надо меньше петь и свой иметь, – ответил эстонец.

– Тады дай из трубочки потягнуть.

– Трубка, лошадь и жену не дам никому.

Карпушонок обиделся:

– У, черт нерусский!

– Ты сам черт нерусский!

– Жила чухонская!

– Белорусский бульба… На, закури.

И Уно полез в кисет за табаком.

Кутасовы сняли комнатку у кого-то из станционных. От хозяев на стене остались картинки из «Нивы» и балалайка. Рядом новые жильцы повесили шашку и планшет подпоручика, крылатую Наташину шляпку.

Амелин сидел у Кутасовых в гостях и пил с подпоручиком чай. На тарелке посреди стола чернел последний осиротелый коржик.

– Я с детства тянулся книжки читать… Даже вот и в типографию поступил работать, именно чтобы прочесть все книжки, которые только напечатаны, – рассказывал Амелин.

Наташа слушала, а сама занималась делом: выгружала из белой корзинки какие-то свои флакончики, коробочки.

– Я тогда воображал, что от хороших книг человек возвышается, становится не такой, как все… Не может уже допустить низость, грубость, буянство…

– Ха-ха, – хмыкнул Кутасов.

– А я, по правде сказать, и сейчас так думаю, – глядя в свою кружку, признался Амелин. – Хотя понимаю, что, может быть, и ерунда.

Наташа внимательно поглядела на него.

– Слушайте, – сказала она вдруг. – А вам трудно будет у нас… Ой, как трудно.

– Где «у вас»? – не понял комиссар.

– Ну, в армии…

– Армия – дело грубое. – Согласился с женой подпоручик. – Жесткое… Даже жестокое…

– В каком смысле? – настороженно спросил Амелин.

– Она приказывает людям умирать и не спрашивает их согласия.

Комиссар решительно покачал головой:

– Буржуазная армия – да. А Красная Армия – добровольная. Каждый знает, на что он идет.

– Милочка моя, – неприятно улыбнулся Кутасов. – Это вам хочется, чтобы так было. Потому что вы добрый человек. Вы и мухи не обидите.

Подпоручик повернулся к окошку, ширкнул согнутой ладонью по стеклу и протянул Амелину сжатую в кулак руку.

– Нате вам муху. Обидьте.

– Глупость какая-то, – сморщился комиссар. – Пустите вы ее!

– Я пошутил. Сами подумайте – ну какие зимой мухи? – И Кутасов разжал пустой кулак. – Так вот, вы говорите – добровольная. Это значит, хочу – воюю, хочу – нет?.. Дудки! Как только начнутся серьезные дела, вы тут же введете воинскую повинность. Никуда не денетесь!

И подпоручик стал сердито пить свой остывший чай.

Наташе этот разговор был не особенно интересен. Она накинула на плечи оренбургский платок, забралась с ногами на койку и тихонько мурлыкала:

 
В путь, в путь, кончен день забав.
В поход пора!
Целься в грудь, маленький зуав,
Кричи ура!
 

Амелину казалось, что Наташа поет очень хорошо. Он бы слушал и слушал.

 
Много дней, веря в чудеса,
Сюзанна ждет…
 

– Наташка, что это ты поешь? – заинтересовался Кутасов.

– Так. Песенку.

– Она для строя годится. Напиши мне слова. Ладно? – И подпоручик повернулся к гостю. – А то они поют черт знает что. «Царь Ерманский», «Тетушка Аглая»… Новых-то песен нет.

– Видите, вы сами хотите новое, – уколол Амелин.

Кутасов пожал плечами:

– Конечно, новое. Новая армия – новые люди. Новый дух… Но основа-то, законы-то войны остаются старые!

– Законы войны тоже будут новые. Эта ведь война революционная.

– Вы человек штатский. Что такое законы войны, понятия не имеете. Но зато знаете, как их изменить… Поразительно!

– Мальчики, не ссорьтесь, – сказала Наташа жалобно.

Но Кутасов закусил удила:

– Если б вам велели построить новый курятник – ведь не смогли бы? Небось и рубанка в руках не держали… А строить новую армию беретесь!..

Если Амелин и обиделся, то не показал этого. Прихлебывая чаек, он задумчиво глядел на подпоручика.

Со скрипом отворилась дверь и вошел тщедушный солдатик Шамарин. Уже в комнате он кашлянул для вежливости и спросил:

– Можно взойти?.. Товарищ комиссар, требуется подписать бумагу. Чтобы, значит, все было законным способом…

И он протянул Амелину заполненный крупными буквами тетрадный листок. Комиссар начал читать, и у него глаза на лоб полезли.

– Вы только послушайте, – повернулся он к подпоручику. – «Приговор полкового солдатского суда. За съедение взводного пайка консервов, который был выписан на весь взвод, солдата Мясоедова как мародера и грабителя своих товарищей казнить через расстрел…»

Возле водокачки мотались невысоко над землей желтые пятна света. Трое солдат с фонарями «летучая мышь» и еще двое с винтовками сторожили мародера Мясоедова. Мясоедов ждал, что с ним будет, покорно, как лошадь на живодерке. Кругом стояли молчаливые зрители. Быстрым шагом подошли Амелин и Кутасов.

– На что нам бумагу ждать?.. Стрелять его, злодея! – услышал комиссар. Это, конечно, агитировал Карпушонок. А рядом с фонарем в руке стоял Уно Парте.

– Товарищ Уно! – ужаснулся комиссар. – И ты тоже?

– Полковой комитет присудил. Ему мало стрелять, вор проклятый, – непреклонно сказал эстонец. – Ему надо руку перед смертью рубить! Как Финляндия!

– Шестеро банок говядины было – и он их беспощадно съел! – объяснил кто-то.

Среди прочих Амелин увидел матроса Володю. Тот глядел на происходящее с презрительной улыбкой. Ленточки его бескозырки змейками винтились на ветру.

– И ты тут, вольный альбатрос? – неприязненно спросил Амелин.

– Я был против, – ответил Володя. – Это в них играет озверелая мелкая буржуазность. Такие же рабы консервов, как и он.

Матрос вдруг поднял лицо к небу и показал пальцем на высокую красную звезду:

– Если сейчас на Марсе какой-нибудь головастик лупится в телескоп и видит весь этот гротеск – какого же постыдного мнения будет он о человечестве!

И анархист плюнул себе под ноги.

– Теперь слушайте меня, – отчетливо сказал комиссар, повернувшись к толпе. – Вот ваша филькина грамота…

Он порвал «приговор» на четыре части. Мясоедов обрадованно икнул.

– За этот самосуд, – продолжал Амелин, – я вас могу и обязан отдать под трибунал. Но я сделаю по-другому… Я как полковой комиссар распускаю ваш комитет – за дурость, за свирепость, за круглую неспособность руководить массой. И назначаю вам командира полка!

Раздался недовольный шум. Володя горько усмехнулся:

– Понятно, товарищ большевик. Еще один шаг вдаль от свободы. Кого же ты назначаешь? Себя?

Наташа стояла перед зеркалом, одну за одной вынимала из прически шпильки, и освободившиеся волосы мягко ложились ей на плечи. А шпильки она брала в зубы – больше некуда было деть. Вошел Кутасов.

– Слыхала шум?

Наташа утвердительно кивнула зеркалу.

– Это по поводу моей персоны. Товарищ комиссар поздравил меня полковником. Теперь я командир полка… И знаешь, я рад, просто рад.

Комполка Кутасов сел за стол и тоже стал готовиться ко сну – разбирать и чистить наган. Это у него было такой же привычкой, как чистить вечером зубы.

– А твой комиссар в меня влюбился, – сказала вдруг Наташа, шепелявя, потому что во рту мешали шпильки.

– Ах, ах, ах, – снасмешничал Кутасов. – В тебя, в макаку, все влюбляются.

– Все не всё, а он влюбился… Он похож на Алешу Карамазова. – Наташа обернулась к мужу. – А вдруг я в него тоже влюблюсь? Что тогда будет?

– Что тогда будет? – рассеянно переспросил Кутасов. Тогда я его застрелю.

Он нажал спуск револьвера, проверяя, как ходит барабан.

 
В путь! В путь! Кончен день забав!
В поход пора!
Целься в грудь, маленький зуав!
Кричи ура!
 

Эту новую строевую песню пела третья рота второго батальона, направляясь на ученья. Полк ожидал, выстроившись на пристанционных путях.

 
Ать! Два! Веря в чудеса,
Сюзанна ждет!
У ей синие глаза
И алый рот!
 

Третья рота заняла свое место на левом фланге.

Командир полка Кутасов подошел к самому краю перрона. На шинели у него теперь не было погон – это Кутасов сделал уступку новой власти.

– Ребята! – сказал он своим далеко слышным голосом. – Для полковых учений плац я вам выбрал довольно непривычный. Но это с расчетом. Позиционная, окопная война позади. Готовиться надо к войне полупартизанской – в лесу, на железных дорогах, в городах… Засим приступим.

Стена строя дрогнула, распалась на кирпичики взводов.

– Так. Опять муштра, опять долбежка, – это сказал матрос Володя. – А где же комиссар? – допытывался анархист. – Завертел эту позорную карусель – и в кусты?

– Комиссар болен. Малярия, – сухо ответил комполка.

– На меня не рассчитывай, гражданин подпоручик. Я в этом не участвую.

– А я бы вас и не пустил в строй. Одеты не по форме. Мне нужен солдат, а не адмирал Нельсон.

– Я не адмирал Нельсон хотя бы потому, что у меня во лбу два глаза. И каждым из них я вижу тебя насквозь!

Анархист отошел к скамейке и сел, скрестив руки на груди.

Между тем полковые ученья уже начались. В тупике стояла (с давнего, видно, времени) платформа, груженная сеном в кипах. Теперь это сено пошло в ход. Часть кип солдаты разложили вдоль путей и прыгали на них с крыши вагона, с мостика водокачки. А третья рота наделала из сена чучелок и со свирепым «ура» побеждала этих чучелок в штыковом бою. Занятия были солдатам не в тягость, даже наоборот: куда лучше, чем безделье.

Кутасов прогуливался взад-вперед по перрону, наблюдал за ученьями. А матрос наблюдал за Кутасовым – сидел и не спускал с него немигающих глаз. Так смотрит кошка на воробья: навряд ли схватишь, а хочется.

Комиссара опять трясла неотвязная малярия. Он лежал на топчане в станционном буфете, и на него курганом были навалены солдатское одеяло, полушубок, чья-то шинель, а поверх всего – Наташина шубка.

Сама Наташа возилась у «буржуйки»: подсевала в нее уголек.

Амелин открыл глаза и увидел прямо над собой вывешенное для просушки свежевыстиранное белье. Рубаха тянула к нему сверху мокрые рукава. Рядом висели кальсоны и полотенчико. Комиссар посмотрел на Наташу с тревожным вопросом.

– Угу, – улыбнулась она. – Я сделала обыск и все грязное постирала.

Амелин сделался прямо пунцовый.

– Наталья Владимировна!.. Ну как же это так? – сказал он с невыразимым страданием. – Кто угодно, только бы не вы!

– Неужели я хуже всех? – невинно спросила Наташа.

– Лучше… Вот поэтому мне просто невозможно…

Тут в голову Амелину пришла еще одна неприятная мысль.

– А если ваш супруг узнает? Что он скажет?

– Не дай бог! – засмеялась Наташа. – Он скажет: могла бы и мне постирать!..

Ученья продолжались. Солдаты стреляли по движущейся мишени. Мишень была самодельная: фанерный немец в каске с острым шипом. Его приладили к вагонному скату. Когда скат ехал по рельсам, немец то высовывался, то нырял вниз.

Сейчас по нему вел огонь эстонец Уно. Он совсем не по-уставному сидел на снегу, раскинув ноги циркулем, и стрелял. Всегдашняя трубочка дымилась у него во рту.

– Ба!.. Ба!.. Ба! – сказала коротенькая винтовка-драгунка, и на мишени появились три дырки.

К Кутасову подбежал бородатый солдат, командир роты.

– Гражданин комполка! Патроны кончаются… Нам бы сейчас…

– Погоди, Камышов, – остановил его комполка. – Ты в армии не первый день… Подойди как положено – отдай честь!

Матроса Володю пружиной подбросило со скамейки: он своего дождался.

– Товарищи! – позвал он яростно. – Вали все сюда! Золотопогонная измена!

Ровный ход учений сломался. К перрону стали сбегаться солдаты.

– Он заворачивает к старому режиму!.. Честь ему отдавать! – Матрос уперся своими бешеными глазами в холодные кутасовские. – Мы тебе быдло, мы тебе хамье, а ты нам – ваше благородие?

– Ваше высокоблагородие, – мрачно поправил Кутасов. – Я ведь как бы полковник.

– Ты эти шуточки брось, зародыш Бонапарта!.. Ты хочешь по нашим горбам шагнуть к пьедесталу власти!

– Хватит!.. Поиздевались! – заорали солдаты. Разом припомнились старые обиды: не на Кутасова – на все офицерство. – Дисциплина бьет нижнего чина!

– Шкура! Дракон! Царский опричник! – поддавал жару матрос.

На перрон вскарабкался Карпушонок. Без него, конечно, не могло обойтись.

– Братики! Мы перед ним хлопы, ён над нами пан!.. А не-хай ён сам честь отдаст! Всему нашему полку!..

– И в тот же год мама… – рассказывал Наташе комиссар, – померла, даже и не поболела нисколько.

– Так это же хорошо?

– Нет… Полежала бы, отдохнула перед смертью. Она ведь всю жизнь не отдыхала, и вот я тогда еще подумал: если женюсь, я жене не велю работать. Все буду сам. Пол помыть или даже сготовить – это я не стыжусь… А она чтоб только светила в нашей жизни. Вы ведь знаете, бывают такие женщины, от которых в доме не только теплота, но и свет.

Наташа тихо засмеялась.

– Дай вам Бог счастья… Но таких женщин не бывает.

– Бывают, – грустно сказал Амелин, боясь поглядеть на нее.

За окном торопливо прогремели солдатские каблуки. В буфет влетел эстонец Уно – с вытаращенными глазами и на этот раз без трубки во рту.

– Комиссар, беги скорей! Командира полка хотят убивать!..

Кутасов – без фуражки, в распахнутой шинели – стоял у стены пакгауза. Прямо напротив него растопырился на своих трех ногах пулемет «гочкис», а кругом столпился весь полк.

– В последний раз предлагаю! – сказал матрос Володя. – Отдай трудовому народу честь!

Кутасов презрительно молчал.

– За свое ослиное упрямство ты можешь заплатить башкой, – серьезно предупредил матрос.

– Ништо! – крикнул Карпушонок. – Ён зараз нам в ножки поклонится!

Он лёг за пулемет. Второй номер – это был белоглазый Кащей – поправил жесткую металлическую ленту, и «гочкис» дал по Кутасову длинную очередь. Вернее, не по Кутасову, а повыше его головы. На стенке появилась длинная пунктирная линия.

Посыпалась известковая пыль. Волосы Кутасова сразу побелели, будто он поседел от страха. Но если комполка и напугался, то виду не показал. Стоял отставив ногу и насильно улыбался.

(Вдоль путей к пакгаузу бежали Амелин, Уно и Наташа. Наташа плакала на бегу, а Уно – тоже на бегу – кричал ей в ухо:

– Не плачь, не плачь! Я шутил. Никто не будет убивать!..)

Теперь над головой Кутасова были уже две черные пунктирные линии. Бородатый комроты не выдержал:

– Гражданин командир! Да отдай ты им честь. Ну их к лешему!

– Отдай, не связывайся, – поддержали в толпе. – Отдай честь!

– Честь я никому не отдам, – сказал Кутасов и усмехнулся невеселой волчьей улыбкой. – Она у меня одна. Отдашь, а где новую взять?

– Огонь! – скомандовал матрос Карпушонку. Новая очередь легла пониже, чуть не над самой макушкой упрямого комполка.

– Отдашь?

Ствол пулемета опустился еще ниже, глянул прямо в лицо Кутасову. И в этот момент из-за угла пакгауза выбежал Амелин.

Уговаривать и рассуждать не было времени. Комиссар подскочил к исчерненной пулями стене и стал рядом с Кутасовым.

Карпушонок крякнул, скривился – и все-таки нажал гашетку. Но матрос подшиб ногой ствол пулемета, и «гочкис» выплюнул последнюю очередь куда-то в небо…

Наташа плакала, уткнувшись лицом в шинель Уно. А эстонец осторожно, чтоб не толкнуть ее, доставал из кармана кисет и трубку.

– Зачем плакаешь, молоденький девчонка?.. Все хорошо! Все хорошо!

По перрону шли Кутасов и комиссар, а за ними охрана – двое солдат-большевиков с винтовками и гранатами.

– Отдание чести категорически отменено! – внушал комиссар, клацая зубами от злости и от малярии. – И зачем оно вам?.. Это что, тоже закон войны?

– Да, закон, – стоял на своем Кутасов.

– А ну вас!.. И вообще, надо понимать, с кем имеете дело. Это пока еще не воинская часть, а так… шарага!

Кутасов ухмыльнулся.

– Нет, милочка моя. Вот тут вы ошиблись. Это полк прекрасный – бывалый, дружный… Фронтовики! Я бы с ними до Индии дошел, как Александр Филиппыч.

– Какой Александр Филиппыч?

– Македонский.

Перед дверью знакомой кладовки Кутасов резко остановился.

– Сюда? Я сюда не пойду.

– Опять двадцать пять!.. Это для вас единственное безопасное место!

– Да я про другое, – смущенно буркнул Кутасов. – Тут мыши… Я их боюсь.

Амелин даже растерялся.

– Ну, я не знаю… Ну хотите, я вам сюда кошку принесу?

– Кошек я тоже терпеть не могу.

Наташа сидела съежившись у «буржуйки» в станционном буфете. Вошел Амелин, поглядел на нее удивленно и обрадованно.

– Можно я у вас посижу? – попросилась Наташа. – Я дома боюсь.

– Наталья Владимировна, зачем же вы спрашиваете? – Амелин стал торопливо застилать свою раскиданную постель. – Да вы не переживайте. Как-нибудь уладится.

– Ну почему они на него? Ведь он очень хороший… Вы знаете, он даже добрый.

– Николай Павлович?.. Да, – согласился Амелин. – Он у вас…

Комиссар не докончил. Под его подушкой, плоской и твердой, как ржаной корж, лежал, оказывается, пакет. Серый пакет, прошитый ниткой и засургученный.

– Это вам, – объяснила Наташа. – Его еще ночью привезли. Когда вы бредили.

– Тут написано – «срочно», – мягко укорил Амелин.

– Ах, господи. Они всегда пишут «срочно».

Комиссар сломал печать, вытащил депешу. И, как всегда бывает, в глаза ему бросились самые главные строчки: «…вероломно нарушив перемирие, немцы перешли в наступление широким фронтом. С получением сего вам надлежит…»

– Что они вам пишут?

– Это секретное.

Он сидел ссутулившись, уставя глаза в какую-то непонятную ей точку.

– Плохие новости?

– Хуже не бывает. – Амелин не жаловался, просто думал вслух. – Хоть бы Николай Павлович был… А что ж я могу один?

В дверь крепко постучали – наверное, прикладом. Вошли Карпушонок, матрос Володя, Уно и бородач Камышов. Все были при винтовках, даже у матроса торчал за плечом кавалерийский карабин.

– Извините за беспокойство, – вежливо сказал Володя Наташе и сразу отвернулся к комиссару. – Мы к тебе пришли как полковой комитет.

– Комитет я распустил, – жестко напомнил Амелин.

– Ты слушай, а не петушись. Без комитета сейчас нельзя. На нас вдут немцы.

– А вы откуда знаете? – вскочил комиссар. – Это сведения секретные!

Уно вынул изо рта трубочку.

– Пойди на улицу, одевай очки и увидишь свой секрет… Без очков тоже увидишь.

По дороге, ведущей к станции, неспешно двигался германский полк – пехотинцы в зеленых шинелях и плоских фронтовых касках, обоз, пушки, гаубицы. В орудия были впряжены пегие першероны – по шесть битюгов в упряжке. Немцы чувствовали себя уверенно, даже разведки не выставили – чего им было бояться?..

С балкона станционной башенки Амелин смотрел на приближающегося врага в бинокль. Рядом топтался начальник станции с обмотанной бинтами головой.

А 38-й гренадерский выстроился вдоль путей, молчаливо ожидая приказа.

Амелин опустил бинокль и рванулся вниз по винтовой лесенке.

Перед арестантской стоял тулуп – стоял сам по себе, свесив пустые рукава.

– Николай Петрович! – закричал еще на бегу Амелин. – А где часовой?

– Побежал воевать с немцами, – сказал из кладовки голос Кутасова.

– И ключ унес?.. Николай Павлович, я сейчас!

– Не надо! – запретил комполка. В зарешеченном окошке появилось его лицо: видимо, Кутасов встал ногами на ларь, заменявший ему койку. – Говорите быстро, что происходит.

– Немцы от нас в версте… Примерно полк.

– С артиллерией?

– Да. Шесть орудий.

– Что думаете делать?

– Наши к бою готовы, – твердо сказал Амелин. – Умрем, а станцию не отдадим.

Кутасов на секунду прикрыл глаза, соображая.

– Приказ будет такой. Не умирать, станцию отдать. Уступить без боя!

– То есть как? – вскинулся комиссар.

– Вот так, и никак иначе! – Когда Кутасов хотел быть неприятным, у него это хорошо получалось. – Их больше, они сильнее. Значит, надо ударить внезапно, в самом неожиданном месте… И обязательно выключить из боя их артиллерию. Не то нам капут… Ставьте один пулемет на водокачку…

– Да что ж мы так разговариваем! – опомнился Амелин. – Я сейчас за ключом!

– Успеется!.. Значит, пулемет на водокачку. Пулеметчиков туда – этого растрепанного, который по нас с вами стрелял. Его фамилия Карпушонок… И еще нужен храбрый и сравнительно интеллигентный человек… Ага! Братишка-матрос…

Теперь на станции ни одной серой шинели не было видно; зато кишмя кишели зеленые германские.

Пристанционный пятачок был забит орудиями и обозными фурами.

Два обер-лейтенанта и седоусый гауптман – в шинели с меховым воротником, в обтянутой фетром остроконечной каске «пикельхаубе» – разговаривали на перроне с начальником станции. Начальника станции изображал матрос Володя. На нем была красная фуражка и чужая железнодорожная шинель.

– Мы хотим получить пять пульманов для лошадей и шесть платформ для артиллерии, – объяснял гауптман.

– Яволь, яволь, – поддакивал Володя по-немецки, хотя офицер говорил с ним на чистом русском языке.

– И мы хотим получить тридцать чистых пустых вагонов для наших солдат.

– Яволь, яволь, – угодливо кивал Володя.

Маневровый паровозик «кукушка» – чумазый и расторопный, как мальчишка-подмастерье, – уже подтягивал с запасного пути вереницу красных вагонов. Состав остановился напротив перрона.

– Айн момент, – извинился Володя перед немцами, подошел к станционному колоколу и ударил в него три раза.

По этому сигналу двери теплушек раздвинулись, оттуда полетели гранаты, с криками полезли серые русские шинели. С подножки паровозика спрыгнул комиссар, размахивая браунингом, он побежал вдоль перрона. А за ним солдаты с уставленными вперед гранеными жалами штыков.

Матрос Володя рванул из-за пазухи наган.

– Битте! – сказал он с удовольствием и выстрелил в грудь гауптману.

…С водокачки бил по немцам пулемет. Карпушонок стрелял короткими очередями – по-крестьянски расчетливо и по-снайперски метко.

…Перрон уже очистили от немцев. Запыхавшийся Амелин подбежал к дверям кладовки, где все еще томился Кутасов.

– Николай Петрович! – жалобно крикнул комиссар. – Вы не поверите… Дурак часовой потерял ключ!

И Амелин стал выворачивать замок, действуя браунингом как рычагом.

– Да черт с ним! – орал Кутасов через решетку. – Посылайте роту, чтобы ударить по обозу! Главное – не дать им увезти пушки!

Мимо пробегал Уно. Он поглядел на замок и отцепил от пояса гранату.

– Сейчас делаем ключ.

Вынув из «лимонки» запал, он сунул его в скважину кованого лабазного замка. Потом ударил по запалу пяткой приклада. Хлопнул маленький взрыв, замок развалился, и Кутасов наконец выскочил на волю.

…Напавшим на обоз отрядом командовал матрос Володя. Он чувствовал себя как рыба в воде. Вот когда можно было показать себя! Матрос отстреливался от немцев из нагана и одновременно рубил кортиком орудийные постромки, отгонял битюгов. Испуганные першероны метались по площади, трамбуя снег мохнатыми копытами.

…Рядом с депо было кладбище старых вагонов. Сбившиеся в груду хопперы, теплушки, классные служили надежным укрытием. Здесь закрепились выбитые со станции немцы. Дюжина немецких пулеметов пошла хлестать свинцовым ливнем, заставила наших залечь.

Амелин по-прежнему с пистолетом, и Кутасов лежали за кучей антрацита.

– Дима, – сказал вдруг Кутасов. – Вы что, очень хороший стрелок?

– Да нет, не особенно, – смущенно ответил Амелин, который стрелял сегодня первый раз в жизни.

– Ну так спрячьте свой браунинг. Вы командир, ваше оружие – батальоны и роты. И, конечно, голова… А пистолет – это личное оружие, для личных дел.

Кутасов поднялся на ноги и, низко пригнувшись, перебежал к другой куче угля, где лежал Уно Парте. Они заговорили о чем-то – Амелину не слыхать было, о чем.

Немцы между тем приободрились. Под защитой пулеметов первые их цепи стали выходить из укрытия.

За спиной Амелина послышался визг железа. Комиссар повернул голову.

Человек двадцать солдат катили по рельсам платформу, груженную сеном. Эстонец Уно плесканул на сено керосин из железнодорожного фонаря и поджег. Потом той же спичкой прикурил свою носогрейку и стал смотреть, как платформа, набирая скорость, идет под уклон – в сторону немцев.

Все быстрее неслась платформа, все жарче разгоралось сено; пламя взметнулось чуть ли не до неба. Полыхая огненным хвостом, словно комета, платформа врезалась в кладбище вагонов.

И не выдержало, драпануло грозное германское войско. Заткнулись пулеметы, тараканами с пожара побежали во все стороны немцы. А наши поднялись в рост и с бесшабашным отчаянным «ура» пошли вперед…

Бой кончился. Победители складывали на перрон трофейное оружие: винтовки, гранаты, офицерские палаши и парабеллумы. Хозяйственный бородач Камышов, мусоля карандашик, писал реестр.

Шедший мимо комиссар остановился, поглядел и отправился дальше.

На черном от мазута и крови снегу неудобно, как лежат только неживые, лежал убитый немец. Карпушонок, присев на корточки, снимал с него ботинки, резал сыромятные шнурки германским ножевым штыком.

– Ты что делаешь? Прекрати мародерство! – возмутился комиссар. – Ты же гражданки Советской Республики!

Карпушонок выпрямился, прижимая к груди немецкий ботинок.

– Я гражданин… У мене хата небом крыта, ветром шита!.. – Губы у него кривились, дрожали, он с трудом выговаривал слова. – Мои детки як совята – не спят ночью, с голоду кричат!.. Мне у гэтых ботинках не ходить. Я бы их сменял… На поросеночка.

К невыразимому смущению комиссара, Карпушонок вдруг заплакал. Громко всхлипывая, он кинул оземь ботинок.

– На, зарой их в землю с тым германцем!.. Коли гэто правильней, чем моим деткам отдать!

Белорус вытер щеки и нос драным рукавом и пошел от Амелина, спотыкаясь о шпалы. А комиссар сказал – с презрением к себе и жалостью к Карпушонку:

– Черт с тобой… Бери.

Солдат вернулся, не глядя на комиссара, подобрал ботинки и стал связывать их шнурками.

Пристанционный пятачок стал похож на хорошую ярмарку. Торчали к небу оглобли немецких фургонов, топотали и фыркали битюги. Весело шумели, толклись между повозками солдаты – все охмелевшие от удачи, от победы.

Комиссар пробирался через праздничную толпу, грустно размышляя о том, что он все-таки нетвердый и безыдейный человек, раз уступил Карпушонку с такой легкостью.

– Товарищ комиссар! Милый! Ты где ж гуляешь? – теребили со всех сторон Амелина. – Открывай митинг! Душа разговора просит!..

Лицо комиссара разгладилось. Нет, ничем нельзя было испортить сегодняшний замечательный день. Амелин влез на зарядный ящик.

– Товарищи! Ребятки! У меня к вам разговор недолгий… Сегодня вы отогнали немцев, и об этом вашем подвиге я послал телеграмму товарищу Ленину… Но германские войска наступают по всему фронту и республика в большой опасности. Я снова призываю вас – вступайте в ряды Красной Армии! Кто согласен – прошу поднять винтовку!

И сразу над площадью вырос колючий ельник штыков.

– Согласны!.. Записывай!.. Твоя взяла!

– Вот и ладно, – счастливо улыбнулся комиссар и вытащил из-за пазухи свою тетрадку (пригодилась наконец). – Кто хочет сказать несколько слов к моменту?

– А чего говорить! – Вперед протолкался тщедушный солдатик. – Давай, комиссар, пиши меня первого!

– И писать нечего! – пробасил бородач Камышов. – Всем полком вступаем… Берешь весь полк?

– Беру с радостью и удовольствием, – засмеялся комиссар. – Вот я пишу у себя в поминальнике: 38-й гренадерский полк пожелал коллективно вступить в ряды РККА… – Комиссар запнулся. – Какое у нас число?

– С утра десятое было! – крикнул кто-то, но его поправили:

– Какое тебе десятое! Это по-старому десятое, а по-советскому – двадцать третье!

(Новый календарь ввели всего неделю назад, привычки к нему еще не было.)

– Правильно, – сказал комиссар. – Десять плюс тринадцать… Так и запишем – двадцать третье февраля одна тысяча девятьсот восемнадцатого года… Но, товарищи, если вы хотите всем полком, то нужна круговая порука. Есть такой параграф.

– За меня поручитесь? – повернулся к полку Камышов.

– Поручимся! Поручимся!

Бородач снял папаху, поклонился однополчанам и веско сказал:

– И я за всех ручаюсь.

– За меня поручаетесь? – спросил Уно Парте.

– Ручаемся! – закричали солдаты.

– И я за всех ручаюсь… Даже за эта маленькая Карпушенция!

– И я, братики, за вас поручаюся, – растроганно сказал Карпушонок.

На ящик вскочил матрос Володя. Он поднял руку и дождался полной тишины.

– Волк никогда не может оглянуться, потому что так устроена анатомия его хребта. Но человек – не волк. Он может и должен оглядываться назад, на свои прошедшие ошибки – чтобы не повторить их никогда… Вчера я ненавидел одного человека, готов был порезать его с пулемета – а сегодня он вел меня в бой за революцию. И я первый хочу поручиться за него!

– Это правильно, граждане! Это золотые слова! – закричал солдат с головой, обмотанной пегим от крови бинтом. – Давайте все с любовью и доверием поручимся за геройского нашего командира, который тихо стоит в стороночке… За Кутасова Николая Павловича!

– Даешь!.. Ура!.. Качать его! – заорали солдаты. Комиссар с гордостью, как будто это его собирались качать, смотрел на Кутасова. А тот провел ладонью по вдруг осунувшемуся лицу, выступил вперед и сказал глухо, непохоже на себя:

– Спасибо, друзья… Спасибо… Но служить в Красную Армию я не пойду. Тут наши дорожки расходятся…

Наташа накачивала примус. Он завывал, сопротивляясь, маленькая синяя папаха огня капризно моталась над горелкой.

– Вы думаете, я с жиру бешусь… Да поймите же, это я теряю, а не вы! – объяснял Амелину Кутасов. – Я военный человек – каждой своей жилочкой… Даже фамилия у меня военная: кутас – это кисточка на солдатском кивере…

Примус наконец разжегся, и Наташа поставила на него медный чайник.

– Аллах его знает, как я буду дальше жить, – говорил Кутасов. – У меня же нет никакого ремесла, кроме военного!.. И все равно…

– Да зачем другое? Ваше ремесло сейчас самое необходимое! – В сердце у Амелина мешались недоумение, печаль, досада. – Вы нужны Советской власти… И она вам тоже нужна! Я же знаю.

– Нужна, – согласился Кутасов. – Не только мне – всей России нужна… Конечно, много сейчас дикости, грубости, крови. Но я солдафон, армеут – мне это легче понять и принять, чем другим. Без крови побед не бывает!