Текст книги "Новый путь (СИ)"

Автор книги: Валерий Большаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Огромную, – горячо вспыхнул я. – ВТСП – это линии электропередач без потерь. Сейчас больше трети всей выработанной энергии просто греет провода! ВТСП – это сверхмощные генераторы и электродвигатели, соленоиды и трансформаторы…

– Хватит, хватит! – поднял руки Олейник, смеясь. – Убедили!

– Миша еще и программы пишет для ЭВМ, – похвастался Ромуальдыч.

– Ой, да ладно… – заворчал я, вытаскивая папочку. – Тут небольшой подарочек для вас, Василий Федорович… – видя, как в глазах полковника шевельнулось недовольство и разочарование, я усмехнулся: – Для всего вашего Комитета.

Развязал тесемки и выложил на стол укушенные скрепкой желтоватые страницы. Заинтересовавшись, Олейник пролистал мой «подарочек».

– «Бигин. ИнФайлСтрим равно… – выдал он с запинкой. – Ти-ФайлСтрим. Крейт (ИнФайл, эф-эмОпенРид); АутФайлСтрим… ГетКейз». И шо это такое?

– Программа, – любезно ответствовал я. – Тут в основе – моя вариация Бэйсика, а он англоязычен.

– Ясно, – бодро откликнулся Василий Федорович. – А, вот примечания! Ну, хоть по-русски… Хм… «Цикл распаковки»… «Очистка буфера битов»… «Заполнение стека», «Заполнение матрицы», «Первый шаг шифрования с ключом»… – склоняя голову и потирая двумя пальцами мочку уха, он спросил «Охотника»: – Ты хоть что-нибудь понял?

– Ни бум-бум, – покачал тот шишковатой головой.

– Это специальная программа, – объяснил я, стараясь не выказать мальчишеского чувства превосходства. – Алгоритм симметричного шифрования с длиной ключа в сто двадцать восемь бит. Можно и попроще. Если убрать почти половину, получим программу с ключом в шестьдесят четыре бита. А для пущей криптостойкости в ней используется еще один алгоритм – словарный, для сжатия данных.

– Етта… Дошло? – ухмыльнулся Вайткус.

Полковник глянул на него, как на пустое место, и затеребил другое ухо.

– То есть, я прогоняю донесение через эту вашу программу, и шлю… ну, допустим, из нашего посольства в МИД, – медленно проговорил он. – А там стоит такая же машинка… электронно-вычислительная… и декодирует шифровку?

– Именно, – кивнул я.

– А если перехватят? – быстро спросил Олейник. – Скоро расшифруют?

– Ну, если с помощью хорошей ЭВМ… – прикинул я. – Месяцев за девять. Но это, если всё сообщение полностью, а если только часть… Вероятному противнику жизни не хватит на расшифровку!

– Берем! – хохотнул полковник, жадно сгребая папку.

Вайткус очень выразительно прочистил горло, гуляя взглядом по потолку.

– А, ну да… – смутился Олейник, и задумался, потирая подбородок. – Сейфы в этом вашем… Центре имеются?

– Обязательно, – Ромуальдыч кивнул с величием царствующей особы. – Ворота стальные, на окнах решетки.

– Сигнализация?

– Нету.

– Плохо… – потерев подбородок, Василий Федорович перешел на щеку. – Мы вот шо сделаем. Я тут в командировке и… Познакомьтесь – капитан Славин!

Великан добродушно улыбнулся. Он сидел в напряженной позе, уперев руки в колени, словно страхуясь. Сломается стул, а он устоит, не растянется на полу…

– Пройдешь с товарищем Вайткусом в Центр НТТМ на Карла Либкнехта – это здесь рядом, осмотришь там все и доложишь. Будем думать, как ваш «ящик» от шпиёнов уберечь!

Славин с облегчением встал.

– Есть, товарищ полковник! – пророкотал он.

– А вечерком… – Олейник живо потер ладони.

– Сообразим! – заключил Ромуальдыч с ухмылкой.

Среда 15 октября 1975 года, день

Первомайск, улица Робеспьера

Всю ночь дул и выл холодный ветер, пугая близостью зимы. Резкими порывами он гонял мусор, вертя пыльные вихорьки и трепля белье, вывешенное на балконах. Иногда прищепки не выдерживали напора, и пеленки срывались, мечась в потемках перепуганными птицами. Стонали и качались деревья, безнадежно клоня верхушки. Словно рои суматошных желтых мотыльков, кружились листья, шурша по асфальту, а порою жестяной подоконник ловил короткие очереди дождевых капель.

К утру буря стихла и тополя застыли в сонной истоме. Лишь тающий на солнце холодок напоминал о ночном неистовстве. Потрепанный город спешно прихорашивался – дворники ширкали метлами, жилички бродили по газонам, разыскивая упорхнувшую галантерею, а электрики, звякая «когтями», лезли на столбы.

Часы показывали полпервого, когда я спрыгнул с подножки автобуса у начала улицы Робеспьера. Застройка здешняя сплошь одноэтажная – частный сектор. В две шеренги построились основательные, добротные дома. На огородах крикливо лаялись дебелые хозяйки, а им вторили брехливые псы.

Дом Сосницких я отыскал сразу. Его замшелая крыша из старого шифера тонула в буйных зарослях одичавших яблонь, а подслеповатые оконца с резными облупленными наличниками едва выглядывали поверх травяных дебрей. Покосившиеся сарайчики, проломленные доски крыльца, ржавая водосточная труба – всё изнывало по умелой мужской руке.

Цепь не лязгала, выдавая собаку, лишь пара тощих кур бродила по двору в тщетных поисках чего-нибудь поклевать. Оглядев мирно пустующую улицу, я прошел в дом. Стеклянная фляжка с водой, «заряженной» давеча, оттягивала левый карман моей куртки, бутылка «Жигулевского» – правый.

«И тебя вылечат! – звучало в памяти. – И меня вылечат!»

Пахнуло спертым воздухом, пропитанным тоскливым запахом лекарств, и мне навстречу вышел Сосна, расчесывая волосы пятерней – его предплечье обвивала умело наколотая змея. В неряшливых шароварах и в застиранной майке, Юрка был хмур и зол, как рекомый альпинист, а увидев меня, сильно вздрогнул. И тут же, в приливе раздражения от испуга, затейливо выматерился.

– Ты чего сюда приперся? – процедил он, сжимая кулаки.

Я всмотрелся в жесткое, отчаянное лицо Сосницкого. Меня поразило сходство с селфи, сделанным тридцать лет спустя. Только сейчас в зеленых, чуть навыкате глазах плескались боль, страх и беспомощная злость, а в будущем Юркин взгляд обретет пугающую, мертвящую пустоту. Не подобает уголовному авторитету баловаться всякими эмоциями, любить или даже ненавидеть. Холодный и скользкий, «Змей» ловко уворачивался от карающей руки – он убивал свидетелей. Всех. «Змей» сел лишь в самый первый раз, когда зарезал своего отца – ровно за месяц до выпускного.

Но пока это всего лишь мой одноклассник, загнанный в ловушку бытия.

– По делу приперся, – спокойно парировал я. – Отец дома?

Юра вскинул голову.

– А зачем это комсоргу батя занадобился? – встопорщил он все свои иголки.

– Затем, что тебе учиться надо, а не уворачиваться от зуботычин, – отрезал я.

– Спит он, – насупился Сосницкий, и снова в его глазах всплыл перепуг. – Шел бы ты отсюда, комсорг! – сумрачно добавил Юрка. – Батя по трезвянке проснется, а когда не выпивши, он бешеный просто.

– Ладно, с ним потом, – небрежно отмахнулся я. – Мама твоя где лежит?

Не дожидаясь Юркиной реакции, я откинул занавеску и шагнул в небольшую уютную спаленку. Вязанная из лоскутков дорожка на полу, беленькие занавески с вышивкой, розовый абажур с бахромой, простенькая икона на полочке с засохшим букетиком – всё навевало сельские мотивы крайних сталинских лет. А на огромной железной кровати, почти не продавливая панцирную сетку, лежала маленькая худенькая женщина с лицом страдающей мадонны.

Ее некогда пышные волосы поредели, растеряв былой блеск, потухли и зеленые колдовские глаза, а тонкие черты лица как будто застыли в отражении скорби.

– Здравствуйте, Тамара Алексеевна, – я присел на гнутый венский стул. – Меня зовут Миша, я учусь в одном классе с Юрой.

– Здравствуйте, – прошелестела Юркина мама, и глаза ее тотчас повлажнели.

– Терпеть не могу, когда мне сочувствуют, и вас не буду этим донимать, – поерзав, я осторожно, чтобы не выронить стеклопосуду, стянул с себя куртку, и покосился на Сосну, топтавшегося на пороге. – Ваш диагноз я узнал в горбольнице. Скажите, ходить совсем не удается?

– Зачем… – враждебно начал Юрка, накаляясь.

– Заткнись, – вежливо осадил я неуспевающего.

– Садится могу, – сбивчиво пробормотала Сосницкая, слабо пошевеливаясь. – Ноги спущу, а дальше – все, не идут. На костылях только…

– Понятно… – затянул я, почти физически ощущая надрывные мольбы, год за годом полнившие этот деревенский будуар, и те робкие надежды, что угасали, опадая иссохшими лепестками. – Послушайте меня. За городом живет один древний старец… Полжизни он провел в монастыре, будучи тамошним лекарем. Ну, это известно всем, а вот дальше начинается тайна, которую знает лишь один из мирян – я. И очень прошу никому ее не открывать, никогда и ни при каких обстоятельствах!

– Да-да-да… – прошептала, задыхаясь, Тамара Алексеевна. Ее расширенные глаза заволокла безумная вера в чудо.

– Старцу ведом ход в одну пещерку, – вдохновенно врал я, приглушая голос. – Она где-то на берегу Синюхи, в скалах. В той пещере бьет источник… Вернее, еле капает – за год набирается едва пара стаканов. Но вода та – целебная. На ней старец заваривает разные травы, и лечит людей. Я выпросил у него полбутылки снадобья. Для вас. – обернувшись к растерянному Юрке, сказал: – Что стоишь? Чашку неси.

Сосна безмолвно, безропотно ринулся на кухню, и вскоре вернулся, протягивая граненый стакан.

– Чашек нет… – завиноватился он.

– Сойдет, – я отвернул крышечку на фляжке, и налил болезной. – Выпейте.

Юркина мама до того разволновалась, что удерживать стакан пришлось сыну.

– Оставляю фляжку вам, допьете завтра.

– И шо? – нервно вытолкнул Сосна. – Поможет?

– Должно.

– Господи, неужто… – пробормотала женщина, откидываясь на подушку. – Господи!

– Выздоравливайте, – мягко сказал я, касаясь тонкой руки страдалицы.

В это самое время в глубинах дома что-то со звоном упало, и взревел грубый голос:

– Т-твою мать! Юрка-а!

Тамара Алексеевна, казалось, еще больше усохла, съеживаясь от страха.

– Сейчас пошлет за самогонкой… – тускло забормотал Сосна.

– Сиди здесь, – решительно сказал я, вытягивая за горлышко бутылку коричневого стекла.

– Батя, он…

– «И его тоже вылечат!»

Поплутав в полутемном коридорчике, я выбрался в просторную комнату, где на диване, путаясь в серых простынях, покачивался кряжистый мужик с испитым, словно опухшим лицом. В углу копилась стеклотара – прозрачные водочные бутылки и темно-зеленые из-под вина, а ближе к лежбищу, на табуретке, развалилась ржавая, истерзанная селедка, и кис ломоть хлеба, мякнувший в лужице пролитого самогона, мутного и вонючего – местные умелицы гнали его из сахарной свеклы.

Юркин батя, отряхивая заношенную футболку, недоуменно вытаращился на меня. В потухшем взгляде тлел огонечек лютости, готовый полыхнуть.

– Меня, как и тебя, зовут Петровичем, – начал я, улыбаясь самой неласковой из своих улыбок. – Твой сын учится со мной в одном классе. На-ка, поправь здоровье!

Я откупорил пиво – из горлышка завился «дымок».

Алкоголик, хулиган и тунеядец жадно выхватил бутылку и присосался – загулял острый кадык.

Я молча наблюдал за ним. Пока до Сосницких добирался, всё сосуд с «Жигулевским» оглаживал, как Алладин – лампу…

Скоро неведомо как заряженная жидкость облегчит похмельные страдания Петровича и впитается в кровь. Алкогольдегидрогеназа разложит остатки этанола, другой фермент развалит сосудистый яд – ацетальдегид, но самое интересное произойдет в коре и подкорке – начнут перестраиваться дендритные шипики нейронов…

– Ух! Сма-ачно как! – Юркин отец рыгнул, отставляя пустую бутылку, отер ладонью мокрые губы. Замер, словно прислушиваясь к исцеленному нутру.

– Что, не «торкает»? – усмехнулся я. – И не будет, отныне и во веки веков. Аминь. Тебя вылечили!

Петрович, сидевший раскорякой, взвился, шлепнув об пол белыми волосатыми ногами.

– С-сучонок!

Кулак свистнул мимо моей щеки, а я прянул в сторону, испытав мгновенный испуг – тело отказывалось переходить на сверхскорость. Нет, убыстрить движения мне удалось, но очень уж вяло. Еще мне только этого не хватало! Временный сбой в моем ненормальном организме? Или – всё? Бли-ин…

Я увернулся от хлёсткого маха, врезав обратной стороной кулака по небритому, вялому подбородку. Белотелого и краснолицего Сосницкого повело, я добавил, но экс-алкоголик отшагнул, встряхнулся – и замолотил кулаками. Мне удалось отбить прямой в голову, пропуская пару болезненных тумаков по корпусу. Выставил блок на правый хук, так Петрович меня левым достал. Упасть мне не дал фундаментальный гардероб, и я, морщась от боли в сбитых костяшках, перешел в контратаку.

Страх зашкаливал – чуть ли не впервые в жизни я сцепился с противником, не пользуясь бонусом сверхспособности. Но и злость вскипала во мне, как молоко, готовое сбежать.

От удара локтем главу семейства снесло на ложе, источавшее миазмы, и он сжался, часто, хрипло дыша и постанывая.

– Уже и болеть не дают, да? – я присел на диванный валик, отпыхиваясь и потирая скулу – после скользящего удара она онемела, будто новокаин вкололи. – Слушай меня внимательно. Тебя не просто вылечили, тебя спасли! Попробуй стать тихим и смирным. Даже словом, даже взглядом не задевай своих родных! Иначе Юрка тебя убьет. Но не это самое поганое! Все только обрадуются твоей смерти, понимаешь? Доходит? Твоя жена и твой сын испытают счастливое облегчение, когда ты наконец-то сдохнешь! Закопают тебя – и забудут, никто даже слезинки не прольет. Дошло? Пробрало? Ду-умай!

Петрович смотрел на меня, вздрагивавшей пятерней утирая розовые слюни. Я встал, и он шарахнулся, прикрываясь руками и коленом.

«Кажется, воспитательная работа пошла впрок, – подумалось сквозь брезгливость. – А если не усвоил, повторим пройденное…»

Пальцы мои дрожали, и я сжал их в кулак. Не надо «воспитуемому» видеть, что меня самого мучают страхи. Это контрпродуктивно…

Тот же день, позже

Ленинград, улица Кронверкская

Лофтин плавно вырулил, минуя условное место «Максим» – телефонную будку на углу проспекта Горького, и свернул на Кронверкскую.

«О, мой бог…» – вздохнул он.

До чего ж было хорошо и безопасно топтать ковры ООН! Не то, что в этом ужасном СССР – выглядываешь в окна машины, как боязливая улитка из своего хрупкого витого домика. Чужая, опасная земля… Странные советские люди…

Неброско, немодно, но опрятно одетые ленинградцы брели за стеклами «Хонды» или бодро шагали, набивались в угловатые желтые «Икарусы» или закупали ворохи газет, лопали мороженое или спорили – возможно, о смысле жизни или о К-теории Гротендика.

Величайшие герои и красивейшие женщины – здесь!

Дэниел кривовато усмехнулся. Наверное, это почетно и славно – быть врагом СССР…

Вице-консул шепотом выругался – снова нарастает, душит и морозит проклятое беспокойство, угнетая сознание.

С начала лета, если не с весны, он ощущает себя играющим в жмурки мальчиком. С завязанными платком глазами, сотрудник опергруппы ЦРУ неуверенно топчется, поводя руками, а вокруг шастает вероятный противник, бесплотный как тень…

Что-то происходит в стране пребывания, что-то пугающее и восхищающее – недвижная громада пришла в движение. А ему не удается выяснить ни причин, ни следствий, как тому глупому крысенку, что скребется по кренящейся палубе «Титаника»!

Куда, например, делся его агент Казачков? Этот жадный тип со сговорчивой совестью и растяжимыми принципами, работал младшим научным сотрудником в засекреченном институте – Физтехе имени Иоффе. Мечта вербовщика! И что же? Еще в сентябре Миша Казачков[9]божился, что одарит ЦРУ полным списком сотрудников 2-го отдела «Большого дома» – с фамилиями, служебным положением, приметами! И пропал.

Каждую среду, между десятью и одиннадцатью часами, агент должен торчать на углу Невского и Герцена, терпеливо ожидая, проедет ли мимо «Хонда» с дипломатическими номерами. Показалась? Стало быть, ровно в полночь добро пожаловать на приватную беседу в подъезд дома Лофтина – через черный ход.

Тишина и пустота! Уже четвертую неделю подряд.

Если писать стихи по-русски, слово «пропал» рифмуется с «провал»…

– Shi-it… – зашипел Дэниел.

Вздрогнув, он узнал неприметное здание по четной стороне Кронверкской – дом номер шестнадцать.

«Чуть не пропустил!»

Приглядевшись, вице-консул расплылся в улыбке облегчения и хвастливого торжества – под аркой подворотни краснела пятерка, старательно выведенная губной помадой. Персональная цифра «Немо»! Агент сигналит о закладке в условном месте «Сорок».

– Slava bogu! – выдохнул Лофтин, и чуть-чуть прибавил скорости.

Глава 4.

Четверг 16 октября 1975 года, вечер

Первомайск, улица Советская

Встречать маму мы вышли пораньше. До прихода «ПАЗика» с Помошной оставалось еще полчаса.

Солнце село, ветерок стих совершенно, и запад пламенел рваным полотнищем, источая все оттенки красной линии спектра – от нежно-розового, как зачин нового утра, до исчерна-багрового тона ночной тьмы, что кроет тление углей.

Стеклянный автовокзал бесшумно пылал, отражая закатные краски – наступал конец и светлого дня, и рабочей суеты. Лишь недовольно урчал белый «ЛАЗ», отправляясь в Конецполь – последние пассажиры, задержавшись в райцентре, спешили до дому.

– Ждём-с, – изрек я, присаживаясь на лавочку.

Настя понятия не имела о телевизионном креативе будущих лет, но поддержала меня, плюхаясь рядом:

– Сидим-с! Так-с…

Ёрзая, она притиснулась мне под бочок.

– Соскучилась, чучелко? – я обнял сестренку.

– Угу… – вздохнула Настя.

– Скоро уже.

– Угу…

А закат нынче – роскошь и невидаль. Полыхает в полнеба, как в тропиках, будто колоссальный красный флаг полощется. Даже серп с молотом можно высмотреть – во-он то облачко-загогулину, золочёное лучами.

Я, словно вторя сестричке, тихонько вздохнул. Никого в мире не заботит судьба СССР. Враги сочиняют коварные многоходовки, мечтая развалить «Империю зла», а свои твердо уверены в нерушимости пролетарской сверхдержавы. Одному мне видно, как подгнивают устои, как убийственная ржа разъедает умы и души. Иногда просто изнываешь от желания крушить, ломать, хватать за грудки и орать в лицо: «Да проснитесь же вы! Оглянитесь, ужаснитесь, охните! Закатайте рукава – и за дело!»

Нельзя. Время баррикад еще не наступило. Надеюсь, и не наступит. Не сойдутся две ненависти на улицах, не забрызгают асфальт красным и страшным…

– Едет! – вздрогнула Настя, прислушиваясь. – Так… Да точно!

По улице, фырча мотором, прокатил лобастый «ПАЗик», сворачивая на пустынную площадку перед автовокзалом. Мелькнуло за окошком милое лицо, такое знакомое, родное. Свое.

– Побежали!

Выпустив грузную тетку с чемоданом, автобусик качнулся, а вот и наша студентка, комсомолка и просто красавица. Разумеется, глаза на мокром месте…

– Ой-ё-ё, ёжечки ё-ё! А похудели-то как!

Нагруженная ручной кладью, мама бросилась нас целовать и обнимать, да с такой страстью, что можно было подумать, будто нас с нею в детстве разлучили, как в индийском кино.

– Да ты шо? – возмутилась Настя, вырываясь из жарких объятий. – Я на целый килограмм поправилась! Меня Мишенька закормил совсем, вон какая толстая стала!

– Нормальная ты стала, – сказал я, и отобрал у матери обе сумки.

– Ой-ё-ё, чемодан оставила! – запричитала мама и полезла в салон.

Улыбчивый парнишка-шофер протянул ей багаж.

– Не забывайте.

– Ох, спасибо!

Я поднял сумки, прикидывая вес. Ту, что полегче, доверил сестричке, а у мамы отнял увесистый чемодан.

– Мишенька, он тяжелый! – забеспокоилась она. – Давай, я понесу.

– Фигушки! – напрочь отрезал я. – Тащи свою сумочку.

Дочка хихикнула, цепляясь за родительницу. Так они и пошли, держась за руки, походя на сестер или подружек.

– Ма-ам, – затянула «младшая», подлащиваясь. – Мам, трудно было?

– Да нет, доча, – живо прозвучало в ответ. – Это ж установочная сессия. Непривычно просто.

– Привыкнешь! А у папы была?

– На выходных ездила… Ох! – «старшая» виновато посмотрела на меня. – Сына, не выйдет у нас, чтоб и Новый год, и новоселье. Это что-то с чем-то! Дом только к лету сдадут…

– Ну, и ладно, – пожал я одним плечом – другое оттягивал чемодан. – Так даже лучше. Доучусь хоть со своим классом! И выпускной не пропущу.

– А-а… – растерялась мама. – А физматшкола?

– Да ну ее… Смысла нет! И вас тут одних не брошу, а то разбалуетесь.

– Ой, кто бы говорил! – затянула Настя с ехидцей.

– Подожди… – между маминых бровей залегла складочка. – Но ведь сам Колмогоров…

– Я с ним поговорю, объясню все, – заверил терпеливо. – Он поймет.

– Мы скоро будем где-то там проезжать, на осенних каникулах! – прощебетала сестричка. – У нас экскурсия в Ленинград!

– У нас? – изобразил я легкое недоумение.

– Ма-ам! – заныла коварная Настя. – Миша меня с собой брать не хочет! Скажи ему!

– Чучело, экскурсия – мероприятие не для всех, – сказал я назидательно, – а только для тех послушных мальчиков и девочек, которые радуют учителей своим примерным поведением и прилежно занимаются в десятом «а» классе.

– Так я тоже радую! – уширила сестренка свои хитрые глазки. – Изо всех сил. А прилежно заниматься… так ты ж мне не даешь!

– Я?!

– Ну, да, – убежденно сказала Настя. – Совсем не подтягиваешь отстающую. Комсорг называется!

– Подождите, подождите, – загасила мама разгоравшийся спор. – Какая еще экскурсия?

– Бесплатная, в Ленинград, на три дня, – отчитался я – Ну, это не считая дней приезда и отъезда. Райком нас так наградил…

– А взрослые там будут? – подозрительно спросила родительница.

– А як же! И Циля Наумовна, и военрук, и экскурсовод.

Признаться, я немного переживал, ведь мама могла меня и не отпустить. А канючить или сцены устраивать – слишком уж унизительно.

– Ты мне, давай, зубки не заговаривай, – душевно сказала студентка, спортсменка и просто красавица, тут же надувая губы. – Хотите меня бросить, да?

– Мамулечка, мамулюшечка! – заговорил я с чувством. – Да как ты могла такое подумать? Мы ж тебя любим, как… как не знаю, кого! Особенно я!

– Нет, я! – Настя облапила мамулю, ластясь, но вовремя вспомнила, от кого зависит ее поездка, и притиснула меня, сладко воркуя: – Ладно, ладно, ты… Если с собой возьмешь!

– Ну, ты и шантажистка! – рассмеялась мама.

– Эх, Настька, Настька… – попенял я, хватаясь за ручку чемодана левой рукой.

– Эх, Мишка, Мишка… – передразнила меня сестренка.

– Настюха!

– Мишуха!

Наша заочница ласково обняла обоих «деточек».

– Да езжайте уж, – вздохнула она, гладя чад своих. – Миша, под твою сугубую ответственность!

– Есть, товарищ командир! – дурашливо ответил я, перекладывая чемодан обратно в правую руку.

– Тяжелый, да? – запереживала мама. – Там книги! Пособия всякие, учебники… – тут ее озабоченный голос мгновенно изменил тональность. – А еще я кофточку себе купила гэдээровскую, такую, цвета кофе с молоком. Как раз под мои «лодочки»!

– Так… А мне? – встревожилась Настя.

– И тебе, – мать погладила ее по голове, перебирая пряди, склонные виться. – Маечки чешские выбросили в ЦУМе, и туфельки, я нам обеим взяла. Только померить надо, а то вдруг малы.

– Быстро чехи с немцами раскрутились, – хмыкаю удоволенно.

– Да-а! – с оживлением подхватывает заочница, понимая по-своему. – Даже очередей больших не было, я всего полчаса отстояла в «Лейпциге». Так это Москва! А Таня – она из нашей группы – рассказывала, что к ним в Свердловск тоже дефицит завезли. Где-то в конце августа. Чайные сервизы югославские – знаешь, такие, с «сердечками», – сумочки венгерские, игрушки гэдээровские…

– Здорово! – жмурюсь я.

Мне даже показалось, что чемодан сбавил вес. Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселей!

Пятница 17 октября 1975 года, утро

Москва, Сретенка

Из ворот вынеслась «Волга», глухо ревя «чаечным» мотором. Черной тенью крутанулась вокруг памятника Дзержинскому, помчалась к Старой площади, но не доехала, свернула на Хмельницкого.

С улицы на улицу, отрываясь от возможного преследования, «ГАЗ»-24-24 то степенно катился, то вдруг лихо набирал скорость, кружа и путая след.

Андропов усмехнулся, вольготно раскинувшись на заднем сиденье, надвинув шляпу на лоб и подняв воротник плаща. Его забавляла эта игра «в шпионов» – будто и вправду уходишь от погони! Сердце живее качает кровь, застоявшуюся в кабинетных бдениях, а в глубине души тлеет мальчишеский азарт.

Юркнув в очередной переулок, «Волга» вылетела на Сретенку, где все дышало старой, чуточку провинциальной Москвой.

– Приехали, Юрий Владимирович, – доложил водитель, взглядывая в зеркальце. Машина мягко затормозила в тихом дворике.

– Всё, как всегда, Игорь, – откликнулся председатель КГБ.

– Есть!

Дверь подъезда стояла распахнутой настежь, как рот зеваки, а рядом маячил мужчина лет тридцати, в кожаной курточке и линялых джинсах, словно копируя Алена Делона. Он узнал прибывшее начальство, но не подал виду – попыхивал сигареткой, щуря глаза от сизого дыма, да рассеянно следил за студенточками на качелях, листавшими потрепанные конспекты. Уж больно зазывно круглились голые коленки.

Соблюдая правила игры, Андропов не вошел в подъезд, а стремительно ворвался. Раскрытые дверцы лифта ждали его. Влетев по инерции в кабину, он утопил кнопку «4», и выдохнул – всё, кончилась беготня.

У дверей конспиративной квартиры Юрия Владимировича встречал генерал-лейтенант Питовранов, высокий, статный, с умным и спокойным лицом ученого. Официально, по всем документам, Евгений Петрович занимался финансовой разведкой – кодовое название «Фирма». Прикрытие выбрали идеальное – Питовранов числился первым замом председателя Торгово-промышленной палаты. И никого, даже подозрительных дедов из Политбюро, не насторожило, что «Фирма» находилась в оперативном подчинении у Андропова. Получалось, что Е Пэ, как звали Питовранова свои, руководил личной разведкой председателя КГБ! А что делать? Надо же было как-то перепроверять информацию по линии ПГУ или ГРУ…

– Здравствуйте, Женя, – обронил Юрий Владимирович, проходя в квартиру.

– Здравия желаю! – четко ответил генерал-лейтенант, закрывая дверь за обоими. Выглядел он, как дипломат, часто выезжающий за рубеж – в ладно сшитом костюме, при галстуке, а очки в модной оправе прятали строгие глаза.

Скинув плащ, Андропов прошагал в полутемную, бедно обставленную комнату, прямо к накрытому столу. Налив бокал белого «Либфраумильх», он выцедил вино, смакуя, и закусил малюсенькими, с конфету, слоеными пирожочками с капустой. Хорошо…

– Ну, рассказывайте, что там у вас, – председатель КГБ вольно развалился в кресле.

– Есть свежая информация из Штатов, Юрий Владимирович. Миссия «Интеграл» идет точно по плану. Максим Вальцев, оперативный псевдоним «Гвидон», вполне натурально сыграл Миху… э-э… объект «Ностромо».

– Мне известно, кого он там изображает, – тонко улыбнулся Андропов. – Что новенького?

– Вальцева и его напарника, Степана Вакарчука, перевели с базы в Колорадо поближе к столице. Сейчас оба находятся в вашингтонском предместье Арлингтон. С ними куратор – Джек Даунинг.

– Тот самый? – приподнял брови председатель КГБ. – «Айвен» с Чайковки?

– Да, Юрий Владимирович, тот самый. Профессионал. Служил в морской пехоте, окончил Гарвард, по-русски говорит без акцента, да и китайский для него, как родной.

– Понятно… – Андропов снял очки, и отер лицо, жмурясь и морща нос. – Ну, форсировать с «Гвидоном» не будем, а то еще засветим. Пусть американцы получше заглотят крючок с наживкой, желательно, вместе с поплавком!

Питовранов кивнул.

– Колби уже доложил о предикторе Джеральду Форду. Если тот поверил, то обязательно спросит о втором сроке – и мы вступим в игру.

– Понятно… Годится. Что по Польше?

– Информация подтверждается, Юрий Владимирович, – генлейт деловито пролистал распечатки, лиловые от печатей и штампов. – Мои люди в ПОРП[10] сообщают, что объем зарубежных займов уже превысил все разумные пределы. Да, уровень жизни поляков временно повысился, но инфляция тут как тут. Идея, вроде бы, была неплоха – отгрохать на деньги империалистов современные заводы, а потом толкать на Запад продукцию. Однако пшеки не учли, что рынок давно поделен, да и кризис бродит по обе стороны Атлантики. Если все так и дальше пойдет, то уже через пару лет Польша будет вынуждена тратить на обслуживание внешнего долга до девяноста процентов всей выручки от экспорта! И толку тогда от тех займов? В рабочей среде нарастает брожение – это выглядит естественно, если не знать, что недовольство умело раздувают из-за рубежа. Особенно стараются ЦРУ и немецкая БНД, а главное подполье окопалось в Варшаве, Гданьске и Кракове – католики, студенчество, интеллигенция всех мастей…

Андропов шлепнул ладонью по столу, останавливая Е Пэ.

– Для зачина довольно, – пробурчал он. – По всему выходит, что Миха гасит сразу два кризиса – нынешний ближневосточный и будущий польский… Хотя почему – будущий? Недовольство уже зреет! Цены растут, и полякам это оч-чень не нравится. Да и не столь давние расстрелы тоже памятны. Так что американцам и этой… – Ю Вэ выговорил по слогам: – Бундес-нах-рихтен-динст остается лишь подкидывать дровишек в костер. Кстати, о БНД. В прошлом году немцы завербовали парторга вашего отдела,[11] Лёньку Кутергина. Оперативный псевдоним – «Виктор».

Питовранов побледнел. Вздрагивающими пальцами распустил узел галстука.

– Это… от Михи? – сипло выговорил он.

Юрий Владимирович кивнул. Его резануло жалостью. После смерти Сталина Женьке досталось крепко, он едва не угодил в отверженные, как соратник Берия. Хрущев до поноса боялся Лаврентия Палыча, потому и мстил за свой страх. Досталось не только «великому и ужасному» наркому, но и «верным бериевцам», вроде Судоплатова или Питовранова.

Обида гложет Е Пэ. Ну, несправедливо же! За что его задвинули на обочину, обошли чинами и званиями? За верную службу?

И не потому ли Женя стал падок на лесть? Не хватает ему похвал да наград, а Кутергин умеет пылко лизать начальственный афедрон…

– Вы слишком долго спускали… хм… шалости своему заму, – чуть заметно скривился Андропов. – Сколько раз его ловили на излишнем любопытстве? Да сядьте вы, а то еще грохнетесь!

– Эге-ге… – тоскливо затянул Питовранов, усаживаясь. – Все так неожиданно…

– Ожидаемо, – метнул председатель КГБ, насупясь.

– Это Крючков пристроил Лёньку! – встряхнулся Евгений Петрович. – Я знал, что Кутергин – «засланный казачок», так ведь свои же… Володька весь на нервах был, до того вызнать хотел, чем же мы тут, в отделе, занимаемся!

– Я в курсе, – Андропов поднялся, махнув рукой суетливо дернувшемуся Е Пэ – сиди, мол, – и прошел к двери на балкон, задернутой плотными шторами. Раздвинул их чуток, впуская день. Через двойные рамы тяжело продавливались уличные шумы. – Отсюда окна моего кабинета видать… Надеюсь, ваш зам не посвящен в детали операций «Интеграл» и «Ностромо»?

– Нет-нет! – заторопился Питовранов, привставая. – Все известно только мне одному!

– Годится, – помягчел председатель КГБ. – Крючкова я сам поставлю в известность, а то он с ума сойдет от беспокойства. Ничего пока по Кутергину не предпринимайте. Подумаем, как его лучше использовать. И вот что… Выпейте-ка!

– Я?.. – растерялся Е Пэ.

– А кто ж еще? – хмыкнул Ю Вэ. – Давайте, давайте! И чего-нибудь покрепче, а то вы бледный впрозелень. Коньячку себе плесните, или водочки… Подлечитесь!