Текст книги "Десять лет спустя"

Автор книги: Валерий Сегаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– Тем меньше причин у него сотрудничать с нами.

– Насколько мне известно Распутин трусоват. Его можно припугнуть. Он хитер, но все же у него нет придворного опыта. Пообещаем ему кое-чего, да припугнем покрепче. Кстати, заодно и от него избавимся, а не то он вырастет в большую силу!

– Но ведь он – простой мужик! – воскликнул Михаил.

– Просто грязная шваль! Как он может вырасти при дворе?

– Может, – спокойно сказал Путятин. – Его влияние на императора и, что еще важнее, на императрицу усиливается.

Какое-то время Михаил размышлял.

– А нет ли какого-нибудь более надежного способа? – спросил он. – Может быть, попробовать яд?

– Этот способ испытывался столь часто, что ныне при всех европейских дворах с ним уже научились бороться.

– Да, но довериться Распутину! Это слишком рискованно.

– О вас никто ничего не будет знать.

– А о вас?

– А я ничего не боюсь, – холодно сказал Путятин.

Михаил нервно забарабанил пальцами по столу.

– В конце концов я ведь мог и не посвящать вас в свои планы, – сказал Путятин. – Считайте, что я вам ничего не говорил.

– Не забывайте, князь, что речь идет о моем брате!

Путятин равнодушно пожал плечами.

– А впрочем, действуйте на свое усмотрение, и да хранит вас бог! – сказал Михаил, и жестом предложил князю наполнить стаканы.

9 ноября 1905 года

На другой день, в девять часов утра, Ульянов вскочил с постели и, с некоторым отвращением посмотрев на спящую супругу, зажег лампу таким образом, чтобы увидеть на стене собственную тень. В одних трусах он начал энергично перемещаться по комнате, совершая свой обычный утренний ритуал – бой с тенью. Похмельный пот градом струился с его высоченного лба, крупные мышцы красиво резвились под покрытой рыжеватой шерстью кожей. Ульянов совершал невообразимые пируэты, пытаясь нанести удар собственной тени. В какой-то момент, не рассчитав свои силы, он так смачно заехал левой ногой в стену, что разбудил Крупскую, а, заодно, и спавшего в соседней комнате Бени.

– Ты бы хоть себя пожалел! – заворчала Надя. – После такой попойки…

– Ничего, бабуля! – бодро сказал Ульянов и энергично постучал кулаком в стену. – Эй, Бени!

Вставайте, граф пивного крана, Владелец винных погребов, Герой небесного экрана И житель цинковых гробов!

Певец хрустального бокала, Ценитель градусов хмельных, Поклонник женского вокала И похмелитель всех больных!

Спустись в пивное подземелье, В пещеру древнего вина И обменяй свое похмелье На чашу, полную говна!

Прикрывшись одеялом, Крупская испуганно смотрела на мужа.

– Ты слышишь, Бени, как я творю! Как я импровизирую! Сейчас мы сходим к Льву Абрамычу и поднимем наш творческий потенциал до невиданных высот!

Было слышно, как в соседней комнате заворочался Бени.

Через четверть часа все трое уже сидели в гостиной за чашкой крепкого утреннего чая. Бени имел страшно помятый вид и даже чай пил с трудом. Быстро допив свою чашку, Ульянов сказал:

– Одевайся, Бени. Мы идем к Лехе.

– К какому Лехе?! – запричитала Крупская. – Ты посмотри, до чего ты довел юношу. Ему необходим отдых. Да и тебе тоже.

– Некогда отдыхать, бабуля! – решительно сказал Ульянов. – Революция!

Бени ощущал острую потребность в пиве, поэтому его долго уговаривать не пришлось. Не прошло и пяти минут, как он уже был в своем длинном черном пальто и цилиндре. Ульянов набросил легкий плащ поверх своего серого костюма, надел кепку, и приятели вышли на Невский проспект.

Если не считать мимолетного нелегального посещения в 1900 году, Ульянов уже десять лет не был в Санкт-Петербурге. Теперь он испытывал состояние восхитительной эйфории от новой встречи с этим городом, который был для него любимым и почти родным. Ульянов видел приметы нового века: электрифицированные здания, телефоны, первые автомобили; но все это было второстепенно, а главное оставалось прежним. Что именно являлось главным, Ульянов затруднился бы сформулировать, но он чувствовал, что этот город содержит в себе огромные архитектурные и духовные богатства и является величайшим и ни с чем не сравнимым произведением гениального зодчего – русского народа. Еще правильнее было бы сказать, что Ульянову и не нравились достижения ХХ века. Он уже достиг того возраста, когда людям становятся дороги воспоминания. Он уже не способен был полюбить новое, а потому не принимал в полной мере ни Женеву, ни Вену, ни Лондон. Понятие City для него всегда ассоциировалось с Санкт-Петербургом девяностых годов ушедшего века. Умом он понимал значение технического прогресса, но сердце его навсегда осталось там, где он любил Арину и пил пиво у доброго старого Прадера.

– Судя по твоему виду, Бени, – говорил на ходу Ульянов. – Нам совершенно необходимо навестить Льва Абрамовича.

– А это кто? – спросил Бени.

– Он был вчера у Александры.

– Там было очень много людей. Я всех не запомнил.

– Зато ты запомнил Анжелику! – усмехнулся Ульянов.

– О, да! – пылко воскликнул юноша.

– Ну и как успехи?

– Пока никак.

– В таких делах следует сразу брать быка за рога, а точнее корову за вымя, – назидательно сказал Ульянов. – Впрочем, в твои годы мне также не хватало динамики в этом вопросе.

На углу Невского и Знаменской они вошли в магазин, над дверями которого красовалась табличка с надписью: КАСКАД И СЫН КРЕПКИЕ НАПИТКИ За прилавком стоял сам Лев Абрамович. Сыновей у него не было. В этом деле, основанном его отцом, Лев Абрамович сам был «сыном». С тех пор прошло сорок лет, но вывеска сохранилась. Обычно Лев Абрамович все делал сам. Лишь изредка он нанимал временных помощников. Когда же ему требовалось ненадолго отлучиться, он, как правило, договаривался с Александрой, и в магазине хозяйничала Анжелика.

Лев Абрамович нисколько не удивился, увидев Ульянова.

– Святой Моисей! Доброе утро, Владимир Ильич! Признаться, не сомневался, что нынче утром увижу вас здесь. Приветствую и вас, юноша! Открыть вам по бутылочке пива?

– И как можно быстрее, дорогой Лев Абрамович, спаситель вы наш! – сказал Ульянов, потирая руки.

Ульянов залпом выпил бутылку пива, смачно отрыгнул, извинился, а затем, переведя дух, попросил еще одну бутылочку, и на сей раз пил уже не спеша, хотя по-прежнему с большим удовольствием. Бени почти не отставал.

– К Лехе, небось, направляетесь? – осведомился Каскад.

– Вы сегодня утром поразительно догадливы, милейший Лев Абрамович! – ответил Ульянов.

– Мой вопрос задан неспроста, – сказал Каскад. – Если вы собираетесь к Лехе, могу порекомендовать прихватить с собой пару бутылок «Ерофеича». Последнее время это их с Пятницей любимый напиток.

– Что-то я не знаю такого напитка, – удивился Ульянов.

– Это новинка прошлого сезона, – улыбнулся Лев Абрамович, снимая с полки сразу две бутылки с хитроватым дедулей на этикетке. – Сорок градусов. Вкус специфический. Под дзеренину, я думаю, пойдет.

– Пожалуй, возьмем, – сказал Ульянов.

– Я бы сегодня ограничился пивом, – осторожно подал голос Бени.

– Пивом голову не обманешь! – поучительно отметил Ульянов. – Заверните нам, пожалуйста, четыре бутылочки этого самого «Ерофеича», Лев Абрамович.

– Святой Моисей! С превеликим удовольствием, Владимир Ильич! Заходите почаще.

– Обязательно! Ну а как, вообще, идет торговля?

– Да не жалуюсь, Владимир Ильич, не жалуюсь. Торговля спиртным, я вам скажу, – самый стабильный бизнес. Мир, война, революция, потоп – все одно: человеку требуется выпить. Ко мне приходят социал-демократы и анархисты, педерасты и монархисты. Даже от самого императора посылают ко мне за портвейном.

– Да, этим господам без портвейна никак не обойтись!

– Да за этих-то сволочей волноваться не приходиться. Другое дело – вы, Владимир Ильич. Давно хотел вас предостеречь: опасными делами занимаетесь!

– Опасно быть евреем, Лев Абрамович, а делами заниматься неопасно! – афористично ответствовал Ульянов.

Каскад с сомнением покачал головой.

– Всего хорошего, Лев Абрамович! – попрощался Ульянов. – Пошли, Бени.

– Большой привет Лехе! – отозвался Каскад.

Несколько минут спустя приятели вошли в один из подъездов ничем не примечательного здания, на котором впоследствии благодарные потомки повесили мемориальную дощечку, дабы увековечить событие, нами сейчас описываемое. Друзья позвонили в квартиру No 29, и дверь им открыл крепкий, высокого роста мужик, слегка похожий на обезьяну.

– Во-овчи-ик! – заорал мужик. – Эй, Пятница, Вовчик приехал!

– Привет, Леха, – сердечно сказал Ульянов. – Это мой друг Бени, малый не без достоинств.

Едва войдя в квартиру, Ульянов почувствовал густой запах готовящейся баранины. Леха провел гостей в кухню, там Осип Пятницкий огромным охотничьим ножом шинковал чеснок. Хотя дзеренина и напоминает баранину, Ульянов слишком хорошо разбирался в мясе, чтобы его можно было так «лечить».

– Что это вы тут готовите? – иронически спросил он.

– Рыночную баранину?

– Увы! – виновато улыбнулся Пятницкий.

– А где лось?

– Лось в лесу.

– Ясно! В следующий раз,чувствую, придется мне пойти с вами. Видишь, Бени? Ты говоришь: «Царя убить!» Эти люди даже лося убить не могут. Знаю я этих охотников. Налакаются рому и ходят по лесу вприсядку, даже ружье зарядить забудут. Куда ездили-то хоть?

– В Саблино, – ответил Леха.

– Хорошо еще, что вам там пизды не дали. У меня в Саблино сестра живет, так что в следующий раз поедем вместе.

– Лося нам подстрелить не удалось, – сказал Леха. – Зато самогоночки мы там приобрели славной. Хотите попробовать?

– Да, кстати, мы ведь тоже не одни! – вспомнил Ульянов и вручил Лехе свой пакет. – Мы с «Ерофеичем».

– «Ерофеич» – есть «Ерофеич», а самогон – есть самогон! – философски заметил Леха. – Восемдесят градусов!

– Ну-ка налей нам по стаканчику! – не выдержал Ульянов.

Леха наполнил два стакана мутноватой жидкостью.

– Бени, это надо пить залпом, – объяснил Ульянов и сразу подал личный пример. – Отличная штука!

Бени понюхал стакан, зажмурился и медленно, не без труда выпил. Он тут же сел на стул и молча протянул руку в поисках какого-нибудь «запивона». Леха быстро открыл зубами бутылку пива. Ульянов достал из кармана пачку папирос. Заметно покрасневший Бени сделал несколько глотков и закурил.

– Как сказал бы Лева Бронштейн, у тебя морда лица стала как жопа у макаки! – засмеялся Ульянов. – Ну, а как вообще жизнь, ребята? Федор в городе?

– Ну, а где же ему еще быть! – ответил Леха.

Ульянов удовлетворенно кивнул головой и задал новый вопрос.

– Леха, ты, как я слышал, сидел?

– Четыре месяца в «Петропавловке».

– Пиздили?

– Да не особенно.

«То есть, как-то, все-таки, пиздили!» – отметил про себя Ульянов, а вслух спросил:

– А сейчас чем занимаешься? Пишешь чего-нибудь?

– Начал писать большой роман. Думаю назвать его «Мать».

– Про индейцев? – оживился Ульянов.

– Да, нет, – удивился Леха. – Про рабочее движение.

Ульянов сокрушенно покачал головой.

– Про рабочее движение следует писать теоретические работы, а для привлечения внимания читателей к этим работам, мы должны печатать в нашей газете роман про индейцев… Ты только, Леша, не расстраивайся, – Ульянов дружески похлопал Горького по плечу. – Я, конечно, дам твоему роману хороший отзыв, напишу, что это очень нужная своевременная книга… Ну, а что Федор поделывает?

– Поет, – ответил Леха.

– Гм, поет! – усмехнулся Ульянов. – Кстати, Пятница, баранина скоро будет готова?

– Минут через пятнадцать.

– Я тогда, пожалуй, пойду посру, – сообщил Ульянов.

– А, заодно, ознакомлюсь с твоим, Леха, романом. Разумеется, если ты не возражаешь.

– Ну, что ты, Вовик! – засуетился Леха. – Я мигом!

Он куда-то убежал и вскоре вернулся с пачкой отпечатанных листков. Ульянов деловито просмотрел рукопись и отправился с ней в уборную.

Отсутствовал он довольно долго. Пятницкий тем временем заправил баранину чесноком, выложил в миску соленые огурцы и сообщил, что все готово, и пора перебираться в гостиную.

Леха внезапно вспомнил, что он забыл повесить туалетную бумагу в уборной. Схватив рулон, он выскочил в коридор, но там сразу натолкнулся на удовлетворенного Ульянова.

– С облегчением, Вовочка! – поздравил Леха товарища.

– Только там, кажется, не было туалетной бумаги.

– Не беда! – ответил Ульянов. – Я воспользовался твоим романом. Надеюсь, у тебя есть другая копия.

– Да-да, – упавшим голосом ответил Горький.

– Не сердись, дружище, – сказал Ульянов. – Своими действиями я только лишний раз подтвердил тезис об исключительной своевременности твоего романа!

– Тебе не понравился мой роман?

– Роман твой, Леха, – полное говно! – с большевистской прямотой и откровенностью сказал Ульянов. – Чтобы хорошо писать, нужно много работать, а ты слишком много бухаешь!

– Но ведь Достоевский…

– Но ты же не Достоевский!

Горький потупился, но не обиделся. Он, вообще, никогда не обижался на Ульянова. Ни один серьезный и требовательный к себе писатель не мог обижаться на ульяновскую критику, какой бы беспощадной она не была. Объяснялось это очень просто: Ульянов блестяще разбирался в литературе, а любой подлинный писатель всегда чувствует и ценит настоящего читателя.

Вскоре четверо друзей уже сидели за столом в гостиной и завтракали.

Первым делом, конечно, врезали по стакану самогона «за знакомство». Закусывали весьма бодро. Ульянов положил себе на тарелку солидную порцию бараньей грудинки и расправлялся с ней с завидной энергией. В конце он с аппетитом высосал мозги из трубчатых костей, принял стакан самогона, налил себе пива и с наслаждением закурил папиросу.

– Попробуйте еще вот этот кусочек от задней части, Владимир Ильич, – вежливо предложил Пятница.

– Конечно, конечно, – заверил Ульянов. – Только вот перекурю… Бени, ты как сегодня – держишь удар?

– Я в порядке, – ответил Бени, опасливо поглядывая на огромную бутыль с мутноватой жидкостью.

Ульянов докурил, а затем вновь наполнил свою и Бенину тарелки.

– При обилии жирной баранины на столе, Бени, – поучал он, – можно выпить практически сколько угодно.

С этими словами Ульянов засунул себе в рот такой здоровенный кусок бараньей задницы, какого хватило бы западноевропейскому крестьянину на целый обед.

– Все-таки, как следует «посидеть» можно только в Петербурге, – сказал Ульянов. – То ли это от какого-то особого питерского шарма, то ли люди здесь другие…

– Вы просто никогда не бывали в Неаполе, г-н Ульянов,

– высказал свое мнение Бени.

Ульянов презрительно махнул рукой.

– Давайте, друзья, выпьем за солнечную Италию! – примирительно предложил Леха Горький.

– Мне еще сегодня выступать перед рабочими, – вспомнил Ульянов. – Но это вечером, в семь часов. До этого мы еще успеем выпить и за солнечную Италию, и за заблеванную Францию, и даже за пробуханную нашими предками Палестину!

Они и впрямь успели выпить за все это и еще за многое другое, причем Бени, как и накануне, поспал «по ходу», а Горький с Пятницким окончательно отрубились к шести часам вечера.

Ульянов и Бени, захватив с собой пару бутылок «Ерофеича», вышли на Невский и решили пройтись пешочком, дабы освежиться перед предстоявшим Николаю Ленину выступлением. Дождь недавно прекратился, и погода стояла хоть и сырая, но вполне терпимая. Газа не жалели, и Невский проспект был хорошо освещен. Как и накануне, Бени без конца вертел головой. Все его интересовало: и взнузданные кони на мосту через Фонтанку, и Дума, и маячившая вдали адмиралтейская игла. Найдя таким образом «дармовые уши», Ульянов разболтался не на шутку.

– Невский – это, конечно, сердце Петербурга, но это еще далеко не весь Петербург, дорогой мой Бени! Завтра же мы с тобой совершим длительную прогулку, и я покажу тебе замечательные места. Кто только не описывал это великое творение Петра!

Вот послушай: «… он быстрым, невольным жестом руки указал мне на туманную перспективу улицы, освещенную слабо мерцающими в сырой мгле фонарями, на грязные дома, на сверкающие от сырости плиты тротуаров, на угрюмых сердитых и промокших прохожих, на всю эту картину, которую обхватывал черный, как будто залитый тушью, купол петербургского неба.» Как величественно сказано! Это Федор Михайлович Достоевский – гений тьмы.

А вот куда более радостная картинка:

«Одевшись, я наскоро позавтракал, тотчас же выбежал на Дворцовую набережную и добрался до Троицкого моста длиной в 1800 шагов, откуда мне советовали посмотреть на город. Должен сказать, что это был один из лучших советов, данных мне в жизни.

Не знаю, есть ли в мире вид, который мог бы сравниться с развернувшейся перед моими глазами панорамой.

Справа, неподалеку от меня, стояла крепость, колыбель Петербурга, как корабль пришвартованная к Аптекарскому острову двумя легкими мостами. Над ее стенами возвышались золотой шпиль Петропавловского собора, места вечного упокоения русских царей, и зеленая крыша Монетного двора. На другом берегу реки, против крепости, я увидел Мраморный дворец, главный недостаток которого заключается в том, что архитектор как бы случайно забыл сделать ему фасад. Далее шли Эрмитаж…»

Любопытно, Бени, что этот вид, так красочно описываемый г-ном Дюма в запрещенном «Учителе фехтования», наш друг Леха вероятно наблюдал в течение четырех месяцев из окошка своей камеры.

– А разве «Учитель фехтования» запрещен? – удивился Бени.

– В России – да.

– А почему? – наивно спросил молодой итальянец.

– Ты еще очень молодой человек, Бени, – вздохнул Ульянов. – Но сейчас не об этом. Ты знаешь, в гимназии я терпеть не мог словесности. Литературу надо изучать не на уроках, не по расписанию, а по велению сердца. Ты знаешь, что Антон Чехов не имел в гимназии высшего бала по литературе!? Что тут еще можно добавить!

Дойдя до канала Грибоедова (бывшей речки Кривуши), они повернули налево. В отличие от Невского, набережная канала почти не освещалась, и даже совсем близкая громада Казанского собора лишь смутно выделялась во тьме. Миновав собор, они вскоре достигли цели своей прогулки – невысокого угрюмого здания, где их уже ждали Кржижановский, Буренин и ряд других товарищей.

Зал был темный, освещалась лишь кафедра, с которой предстояло говорить оратору. Еще за кулисами Ульянов налил себе полный стакан «Ерофеича», затем он поднялся на кафедру и оглядел зал. В темноте неясно различались угрюмые лица рабочих, кое-где мелькали огоньки папирос, слышался звон стаканов. Ульянов сделал несколько глотков и заговорил.

– Дорогие друзья! Товарищи! Не далее как вчера я возвратился в Санкт-Петербург, потому что за границей я очень скучал без этого города, без вас и даже без полковника Бздилевича.

Как только оратор заговорил, звон стаканов временно прекратился, закурили, однако же, еще усерднее. Как назло у Ульянова начался крайне неприятный отходняк: его трясло, никак не удавалось справиться с икотой. Сделав еще несколько глотков из спасительного стакана, он продолжил:

– Однако тоска по полковнику Бздилевичу отнюдь не единственная причина моего возвращения. Важность текущего момента, товарищи, – вот что заставило меня вернуться на родину. Сегодня, когда самодержавие маневрирует, когда силы царизма и революции уравновесились, когда наступил решительный момент, от всех нас требуется особая стойкость. Я знаю, что многие из вас вовлечены сейчас в ожесточенную стачечную борьбу. Знаю, что это очень нелегко, особенно для тех из вас, у кого есть жены и дети, а таких, конечно, большинство. Но пусть ненависть к врагам вашим придаст вам силы! Ненавидьте буржуазию, попов, псевдоинтеллигентов. Среди последних особенно опасны адвокаты. Как говорил полковник Бздилевич, еще ни один адвокат не был хорошим строевиком. А именно строевые качества сейчас приобретают первостепенное значение. Ведь сегодня все мы в строю, товарищи! В едином революционном строю. Как представители наиболее революционного класса, вы безусловно являетесь украшением этого строя. Но рядом с вами и трудовое крестьянство, и прогрессивная интеллигенция, и лучшие представители иных сословий. Рядом с вами в этом строю – лейтенант Шмидт и Лев Каскад, Максим Горький и Михаил Чигорин, Бенито Мусолини и, как знать, может быть сегодня уже, и полковник Бздилевич!

На кафедру поднялся Глеб Кржижановский, чтобы вновь наполнить стакан Ульянова. Постепенно, Ульянов разошелся и полностью завладел вниманием аудитории…

* * *

Что было дальше, Ульянов почти не помнил. В «Сан-Ремо» он вернулся лишь под утро, притащив на себе бесчувственного Бени. Ульянов был пьян в дымину, плащ и кепку он где-то потерял, и неизвестный шутник написал ему на лысине черной краской заборное слово из трех букв.

Его выступление имело неожиданные последствия: по городу пополз слух о скором приезде в Россию некоего полковника Бздилевича – пламенного революцинера, защитника всех униженных и оскорбленных. Слух этот постепенно крепчал и распространился далеко за пределы столицы. Таинственный полковник виделся людям то могущественным мессией – единственным, способным спасти несчастную Россию, то самим Иисусом Христом, второго пришествия которого народ ждал вот уже скоро две тысячи лет.

Разумеется, достиг этот слух и Зимнего дворца – обители настоящего полковника Бздилевича.