Текст книги "Горчаков. Юнкер"

Автор книги: Валерий Пылаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Глава 4

– Равняйсь! Смир-р-р-рно!

Зычный голос прокатился над строем, и примерно сотня фигур в черном – и я в их числе – встрепенулась. И тут же застыла, вытянув руки по швам. Ровно и чуть ли не одновременно. Из всех чуть замешкались и отстали всего человек десять-пятнадцать. Остальные зачислялись во Владимирское из кадетских корпусов – так что знали о шагистике более чем достаточно.

Да и я усвоил основы нехитрой науки достаточно быстро. Юнкера со старших курсов гоняли нас три дня почти без перерыва, так что к моменту знакомства с ротным вся разношерстная толпа младшего курса уже представляла из себя… что-то.

Дрессированные звери, из которых выйдут отчетливые юнкера, – примерно так нас охарактеризовали усатые здоровяки с темляками на кортиках и в офицерских портупеях, которым первокурсники, по слухам, должны оказывать чуть ли не большие почести, чем преподавателям и кураторам. В общем, терпкий аромат военщины я ощущал уже вовсю, хоть новоиспеченных воспитанников еще даже не заселили в комнаты при училище: первые дни зачисленным дозволялось ночевать дома.

Чем я, разумеется, воспользовался. Не только для того, чтобы напоследок вдоволь наесться стряпни Арины Степановны, но и чтобы поспрашивать чего-нибудь нужного. Андрей Георгиевич выпустился из училища в Москве еще при императоре Александре, так что кое-что в быту и нравах юнкеров с тех пор непременно изменилось.

Но не так уж сильно. Судя по тому, что творилось на построениях, в коридорах и даже в учебных классах – там, куда первокурсникам дозволялось заглянуть, – во Владимирском молодых гоняли едва ли меньше, чем в Александровском полвека назад.

Багратион не ошибся – на элитное заведение для знатных дворянских сынков моя будущая alma mater походила мало.

Настолько, что я даже удивился реакции деда. Старший Горчаков лишь немного поворчал на самоуправство Багратиона – похоже, исключительно для формы. То ли не пожелал противиться воле государыни, то ли решил соблюсти дворянский обычай отправлять младших отпрысков на военную службу… то ли и сам считал училище лучшей альтернативой не в меру прыткому внуку.

Если вообще внуку.

Скорее всего – третье. Особенно есть учесть, что за нарушение приказа главы рода, вскрытый сейф, выбитые ворота в усадьбе, стрельбу и гонки по центру столицы мне по-настоящему так и не влетело. Похоже, даже дед посчитал перевод из лицея в военное училище второй категории достаточным наказанием.

– Здравия желаю, господа юнкера!

Рев ротного снова резанул по ушам, вырывая меня из размышлений – а заодно и напоминая: мешкать не стоит. В первые дни несоблюдение устава здесь еще как-то прощается, но дальше…

– Здравия желаем, ваше высокоблагородие! – громыхнул я вместе с остальной сотней первогодок.

Именно так и полагалось обращаться к старшему офицеру – Одаренному девятого магического класса. Но вышло не слишком стройно: для некоторых слово оказалось то ли сложноватым, то ли просто слишком длинным, чтобы как следует отчеканить по слогам – да еще и в полный голос. У них получилось что-то вроде «вашсокбродия» – сокращенного и невнятного.

– Тьфу ты! – проворчал стоявший справа от меня парень. – Язык сломаешь.

У него самого, впрочем, полная форма обращения по чину особых затруднений не вызвала. Я на всякий случай аккуратно «прощупал» соседа – и совсем не удивился, обнаружив Дар. Неоформленный, сырой – несмотря на то, что парень был явно постарше меня года на полтора-два. Но при этом уж точно и не совсем чахлый – примерно на девятый магический класс.

– Позвольте представиться, господа юнкера, – продолжал ротный, прохаживаясь вдоль строя. – Лейб-гвардии штабс-капитан Симонов Валерий Павлович. Командующий и старший куратор роты первого курса. То есть – вас.

Я осторожно приподнялся на цыпочках, вытянул шею и чуть сместился в сторону, пытаясь получше рассмотреть наше верховное божество. Для своего возраста я вымахал довольно рослым, но среди сотни юнкеров-первокурсников попал только во вторую шеренгу – хоть и в самое начало. Так что стоявшие передо мной будущие однокашники могли похвастать куда более крупным сложением.

В отличие от самого ротного: лейб-гвардии штабс-капитан Симонов едва ли достал бы макушкой мне до носа. Зато шириной плеч уделал бы примерно раза в три. Чем-то он напоминал Андрея Георгиевича – но уж точно не внешностью и не ростом, а скорее выправкой. Если мой прежний… «куратор» был самым настоящим гигантом, то нынешний скорее походил на тумбочку. Приземистую, мощную, почти квадратную и в человеческом обличии отчасти даже забавную.

Но только на первый взгляд. Лицо ротного – суровое, загорелое, с истинно армейским монументальным подбородком – выглядело весьма внушительно. Вряд ли ему исполнилось больше сорока – сорока пяти лет, но не меньше половины из них он наверняка провел вдали от Петербурга. И занимался уж точно не только тем, что гонял строем нерадивых юнкеров.

Шрамов ни на лице, ни на руках я не разглядел – зато обратил внимание, что при каждом шаге ротный чуть припадает на левую ногу. Скорее всего, из-за какой-нибудь застарелой раны, полученной в бою, – в столице или любом крупном городе целители живо вылечили бы такое без следа… попади пациент к ним вовремя.

Под стать внешности была и форма ротного: черная, с двумя рядами золотых пуговиц. Похожая на мою – но, конечно же, куда богаче и украшенная подобающими чину знаками отличия. И не только ими. Помимо положенных штабс-капитану аксельбанта и вышитых золотой нитью погон с четырьмя звездочками, я разглядел несколько орденов. В том числе и поблескивающий алым крест на стыке воротника – ту самую «Анну на шее». Вторую степень ордена, который мне тайно вручил Багратион неделю назад.

Но была еще и четвертая. Сабля с золоченым эфесом, которую ротный надел к парадной форме, выглядела куда солиднее моего наградного кортика, но темляк – красная лента с золотой каймой – оказался почти таким же. Наверняка где-то еще притаилась и надпись: «За храбрость».

Я не слишком-то хорошо ориентировался в имперских наградах, но уже восполнил пробел, посидев пару часов в библиотеке в Елизаветино. И сразу вспомнил: четвертой степенью ордена награждались только унтер-офицеры. И даже рядовые – в отдельных случаях. И знаки отличия не снимались, даже если кавалер получал более высокую степень Анны – как это и случилось с ротным, который наверняка обрел заветный крест на шею относительно недавно. Скорее всего, сразу после чина штабс-капитана.

А вот знак на оружие Симонов получил, может быть, и все двадцать лет назад. Там же, где и рану на ноге. Весьма занятно – учитывая, что в последний раз Российская империя официально воевала с кем-то чуть ли не в начале века. Я почему-то сразу вспомнил Андрея Георгиевича, который загадочным образом оказался в лесах под Веной в тридцать девятом, да еще и с целым отрядом бойцов. А потом – недавнюю стрельбу в центре города, истинных виновников которой пока не отыскал даже Багратион.

Похоже, война и правда не заканчивалась – просто поменяла лицо. И я уже успел заглянуть в его пустые глазницы… и пока что остаться в живых.

– Мужик – зверь, – доверительно прошептал сосед по строю, чуть повернувшись в мою сторону. – Сразу видно – из настоящих, боевой офицер, а не эти самые…

Кто такие «эти самые» я так и не узнал – над нами снова прокатился зычный баритон.

– Многие из вас пришли в славное Владимирское пехотное училище из кадетских корпусов и уже имеют, скажем так, некоторое отдаленное представление о военной службе… Но есть и те, кому только предстоит с ней ознакомиться!

На мгновение показалось, что ротный посмотрел прямо на меня – хоть я и целиком скрывался за спинами более рослых однокурсников. Наверняка он уже успел ознакомиться с личными делами всех первогодок. От талантливых кадетов из простолюдинов, сумевших попасть в ряды юнкерского училища без родового Дара, до таких, как я, – опальных князей, которых запихали сюда за проступки.

Вряд ли я тут такой один.

– И тем, и другим спешу напомнить, что ваша гражданская жизнь заканчивается здесь и сейчас! – продолжил ротный. – В отличие от кадета, который, по сути, является не более чем воспитанником корпуса или военной гимназии, юнкер – армейское звание, соответствующее рангу унтер-офицера. И отныне любой ваш поступок, будь он достойный или нет, – поступок дворянина на государственной военной службе. Со всеми вытекающими последствиями!

Заключительную фразу ротный выделил особенно – и я вдруг ощутил острое желание подобрать живот и вытянуться стрункой – дабы не позорить настоящие офицерские погоны неподобающим видом.

– С сегодняшнего дня вы поступаете на службу ее величеству императрице Екатерине Александровне и государству Российскому. А также в мое полное распоряжение. – Ротный сделал многозначительную паузу. – И – уж поверьте – мне нет никакого дела, кто передо мной: сиятельный князь, сын кухарки, которого матушка изволила нагулять от благородного родителя, или тот, кто вообще появился на свет без Дара.

Огребать будут все.

Я бы не удивился, закончи ротный свое выступление именно так. Интересно, у Мишки в Павловском было то же самое?.. Нет, вряд ли. Слишком уж много и туда, и уж тем более в Пажеский корпус приходило родовитых дворян… Точнее, даже наоборот – как раз нетитулованных туда принимали крайне редко. Тамошние преподаватели и офицеры наверняка взвешивали каждое слово.

А здешние «господа юнкера» едва ли могла похвастаться знатными или хотя бы просто богатыми предками. Разумеется, за исключением парочки «грешников».

Да и мне рассчитывать на помощь деда – в случае чего – пожалуй, не стоит.

– Передо мной в очередной раз стоит непростая, но благородная боевая задача: за три года сделать из пацанов офицеров. – Ротный развернулся на пятках и снова двинулся вдоль строя. – И видит Бог, я с ней справлюсь… чего бы это не стоило вам, господа юнкера.

Вокруг раздались негромкие смешки. Шутка – которую до нас наверняка уже слышало не одно поколение первогодок – пришлась по нраву не всем. Но многие хихикали исключительно из вежливости. Достаточно громко, чтобы усладить начальственный слух, – но при этом и достаточно тихо, чтобы ненароком не вызвать гнев.

Я промолчал.

– Военная служба в славном Владимирском училище нелегка. Не смею даже надеяться, что на весеннем построении перед отъездом в летний лагерь увижу всех, кто присутствует здесь сейчас. Двое из десяти юнкеров покинут нас еще до Нового года. Так всегда было – и так будет. Слабые не задерживаются. Но те, кто останется, станут друг для друга новой семьей. – Ротный сложил на груди могучие ручищи. – А я, лейб-гвардии штабс-капитан Симонов Валерий Павлович, с сегодняшнего дня и на ближайшие три года стану вашей мамой и папой.

– Но сиська у меня одна, – негромко прокомментировали справа. – Так что будете… употреблять по очереди.

По сравнению с выверенным – а потому сомнительным – юмором ротного выступление соседа показалось чуть ли не блестящим экспромтом. И я не выдержал – и заржал. Не то чтобы действительно громко, но…

– Господин юнкер, я сказал что-то смешное? – рявкнул ротный.

Ну вот, приплыли. В первый же день…

Я уже приготовился было ответить – осторожно, тихо, вложив в голос как можно больше искреннего раскаяния… Но сосед по строю – тот самый шутник – вдруг меня опередил.

– Никак нет! – заорал он, вытягиваясь по струнке. – Виноват, ваше высокоблагородие!

– Выйти из строя, – проворчал ротный уже без особой злобы – видимо, впечатлился юнкерской лихостью. – Кто таков будешь?

По шагистике нас гоняли знатно – но все же не настолько, чтобы новоиспеченные первогодки выполняли неожиданные и нестандартные команды без проволочек. Парни спереди замешкались, так что моему незадачливому соседу пришлось вопреки уставу протискиваться между ними чуть ли не боком.

– Юнкер Бецкий, ваше высокоблагородие, – заголосил он. – Богдан Васильевич. Выпускник Одесского кадетского корпуса!

Как ни странно, почему-то казалось, что все происходящее доставляет парню искреннее удовольствие. Перед тем, как встать перед похожим на грозовую тучу ротным, он каким-то немыслимым образом умудрился на мгновение оглянуться и хитро подмигнуть мне.

Будто хотел сказать – погляди, что сейчас будет.

– Бецкий, значит… – Ротный задумчиво оглядел тощую фигуру в юнкерской форме с головы до ног. – Фамилия у тебя больно странная… И Дар имеется.

– Так точно, ваше высокоблагородие! Имеется.

– А сам чьих будешь?

– Так я… этот, как ваше высокоблагородие сказать изволили. – Бецкий пожал плечами. – Кухаркин сын.

На мгновение оба смолкли. И просто смотрели друг на друга – будто то ли обменивались мыслями, то ли еще что-то. Казалось, между ними происходит какой-то диалог, о содержании которого все остальные могли только догадываться.

И длился этот диалог недолго.

– Становись в строй, Богдан Бецкий. – Ротный махнул рукой. – И не думай тут себе лишнего. Будешь служить как следует – большим человеком станешь, хоть и рода сам незнатного… И чтобы зубоскалить впредь не смел, пока я говорю. Смекнул?

– Смекнул, ваше высокоблагородие, – кивнул Бецкий – и тут же поправился: – Так точно!

– То-то же. Ступай.

Ротный говорил еще что-то – но недолго. То ли все формальности уже и так были соблюдены, то ли странное выступление Бецкого почему-то отбило у лейб-гвардии штабс-капитана охоту растягивать приветственную речь – уже скоро она закончилась. Но я почти не слушал. Вместо этого украдкой разглядывал виновника всей кутерьмы… а заодно и своего спасителя.

Внешности он, надо сказать, был весьма необычной. Рослый – чуть выше меня, если уж стоял в строю справа, – но такой тощий, что даже пошитый по меркам парадный китель висел на нем мешком. Длинная шея торчала из форменного воротника-стойки чуть ли не на локоть и увенчивалась головой. Круглой, носатой и из-за короткой стрижки казавшейся непропорционально маленькой – по сравнению с телом. Подбородок Бецкий выбрил чуть ли не до блеска, но в комплект к жиденьким рыжеватым усикам оставил по бокам неожиданно роскошные бакенбарды. Несуразные, неуместные… но при этом предназначенные для вполне определенной цели.

Даже частично укрывшись за ними, уши Бецкого выглядели огромными – я бы поставил свой наградной кортик и пятьсот рублей в придачу, что их кончики торчали за края форменной юнкерской фуражки. Тут же подумалось, что парень мог бы спрыгнуть с самой крыши училища без малейшего вреда для себя. Случись такое, ветер тут же подхватил бы его под уши и аккуратно опустил на мостовую – разве что унес бы куда-нибудь в сторону Зимнего.

Вот бы государыня удивилась.

– Чего уставился? Уши мои нравятся? – довольно ухмыльнулся Бецкий, когда ротный отвернулся. И, не дождавшись ответа, продолжил: – Понимаю. Выдающиеся, между прочим, уши.

Вне всяких сомнений. Настолько, что, разглядывая их, я даже пропустил финал речи почтенного лейб-гвардии штабс-капитана… между прочим, по совместительству мамы и папы.

– Господа юнкера – вольно! Разойдись! – скомандовал ротный.

И я уже было решил, что все интересное на сегодня уже закончилось…

– …А господина юнкера Бецкого я попрошу задержаться. – Ротный безошибочно выцепил в толпе взглядом тощую лопоухую фигуру. – И прихватите с собой вашего товарища Горчакова.

Значит, уже заметил. И все знает… хорошо это или плохо.

– Ну вот… – едва слышно вздохнул мой собрат по несчастью. – Чуть что – сразу Бецкий.

В его голосе сквозило столько глубокой тоски, что я на мгновение даже поверил, что грядущий разнос от ротного стал для парня чем-то неожиданным… или неприятным.

Ничего подобного. Наоборот – он явно обрадовался. Его разве что чуть смутило, что попал под раздачу со мной на пару, а не в гордом одиночестве. Шагая на расправу к Маме-и-Папе, я поймал взгляд Бецкого – слегка виноватый, но все равно веселый и довольный.

Вот ведь… чудила.

Глава 5

– Рок-н-ролл, детка-а-а… – пропел юнкер Бецкий.

Он же Богдан, он же просто Бодя из Одесского кадетского корпуса. Именно так и представился мой лопоухий товарищ по несчастью.

Когда нас обоих вызвал ротный, я уже приготовился к худшему – но кара оказалась не такой уж строгой. Как выразился Мама-и-Папа – господа юнкера Горчаков и Бецкий до самого отбоя поступают в полное распоряжение коменданта для проведения хозяйственных работ.

В общем, мы загремели на уборку. Сначала кухни, потом каземата – а потом и лестницы. Не то чтобы нехитрые упражнения со шваброй, тряпкой и ведром мутной воды вызвали у меня какие-то сложности, но особого опыта в подобных делах у меня не было.

Зато Богдан владел боевым инструментарием поломойки в совершенстве – похоже, традиция попадать на хозработы прилепилась к нему еще в кадетском корпусе.

Неудивительно – с такими-то замашками.

Самого его это, впрочем, совершенно не напрягало. Богдан носился как угорелый, засовывал руки в ведро чуть ли не по локоть, мастерски отжимал тряпку длинными загорелыми пальцами – и тут же снова наматывал ее на видавшую виды швабру, не забывая при этом болтать без умолку. А когда мы постепенно переместились из каземата на лестницу, где уже почти не попадалось начальства, – принялся еще и паясничать.

На полную катушку.

– Бат донт ю… степ он май блю свед шу-у-уз… – фальшиво протянул Богдан, приплясывая, широко расставив ноги и схватив швабру как микрофонную стойку. – Я Элвис Пресли.

– Ты болван.

Я не выдержал и засмеялся. Мне совершенно не улыбалось влетать на весь день из-за длинного языка Богдана, но сердиться на него оказалось попросту невозможно. При всей своей нелепости и странной наружности Богдан обладал каким-то совершенно немыслимым, сверхчеловеческим обаянием. И работать умел на совесть: за то время, пока я возился с тремя ступеньками, мой товарищ по несчастью уже успел изящно промахнуть шваброй весь оставшийся пролет – и теперь с чистой совестью (и лестницей) изображал Короля рок-н-ролла на площадке выше.

– Не болван, а Богдан, – поправил он – и тут же широко улыбнулся, скользнул вниз по перилам и протянул мне ладонь. – Давай знакомиться уже, господин юнкер… А то чего как не родной?

Пожалуй.

– Саша. – Я стиснул мокрую от тряпки клешню. – Горчаков… Бывший воспитанник Александровского лицея.

И без всяких князей. Если уж ротный открытым текстом сказал, что ему плевать на происхождение, то вряд ли оно здесь интересует кого-то другого. И выпячивать без надобности…

Рукопожатие у Богдана оказалось неожиданно крепким. Каким-то настоящим, уверенным – похоже, в тощих руках бывшего кадета скрывалась немалая сила. Еще пару минут назад я не воспринимал его всерьез, но теперь…

– Горчаков, да еще и лицеист. – Богдан отпустил мою руку и задумчиво прищурился, чуть склонив голову набок. – Значит, из родовитых будешь… И за какие же грехи тебя сюда определили, друже?

Дар, мускулы, да еще и сообразительный – парень явно не так прост, как хочется казаться.

– Да так… – уклончиво ответил я. – С чего ты взял, что родовитый?

– Гор-р-рчаков! – Богдан сделал гротескно-серьезное лицо. – Князь или граф, не иначе… Фамилия-то какая!

– Нормальная фамилия. – Я пожал плечами. – Это к твоей ротный прицепился.

– К моей попробуй не прицепись, – вздохнул Богдан, опираясь на перила. – Судьбинушка моя такая тяжелая. Всяк спросить норовит, сиротинушку обидеть. И ты туда же, господин юнкер.

Обидеть?..

– Байстрюк я, короче говоря. – Богдан улыбнулся и махнул рукой. – Рожденный, так сказать, вне законного брака. Оттого и фамилия дурацкая, и имя такое положено. У нас в Одессе говорят: «У Богданушки все батюшки».

Вот оно что. Да уж, на месте Богдана я бы точно не спешил рассказывать о подобном. А вот он, похоже, не особо-то и скрывался – скорее даже наоборот, выпячивал свое странное происхождение напоказ… Только зачем?

– Шила в мешке не спрячешь, – пояснил Богдан, будто прочитав мои мысли. – Только дураком себя выставишь… Но будешь цепляться – в глаз дам.

Не буду. Тут как бы самому «Богданушкой» не оказаться – спасибо его светлости Багратиону.

– Больно надо, – отмахнулся я. – Не мое это дело… Так ты, получается, и отца своего не знаешь?

– Как его не знать, скотину этакую. – Богдан насупился. – Нагуляла меня маменька да и померла через год. А он и не навестил ни разу. Сто рублей только выслал на похороны, говорят, – и все. В рожу бы ему плюнул поганую, да не успел: мне и пяти лет не было, как батяню самого пьяного медведь на охоте задрал.

Одаренного дворянина? Медведь?

– Видать, сильно пьяный был, – вздохнул я. – Грустная история.

– Уж какая есть. – Богдан пожал плечами. – А как по мне – туда ему самая и дорога. Я и сам проживу, а его сейчас черти в аду вилами тычут в жо…

Договорить Богдан не успел. Захлопнул рот, пулей махнул через четыре ступеньки разом, подхватил швабру и принялся яростно натирать лестницу. Я на всякий случай последовал его примеру – и не зря: снизу уже доносились шаги, а через несколько мгновений к нам поднялся старшекурсник в офицерской портупее.

– Работаете, молодые? – походя поинтересовался он. – Похвально, похвально… Труд – величайшая добродетель, способная превратить в отчетливого юнкера даже сугубейшего зверя.

– Вот козел… – пробормотал я, когда шаги старшекурсника стихли на лестнице.

– Это нормально. – Богдан рассмеялся и снова отложил швабру. – Меня еще в кадетском предупреждали, что во Владимирском цук похлеще, чем в кавалерийских училищах в свое время.

– Ч… чего?..

– Цук! – Богдан вытянул вперед полусогнутые руки и взмахнул, будто щелкая невидимыми поводьями. – Традиции славной пехотной школы.

Да, что-то такое про местные обычаи я уже слышал. А Богдан, похоже, знал о них немногим меньше матерого старшекурсника.

– Понятно, – улыбнулся я. – Так если ты такой умный – чего ж на швабры загремел? Да еще и в первый же день.

– Ну, во-первых – тебя выручить. А то больно нехорошо вышло. – Богдан подхватил со ступеньки ведро. – А во-вторых – присмотреться, что, где и кто есть кто. Сейчас мы с тобой при деле, а остальных старшие до отбоя цукать будут.

– Ужин пропустим… – тоскливо вздохнул я.

– Нехай! – Богдан махнул рукой. – Потом чего выпросим. Богданушка тощий, Богданушку поварихи всегда жалеют. Как говорят у нас в Одессе, держись подальше от начальства – и поближе к кухне.

– Тоже верно.

– В общем, со мной не пропадешь, Горчаков. – Богдан протянул мне швабру. – Пойдем каземат намывать. Ставлю месячное жалование, сейчас там такое творится – бока надорвешь.

Я не стал спорить. Не то чтобы десять казенных рублей, полагавшихся каждому юнкеру единожды в месяц, были для меня такой уж большой суммой – что-то подсказывало: Богдан не ошибся. И действительно, стоило нам выйти с лестницы – я на мгновение перестал слышать даже его нескончаемый треп.

В жилом помещении на три с небольшим десятка коек, которые местные называли то модным словом «дортуар», то по-простому – казематом, царил форменный бедлам. Понятным делом была занята едва ли треть юнкеров, а остальные исполняли что-то несусветное: носились из стороны в сторону, шумели и производили действия, о смысле которых я мог только догадываться.

Большинство было облачено в повседневную форму – но встречались и те, кто то ли не успел снять парадную… то ли надел ее снова, подчиняясь чьему-то странному велению. Пятеро «молодых» в полном облачении – из тех, что стояли где-то за мной на построении, – хором нестройно выводили что-то из репертуара то ли британской четверки, то ли так любимого Богданом Элвиса.

Ни петь, ни даже толком вспомнить слова из них, разумеется, не мог ни один, но руководителя странного оркестра это ничуть не смущало. Плечистый старшекурсник, прикрыв глаза – видимо, от нахлынувшего вдохновения, – дирижировал молодыми. То есть плавно размахивал прямо перед их лицами чем-то продолговатым и увесистым.

Кажется, ножкой от табуретки.

– Молодой, скажите-ка мне пулей – есть ли на Марсе пехота? – послышался чей-то ленивый голос.

– Не могу знать, господин обер-офицер! – отозвался второй.

Чуть в стороне двое «сугубых» приседали – и, похоже, уже не первый десяток раз. Вид у парней был не то чтобы измученный – но не слишком бодрый. Перед ними неторопливо прохаживались старшие, планомерно отсчитывая в полный голос: ать-два, ать-два…

– Знатно, – негромко присвистнул Богдан. – У нас в кадетском такого не водилось.

И так далее в том же духе: без дела в дортуаре не остался никто. Кроме нескольких старших, развалившихся на койках с книгами в руках. Видимо, их благородного статуса никакая муштра уже не касалась.

Откуда-то ощутимо тянуло табаком, хоть курение в общих залах и строго-настрого запрещалось.

– Да твою ж… матушку, – выдохнул я.

– Померла уже матушка, и давно. – Богдан хлопнул меня по плечу. – Пойдем трудиться, господин сугубый. А то цукнут – мало не покажется.

Спорить я не стал – уж лучше еще немного повозиться с тряпками и ведром, чем попасться на глаза заскучавшим старшим. Не то чтобы я собирался терпеть местный цук… но и нарываться тоже не хотелось. Обычаи здесь, похоже, полагалось соблюдать без споров и особых страданий: и «благородные подпоручики», и «молодые» выглядели в целом благостно – если не сказать довольно и весело. Во всяком случае, первые не пытались тронуть «сугубых» даже пальцем, а вторые – бросались выполнять самые нелепые повеления с совершенно непонятным мне рвением.

И все же дортуар я покидал с явным облегчением – в отличие от Богдана. Тот явно любовался бы местными бесчинствами хоть до самого отбоя, подмечая что-то мне пока неявное и вовсе неясное.

– Ты что себе позволяешь, щенок?

Высокий, но нарочито грубый голос, раздавшийся из коридора за дортуаром, выбился из общей какофонии. Не громкостью и не тембром – поющие где-то за спиной юнкера завывали похлеще, – а скорее манерой и даже самим обращением. «Стандартный» цук, похоже, подразумевал исключительно вежливость, а здесь…

– Беспредел, – негромко проговорил Богдан, замедляя шаг.

Лучшего слова я бы не придумал: в коридоре явно творилось что-то из ряда вон выходящее. Четверо рослых юнкеров обступили пятого – невысокого, щуплого, со светлыми, почти белыми жиденькими волосами. Его я точно видел на построении – где-то слева в задней шеренге, куда ставили самых мелких и худосочных.

Похоже, первокурсника взялись «обхаживать» старшие. Но совсем непохожие на тех, что гоняли «сугубых» по дортуару, – эти явно не добирали ни стати, ни возраста, ни какого-то особенного «гвардейского» лоска, как те, что к весне выпускались в полк или шли в Академию Генштаба.

Второй курс?

– Ты что, глухой? – Белобрысый здоровяк толкнул первокурсника в плечо. – Когда к тебе обращается старший по званию, следует отвечать: «Никак нет, господин обер-офицер».

Мелкий выглядел помятым – похоже, уже успел схватить пару тумаков, – но уж точно не испуганным. Скорее сердитым: брови сдвинуты, голова чуть втянута в плечи, левая нога отставлена назад. Плечи напряжены, пальцы сжаты. Не в кулаки, а так, будто он собрался швырнуть Булаву с двух рук сразу.

Иронично – если учесть, что из всех присутствующих в коридоре он единственный не обладал Даром. Вообще никаким – даже чахлый четырнадцатый магический класс для заморыша оказался бы чем-то недосягаемым.

И кто его вообще определил в юнкера?

– Ты не обер-офицер, – отозвался мелкий. – А чучело ряженое. Я…

Договорить пацан не успел. Белобрысый коротко, почти без размаха впечатал ему в живот увесистый кулак, и бедняга тут же с хрипом согнулся. Попытался дернуться, боднуть обидчика лбом в подбородок – но так и не дотянулся. Второй удар – уже полноценный, тяжелый и размашистый – отшвырнул парня к стене.

– Так и будем смотреть? – проворчал я. – Нашего бьют.

– Старшие. – Богдан опасливо огляделся по сторонам. – Непорядок, конечно, но нам в их дела лезть не положено. Оберов бы позвать…

– Да хрен с ними.

Не знаю, что на меня нашло. Я нечасто замечал за собой желание почесать кулаки без особого повода. И не сказать чтобы так уж сильно сочувствовал мелкому. Но то ли юнкерская форма сама по себе обязывала к героизму, то ли драка четверых против одного как-то особенно сильно укололо мое чувство справедливости…

То ли вожак старших слишком уж напоминал Воронцова – такой же здоровый, белобрысый, скудоумный и наглый… с тем, кто ростом ему примерно до второй сверху пары золотых пуговиц на кителе.

– Отставить! – Я громыхнул ведром с водой об пол. – Что тут происходит, господа юнкера?

Старшие тут же подпрыгнули, как ошпаренные, отступили от мелкого, чуть ли не синхронно втянули головы в плечи и обернулись, явно ожидая увидеть кого-то из начальства или хотя бы портупей-юнкеров…

Но вместо этого увидели двух первогодок со швабрами.

– Ох ты… А кто это тут у нас? – Похожий на Воронцова белобрысый плотоядно усмехнулся. – Никак новое зверье пожаловало?.. И чего тебе надобно, молодой?

Не нарываться, Горчаков, не нарываться, не нарываться…

– Оставьте парня в покое, – проворчал я. – Вас четверо, он один.

– Господа обер-офицеры… – «Воронцов» демонстративно покрутил головой, оглядывая свою свиту. – Мне не послышалось? Зверь приказывает благородному обер-офицеру?

Когда все четверо неторопливо, вразвалочку зашагали к нам, я услышал, как Богдан нервно вздохнул. Драться в его планы явно не входило – как и вообще ввязываться во что-то сомнительное. Так что рассчитывать на его помощь не стоило…

Да и какая разница? Если уж мордобоя не избежать – его стоит начать.

– Зверь недрессированный, – продолжил «Воронцов», надвигаясь на нас с Богданом. – Глупый и бесправный, которому положено быть бессловесным, когда благородный обер…

Мой кулак врезался ему прямо в переносицу. Веса в «Воронцове» было раза в полтора больше, чем во мне, – набрал за год муштры в училище, – но удар все равно получился на славу. Без всякого Хода я оказался достаточно быстрым… или никто просто не ожидал от худощавого «молодого» такой прыти.

«Воронцов» повалился кулем – но на этом мои успехи едва не закончились. В отличие от шушеры в «Кристалле», юнкера-второгодки дружно полезли защищать своего вожака. И, надо признать, делали это весьма квалифицированно. Я едва не пропустил удар в челюсть, кое-как отмахнулся – и тут же сам набросился на худого, но жилистого чернявого парня. Он грамотно закрылся от моих кулаков, но колено под дых все-таки пропустил. И свалился куда-то под ноги своим товарищам.

Третий второкурсник запнулся о распростертое на полу тело – и тут же поплатился за неуклюжесть. Его я убрал совсем уж некрасиво – сначала ткнул растопыренными пальцами по глазам, а потом схватил за ворот кителя, рывком раскрутил – и с хрустом впечатал лицом в стену.

А четвертого тем временем свалил кстати подоспевший Богдан. Мой собрат по швабре явно замялся, размышляя – стоит ли вообще лезть, но внутренне благородство победило. Краем глаза я увидел, как он пинком опрокинул ведро противнику на ботинки и, когда тот замешкался, отступил на шаг… и использовал дальнобойное подручное средство.