Текст книги "Помор"

Автор книги: Валерий Большаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 7
КРОВАВАЯ СИЕСТА

На следующий день дилижанс подъезжал к Сан-Антонио – местные звали его «Сан-Антона». Это был сонный, пыльный городишко, основательно прожаренный солнцем. Лишь у реки с одноимённым названием держалась прохлада – сюда, к набережной Пасео-дель-Рио, в тень тополей и альгаробо,[81]81
  Альгаробо – рожковое дерево.


[Закрыть] сбредались жители в часы знойной сиесты.[82]82
  Сиеста – послеобеденный отдых в странах с жарким климатом. Жители пережидают самый зной в тени, устраивая себе «тихий час» и сдвигая «режим дня» до поздней ночи.


[Закрыть]

В Сан-Антонио многое отдавало стариной – по американским меркам. Испанские миссионеры добрели до этих мест в самом конце XVII века и основали рядом с индейской деревней крепость Аламо, где нынче паслись козы.

Места тутошние были сухие и жаркие, и городок казался продолжением пустыни, сохраняя в себе её жёлтые и бурые тона. Каменные особняки терялись в массе строений, сложенных из адобе – саманного кирпича. Толстостенные, плоскокрышие, с торчащими концами балок-вигас, дома зажимали узкие улочки, пряча зелень во внутренних двориках-патио.

Местные мексиканцы, которых здесь прозывали «теханос»,[83]83
  То есть техасцы – ранее Техас принадлежал Мексике, но в начале XIX века эту новоявленную страну, совсем недавно бывшую Новой Испанией, трясло от политических баталий, поэтому техасцы провозгласили независимость. Мексиканскому диктатору Лопесу де Санта-Анне это не понравилось, и началась война. В марте 1836 года произошла знаменитая оборона форта Аламо, а в апреле техасские части под командованием Сэма Хьюстона разбили мексиканцев у Сан-Хасинто. С. Хьюстон стал первым президентом Республики Техас, в сороковых годах присоединившейся к США.


[Закрыть] больше всего любили бренчать на гитарах, воспевая чернооких сеньорит, так что работа перепадала, в основном, переселенцам – немцам, французам, чехам. А вот бывшие чёрные невольники, похоже, растерялись – куда ж рабу без хозяина? Барин, он хоть и лупит порой чем попадя, так ведь и кормит… А тут нате вам – свобода! И что с нею делать, со свободой этой? Волю на хлеб не намажешь. Вот и слонялись негры, как потерянные…

…Дилижанс остановился на обширной плазе,[84]84
  Плаза (или плаца) – площадь в западном городке США, посреди которой обычно устанавливался «шест свободы» – флагшток.


[Закрыть] куда выходил двуглавый собор Сан-Фернандо, приземистые белёные дома в мавританском стиле и ресторация «Ла-Фонда».

Морщась, Фёдор спустился с облучка – всю задницу отбил! – и перекрестился на церковь. Вообще-то её католики воздвигли, да крест-то един. Попы, видать, запамятовали, когда паству разрознивали, что Христа делить не можно.

Сощурившись, Чуга огляделся. На площади уже стояло несколько фургонов с холщовым верхом. Один из них был выкрашен синей краской.

С его козел слез пожилой человек в потрёпанных джинсах, в клетчатой рубашке и в чёрной широкополой шляпе с плоской тульей.

– Ты уже здесь! – воскликнул Гуднайт, покидая «Конкорд», и перевёл взгляд на Чугу: – Знакомься – это Оливер Лавинг, мой друг и партнёр! Оливер, это Теодор Чу-уга. Намедни он подстрелил Прайда Бершилла!

– О-о! – воскликнул Лавинг, морща моложавое лицо, сильно осмуглённое солнцем. – Поздравляю!

Крепко пожав руку Фёдору, он оживлённо сказал:

– Прайд давно уже напрашивался, и вот – допросился! Ну что, Чак?[85]85
  Просторечное сокращение от имени Чарльз.


[Закрыть] У меня всё готово! Едем?

– Застоялся? – сказал ранчеро, посмеиваясь. – Погоди маленько, дай ребятам перекусить… Да я и сам не прочь подкрепиться!

– А, ну тогда двинем через часок, – легко согласился Лавинг. – О’кей?

– О’кей!

Перезнакомившись с Ларедо и Турениным, Оливер сделал широкий жест:

– Пожитки кидайте в фургон, Боз[86]86
  Боз Икард, реальное историческое лицо. Помогал Гуднайту с 1866 года и был у того на доверии.


[Закрыть] постережёт!

Огромный негр, сидевший на задке фургона, свесив ноги, приветливо осклабился, сверкая белозубой улыбкой. Приблизившись к нему, Чуга протянул руку и сказал:

– Теодор. Просто Тео.

– Просто Боз. Ха-ха!

Ладонь у Икарда была сухая и твёрдая.

Забросив свой мешок в фургон, Фёдор бережно уложил винтовку.

– Говорят, ты Бершилла грохнул? – спросил Боз, сбивая шляпу на затылок.

– Был такой слух.

– Тогда не зевай, тут у Прайда много друзей. Глядишь, кто-то захочет получить… как это Оливер говаривал… сатисфакцию.[87]87
  Сатисфакция – удовлетворение за оскорбление чести, получаемое на дуэли.


[Закрыть]

– Получит, – веско сказал помор.

Поправив оружейный пояс, Чуга вразвалочку направился к ресторации. Переступив порог заведения, он окунулся в сладостную прохладу – испанцы, переняв у арабов их стиль, следовали ему и в Новом Свете. А иначе как спастись от безжалостного солнца, от жары и духоты?

«Ла-Фонда» не поражала роскошью, всё было простенько, но со вкусом, и весьма добротно. Довольно закряхтев, Фёдор сел за тяжёлый столик в углу, спиною к стене, и подвинул кобуру на ремне так, чтобы во время еды рукоятка «смит-вессона» оставалась под рукой. Кожаный ремешок, удерживавший револьвер в кобуре, Чуга тоже расстегнул, откинулся на спинку стула и расслабился. Маленькое счастье – ничего не трясётся, не колышется, не пылит. И тишина…

Официант в полосатой рубашке с резинками на рукавах и прилизанными волосами тут же материализовался, согнувшись в лёгком поклоне.

– Чего прикажете?

– Мяска бы, – сказал Фёдор.

– Могу предложить свежа-айшую телятину с бобами. Тёплые ещё тартильи, бурритос с курицей…

– Всё тащи! И попить чего-нибудь.

– Виски? Текила?

– Кофе.

– Есть яблочный пирог…

– Давай, и поскорее!

Схомячив обильную порцию угощения, Чуга малость подобрел. Эх, в баньку бы сейчас!.. Самое то было б!

Допив кофе, помор покинул ресторацию и вышел на солнце. Пройдясь по плазе, он наткнулся на объявление, ещё больше поднявшее его настрой, – местный кузнец предлагал помыться в бочке за пятьдесят центов. Фёдор хмыкнул только – да он бы и доллар отдал, лишь бы смыть с зудящей кожи весь пот и пыль, что осели за дальнюю дорогу!

И тут начали происходить события.

Из ворот платной конюшни вышел длинный, как жердь, хомбре[88]88
  Принятое в южных и западных штатах словечко, заимствованное из испанского. Обозначает мужчину.


[Закрыть] в новеньком сомбреро, скрывавшем лицо в тени. Его чёрные бархатные брюки были стянуты на поясе шёлковым кушаком алого колеру и расклешены книзу, да не просто, а с разрезами по длине сапог, выказывая голенища из тисненой кожи и шпоры с зубчатыми колёсиками. Белая рубашка, едва прикрытая короткой замшевой курточкой, резала глаз. Оружейный пояс из красной кожи оттягивался двумя кобурами, подвязанными на бёдрах сыромятными ремешками.

Но стоило хомбре поднять голову, как Чуга понял – перед ним не техано. Уж эту-то козлиную бородку он узнал сразу!

– Вот и встретились, русский, – проговорил с усмешечкой козлобородый Ньютон. Его правая рука была опущена, а пальцы пошевеливались совсем рядом с рукояткой «кольта», на которой ножом были сделаны зарубки.

– Живучий, недобиток? – грубо сказал помор.

Ладонь Фёдора пала на рукоять револьвера. Выхватить оружие противникам удалось одновременно, Ньют выстрелил первым, и Чугу словно пнули в бок. «Смит-вессон» дёрнулся в руке, посылая две пули подряд – на крахмально-белой рубашке козлобородого расплылись ярко-красные пятна.

– Нет!.. – выдохнул Ньютон, отшатываясь. «Кольт» в его ослабевшей руке выстрелил в землю, поднимая фонтанчик пыли. Козлобородый суетливо подхватил правую руку левой, поднимая ствол. Пуля расщепила край поилки для коней. – Нет!

– Да! – настоял Фёдор, нажимая на спуск.

Попадание отбросило Ньюта к коновязи. Цепляясь за гладкое бревно, всхлипывая и клекоча, он всё пытался устоять, загребая ногами унавоженную грязь. Вздёрнув револьвер, козлобородый выпалил – и угодил помору в ногу. Чуга едва не упал, но холодная решимость не оставляла его. Оттянув курок большим пальцем, он нажал на спуск – пуля разорвала Ньютону горло, забрызгав кровью рубашку. Тягучие красные капли падали в пыль и скатывались в шарики.

– Тео! – донёсся отчаянный крик князя. – Сзади!

Пошатнувшись, помор развернулся кругом. От резкой боли в ноге и в боку его качнуло, Чуга еле успел выставить левую руку и упереться в беленую стену ресторации – мелькнула дурацкая мысль о ладони, измазанной в извёстке. Благодаря тому, что он едва не растянулся, пуля прошла мимо – мерзко взвизгнув, впилась в створку ворот конюшни.

Фёдору было больно и муторно, пот заливал глаза. Площадь, белая под слепящим солнцем, качалась и плыла. Через неё, наискосок, шагал высокий и тощий молодчик в шляпе с короткими полями. Он щурил глаза, морща лицо на свету, а в руках сжимал два револьвера зараз. Вот оба дула расцвели крестоцветным огнём, и плечо помора пробило навылет. Грохнул «спенсер». Мимо!

Чувствуя, как хлюпает в сапоге, как горячие струйки стекают по руке, Чуга выстрелил от бедра, сдвигая раненую левую ногу, рыча от боли и ярости. Пуля из «смит-вессона» сбила с молодчика шляпу, и Фёдор узнал обветренное лицо Хэта Монагана, искажённое от натуги.

Снова прогремел «спенсер». Чуга краем глаза заметил, как с крыши дома напротив падает винтовка, а после скатывается и сам стрелок.

Хромая, подволакивая раненую ногу, Фёдор двинулся навстречу Монагану, замечая никчёмные мелочи – как мельчайшая, словно пудра, пыль бьёт из-под сапог, как жалобно звенит колокол на башне собора, задетый шальной пулей, – видать, рука стрелка, засевшего на крыше, дрогнула перед смертью.

Удар свинцового катышка развернул Чугу. Не удержавшись, он упал на одно колено и выстрелил – Хэта отбросило мощью 44-го калибра. Роняя «кольт», Монаган зашатался, слепо шаря по груди, размазывая кровь, пока не рухнул ничком, лицом в пыль. И тишина…

Помор, стоя на коленях и упираясь в горячую пыль рукою с револьвером, безразлично наблюдал за бегущими к нему Павлом и Ларедо, Бозом и Оливером. Потом плаза перекосилась и пропала, а щеке стало тепло. Милосердная тьма объяла Чугу.

Фёдор пришёл в себя ранним утром. Раны ныли, было тошно и противно, а слабость такая, что и котёнок заборет. Почти не ворочая головой, Чуга огляделся. Он лежал на топчане в одном красном белье. Холщовые бинты стягивали ногу, руку и бочину. «Хоть в башку не угодило…» – мелькнуло у помора.

Под сводами комнаты, в которой он лежал, было сумрачно, в маленькие окошки, прорезавшие толстые стены, засвечивали розовым первые зоревые лучи.

Издалека доносились негромкие, приглушённые голоса – высокий женский и басистый мужской. Чуга прислушался: разговаривали на испанском.

Шурша юбками, в комнату к Фёдору заглянула черноглазая сеньорита, улыбнулась радостно и убежала – только каблучки застучали дробно. Вскоре рывком открылась дверь, и вошёл Туренин. Князь выглядел и обрадованным, и смущённым.

– Ну вот, – преувеличенно весело сказал он, – на поправку пошёл, раз глазами хлопаешь, а не закатываешь!

– Где это я? – сипло проговорил Чуга, разлепляя спёкшиеся губы.

– У друзей! Это дом Хесуса Бердуго, старинного знакомца Гуднайта, а его дочь… Мария дель Консуэло, – проговорил Павел, жмурясь, – ухаживала за тобой. – Он вздохнул: – Я бы с удовольствием поменялся с тобой местами!

– Дурак.

– Есть немного! – весело признал Туренин. Потупился и сказал покаянно: – Не вышло у меня сразу снять того стрелка, а в Хэта я стрелять побоялся – мог и в тебя угодить… Ты как раз на линии огня стоял.

– Хэт… как? Готов?

– Похоронили уже! Всех троих! Узнал того, с бородкой?

– Узнал…

– Ну вот! Ты открыл счёт, и мы ведём. Троих или четверых нынче вовсю поджаривают на сковородках! Или варят в котлах…

– Толку с этого… Гонт-то жив.

– Ничего, это дело поправимое! – ухмыльнулся его сиятельство.

Фёдор покосился на окошко.

– Я что тут, весь день провалялся?

Туренин захохотал.

– Всю неделю, Федь! Всю неделю! Вторая пошла!

– Ничего себе… – пробормотал Чуга.

– Да уж! А кровищи сколько из тебя вытекло… Ведро! Гуднайт на радостях фургон нам с тобой оставил, старенький, но на ходу. Деньги, кои мы героически охраняли, уже в банке – долги выплачены, скотина закуплена. Чарльз с Оливером на пару собрался стадо перегонять – отсюда в Нью-Мексико, по реке Пекос. Кстати, держи… – Князь выложил на прикроватный столик две монеты по двадцать долларов и две по десять. – Твоя получка и мой должок. В расчёте!

Покосившись на золотые кругляши, Чуга нахмурился.

– Мало, мало… – проворчал он. – Ранчу за гроши не затеешь. Ты вот что, сиятельство. Пока я тут валяюсь, сыщи-ка трёх парней или четырёх, таких, что в коровах знают толк. Обратно лошадей надо купить…

– Задумал чего?

– Двинем отсюда на север, по тропе Чизхолма.[89]89
  Скотопрогонная дорога, проложенная Джесси Чизхолмом. В 1866 году он проехал из Сан-Антонио в Абилин, преодолев тысячу километров напрямую, через Индейскую Территорию (или Нэйшен, ныне штат Оклахома). Весной следующего года железная дорога дошла до Абилина, и Чизхолм прогнал первое стадо из Техаса в Канзас.


[Закрыть] Будем скотину ничейную искать, клеймить, да и гнать до самого Абилина. Вот тогда заработаем! Будет с чем в Калифорнию двинуть. А так…

– Трудное это дело… – затянул Туренин.

– Ещё бы, – буркнул Фёдор.

– Но заманчивое! Знаешь, что я думаю? Я думаю, Монаганы и сами тропой Чизхолма проскакали, не побоялись команчей. Иначе как бы они нас обогнали, верно?

Тут в комнату зашла давешняя сеньорита и упёрла ручки в рюмочную талию, грозно нахмурила бровки.

– Сеньо-ор… – затянула она.

– Ухожу-ухожу, Кончита! – засуетился Павел, подхватываясь. – Меня уже нет!

Кланяясь и расшаркиваясь, князь удалился и аккуратно прикрыл за собою дверь, подмигнув Фёдору напоследок.

– Благодарю вас, сеньорита Консуэло,[90]90
  Испанские имена имеют свои особенности. Как правило, «просто Марией» девочек не называют, в ходу сложные имена, вроде Марии дель Пилар или Марии дель Консуэло, при этом употребляются имена Пилар или Консуэло. Кончита – уменьшительное от Консуэло.


[Закрыть] – церемонно сказал помор.

– Зовите меня просто Чело! – заулыбалась девушка.

Вспыхнув, она развела бурную деятельность – бережно, нежно сняла повязки со своего пациента, раздавила опалённые листья опунции, приложила их к ранам, перебинтовала. Сбегала за горшочком с дымящимся варевом и нацедила в чашку.

– Выпейте, – сказала Кончита, заботливо придерживая голову Чуги, – это отвар амоллило, он здорово помогает.

Фёдор добросовестно заглотал снадобье.

– Спасибо вам, Чело, – выдохнул он без сил.

– На здоровье, – ласково сказала девушка.

Помор улыбнулся и закрыл глаза.

Прошелестела ещё неделя. Раны у Чуги начали зверски чесаться – заживали, но самому Фёдору мнилось, что это от грязи зуд. И как только Кончита его вонь терпит?.. Он продолжал мечтать и грезить… ну пусть не о баньке, так хотя бы о бочке с водой. И о мочалке. С мылом. И чтоб сразу в чистое исподнее…

Подняться с ложа впервой оказалось делом нелёгким – слабость прямо-таки тянула обратно, а комната плыла и шаталась. Но ничего, по стеночке, по стеночке Чуга проплёлся туда и обратно, заново привыкая стоять на своих двоих. Отдышавшись, Фёдор вернулся на топчан, и вовремя – цокот каблучков Консуэло стремительно приближался…

…Начав прогуливаться по патио, пестрящему живыми, благоуханными цветами, набравшись сил, помор исполнил-таки своё сокровенное желание – погрузился до плеч в половинку огромной бочки, наполненной чистой колодезной водой, живо нагревшейся на солнце.

Кряхтя от удовольствия, Фёдор намылился с ног до головы и докрасна растёрся мочалкой, осторожничая около недавних ран, затянувшихся розовой кожицей, такой непрочной на вид. И лишь тогда почувствовал довольство жизнью, данной ему во второй раз.

А когда явился Ларедо Шейн и радостно сообщил, что фургон подан, Чуга засобирался покидать гостеприимных хозяев. Он с чувством пожал руку смуглолицему, с горделивой осанкой Хесусу Бердуго Сепульведе.[91]91
  У испанцев и мексиканцев в ходу две фамилии – отцовская, которую ставят первой, и материнская – вторая. Обращаются к человеку по отцовской, хотя бывают и исключения. Например, Пабло Руис Пикассо известен нам под фамилией матери (вероятно, потому, что она у неё редкая, что для художника важно).


[Закрыть] Кончита же не показывалась. Встретив Фёдора незадолго до его отъезда под сводами сумрачного коридора, она грустно поинтересовалась: «Ты уезжаешь?» И когда Чуга развёл руками – увы, мол, – девушка порывисто обняла его и потянулась сухими горячими губами. Помор с удовольствием поцеловал их, удержав сеньориту на лишнюю секунду. Сеньорита нежно огладила его щёки своими гладкими, бархатистыми ручками, вздохнула – и убежала.

Фёдор тоже завздыхал. Ему припомнилась Наталья – и Олёна, единственная и родная, которую он любил и помнил по-прежнему.

Помахав напоследок семейству Бердуго, помор забрался в фургон, добротно сколоченный из белого дуба и запряжённый четвёркой гнедых мулов, злобных и крепкозадых, как зебры.

Тут появился князь, донельзя гордый собой, и подвёл двух крепких, загорелых парней.

– Вот, – сказал он, – первые бакеры на твою ранчу!

Фёдор привстал и подал руку.

– Теодор.

Молодой южанин, чернявый да смуглый, в синей армейской рубашке и в джинсах с бахромой, улыбнулся и пожал протянутую длань.

– Ефим Беньковский из Одессы, здрасте!

– Из Одессы? – обрадовался Чуга.

– Таки да!

– Фима, закрой рот с той стороны, – перебил его товарищ, сухощавый, конопатый, со светлым, выгоревшим на солнце чубом, – тебя спросили за серьёзное.

– Так я за серьёзное!

Светловолосый протянул Фёдору для пожатия предплечье, уберегая ладонь, – остаток безымянного пальца был обмотан окровавленной тряпицей.

– Сеня Исаев, – представился он, – кличут «Полужидом». Мы с Фимой оба с Пересыпи…

– А я за шо? – вклинился Беньковский и снова обратил всё своё внимание на Чугу: – Теперь слушайте сюда, я имею вам сказать пару слов. Как-то раз на Молдаванке гуляли мы втроём – я, Сэмэн и его волына. И тут три – нет, четыре некрасивых жандарма привстали на дороге, как столбы. Повытягали из карманов стволы и сами такие смелые стоят с понтом на мордах сделать нам нехорошо… А зачем нам лишние дырки?

– Короче, вовремя слиняли, – подвёл черту Исаев. – А вот я интересуюсь знать… вы Бершилла угробили?

– Кого я там угробил, толком не разобрал, – усмехнулся Чуга, – но кучер уверял, что это точно был Прайд Бершилл.

– От босота! – хохотнул Беньковский.

– А это чего? – кивнул Фёдор на руку Исаева. – Пулей отхватило?

– Верёвкой! – воскликнул Фима. – Сёма пострадал через бичка – заарканил его за шею и стал лассо на луку седла наматывать, и тут теляк ка-ак дёрнет!

– Полтораста фунтов[92]92
  Фунт – примерно 0,45 кг.


[Закрыть] было в теляке, – вздохнул Семён Полужид, морщась. – Верёвкой отчикало, будто ножом… Ух, я и намаялся! Клеймо на костерке раскалил, та и прижёг обрубок…

– …Получив при етом массу удовольствия! – подхватил Беньковский.

– Да уж, – буркнул Исаев.

– И так шо вы хочете? – осведомился Ефим, принимая солидный вид.

– Короче, парни, – деловито сказал Фёдор. – Надо бы скотину собрать бесхозную и перегнать на север.

– Ви хорошо хотите… – затянул Семён.

– Знаете места? – прищурился помор.

– Таки да! – бодро ответил Беньковский. – А шо мы будем с этого иметь?

– Денег в обрез, но, ежели стадо соберём и доведём до Абилина, заплачу с каждой головы по доллару. Идёт?

– Идёт! – кивнул Сёма.

– Ой, не надо меня уговаривать, – выразился Фима, – я и так соглашусь!

– Тогда двинем с самого утра. Переночуем на ранчо Бердуго, там же и коней прикупим, и сёдлами разживёмся. Вот и весь сказ.

…Под вечер Фёдор возобновил свои «штудии», шлифуя навыки стрелка. Слабость одолела его уже на втором часу занятий, и Чуга отправился баиньки.

Рано утром ковбои поднимались хмурые и недовольные жизнью, – храп и шуршание тюфяков, набитых кукурузной соломой, сменились харканьем, кашлем и раздражёнными вопросами на вечную тему: «Где мои носки?»

Один Фима улыбался – этот не унывал никогда (Исаев ворчал, что Беньковский будет лыбиться даже в гробу).

– Добрейшего утречка, хлопцы! – пропел он.

– И тебе доброго-о… – раззевался Фёдор.

Присев на койку, он сделал любопытное наблюдение: вставая, ковбои-бакеры первым делом надевали шляпу. Потом уже натягивали штаны и основательно вытрясали всё лишнее из сапог. Обувались, топали сапогами, чтобы справно сидели на ноге, и тогда уж застёгивали на бёдрах оружейный пояс.

Чуге не хотелось выглядеть салагой, поэтому он тоже тряханул сапогом – и мигом понял, для какой такой надобности это делается. Из голенища выпал здоровый тарантул – любит многоногая гадость забираться в тёплые сапоги. Или им нравится застарелая вонь?

– Тут всё продумано, Федь! – ухмыльнулся князь. – Думаешь, почему у ковбойских сапог острый нос и высокий каблук?

– Не для красоты, это точно, – проворчал Фёдор.

– Верно! Остроносым сапогом легче попасть в стремя, а каблук мешает ноге из него выскользнуть.

– Ишь ты…

Чуга с недоверием оглядел свои новые сапоги. Ковбойские, значит. Ну-ну…

Сопя, он примерил обновку – чёрные джинсы и серую фланелевую рубашку. Шейный платок-бандана тоже был чёрным. Цвета что надо – сольются с любой тенью, особливо на здешнем солнце. Пришлось, конечно, убавить монет в кармане, но не гонять же коров в рубахе с Олёнкиной вышивкой?[93]93
  Кстати, даже в 1873 году джинсы Levi’s стоили 1 доллар 46 центов.


[Закрыть] Обойдётся крупный рогатый скот…

– Федь! – окликнул его Туренин. – Я тебе ещё двух работничков сыскал!

– Кто такие?

– Близняшки Гирины! Народ надёжный, из староверов. Работяжки!

Братья Гирины, Иван да Захар, были похожи, как горошины в стручке, – грудь колесом, нос сапожком, бородка с кудрецом. Высокие, статные, конопатые, оба на вороных мустангах. Глянешь на них – и будто в глазах двоится.

– Здорово, – сказал Чуга.

– Привет! – дуэтом ответили двойняшки и залучились, подбоченились.

– Откуда такие?

– Из Москвы мы, – сказал Иван весомо.

– Не Белокаменной, – уточнил Захар, – а тутошней, техасской.

– Натурально.

– Ясненько… – протянул помор. – Условия знаете?

– Знаем!

– Тогда вперёд и с песней. Князь, пошли лошадей глянем!

– Денег совсем мало, – озаботился Туренин.

– Бердуго за десятку коня торгует, должно хватить…

– А сёдла ещё?

– Так куда ж без них-то?

Ларедо, перебрасывавший сено на конюшне, сразу отсоветовал им брать новые сёдла.

– Скрипят они, – посетовал он, – ночью тебя любой индеец услышит. Вот эти лучше возьмите – хоть и потёртые, но целые совсем. Приработались!

Фёдор не мог похвалиться званием умелого конника, но верхом наездился изрядно. Ковбойское седло его удивило – с двумя подпругами (такими пользуются в Техасе), тяжёлое, но и удобное, как кресло. Да и то сказать – «коровьему парню»[94]94
  Именно так можно перевести слово «ковбой».


[Закрыть] приходится всю неделю, кроме воскресенья, по четырнадцать часов в день гоняться с лассо за норовистой бурёнкой, клеймить брыкающегося бычка-двухлетку, копать ямы под столбы для изгороди, постоянно выгребать грязь с водопоев, подковывать лошадей и скакать, скакать, скакать… Тут уж, как ни крути, как ни верти, а удобства седалищу обеспечь.

– Выбирайте! – сделал Шейн широкий жест, поводя рукою по денникам, откуда выглядывали любопытные конские морды.

Чуга оседлал чалого бронка,[95]95
  Бронк (от исп. bronco – «дикая лошадь») – необъезженный мустанг.


[Закрыть] Туренину достался добрый конь гнедой масти.

Укрепив седельную скатку,[96]96
  Седельная скатка – скатка из одеял, привязываемая поперёк седла сразу позади вилки, чтобы помочь всаднику плотнее сидеть в седле; седельная вилка – передняя часть деревянной основы седла, поддерживающая седельный рог.


[Закрыть] вложив «генри» в седельную кобуру, помор вскочил на коня, позволил ему побрыкаться и дал шенкеля.[97]97
  Шенкель – часть ноги всадника от колена до щиколотки, обращённая к коню. Дать шенкеля – сильно нажать шенкелями.


[Закрыть] Чалый легко и, как почудилось Фёдору, с удовольствием сделал круг по двору. Жеребец был красив – с чёрной гривой и хвостом, с едва заметными яблоками на левой ноге. Видать, подмешалась кровь пятнистой аппалузы – индейского боевого коня.

– Порядок, он тебя слушается! – крикнул Ларедо.

– Ещё бы он не слушался…

Вскоре фургон покинул хозяйство Бердуго Сепульведы. Ковбои поскакали следом, как почётный эскорт. Шейн, правивший мулами, запел, не слишком мелодично, зато громко:

 
Зачем я покинул кварталы Ларедо,
Когда доведётся попасть туда вновь…
 

– Ларедо, я щас сойду! – воскликнул Беньковский.

– Что, укачало?

– Небось с такого голоса недолго и понос! – развил Ефим мысль, переходя на русский.

– Это распевка, Фима! – прокричал Исаев. – Шоб спеть краснокожим в самые их поганые уши! Оц, тоц, перевертоц!

Чуга ехал, слушая то английскую, то родную речь, и жмурился довольно. Всё будет хорошо и даже лучше!