Текст книги "Плясать до смерти"

Автор книги: Валерий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Как со мною отец мой сидел! С небольшими лишь изменениями: не отец, а дед тут сидит. То есть история повторяется пародией… Да нет! Пародией как раз был бы ты! У деда почерк классический, хоть и не писатель, сформировался под влиянием порки, а у тебя – так себе. Мало пороли. Было бате все недосуг.

– Спасибо вам! – только и мог я сказать, И, пожалуй, это самое правильное.

– Пойдем, Настенька, погуляем!

– Не хочу! – Настя надулась.

– Почему?

– Надо мной все смеются во дворе! Говорят, одета как скобариха! – Настя всхлипнула.

Да… Судя по платью с бантом, пошитому бабкой, и шубке из искусственного каракуля, “схваченной” в универмаге, дело дрянь.

– Какие-то вы странные, Валерий! Бант – это нынче модно! – великосветским тоном вещала теща.

– Покупаем что есть! – развел руками тесть чуть виновато.

Настя сидела, надувшись, толстая, щекастая. Получается что-то не то.

– Обещаю тебе! – Я даже торжественно встал, как на пионерской линейке. – В ближайшее время у тебя будет вещь, которой все будут завидовать!

– Хорошо, отец!

Мы расцеловались.

Бурные аплодисменты.

И я знал, что говорил. Как раз накануне мне позвонил Витя Славкин из Москвы:

– О делах потом! Скажи: ты в Англию хочешь?

– Когда?

– Сейчас!

– А…

– Не трать время! Стоит пятьсот рублей! Это – копейки, “сказка по-советски!” Кореш заболел – местечко освободилось.

– А…

– Визу сделаем здесь!

Московская скорость.

В Англии было весело (см. рассказ “За грибами в Лондон”). Но опять же и тут (прям как в Москве тетрадушки) обнову Насте искал. На пьянство, стриптиз только ночи оставались. Из музея сбежал, потому как из автобуса углядел: “Толкучка”! Какой там Тёрнер может в сравнение идти! Врезался в толпу. Вряд ли тут англичане. Цыгане, скорее. Но нам это без разницы. Главное – новым торгуют, с этикетками. Разбежались глаза. Соображать надо быстро. Автобус уедет! Или деньги украдут. Вот! Ухватил шуршащую, красивую ярко-синюю куртку с оранжевой подкладкой. Чуть торговался… не вышло. Все деньги отдал! Зато упаковали в красивый мешок.

А дальше уже “развратничал пешком”, как пошутил мой напарник по комнате, Генрих Рябкин. Смеялись с ним. Булочки крали с завтрака.

Потом – удача навалилась. Руководитель делегации нашей, Святослав Полонский, паспорт потерял. Забегался! Слишком много возможностей было у него, не считал денег! Все издевались: так и надо “вождю”. Некоторые его в беседах “Подонский” называли. Только я вызвался за завтраком ему помочь. По расчету? А может, от души? Человек все-таки. Лишился б всего! Самоотверженно с ним все пабы обошли, все виды пива изучили (эль, лагер), а паспорт в музее отыскался, что рядом с барахолкой. Страсть меня привела плюс интуиция. После того Полонский меня не отпускал: “Ты единственный человек!” И где мы с ним только не побывали!.. Время еще не пришло об этом рассказывать.

Прилетев в Петергоф, с ходу помчался и ни слова не говоря выхватил из сумки куртку, как знамя, оранжевой подкладкою вверх. У всех прямо зарево на щеках.

– Какие-то вы странные, Валерий! Сейчас же зима! – проскрипела теща.

– А что? Мне нравится! – вступился тесть. Вспомнил, что и он был когда-то пижон.

– Все. Пошли гулять! – скомандовал я.

Даже Настя была слегка растеряна, не сказала ничего. По ходу разберемся!

– Ой, и я с вами! – оживилась и Нонна.

– Вы что, хотите вести ее в этой курточке? – изумилась бабка.

– Разумеется! – твердо сказал я.

– Соображаете, нет? Настенька тепло любит!

Разлюбит!

– Все отлично! – воскликнул я. – Это же специальная куртка, для полярных исследователей! Вот – “Аляска” написано! – поднес этикетку к ее очкам.

– Но Настя ведь еще не полярный исследователь! – улыбнулся дед. – Маленькая девочка. Надо понимать.

– Так смотрите, какой размер! На вырост. До полярного исследователя в ней дорастет! – И накинул куртку на Настю.

Настя так и не опомнилась еще. Бабка подошла, одернула куртку.

– Велика! – проворчала она. – Нельзя уж было в Англии этой найти нормальную вещь! – Теща продолжала ворчать, но была, похоже, довольна. – Я тоже в Англии была! – Она вдруг улыбнулась умильно. Это уж ее бред.

– Пальцы закрывает, – смущенно сказала Настя.

– Ну, расти-то ты будешь! А пока… – Завернул края рукавов вверх оранжевыми манжетами.

– Надевай, Настя, шапку! Где шапка?

– Только не гуляйте долго! – Дед качал головой: “Непутевые!”

– А может, и вы погуляете? – осенило меня.

– А чего, Катя? – Дед повернулся на стуле. – Пойдем?

Мы выскочили на воздух. Солнце сияло на снегу. Голубой наст – и в нем белые тропинки.

– Это… дорогая вещь? – серьезно спросила Настя. Начала приходить в себя.

– А, всю валюту угрохал! – беззаботно махнул рукой.

– Ну зачем, отец? Надо было и себе что-либо купить! – проговорила Настя. – Спасибо, папа!

От яркого сияния даже слезы потекли.

Мы спустились к заливу, вышли на сияющий лед. Солнце ощутимо грело.

– Смотри! – Мне все казалось, что восторг недостаточен. – А подкладка какая! – Потянул, пластмассовая молния расстегнулась с приятным нездешним хрустом. – Огонь!

– Красивая, – кивнула Настя.

– Не просто красивая! Спасительная! – добавлял оптимизму я. – Давай, снимай! Выворачивай!

Настя покорно стащила куртку, пыталась вывернуть, но не слушались рукава. Осталась в кофточке. Мать, кстати, не беспокоилась, лишь радостно улыбалась. Уж такая мать. Веселья не испортит. Да и чего там? Действительно жара! Вон многие мчатся, шлепая лыжами, голые по пояс!

Я помог Настьке вывернуть рукава, надел курточку, и дед помогал. Молния снова с приятным шорохом сошлась. Качество!

– Гляди! Как костер! Даже снег вокруг оранжевым стал! – показал я. Пусть ловит оттенки!

Все, проносясь мимо, смотрели. Один бородач на лыжах, голый по пояс, даже поднял одобрительно палец: “Во!”

– А почему “спасительная”? – важно спросила Настя. Зазналась уже!

– Чтобы, когда полярник пропал во льдах, с самолета было видно его! Такое и с неба увидишь! Вон – летит!

Оставляя двойной пухлый след, самолетик пересекал синее небо.

– Давай!

Мы стали втроем прыгать, вопить, размахивать руками.

– Эй! Эй! Сюда!

Настя была счастлива: все смотрели на нее.

Но счастье не безразмерно! За четыре года, к двенадцати годам, она из курточки “вылезла”. Бабка наставляла полы и рукава какими-то клочьями диких расцветок.

– Вы, Валерий, не понимаете! Модный цвет!

Был, до войны! Конечно, они по-своему “латают” Настину жизнь: откуда им другое-то брать?

Пора браться нам.

С предновогоднего родительского собрания (первого для меня – раньше ходил дед) я вышел убитый. Итоги удручали. Дед все же высидел свое, вернее, Настино. Или наше? Двоек не было. Были ровные тройки. Но больше всего убили слова учительницы. Ждал чего угодно, но только не этого. Ждал: “Способная, но рассеянная”, “Слишком любит себя, не терпит критики”. Все, что угодно! Но самое обидное, на мой вопрос училка ответила даже успокоительно:

– Попова? Ну что…Учится в меру своих способностей, все нормально.

Мол, лучше и не бывает и даже не может быть, и не надейтесь! От такого “нормально” голова кругом пошла. Вышел, покачиваясь. Пора браться нам! Однако – боязно. Дед, регулярно с ней занимаясь, еле на тройках держит ее. А мы прилетим куда?

– Мы с Настей на тройках любим ездить! Верно, Настенька? – Так, якобы добродушно, шутил он, когда я вернулся.

Настя зло отворачивается. Скромные ее возможности как-то сочетаются с диким самолюбием! Мое? Может, зря я ей рассказывал про свою золотую медаль? Хотя тоже было непросто! Я ведь тоже почти все свои “счастливые школьные годы” в лидерах не блистал и только в восьмом-девятом как-то тихо всех обошел. Но, кажется, этот разговор не сюда.

Повторим эксперимент? А он повторим?

– Ну, ты понял?! – гневно заговорила она, только мы с ней вышли прогуляться. Мол, уж я-то должен понимать ее правоту! Какую? А если не понимаю, должен за это отвечать. Как-то выходит, что не я ее, а она меня почему-то допрашивает! Неожиданный поворот. И говорить: “Что я, собственно, должен понимать?” – как-то глупо. Она доверяет, разговаривает со мной, “как с ровней”! Загнала в тупик.

– Что ты молчишь?! – начала “дубасить”.

Уже я должен и в чем-то оправдываться. В частности, почему я молчу. Считает, что все обязаны подыгрывать ей. Но я в том не уверен. Поэтому сказал:

– Я ни-че-го не понял!

И не пойму. Пока она тут командовать пытается всеми!

– Видимо, ты хочешь сказать, что тут жить невозможно?

Кивнула, помедлив. Все-таки не сразу решилась всех осудить.

– То есть ты хочешь сказать, что, если переменить условия, все будет хорошо?

Умолкла. Теперь она у меня в тупике. Однако упрямство ее победило.

– Да!

– Тогда мы переезжаем к нам и посмотрим на тебя в новых условиях.

Настька засопела. Выиграл партию? Доволен? Или проиграл?

И она – молчала. Поняла, что дурить теперь станет труднее? Дальше без дураков.

Дед и бабка причитали, конечно: “Ну куда ж вы ее повезете, нашу слабенькую?” Мол, мы-то чем виноваты, старались как только могли! Но и облегчение в них чувствовалось. Устали!

– Спасибо вам!

Глава 3

И на зимних каникулах привезли Настю в Купчино. Скромно встретили Новый год. Что он нам сулит? Должен быть решающий, поворотный! Правда, наш телевизор каждый новый год таким называл.

Поздно проснулись, долго завтракали. Первого января как-то не принято об уроках говорить, тем более Нонна с утра “запела”:

– Ве-еча! Ну мы куда, а?

– Может, в ЦПКО? На санках?

– Ну… Неэлега-а-нтно!

– А что Кузянька с Алкой? – цепко спросила Настя. Сразу просекла преимущества новой жизни!

– На-а-стька! Так фамилья-ярно про взро-ослых! – произнесла Нонна, и они засмеялись.

Действительно, где наши друзья? Последнее время как-то не общались, особенно после нашего переезда. Они в центре. Мы тут, а чуть свободное время – мы в Петергоф. Вначале казалось, дети еще крепче соединят нас, а оказалось – разъединили.

Позвонил – глухо… И на седьмом гудке понял, где они! Все наши сейчас с детьми-школьниками на каникулы в Елово поехали, в Дом творчества! Открывается на эту неделю для детей. И Настеньке туда в самый раз. Там не какая-то шантрапа, дети писателей.

Позвонил в Елово прямо директору и как всегда – гениально: последний номер урвал!

Гоголем вышел.

– Собирайтесь! В Елово едем.

– Ур-я-а!

Встал сразу вопрос: в чем Насте ехать? Куртка уже позорная. Пальто – явно не то.

– А там дети будут? – волновалась Настя.

– Полно!

Первого числа магазины, как назло, все закрыты, да и что там найдешь.

И вдруг осенило меня! Надо примерить ей Ноннину дубленку, что я из Венгрии привез.

– Да ты что, Веча?! – воскликнула Нонна. – Велика ей!

Примерили – в самый раз! Догнала мать! И Нонна, золотая душа, даже не усомнилась:

– Отлично!

Настя, правда, тоже не усомнилась: надела, огляделась, словно всегда в ней была.

А мать напялила ее “наполовину английскую” куртку. Смеялись!

– Ну, ты всегда смешная была! – сформулировала Настя.

Выходили из лифта, и тут распахнулась парадная, и с роем снежинок явилась Снегурочка – чудненькая девочка с голубыми распахнутыми глазками, в белой кудрявой шубке и с таким же кудрявым пудельком на цепочке. Настина сверстница.

– А мы едем в Елово, в Дом творчества! – вдруг сказала Настя, и та, не найдя, что ответить, скрылась в лифте.

Вышли из электрички в совершенно другую жизнь! Розовый снег, хруст шагов. Снежинка, падая с ели, успевает повернуться и сверкнуть красным – синим – зеленым.

За концом платформы – наша Кавалерийская улица, но ходят по ней не кавалеристы, а писатели. Рядом вообще улица Танкистов! Честь им и слава, однако танки в этом раю ни к чему! Ну пусть еще проскачет кавалерист время от времени, мы не против, но не более того! Шутили про это с Настей, пока шли. Волновался. Сначала один тут жил без забот, потом с Нонной, уже с заботами, теперь – с дитем. Шли по аллее. Деревья, соединенные поверху льдом, образовали сияющую арку, торжественный вход. С кем я тут только не ходил… но – в прошлом.

– Стой, батя! Разогнался! – донесся до меня сзади голос Насти.

Ах да! Тормознул. Девчата, смеясь, догнали меня. Обе разрумянились. Жизнь полегчала. А это еще только начало отдыха!

Калитка нижней частью утопала в снегу. Это проблема для нездешних, а мы знаем что как: поднял калитку, сдернул с ржавых петель, переставил в распахнутое положение, в тот же снег, но в другое место, и мы прошли. Потом так же переставил ее обратно. Знать надо!

Наш старенький корпус смотрелся скромно. Глянул на Настю. Не разочаруется? Нет! Разрумянилась! Сияла! Ну я голова. Все умею. “Там будет бал, там детский праздник. Куда ж поскачет наш проказник?” Сюда. Шел, подпрыгивая.

– Батя наш тоже в детство впал! – улыбалась Настя.

– Так детский же праздник тут!

– А где же дети? – заволновалась Настя.

А вон они! Детки в клетке. Точней, за стеклом. Новый корпус столовой за стеклянной стеной просто кишел детьми; взрослые изредка лишь маячили между ними.

– Завтрак! – пояснил я.

– А мы можем туда? – замирая, спросила Настя.

– А то!

И мы вошли, потопав перед дверью ногами, оставив снег, – особенно старательно это сделала Настя.

И вошли в гвалт. Дети сидят по трое, по четверо, кто ковыряет кашу, кто размахивает стаканом, на еду никто из них почти и не смотрит, их мысли уже летят куда-то на волю.

– А у вас есть тут друзья? – боязливо прижимаясь к нам, спросила Настя.

– Тут в основном, Настенька, твои друзья, будущие! – уточнила Нонна.

– Но есть, впрочем, и бывшие. – Язык мой “вывихнулся” в последний момент, сначала хотел сказать “настоящие”, но выговорилось почему-то “бывшие”. И так оказалось вернее.

Алла и Тим вроде не замечали нас, шли, увлеченные руганью.

– Я сказала – нет!

– Ну мама!

Несмотря на остроту спора, Алле приятно, наверно, было слышать “мама”; мальчик привык. Вот кто вырос! Буйный вьющийся чуб. Такой же, похоже, характер.

Наткнулись на нас: я встал у них на пути.

– Я сказала – нет! – рявкнула Алла Тиму и тут увидела нас. – Каким ветром?

– Тем же, что и вы! – спокойно ответил. А кому тут, действительно, быть, как не мне? И не Насте?

Алла – всего лишь жена писателя, точнее, переводчика, вернее, физика, балующегося переводами. Вот Кузина мать – та гигант! А эти – седьмая вода на киселе. Но держались спесиво. А что им остается еще? Да, Алла – королева антиквариата, однако какое это имеет отношение к Дому творчества?

Настька прямо извертелась вся, чтоб Тим обратил на нее внимание, но тот, чем-то обиженный, смотрел в сторону. Сложный мальчик. Подвинул к нему Настю: пусть дети пока притрутся после долгой разлуки.

– Ну мама! На полчаса! – стонал кудрявый белокурый Тим, упорно не замечающий нас.

– Нет! – отрубила Алла и лишь после этого повернулась ко мне. – Друг твой у мамы, Марго в больнице.

Знаменитая Кузина мать, подарившая нам всю латиноамериканскую прозу.

– Что с ней?

– Инсульт. Похоже, последний.

Мне почудилось, что она хотела сказать: “Надеюсь, последний!”

Я склонил голову. Тим весь извелся в нетерпении и явно ненавидел нас, встрявших в его спор с матерью: так бы он давно уже вырвал свободу! Настя, поняв, что он не видит ее в упор, раскраснелась как свекла. Надо это как-то разруливать.

Нонна так вообще не ощущала тревоги – радостно кинулась в сторону и обнималась с подружкой Лидкой, женой опального поэта Моева.

– Ладно. Но только на полчаса! – процедила Алла. И Тим унесся.

Мы вошли в корпус.

– Вот вам ключ, идите! Я сейчас.

И Нонна ушла с Настей, и Лидка с ними. И мы остались с Аллой лицом к лицу в бурной толпе ребят, прущих из столовой.

– Вот уж не знала, что ты такой друг детей, – процедила Алла. Дети орали, пихали нас. Да, раньше их другом действительно не был. Но стал.

Настя вышла из номера одна и неловко стояла в проходе, у стены.

– Раз уж мы такие их друзья, сделаем так, чтобы твой красавчик для начала хотя бы признал Настю… и чтоб они умчались подальше.

– Ясно. Тим! Сюда.

Тим, оторвавшись от своей “кодлы”, подошел.

– Ты что, не узнаешь Настю? Так вот, будь любезен, пригласи ее к вам!

Тим глянул на Настю, отрывисто кивнул. Понял это как наказание.

– Айда! – Он мотнул чубом, и они всей толпой промчались сперва в один конец коридора, потом зачем-то в другой. Настька, пыхтя, еле успевала за ними. Тим распахнул дверь – кружась, ворвалась метель, – и они умчались. Настя на прощание кинула взгляд, взгляд был счастливый.

– А где Настя? – Тут, наконец, появилась Нонна, “встревоженная мать”.

– Где надо. Гуляет! – довольно резко ответил я. Нонна, впрочем, не огорчилась.

– Ой, а можно я к Лидке зайду? – воскликнула Нонна.

– Давай!

Еще одно дитя умчалось.

– А мы как будем хулиганить? – усмехнулась Алла.

…Гуляй, пурга! Целовала жадно. Порой исступленно.

Потом я с облегчением пришел в наш девятнадцатый номер. Нонна, как и обычно, “перегуляла” меня… теперь и Настя не отстает. Сидел один. Воспоминания о прежней жизни, прожитой здесь, нахлынули на меня. Комната длинная и узкая, как душный школьный пенал, канцелярская хромоногая мебель, но душа моя здесь, тут я начал писать.

Включил яркую лампу, осмотрел письменный стол. Точно! Выжженное на полировке клеймо. Однажды грел воду в стакане кипятильником, не сводя при этом глаз с рукописи (чайку хоть хлебнуть, не отрываясь!), и вдруг распахнулась дверь, ворвались веселые друзья, с мороза, с бутылкой, и немедленно понадобился стакан. Я выкинул из него кипятильник, подставил под живительную струю. И веселье наше прервалось лишь тогда, когда запахло паленым – кипятильник выжег тавро! Вот оно. Где они ныне, драгоценные мои друзья? Дети нас растащили!

Ладно! Стал раскладывать свои листки, бережно разглаживал. “Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась”. Но почему “беспричинно”? Настя меня сюда привезла. “Новый этап творчества”. Более суровый. “Жизнь удалась-2”. Писал.

Грохнула дверь. Ввалилась Нонна – и села на пол. Губы мокрые. Глаза плывут.

– Та-ак. Это ты с Лидкой?

– А что – нельзя? Все жже в ппорядке…

“Хороший пример” для дочери!

– Уезжай.

– Извини, я бше не буду. Лидка уезжает с Левой. Все.

– Вот и ты с ними уезжай! Не видишь – я пишу… В кои-то веки! Умоляю тебя.

– Ну… ххорошо! – Попыталась опереться на стул, но тот с грохотом вывернулся из-под ее руки.

– Так. Ну все! – Поднял ее под мышки, вытащил в коридор. Пусть видят все – меня это не волнует. Ярость находит на меня редко и при этом сопровождается полным хладнокровием. Левка как раз тащил свою Лидку.

– И подругу ее забери! – сказал Леве.

Запихнули подруг в автомобиль.

– Довезешь?

– Вообще-то их в вытрезвитель надо везти! – злобно проговорил Лев.

– Куда хочешь! – захлопнул дверцу.

Баба с возу!

Перекладывал листки. Не столько смотрел их, сколько нюхал. Вот она, настоящая моя жизнь!

Снова грохнула дверь! Забыл, идиот, запереть! Рванулся…

Стояла Настя. С трудом ее признал. Красивая, сияющая! Вся в снегу, снежинки переливались даже здесь, в тусклой комнате. Волна свежести и хвои.

– Отец!

– Да, родная.

Залюбовался ей. Вот оно, счастье! При этом даже не замечает, что нет матери. Несущественно сейчас.

– Можно мы еще погуляем?

Как ей такой отказать?!

– Хорошо, Настя, только недолго.

Вторая часть фразы была обрублена дверью. Услышал: так быстро она никогда еще не бегала. Все сметет на своем пути!

И через мгновение – вкрадчивый стук. Вот это – самое сложное.

– Ну что? Я свое обещание выполнила, – шепнула, приоткрыв дверь.

– Да-да. Сейчас иду.

Дети – это святое.

Утром за завтраком мы сидели с Аллой за соседними столиками. И то – смело. Вчера, правда, сидели за одним. Но то было вчера! А сегодня – совсем другое. Дети наши поклевали чего-то и вместе умчались. Вот оно, счастье! Впрочем, как и всегда, оказалось недолгим. Зазвенел старый (тут все старое) черный телефон на полке большого зеркального буфета, по слухам – подарен самим Зощенко… Тут полно легенд!

Мы смотрели на аппарат. Что он несет несчастье кому-то из нас (а значит, обоим), мы не сомневались.

Алла подошла. Долго слушала крик в трубке, потом вставила слово:

– Поняла! – добавила: – Поняла. Все.

Вернувшись, сказала:

– Уже пьян.

– В смысле?..

– Умерла. – Алла кивнула. – Теперь он там устроит! Помоги ему.

– Понял. – Я встал. “На все руки мастер”! – А Настя?

– Не волнуйся, друг детей. У меня они оба будут в полном порядке, можешь не сомневаться! Ты, наверное, понял, что, если бы я воспитывала Настю, не было бы ни-ка-ких проблем!

…К сожалению, не подтвердилось.

Кузю я застал у портрета матери. Портрет черноокой красавицы кисти великого Лебедева.

Сперва Кузя рыдал, делясь в паузах воспоминаниями о том, как его буквально вынянчили друзья матери – Хемингуэй, Ахматова, Эренбург, Маркес и Коллонтай. И так оно и было, хотя он не смог в полной мере воспользоваться столь исключительной стартовой площадкой.

Здесь, в тени знаменитой мамы, прошли его счастливое детство и юность. Правда, обучив его всем языкам, она запретила ему быть переводчиком, решив почему-то, что он не гений (всем родителям гениев подавай!). К тому же подарила ему простонародное имя Кузьма, поскольку родила его от монтера, с которым состояла в недолгом браке, наградив зато сына его фамилией. И тем не менее Кузя на нее молился (хотя мог бы родиться от Хемингуэя), горевал, что не пошел по ее стопам, и считал свою жизнь неудавшейся (хотя был он профессором двух технических вузов, а в одном и заведовал кафедрой)… Но главное – мать не сочла его равным! Повесили на ее портрет черный креп.

– Теперь она меня съест! – Это он имел в виду Аллу.

– Зачем ей тебя есть, если ты столько зарабатываешь! – успокаивал его я. Слушателем я был идеальным, Алла давно бы уже надавала ему по рогам.

Мы вышли из дома, проследовали по местам оказания ритуальных услуг, перемежая их услугами барменов и половых. И в скорби можно найти приятное, если ею управлять. Из огромного своего опыта общения с Кузей я знал, что его загул быстро оборачивается бурным раскаянием, и спешил насладиться, пока деньги (сэкономленные страшно сказать на чем) еще были. Утром мы двинулись в Елово – похороны должны состояться там.

– А знаете, вашу дачу ограбили! – радостно сообщили ему, только мы вошли в холл Дома творчества.

– Кто? – пробормотал он.

– Да дети ваши! – язвительно проговорила дежурная. Эти юннаты уже извели ее, привыкшую к тихой жизни, и вот – момент мщения.

– Дети – это еще ничего, – успокаивал его я. – Дети – это святое…

Тут в холл вошли Алла с Тимом, и я сначала обрадовался: значит, не “Тимур и его команда” ограбили дом… Но где Настя? Похоже, зря я Кузю утешал. Утешать-то как раз надо было меня, беда как раз случилась со мной, точнее с Настей, – ну просто притягивает несчастья!

Со слов Аллы, все произошло так: вечером она Тима не отпустила, поскольку он и так уже пробегал весь день и должен был выполнять задание по английскому. “И Насте, – злилась Алла, – тоже предложила принять участие: английский не повредит”. Но ту было уже не остановить. Умчалась! Собрала шайку самых отъявленных головорезов (из детей) и забралась на их дачу! “На их”, понял я, то есть как раз на дачу покойной Кузиной мамы, великой переводчицы. Стало быть, без Тима не обошлось: считал эту дачу своей, собирался там устроить вечеринку, ключ дал, но сам в последний момент уклонился. Теперь вроде сообразил, что “полная несознанка” его не красит, и лениво процедил, что поначалу был план вытащить из дома поленья и сделать “большой костер” (надо понимать, пионерский). Но! Без него он лезть в дом запретил!

– А эти все равно полезли… так и надо им! – не удержал он своей природной злобы.

– Так пойдем в милицию… твои же друзья!

Алла встала на защиту птенца:

– Никуда мы не пойдем!

Пусть “те” там, а “мы” – здесь!

Из “тех” пострадала лишь Настька. Умела влипнуть! Сидела в отсеке за решеткой, опухшая от слез, но с гордо поднятой головой. Так задрала голову еще и потому, что текли сопли. Вечно простужалась, очередной “подвиг” ей стоил здоровья. Притом хранила гордое молчание. Как сказал пожилой начитанный милиционер, “Молодая гвардия”, героиня в неволе. Очевидно, эта роль ей пришлась: даже на меня глянула злобно.

– Папа! Разберись! – произнесла хрипло. Разошлась!

Как пояснил милиционер, сторож участка застукал. Увидел открытую дверь, те выбежали, отпихнули его в снег. Успел схватить только Настьку. Самая неуклюжая! Зато теперь главная: ей хуже всех! Что упиваться и дальше пойдет этой ролью – вот какой я вдруг почувствовал страх. И не ошибся.

– Ну что? И отец уже не узнает? – произнесла с вызовом. Откуда это в ней? Чуть было не ушел, обиделся. Да-а… тут серьезней, чем кража дров… нарывается на большее.

– Что, знаете ее? – спросил дежурный.

Я открыл рот, чтобы сказать, что немножко знаю, но Кузя опередил меня:

– Хозяин дачи! – стукнул себя в грудь. – А эта – крестница моя!

Вот и окрестили.

– Можно сказать, член нашей семьи!

– Ну и что? Крестницам разрешается на дачи забираться?

Все же в зимней спячке, в засыпанном снегом Елово, дежурный решил дело раздуть. Иначе – где же бдительность? Да, появление тут Тима было бы кстати. Но он, как говорится, блистал отсутствием, а Настя делала все, чтобы “загреметь”!.. И сразу прославиться.

– Так будете писать заявление о проникновении в ваше жилище? – страж повернулся к Кузе.

– Я?! – произнес Кузя с изумлением. – Я не только не буду писать заявление о проникновении, я, – глянул на Настьку, – напишу сейчас… завещание ей на эту дачу! Нет, дарственную!

Во Настьке подвезло! Действительно, не погоришь – не засветишься!

Не зря Алла называла Кузю безумцем. И как раз за это я его и люблю! В том числе – и бескорыстно!

– Дайте лист! – требовательно произнес он и сел за стол.

Зимняя сказка! С елей за окном вдруг посыпались снежинки.

– Опомнись! – сказал ему я.

За секунду обездолит жену и пасынка!

– На половину дачи! – уточнил он. – Дарственную!

Начал писать.

– К сожалению, не могу заверить! – добродушно улыбнулся дежурный.

“Зимнее чудо” любо всем!

– Вот! – Кузя продемонстрировал бумагу и за неимением тут нотариуса сложил ее в карман.

И бумага та не пропала! И Алла не порвала. И Настька спаслась!

– Значит, можно считать, что она проникла на свою территорию? – глянув на Настю, пошутил мильтон.

– Спасибо тебе, Кузя, – сказал я.

– Хули на-ам, красивым па-арням? – произнес Кузя наш девиз.

Опьянев от собственного благородства, Кузя радушно пригласил весь милицейский состав на похороны матери, которые должны были произойти завтра именно здесь. Проводил ее, надо сказать, достойным поступком!

– Узнаете хоть, кто здесь жил! – со слезами в голосе произнес он.

Дежурный пообещал явку.

– Скажи дядям до свидания! – сказал Насте я. “Героизм” ее не будем поддерживать. Но “до свидания” не дождались от нее – лишь полоснула, уходя, взглядом.

Наше появление в Доме творчества прошло триумфально: чуть подвыпившие перед обедом родители детей зааплодировали; к ним присоединились и дети.

Тут стукнула дверь и под аплодисменты явилась приехавшая Нонна, выспавшаяся, веселая, абсолютно невинная. Умеет она проспать все плохое и явиться к хорошему. Как раз поняла, что аплодируют Насте.

– Видишь, Настя, я же говорила, что все будет хорошо! Ты со всеми подружилась!

Пребывание Насти в кутузке ускользнуло от нее. Впрочем, не будем и огорчать, пусть поет птичка.

Настя стояла мрачная: чего-то ей не хватало для полного торжества. И “оно” появилось! Вышел Тим. Подошел к Настьке.

– Молодец, Настька! Не продала! – хлопнул ее по плечу. И этот “хлопок”, понял я, теперь для нее дороже, чем все, что я сделаю и скажу.

Все вокруг оживленно заговорили. Все же Елово не зря во все эпохи считалось местом, где торжествовали профессиональная писательская честь и порядочность!

И прощальный костер, несмотря на запреты властей (надо признать, весьма робкие), все же вспыхнул – в аккурат напротив дачи, чуть не ограбленной. Кузя швырял драгоценные дрова охапками. Из-за них едва не разгорелся сыр-бор… но разгорелся костер!

– Остановись, безумец! – Я пытался его удержать. – Зима еще впереди!

– Уйди! – отпихивал он меня с пути. Для него это был языческий костер, память о маме. Огонь уже доставал небеса, загибался ветром. Как бы – теперь уже и нашу – дачу не запалить! А, неважно!

Удивительно, сколь высокие чувства рождает огонь! Все мы стояли вокруг костра, взявшись за руки, взрослые и дети, и среди нас не было мелких людей! Тени наши – выше могучих елей. Я нашел взглядом Настю: они держались за руки с Тимом, смеялись!.. Было в ее жизни счастье.

Утром мы разошлись на Финнбане (как называли мы Финляндский вокзал). Обнялись – давно не ведали такого счастья. Оказывается, дети могут не только огорчать, но и радовать.

Друзья наши уехали в метро, мы пошли по улице Комсомола на остановку трамвая.

Втиснулись в переполненный душный вагон. Настя была румяная, веселая. Трамвай, растянув пружины между вагонами, с натугой поднимался к Литейному мосту. И вдруг – замерзшая Нева уже белела за окнами – зрачки у Насти затуманились, потом закатились, и она грохнулась во весь рост в проход в бывшей материнской дубленке. Лежала бледная и бездыханная. Вздох, скорее крик, пронесся по вагону: только что стояла девочка, улыбалась!

Вожатая, даже не успев вникнуть, резко затормозила. Мы стояли в самом начале Литейного моста, где трамваи за всю историю никогда не останавливались (разве что от бомб), и эта необычность еще усиливала ужас.

Военный в каракулевой папахе и с медицинскими петлицами наклонился над Настей.

– Откройте двери, дайте воздуха! – крикнул он, и двери с шипением открылись. Влетела метель, и тревога, как я почувствовал, охватила всех: наши несчастья совсем рядом и только ждут!

Настины зрачки вплыли обратно.

– Все нормально, все хорошо, – пролепетала она.

И зрачки снова уплыли.

– Давайте туда ее, – кивнул медик. Вдоль набережной шли корпуса знаменитой Военно-медицинской академии.

С подножки Настя сошла сама, поддерживаемая нами, но на тротуаре опять отключилась – несли с военным по очереди. Летела метель. Трамвай медленно, словно тоже еще не очнувшись, поднимался на мост. Я проводил его взглядом. Да. Значимый состав! Хоть в музей. Вошли в него здоровыми и счастливыми, а вышли…

Роскошный подъезд. Отвели тяжелые двери и оказались в высоком гулком зале с бюстами великих. Вот, довелось. Сколько их, гениальных медиков. Сияют их лбы! А болеют люди не меньше. Но это гениям не в упрек, они герои. Даже наш майор, невысокий чин, но тоже, видно, светило, ни времени не пожалел, ни сил. Настьку увезли. Вернулся он один.

– Сейчас сделают томограмму мозга вашей дочери! – успокоил меня майор, но мне от его слов стало страшно. – Надеюсь, ничего серьезного! Ну, будьте.

– Спасибо вам!

Не знаю, сколько ждали. Вышел врач в нежно-зеленом комбинезоне и такой же шапочке.

– Вы? – глянув на нас, почему-то удивился. Интересно, чего ждал? Останется тайной. – Вот, собственно, – показал снимок на глянцевом листе. Словно кругленькие срезы томатов, страшно только, что черные.