Текст книги "Плясать до смерти"

Автор книги: Валерий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Настя грустно смотрела в окно на тусклые улицы. Душа моя трепетала. Чтобы хоть как-то развеселить Настю, сложил пополам тонкие наши билетики, вставил в губы, открывал, закрывал.

– О! Как клювик! – оживилась Настя. Соображает! Ожил и я. Все сделаю, чтобы она была счастлива!

Бабка сразу схватила Настю на ручки, засюсюкала. Тут, по-моему, слюнявое детство как-то затянулось, но спорить с ними бесполезно. Да и Насте, похоже, это нравится – заулыбалась, разрумянилась. После всех испытаний (там мы пытались ее все же чему-то учить) здесь ей было спокойнее.

– Исхудала-то как! Прямо пушок! – причитала бабка. Вбивает клинья! Правда, через час, после легкого ужина, повеселела и, подкидывая Настю на могучем колене, ликовала: – Бутуз ты мой, бутуз! Золотая ты моя!

– Нет! Я пушок! – капризничала Настя, но при этом явно была довольна, хотя, стесняясь, поглядывала на меня.

Зато долгожданное появление моего отца у нас дома имело явно позитивный характер! Выбрал, наконец, время, чтобы увидеть внучку! Настя слегка косолапо вышла навстречу ему, стеснительно улыбаясь.

– Да-а! – Батя все сразу разглядел и вдруг даже как-то смутился. Потом бодро произнес: – В нашу породу!

– Характер бойцовский, отцовский! – припечатал я. Внес свой “словесный” вклад.

Настя продолжала смущаться, но результат “смотрин” (которых, чувствуется, очень боялась) ее успокоил.

– Ну, чем занимаешься? Во что играешь?

– Книжки читаем! – зарделась Настя. – Писать учимся.

– А из конкретных дел?

Четыре года его не было, и тут – сразу подай ему все!

Настя предъявила черепашку, купленную нами на Калининском рынке. Та по случаю высокого визита выставила головку. Батя пришел в восторг (на мой взгляд, несколько преувеличенный).

– Молодец, Настя! Ученым будет! – восторженно запел он постоянную свою (с детства помню ее) песню. – Вот Дарвин – как начинал? Ребенком, еще ходить не умел, лазил в зарослях, собирал жуков, набрал полные руки и видит вдруг: ползет совсем незнакомый жук, большой, страшный, а в руки его уже не взять, не вмещается! Так что сделал юный Чарльз? – Откинув голову, он весело и задорно глядел на нас. – Схватил этого жука ртом и держал во рту, пока до дому не добежал! Вот что значит гений! Главное – страсть!

Видимо, я от него взял накал своей жизни. Мне тоже неинтересно без “жука во рту”! Представляю, если бы про это услышала петергофская бабка! Или дед! Недоуменно поднял бы бровь: “Жук? Во рту?” Но здесь – другой уровень “преподавания”. Я смотрел на Настю… Низенькая для своего возраста. Тельце ровное, без талии, как столбик. Голова большая, круглая, как колобок с румяными щечками. Глазки – изюминки. Неуверенная улыбка, как трещинка. Колобок на пеньке. Все у нее будет хорошо!.. Если увлечется каким-то делом.

Отец тем временем в упоении вещал:

– Держись, Настя, природы, и она не подведет. Это – великая сила! Посвяти ей себя, и жизнь твоя наполнится смыслом! А там уж появятся, – небрежно махнул могучей лапой, – и деньги… – надолго задумался: что там еще? – Ну любовь, – уже вскользь, как дело десятое. Действительно, о любви вовсе не заботился, ставил в конец. Однако на селекционный станции его обожали: главный мотор! – Помню, как с твоей матерью, – глянул на меня, – в Казани встретились именно на полях!

За что я им безгранично благодарен! Результат, по-моему, ничего! Еще и сестра у меня есть, та вообще образец!

Притом, надо отметить, матери после развода он не звонил никогда!.. Но это мелочь на фоне гигантских задач!

– Вот мы! – шутливо стукнул себя в грудь. – Выросли на природе. Вползли, можно сказать, в нее! Помню, ползаю по косогору – чуть подсох после снега – и корешки выковыриваю, похожие на луковки. И в рот! Еще говорить не умел – уже знал, что брать из земли. Поэтому крепкие мы! А совсем ранней весной, когда ручьи стекали по улице, запруды делали, но не просто так, а чтоб ручеек направить в свой огород. Так что смысл жизни сразу появился – и навсегда!

Да. Нам бы так.

– Вот тут сейчас, – кивнул на окно, – ехал к вам…

Долговато ехал – четыре года дорога заняла! И здесь еще – долгая пауза, чтобы мы в нетерпении умоляли: ну, и чего?

– …и в электричке была молодая мама. Везла младенцу своему огромного медведя плюшевого!

Настя с завистью вздохнула. Мы ей особенных игрушек не дарили. Да и не было тогда ничего.

– Чушь это все искусственная! – рявкнул отец. Мои робкие мечты хоть о каком-то его подарке внучке увяли. Весь в меня: такой же скупой. – Сама жизнь должна все подносить!

Понятно. Значит, подарка от него не дождешься.

– А нам игрушки покупные были и не нужны!

Экономия.

– Мы с теленком с малолетства играли! Каждую зиму теленка в избу брали, чтобы не замерз, и мы возились с ним и заодно обихаживать его учились! Интересней всякой игрушки, и главное – польза! А в семь лет мне отец показал, как за плугом идти, и слаще труда, Настя, нет на свете ничего!

Да. Здорово. Мы молчали. Что тут сказать?!

– А ты мне покажешь телят? – пролепетала Настя.

– Молодец! Сразу видно, внучка селекционера! – вскричал отец. – Конечно, покажу! Сейчас мы можем поехать? – возбужденно глянул на нас.

– Нет, – сказал я. – Насте в Петергоф надо.

– Жаль! – воскликнул он. – Что ж! Давай, Настя! Стремись! Как Пушкин сказал: “Учуся в истине, – поднял палец, – блаженство находить!”

Умчался как ураган. Я глянул на часы. Всего пробыл менее часа! А какие задачи поставил!

Только где все это взять? Мы переглядывались между собой и с Настей слегка растерянно.

На следующее утро, проснувшись, Настю не нашли! Комнатка ее была озарена наискосок солнцем, постель была открыта и пуста. Сбежала? На кухне – нет. В гостиной… И там не сразу увидели ее! Свернулась в старом драном кресле с какой-то огромной книгой чуть не больше ее. “Сельскохозяйственная энциклопедия”, первый том! Наследие отца, нам оставленное… или просто забыл. Красивые цветные картинки, проложенные шуршащим пергаментом. Я в детстве тоже эту книгу любил.

– Настька! – Нонна восторженно всплеснула руками. – Как ты дотащила ее!

И не только дотащила – положила на колени, как мраморную плиту! И что-то еще оттуда выписывала, старательно высунув язычок!

– Можно листочек твой посмотреть?

– Можно! – смущенно проговорила.

На листочке большими печатными буквами (до каллиграфии еще не дошли!) было накарябано:

“Ветеринарный инструментарий!”

И дальше – весь список инструментов.

– Ты что, ветеринаром хочешь стать?

Настя кивнула.

– И давно уже тут сидишь?

Настя кивнула смущенно.

– Молодец! – расцеловали ее. Особенно, помню, рассмешило нас, что среди прочего оборудования перечислено было “Устройство для искусственного осеменения коров” в виде огромного шприца! В приложении было указано, что “с одного извержения” быка с помощью этого устройства можно “осеменить триста коров!”

– Ну? Чайкю после праведных трудов? – предложила Нонна.

За руки за ноги (Настя дергалась, хохотала) оттащили ее на кухню.

– Поедем на рынок? Где зверушек продают?

Настя обрадовалась.

Трамвай долго дребезжал по пустырям. По окраинам города проехали на Калининский рынок. И Настя сразу же задвигалась весело, глаза сияли. Откровенно призналась нам:

– Мне нравится здесь, как зверями воняет!

Вот они, крестьянские корни! Мы с Нонной переглянулись: призвание? Судьба? Я-то своему радовался: умеет поймать ощущения и высказать их! И я с этого начинал.

Квартирка наша превратилась в зоологический сад – по линии вони, во всяком случае, мы уже рынку не уступали. Розовые амадинки с непрестанным чириканьем порхали по квартире, всюду оставляя фекалии; из круглого аквариума таращились диковинные рыбы; в террариуме ползали ящерицы. Настька бесстрашно хватала их руками, разглядывала, снова отпускала. Уже вполне уверенно управлялась с хозяйством: с воплем разнимала дерущихся хомячков, наказывала их рассаживанием в отдельные банки и те покорно несли наказание. Однажды, когда гуппи в аквариуме размножились до невозможности, как сельди в банке, отловила большую часть сачком и без малейших колебаний спустила в унитаз.

– Ничего, Настя! Они там тоже плавают, там целые реки у них! – успокаивала ее Нонна, но Настя глянула на нее спокойно и даже несколько удивленно – она и не думала расстраиваться. Характер бойцовский, отцовский! Молодец!

В один из походов на рынок мы с ней в москательный зашли, и сразу же ноздри ее расширились, глаза засияли. Запахи – словно среди них выросла – восхитили ее.

– Папа! Эти банки купи!

Купили. И она, высунув язычок, страстно мазала толстой кистью облупившуюся табуретку у пианино, вся была в черных кляксах; слава богу, я газеты на линолеум постелил. Табуретка сияла черным, воняла скипидаром… а Настя была счастлива как никогда!

– А вы думали, я бездарственная? – гордо проговорила она.

Эта фраза ее (как раз, может, своей неправильностью) запомнилась навсегда.

В ближайший визит к друзьям я вскользь рассказал про это. Кузя захохотал:

– Все! Женимся с Настькой – и в маляры!

Алла метал-ла молнии.

– Валерий! Что ты сделал с квартирой?!

Да, реакция мамы оказалось не столь восторженной, как мы надеялись. Войдя в дом (приехала из Москвы на побывку), мать сморщилась от едких запахов еще в прихожей, хотя была, как и отец, ученым-биологом… однако прежде всего она была хозяйкой квартиры, которую мы превратили, мягко говоря, в “джунгли Амазонки”.

Кто ж виноват в этом? От каждой новой твари Настя ждала любви! Но черепаха все время угрюмо пряталась, не хотела общаться; любимый хомячок взял и сдох в цепких Настиных ручонках, пришлось купить двух других, которых Настя не полюбила; резвые амадинки пищали и порхали, на Настю не обращали внимания, только какали… Настя доверчиво тянула к ним ладошку с зернышками, а они ни разу не сели. По Настиным толстым щекам стекали слезы, и мы снова ехали на рынок в надежде на счастье.

– Ты, Валерий, ни в чем ни знаешь меры! – строго сказала мама мне, как бы тактично пока не трогая Настю. Та все равно надулась. Не понимают ее, не сочувствуют! К ней претензии вроде бы не относились, но и с восторгами на нее мама не накинулась. Мамин холод Настя учуяла. Так у них и не сложилось любви.

Зато у нее есть мы, родители!

И в следующий Настин приезд мы почувствовали, что все это уже обрыдло и ей. Хомячки? Надоели! Только вонь – и никаких чувств. Птички? Уши вянут! Что-то особое только может пронять. Приехали снова на рынок.

– Что, Настенька? – пытался развеселить ее. – Теленка не покупаем пока?

Это “пока” – увы, навсегда! Трудно сейчас найти дело, что наполнило бы жизнь смыслом, а также достоинством. Теленка тут пасти негде! Жизнь проходит мимо, в каком-то бреду.

– Смотри, папа!

Да. Это сильно.

Огромный какаду! Почти с Настьку. И клетка – дворец!

И что-то вещает на своем древнем языке. Уж если и он не принесет счастья…

– Говорит? Ну, в смысле – по-человечески? – Я спросил.

– Схватывает! – гордо сказал хозяин – по виду сам попугай.

Мы с Настькой переглянулись. Спасет нас этот последний шанс – или все рухнет? Мне решать. Не покупать? Чтобы потом упрекали: лишил последней надежды?

– Берем!

Азарт порой опережает разум, особенно у меня.

Может, Настя научит его говорить? – скакали мысли. И сама заодно научится? По-испански и по-английски. Какой язык для попугая родной?.. Короче, все надежды на светское воспитание повесил на попугая. Гувернера нашел! Как раз на гувернера похож, в зеленых штанишках. “Француз убогий”, как писал поэт…

Орал, пока его везли, и, когда привезли, – тоже. Раскаялись уже! Наверное, красотой этой в джунглях надо любоваться? Да, не всем порывам надо подчиняться, как-то надо соразмерять. Выпустить его на свободу? Замерзнет. Тут не джунгли его! Загнали себя в тупик. Погорячились!

И Настька – серьезная она у нас! – взяла ответственность на себя.

– Наверное, просит, чтобы из клетки выпустили его?

– Не знаю…

И больше не успел ничего сказать – Настька решительно шагнула, с некоторым усилием вытащила задвижку, открыла дверку. Хотел ее за руку схватить! Так почему не схватил-то? И сразу какой-то цветной ураган с дикими воплями – и Настин крик.

Оторвать его? Вместе с Настиной щекой? К счастью, у пианино стояла длинная пятилитровая банка с водой и отсаженными для унитаза гуппиями – вылил на попугая. Тот, возмущенно вереща, полетел через комнату (все распахнуто было), посидел на перилах балкона, встряхиваясь, и улетел. И не очень-то искали!

В больнице Настину щеку зашивали час.

Притягиваем мы беду своей излишней горячностью. Желанием сделать сразу, несмотря ни на что! Пока в больнице сидел, с горечью вывел это сходство – Настьки и себя.

У отца на селекционной станции я решился поехать с местными парнями в ночное – из стеснительного городского мальчика сразу атаманом тут стать! Они проучили чужака: усадили, подначивая, на абсолютно бешеного Буяна, – тот сразу же скинул меня, при этом я попал ногою в уздечку и вынужден был скакать рядом с ним, он на ногах, а я на руках, и он все изворачивался, норовя жахнуть подкованным копытом мне в голову. И таки попал! С тех пор я, видимо, нехорошо соображаю… Но дочка-то моя?! Зачем “наградил” ее этим?

…Потом мы сочинили с ней, правда, стих. И этим, кажется, доказал ей, что слово выше всего, побеждает невзгоды – и даже использует их!

– Если купишь какаду… Ну, Настя!

– Не знаю, папа! – пробасила забинтованная голова.

– Если купишь какаду… Будешь жить ты…

– Как в аду? – догадалась Настенька.

– Молодец!

И мы засмеялись. Слово побеждает все. “Жизнь удалась!”

– Что вы сделали с ней?! – завопила бабка. – Больше я вам ее не отдам!

…С годами шрам слегка заровнялся, но остался навсегда. Особенно когда она нервничала, краснела (а нервничала она всегда), шрам, похожий на молнию-застежку, проступал, белый, и она чувствовала, что все на него смотрят и всем неловко.

Все. Теперь Настя только наша. “Поставили на ней свое клеймо”, и нам за нее отвечать.

Глава 2

Канарейка Зося прыгает с качелей на звонкие прутья клетки и обратно. Переживает! После всего зверинца, который прошел через наш дом и постепенно весь, к счастью, передох, наконец-то, как награда за наши страдания, появилась Зося – золотая подруга, сгусток счастья и любви. Ликует, когда Настя подходит! В панике, когда Настя уходит. Каждое расставание приводило к слезам, и решено было отвезти ее с Настькой в Петергоф – зачем рушить счастье?!

Дремучие дед и бабка, естественно, встретили Зосю в штыки.

Бабка надулась как мышь на крупу, дед, раскрасневшись, срывающимся голосом кричал: “Немедленно заберите ее обратно! Здесь вам не базар!” И вот теперь, только придя с работы (даже раньше стал возвращаться – спешит!), аккуратно вешает пиджак в шифоньер и, оставшись в жилетке и галстуке, направляется к Зосе. Лицо его светится.

– Зосенька! Ну как ты тут без меня?!

Зося, пару раз вежливо свистнув, совершает звонкий прыжок с качелей на стенку – показывает, что радуется встрече.

– Ох ты Зосенька ты моя!

Тесть вытаскивает слегка загаженную подстилку, стелет свежую, вынимает кормушку, подсыпает зерен, меняет воду в блюдечке (туда уже попало несколько ядовитых какашек) и, наведя порядок, откидывается, счастливый, и наблюдает. Вот оно – счастье разумного труда! Зося благодарно попискивает, пьет воду, закидывая при этом головку и прикрывая глаза.

– Ух ты, прямо как человечек! – восхищается тесть.

– Все равно она больше любит меня! – обиженно басит Настька.

– Ну конечно, Настенька, тебя! – соглашается он, однако глаз не сводит с золотой птички.

Но сегодня – и это явно – Зося переживает только за Настю, мечется и плачет. Как поняла? Осенний солнечный день, и ничего вроде не предвещает… Настя в коричневой форме, в белом фартуке, в туфельках с ремешками. Купили, конечно, ей все, что положено. Рубчатые нитяные колготки чуть пузырятся на коленях – эти да, старые. Новые купить не удалось: дефицит. Плюс безденежье! Кидаю быстрый взгляд на нее, и сердце сжимается. Да. Не красавица. От красоты – только пухлые румяные щеки! И совсем за лето не выросла! Как же так? Вон у забубенных соседей-пьяниц, “забивших болт” на какое-либо воспитание, да и питание, сын и дочка, ровесники Насти, вытянулись за лето в стройных красавцев! Где же справедливость? Ведь родители у Настьки вроде ничего? И рыбий жир ей даем. И ей нравится! Причмокивает, щеки лоснятся. Даже одежда пахнет. Так и прозвали мы ее – “Настя Рыбейжирова”… Колобок!

– Ну, пошли? – ненатужно и даже легкомысленно произношу я.

Бабка навязала на ее жидкие волосики белые старорежимные банты, несмотря на мое вялое сопротивление. Носят ли сейчас? Бабка с ее довоенными модами все испортит: в первый раз засмеют – потом не поправишь!

– Вы не понимаете, Валерий! – “светским” тоном произносит она.

А, ладно! Всего не предусмотреть. И уже не угадать, что сыграет в плюс, а что в минус. Настя, ясное дело, переживает сильней, чем перед обычным выходом на улицу – хотя и обычный выход переживает! И Зося чувствует ее волнение, скачет!

– Ну? – повторяю я, вынимаю из хрустальной вазы сноп цветов. Мокрые корни чуть пахнут гнилью. Лихо, с шорохом закидываю сноп на плечо: мы ребята лихие, нам все нипочем. – Вперед!

Настя окидывает взглядом залитую солнцем любимую комнату – прощается с раем, понимая: кончился он.

Кидается вдруг к подоконнику, где стоит клетка с Зосей. Та бросается с одной стенки на другую и назад – с особым отчаянием.

– Ну вот, Зося, иду в первый раз в первый класс!

Зося пищит.

– Да ладно, чего там! Скоро увидитесь! – Я пытаюсь снять лишние эмоции, хотя и сам чувствую, что вернемся мы уже не те.

Выходим на яркое солнце. Золотая осень. Целая демонстрация разряженных детей и родителей. Идем в толпе. Не терплю этого! Но уже не вырвешься, понесло. Всенародный праздник! От других я отмазываюсь, но уж от этого – нет!

– Ой! Девочка с нашего двора! – Настя ей радостно машет. Та почему-то не отвечает и даже отворачивается. Шибко, видно, гордая чем-то. Огромным букетом? Разряженной мамой? Первый урок социального неравенства? А мы тоже не из простых! Подмигиваю Настьке.

Большой митинг во дворе, перед огромной петергофской школой, бывшей гимназией. И как раз ту гордую девочку почему-то поднимает на руках десятиклассник, и та, поглядывая свысока, трясет старинный звонок. От яркого солнца текут слезы.

Чопорно просидев три часа, не снимая, естественно, парадной одежды, попивая лишь чай (к яствам “до Настеньки” теща запретила даже прикасаться), наконец выходим.

Рановато, конечно, но терпеть больше невозможно: как она там? В компании таких же нетерпеливых родителей маемся в большом гардеробе с высокими полукруглыми окнами. И вот по этажам, по просторным светлым коридорам, как серебряное колесо, катится звонок. И – долгая гулкая тишина. Никакого топота ног. Видно, задерживают, приучают к дисциплине. Или сами дети, захваченные новыми впечатлениями, не спешат? И Настя с ними?

И вдруг наверху широкой белой мраморной лестницы появляется наша Настька! Одна! Самая первая! И самая несчастная.

Светло-серые нитяные колготки пузырятся на коленях. Маленькая какая! Самая низкая оказалась в классе. Большая голова, круглое личико с глазами-щелками красное, распаренное!

Увидев нас, спускается осторожно, боится поскользнуться.

Подходит и молча утыкается головой мне в живот.

– Нет, я не могу! Какие-то все… – произносит она.

Счастливый гул катится сверху.

Господи! Вся в меня! Я тоже, придя в школу, был растерян: почему я один такой? Почему все уже знакомы между собой, ходят группами, то шепчутся, то смеются, смело окружают учителей, а я в стороне, натянуто улыбаясь. Почему отстал, что упустил? – сердце сжимается. Так и буду всю жизнь отдельно, хуже всех?

На первом уроке нам раздали тетрадочные листочки в клетку. Словно сейчас вот держу его в руке – серый, тусклый, нечеткий, как предстоящая жизнь, слегка мятый. И тупые карандаши. Сорок седьмой год! Задание: нарисовать на листке все, что хочешь. Тест, как сказали бы сейчас. Кто как размахнется, так, наверно, все и будет у него. И я – вижу как сейчас – робко, чуть нажимая, нарисовал уточку… поместив ее всего в одну тетрадную клеточку.

– Тут можно что-нибудь разобрать? – Училка, издеваясь, показывала именно мой листок, и класс хохотал. Нашла как сплотить учеников!

Но сейчас-то я, надеюсь, уже не такой? И Настька выправится! Нонна всячески пыталась рассмешить, растормошить Настю, а я смело поднялся по лестнице. Класс 1 “Б” еще полон: все, оказывается, понимают, что это за день, волнуются. Как начнется – так и пойдет. Не пробиться через кольцо родителей, окруживших молодую толстую училку, с цветами, хвалами, приглашениями в гости, ненавязчивыми рассказиками о своих выдающихся детях: “Он прям такой у меня! Весь в деда-полковника”. Понимают люди. А я – в стороне. Нет, похоже, не изменился. Наконец учительница поворачивается ко мне и слегка гаснет, не видя должного восторга в моем лице.

– А как там… Попова Настя? – спрашиваю весело (не выдавай проблем!).

– Попова?

Училка вздыхает. Не хочется портить общий праздник, но…

– Она… в детсадик не ходила у вас?

– Нет. Домашнее воспитание.

– Это чувствуется. Немножко отсталенькая она у вас.

“Отсталенькая!” Я сам воспитывал ее! Спускаюсь по мраморной лестнице. Настя, подняв голову, с надеждой смотрит… всемогущий папа все сделал?

– Поговорил. Все будет нормально!

– Как задачки? Решаете? – бодро спрашиваю я в очередной свой приезд. Они как раз с дедом сидят над арифметикой. Теперь возить Настеньку в город на выходные не получается: в субботу они учатся тоже.

– Решаем помаленьку! – Дед заговорщически подмигнул Насте, та почему-то обиженно отвернулась.

– А письмо как? – Вынул из ее сумки тетрадь.

– Писать я за нее не могу! – Дед обиделся на мои претензии, а Настя вообще выскочила из комнаты, стукнула дверью. Дед развел руками: вот так!

Бабка, поджав губы, молчала.

Как все повторяется – один к одному! Помню, как отец, вернувшись из командировки, с селекционной станции Отрада Кубанская (название осталось в голове), спросил у бабушки:

– Ну как он?

А я сидел в другой комнате, весь сжавшись, испуганный: сейчас подойдет?!

– Да неважно чего-то, – прошептала бабушка (но я слышал). Отец почему-то громко захохотал, сел ко мне за стол, где я маялся и страдал, обнял мощной рукой меня, лопоухого двоечника, и весело сказал:

– Сейчас мы отличника из тебя сделаем!

И сделал.

Помню морозный солнечный день. Я сбегаю по лестнице к отцу и раскрываю тетрадку. Прописи: “Лыжи, лыжи, лыжи”, и под “лыжами” – первая в моей жизни пятерка!

– Молодец! – хохочет отец. – На лыжах пятерку догнал!

Сколько прошло, а слово помнится!

Мы выходим с ним из школы. От мороза ноздри слипаются изнутри, в голубом небе сияет купол Преображенского собора. Обходим по кругу ограду церкви из цепей и трофейных пушек, сизых от мороза, отбитых у турок, как сказал отец. Ясно помню и ту яркую зиму, и красивый собор, и первую в моей жизни удачу.

И вот пришел мой черед выручать. Привожу ее из кухни, где она сидит, уставясь в окно, моргая, и сажусь за стол рядом с ней. Ну? Смогу я, как батя? Или, как говорит он ехидно, “кишка тонка”?

– Давай, Настя. Что вы там пишете? Да не бойся! Я тоже поначалу хуже всех писал!

А теперь зато вот какой! – гордо выпрямляюсь. Настя, вздохнув, открывает тетрадку… Да. Шок, конечно, случился.

– Что же ты пишешь так плохо? – вырывается у меня.

– А ты бы попробовал в такой тетрадке! – Она вдруг надулась.

Та-ак! Знакомый прием. “Виноваты обстоятельства”? Устраним! Листаю тетрадку. Да, типичное “изделие местной деревообрабатывающей промышленности”. Щепки в листе. Это не тетрадь, какое-то бездорожье и разгильдяйство. Страница колом стоит! Понимаю, кризис промышленности… Но еще, видимо, и экономия? Поворачиваюсь к тестю. Он как бы отстраненный, углубленный в газету, однако настороже.

– Какие есть в продаже – такие и покупаем! – говорит он.

– А другие бывают? – спрашиваю у Насти.

– Конечно! – выдает она, видимо, наболевшее. – У всех!

Тут, я гляжу, начало трагедии.

– И у соседки твоей по парте – тоже?

– Я одна сижу, – вздыхает она.

– Хорошо, – целеустремленно поднимаюсь я. – В городе поищу.

– И в городе нет! – произносит Настя. Горе ее уже, похоже, закрепилось. Так и дальше пойдет?

– Так где же берут их? – Тесть вступает уже воинственно, и для него это острый вопрос.

Я жду Настиного ответа: “Достают!” И тут я пас! Вступать в какие-то унизительные отношения?.. Вступишь! Это ты раньше был горд, а теперь как миленький вступишь в какие надо унизительные отношения.

– Из Москвы их привозят! – сообщает Настя страшную тайну, разведанную, видимо, с огромным трудом. – Говорят, магазин такой есть, на улице Горького! – Настя вздыхает, как по далекой стране, несбыточной мечте.

И это – проблема?!

– Ха! Так я как раз туда собирался! Сколько тебе штук?

– Правда, папа? – радуется Настя. У нее, оказывается, всесильный отец!

В Москву-то я, кстати, и не собирался. Хотя понимал, что надо. “Раздача” вся там! А ты – здесь. Пусть хоть несмышленый ребенок тебя научит, пустая ты голова! Попутно и свои устрою дела!

Первым делом, приехав в Москву, помчался за тетрадушками. Остальное все подождет. Мчался по улице Горького, от Кремля, вертел головой: “Где оно, наше счастье?!” В чем радость рождения детей? Вдруг чувствуешь, что делать для них еще приятнее, чем для себя! Удвоенная радость!

Пролетел до памятника Пушкину.

“Ну? – поглядел на него. – Где тут письменные принадлежности? Ты это должен знать: за главного тут!”

Неужто нет того сказочного магазина под условным названием “Аленький цветочек”? Как к Настеньке вернусь? Лопнула сказка?

Нет. Вперед! Улица Горького не кончилась еще.

Где же он? Жадно вглядывался. Нету! В одном из переулков зато увидал девичий силуэт из неоновых трубочек вроде как бы с цветочком во рту. Знак журнала “Юность”, в прошлом столь знаменитого, да и сейчас тоже… Зайти? После. Еще не всю улицу прошел. Сейчас – не твой интерес первый. Ее. И самопожертвование мое вознаградилось, когда уже надежду терял! Словно напряжением чувств его создал – крохотный магазинчик, мог бы и не разглядеть, если бы не так страстно всматривался!

Небольшое темноватое помещение. И – они! Знаменитой фабрики “Светоч”!

– Скажите, а в клеточку тоже есть?

– Пожалуйста! – улыбнулась красавица. Понимает, чай, что в сказочном месте работает!

Чуть не спросил было: а по сколько штук можно? Удержался.

Спокойно сказал:

– Пожалуйста, по двадцать пять штук. Этих и тех.

С улыбкою завернула. На улице, не сдержавшись, развернул. Открыл, провел по листу запястьем… Гладь! Вот оно, счастье! Прохладной гладкой страницей по щеке даже провел. Словно умылся. Ура!

Еле вспомнил про “Юность”, тормознул. Когда-то она была на улице Воровского, во дворе, в низеньком флигеле. Сирень цвела. И были там Аксенов, Гладилин, Вознесенский, Розовский, Славкин. Та славная эпоха прошла. Для меня так уж точно – как меж пальцев вода. Все теперь далеко.

А, зайду на радостях! Мало ли что. И оказалось – не зря. Витя Славкин остался! Радостно обнялись. Рассказал про тетрадушки – он хохотал.

– И во Владивосток бы поехал?

– Да!

В Петергоф я буквально летел на гладчайших крыльях этих тетрадок!

Однажды спросил Настю, смеясь:

– Сколько же тебе нужно их, тетрадок этих? Опять ехать?

И дела, кстати, в Москве заладились. Благодаря ей! Так что придирок никаких в душе не имел, хотел, наоборот, поблагодушествовать! Но Настя и дед такими “стукнулись” взглядами, искры посыпались, такой накал!

– Так она их раздает кому ни попадя! И в школе, и во дворе! – прошипела бабка.

– И что такого? – захохотал я. – Еще привезу!

Настя таким способом королевой хочет стать с монаршими милостями. Славу приобрести. И даже если она только мечтает об этом, уже хорошо.

– Конечно, Настенька! – произнес я. – Делай, как хочешь! Подружкам надо помогать. Ведь они тебе помогают?

В ответ почему-то молчание.

– Знаем мы таких подружек! – бабка проворчала. – Воровки все!

Оборотная сторона сказки. Ну у бабки, после того как их в сорок седьмом обокрали, воры все!

Однако тут и дед (долго крепился за газетой “Правда”) поднял глаза:

– Я тоже хотел вам, Валерий, сказать: не привозите больше этих тетрадок!

Вот так “спасибо”!

– Пач-чему?

– Один вред от них!

– Какой может быть вред от хорошего, Борис Николаич? – спокойно спросил.

– А такой! Слишком уж часто… – даже задохнулся, минут пять прошло, пока наладил дыхание. – Слишком уж часто новые тетрадки появляются у нее!

– Так что ж в этом плохого?

– А то плохо… – долго переводил дыхание. Дела Настенькины, похоже, за горло уже берут близких родственников. – …Что при этом старые слишком быстро исчезают!

– Я говорю, воруют! – басом Настя произнесла.

– Да? Воруют прям? – Дед перешел к сарказму. – Так уж им нравятся “лебедушки” твои?

“Лебедушки” – это двойки! – понял вдруг я.

– Какие “лебедушки”? – закричала она. – Папа! И ты мне не веришь?! – “оскорбилась” Настя.

Я промолчал. Что делать? Бьется! И другого метода у нее, видно, нет. “Характер бойцовский, отцовский!” – таким девизом я ее наградил. И давить не надо: каждый сам сочиняет свою жизнь! А дед, инженэр, аккуратист, не дает развернуться…школит ее, сказать честно, лучше меня. В ней проблема.

– Ладно! – зловеще усмехнулась. – Разбирайтесь тут…

Надеется, поругаемся?

– …а я пойду прогуляюсь.

Бабка всплеснула руками: “От каково!” Потом уставилась сквозь толстые окуляры на нас: “Ваше воспитание!”

Настя шумно надевала в прихожей пальто. Удержать ее? Перевести все в шутку?

– Что еще за прогулки такие? – всполошилась бабка. – Ночь уже на дворе!

– Полдесятого всего! – произнесла дочь. Заметил в первый раз, как ее губы могут “змеиться”!

– Не пущу! – Бабка встала грудью. Но Настя обошла. Щелкнул открываемый замок, потянуло сквозняком. Хлопнула дверь. Ушла-таки! Да-а. “Выход” вполне уже театральный. Драма! И всем нам роли подготовила – отрицательные, увы!

– Когда я был в этом возрасте, – переведя дыхание, заговорил дед, – и тоже попытался – один только, правда, раз – вести себя подобным вот образом, отец мой… покойный, – как нечто очень существенное добавил он, – разложил меня на скамье и выпорол как сидорову козу! И раз навсегда я поведение такое забыл! Больше уж подобным образом со взрослыми не разговаривал. Правильно считали: учить жизни надо еще тогда, когда дитя помещается поперек скамьи, а когда только вдоль, тогда поздно!

Так поперек скамьи она помещалась как раз у вас! А у нас – уже нет! – хотел сказать я, но осекся. Благодарить надо его.

– Где тетрадки мои, я понял, – дружески заговорил я. – Но нам со своей стороны надо суметь сделать так, чтобы ей не захотелось тетрадки выкидывать. Чтобы “лебедушек” не было в них.

– А я чем занимаюсь?! – воскликнул с горечью дед. – Все вечера с ней сидим!