Текст книги "Заметки Уходящего. (СИ)"
Автор книги: Валерий Радомский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
…А тётку я так и не поцеловал – не добежала до трапа метра два-три. В последний момент сообразила, что не туда забежала и, не останавливаясь, свернула в сторону, выговаривая на ходу какой-то «Зинке курве» своё недовольство.
…Когда-то я очень часто это озвучивал, и не шутки ради, а сейчас лишь повторюсь: за два года армейской службы я помыл полов в казармах, в столовых, в сушилках и в прочих местах, куда ступала нога солдата СА, так много что, вряд ли, за один раз прошёл бы эту дистанцию (только по одной совокупной длине); картошки перечистил столько, сколько не съем до самой смерти, а посуды перемыл – мама дорогая! Может быть, оттого я ещё и сейчас гораздо чаще сплю днём, картофель употребляю крайне редко, что же до мытья посуды – мою буквально на автомате, и так как её, обычно, немного, получаю от этого огромное-преогромное удовольствие.
В чём я был хорош как солдат, так это в стрельбе из танка и в физической подготовке. А вот с дисциплиной у меня – проблема по жизни. Говорить я охоч, да говорить в армии принято тогда, когда тебе о чём-то спрашивают командиры, и отвечать обязательно нужно односложно: «Так точно!», «Есть!», Слушаюсь!»… Поэтому, свои первые наряды вне очереди я получил ещё в учебном подразделении с прекрасным названием «Долина роз» именно «за разговорчики!». Потом, как-то, мне не захотелось со всеми идти смотреть кино – идёшь тогда что-то чистишь или моешь. Ещё как-то, «сообразив на троих» с земляками (горловчанами Пашой Пилипенко и Мишей Чегазовым), вкусил немецкой, сладкой и приторной, водки, и приперся в казарму спать, не дождавшись «отбоя»; разумеется, мне этого не позволил сделать «замкомвзвода», младший сержант Погориляк (ещё тот хохол кривоногий!), после чего, забрав своё одеяло, я уснул на свежем воздухе …в объёмном макете танка, где меня нашли лишь под утро…
А уж сколько раз вступал в дискуссию з «замполитом» по идеологическим вопросам, и всегда – одно и то же в финале: сначала мыл, а потом начищал до блеска котячьих яиц, как и велено было, смердящим гуталином сапоги всей роте… Короче, учился и работал – как в вечерней школе без отрыва от производства или в институте на заочном отделении.
Прибыв в линейный танковый полк в звании ефрейтора и наводчика орудия 3-го класса, меня зачислили в экипаж Т-62М младшего сержанта из Алтая, он же – заместитель командира взвода. Спали мы поэкипажно, на четырёх койках в два яруса. Моя постель – над командиром, заряжающего – над механиком-водителем.
Однажды я проснулся от не громкого, но противного скрипа и пошатывания кровати. Затем ещё пару раз от этого просыпался, а когда меня разбудило то же самое в светлую ночь – Луна буквально пялилась в окно, – перегнулся, так чуток, через кровать, завис, и увидел, что мой командир-алтаец энергично мастурбирует… то ли на Луну, то ли на воображаемые эротические картинки. Мне бы, дураку, промолчать или хотя бы потерпеть и дать алтайцу ещё немного времени, чтоб он смог завершить акт самоудовлетворения похоти, – нет же, говорю ему сверху, точно Бог с небес: «Товарищ младший сержант, вы бы заканчивали дрочить по ночам. Спать мешаете!» …С тех пор, я редко спал в своей постели. Три месяца к ряду, покуда мой командир не дембельнулся, постелью мне служил толстый картон, какой я складывал по утрам, как раскладушку, а вечером, после «отбоя», переносил туда, куда он меня посылал на какие-либо хозяйственные работы. В основном – в «сортир».
На втором году службы меня перевели в экипаж командира взвода, а это значило – работать за того самого «парня», только в звании старшего лейтенанта. И на армейских дивизионных учениях мой экипаж это добряче на себе прочувствовал.
Нашему полку была поставлена задача: занять рубеж вдоль линии соснового леса и окопаться. А, что значит «танк в окопе», – это означало: сначала выкопать под него «окоп» глубиной под два метра, в ширину – четыре, в длину – семь, затем – загнать туда сорокотонную махину, а далее, набросать вокруг бруствер, чтоб видна была лишь башня с пушкой, и обложить все это сосняком.
Когда мы трое налегли на лопаты, «старикам» стало скучно, и они послали за мной. Я мог развеселить, а этим и убить их беззаботное время до обеда. Частенько до этого так и было: где-нибудь в тени они коротали времечко под музыку радиоприёмника «Альпинист», играли в карты или в нарды, потом им это надоедало и, позвав меня, они внимали, блаженно посапывая, эротическим рассказам, какие не заканчивались в моей голове, потому как писались буквально на ходу. Особенно популярной была новелла о том, как я занимался любовью с двумя близняшками – на одну ложился, а другая укрывала меня собой, точно волшебной простыней неги. А когда, вдруг, пришёл их отец, они спрятали меня в шифоньер, откуда я вывалился под утро, точно потравленная моль… Конечно, ничего подобного и близко со мной не случалось, да кто ж в таком признается, когда «такое» уже «брякнул»? Главное – они верили, а уж, как им самим хотелось взлезть хоть на одну из близняшек и в порыве плотской страсти порвать её, как бобик грелку – это нужно было видеть! И понимать – я понимал!
…«Старики» сидели под одной из раскидистых елей и уплетали собранную для них ежевику – рты были синими, но голодными на байки. Я рассказал им с десяток анекдотов, вместе «поржали», и я вернулся к своим. Заряжающий Ракип Алиев (татарин) и механик-водитель Сеня Торгонский (белорус) никаких претензий предъявить мне не могли, так как я был «годок», а они ещё «салаги», да по объёму выполненных к тому времени работ было видно, что наш экипаж явно задержался на старте. Оттого я сразу же налёг на лопату. Подъев у «стариков», не пошёл даже на обед – продолжал копать, а когда, ближе к ужину, меня снова позвали «слушатели», попросил посыльного передать им, что мне некогда точить лясы. В свою очередь посыльный, вернувшись от «стариков», передал мне слово в слово: «Сказали, что копать теперь будешь, не разгибаясь, а спать – вместе с лопатой!»
Угрозу «стариков» я принял к сведению и в качестве руководства к действию, оттого копал с экипажем танковый «окоп», действительно, не разгибаясь. Хоть и копали в три лопаты, да в итоге белорус Сеня Торгонский закатил нашу боевую единицу в «окоп» одним из первых…
Солдатская жизнь подчинена, в основном, уставным и неуставным взаимоотношениям. Уставные взаимоотношения – не мёд, конечно, так как держат в напряжении – всё по команде, а всё после, опять же, по команде, но неуставные – это, что полынь-травою по лицу! Абсолютно не нужная опция, к тому же, подчас горькая-прегорькая и, бывает, с кровоподтёками…
Фигурантами неуставных взаимоотношений выступают две стороны: старослужащие и «салаги», к каким относятся и «годки» (военнослужащие, отслужившие один год); инициаторы и фавориты – старослужащие, а за сто дней до приказа об их увольнении, старослужащие становятся «дедами».
Суть неуставных взаимоотношений сводится к подчинению «салаг» во всём, что определяет круг обязанностей военнослужащего. Проще говоря, «старики» участвуют во всём, или точнее сказать – почти во всех армейских делах, службы и быта, но лишь в качестве надзирающих, контролирующих и карающих, а что до последнего – был бы только для этого повод. За сто дней до приказа «деды» вообще «забивают болт» на службу – готовятся к дембелю, а их место надзирающих за дисциплиной-порядком и функция наказывающих за непослушание и беспорядок, мало-помалу, переходит к сержантам из числа «годков».
Вроде, из поля зрения выпадают офицеры, на коих возложены обязанности управления подразделением, но это не так: офицеры, прапорщики и старшины осуществляют общее руководство и в частности, а «старики» – это их инструментарий в пространстве и времени. Да и среди командного состава кто-то – «салага», кто-то – «годок», а кто-то – «старик». Таким образом уставные взаимоотношения и неуставные являли и составляли общий баланс равно применяемых сил к выполнению поставленных перед подразделением задач.
Жестокость со стороны старослужащих солдат не являлась редкостью, но зверств я даже не припомню. В неуставных отношениях – больше изощрённой, как правило, дури и причуд идиотизма, да и то и другое, и третье-десятое – это устоявшаяся в методах практика радикального воздействия на молодых солдат, кто был не сговорчив и не уступчив в том, какое место в воинской иерархии и какую роль ему отводились. На моей памяти никто никому носки и портянки не стирал, если только сам не напрашивался – а были и такие, никто никого с ложечки не кормил, но старикам подшивали воротнички, стирали форму, работали вместо них и, конечно же, признание ранга «старик» должно быть видимым и публичным, а почитание осязаемым.
Именно в признании и в почтении – как кто это делал и демонстрировал, во многом раскрывалась сущность натур и характеров молодых солдат. В том числе и тех, кто побуждал их к таким действиям и демонстрациям. Большинство «салаг» и «годков» особо нигде и ни в чём не высовывались, то есть, изначально принимали своё место вторичности, оставшиеся – подхалимы и дерзкие, – по-своему уживались со «стариками». Самыми разобщёнными и слабохарактерными показали себя украинцы и русские. Среди солдат этих двух национальностей я встретил, потому и отметил-запомнил для себя, немало подхалимов, мелочных и мстительных стервецов.
Азиаты – татары, казахи, туркмены, узбеки, – ребята, как правило, с непоказным чувством собственного достоинства, они без труда переходили на русский язык общения, но между собой, обязательно, группировались и общались на родном языке. Я знал их коварными, тяжёлыми и налитыми кровью черными глазами, припиравшими без рук и слов к стене или ещё к чему-нибудь, но сдержанными в эмоциях, никогда – «не сачками» и не подлыми.
Азербайджанцы и армяне – их натуры сложнее, однако, как одни, так и другие проявляли себя исключительно в контексте, скажу так, национальных и родовых традиций. Это больше позёры и деловые люди. Я, и не только я один, называли их армейской мафией, так как все «хлебные» места не обходились без представителей их полковой диаспоры.
Особняком служили и жили грузины, осетины и абхазы. Жили я сказал потому, что они, действительно, и служили, и в какой-то мере даже проживали не совсем солдатскую жизнь. Не у одного из них я видел кинжал с ручкой из кости (понятно, что они не носили их на месте солдатского штык-ножа), только, случись чего посерьёзнее драки, такие быстрее выхватили бы из голенища кинжал, чем рванули бы в «оружейку» за пистолетом или «калашом». Эти смуглые и скуластые темпераментные ребята были крепко сплочены, в меру и не в меру гордыми, а иные офицеры (даже!) так и вовсе получали от них «звиздюлей», в честном бою, за казармой 2-го танкового батальона. Там же они частенько собирались и танцевали под барабан... Могло ли быть такое в СА? Отвечаю: сам видел и слышал. Они так же, как все, бегали по утрам кроссы, стреляли из танков и водили «Уралы», заступали в караул и т.п., да от всех других солдат их отличали взрывная натура и открытое (может, и на показ) самоуважение. Для них дорожить свободой более, чем жизнью – громко сказано, конечно, по тем, невоенным, временам, да гордость и надёжность в дружбе пульсировала в их крови все 24 часа в сутки. При них произносить «Мать твою е…!» было весьма опрометчиво. Хотя себе они позволяли такое сказать, только звучало иначе…
Пережить время «салаг» им было труднее, чем другим: переждать что-то и перетерпеть кого-то вступали в противоречие с их понятием чести и достоинства мужчины. «Старики» и им, замечу, не давали спуску, да устроить какой-либо казарменный кошмар для кого-то одного или, тем более, нескольким сразу – о, хотел бы я посмотреть, как бы это у них получилось?! Их если и «напрягали» как-то и чем-то, то не унижали и не оскорбляли при этом. Да они и не позволили бы такое с собой сделать.
С отправкой «дедов» в Союз в полку начинался период смены «власти». Первым делом «старики» проводили в ротах устрашающе-разъяснительные акции для «годков». «Салаги» и так знали своё место, а вот с «годками» «старики» до этого и сами чистили картошку до рассвета или сдавали дежурному по батальону «ночное вождение» на полах, то есть, драили их с момента «отбоя» и до «подъёма», поэтому нужно было разорвать дистанцию равности.
Чтобы достичь желаемого «старики» в первые же дни «смены власти» собрались в каптёрке – на складе ротного имущества (а я веду речь о своей танковой роте), куда по одному стали приглашать «годков» …
…Меня «старики» оставили на «десерт», хотя, полагаю, набить мне морду им хотелось, как можно раньше. Но они поступили хитро: заранее дали мне какое-то задание, чтобы я им не спутал, как говорится, карты, а когда я вернулся в казарму воспитательная беседа с элементами рукоприкладства уже была проведена. Приди я немного раньше, можно было коллективно и постоять за престиж «годков», но к тому времени «старики» ждали уже меня самого – пару раз даже за мной посылали. Моральный дух «годков» был успешно сломлен и, подозреваю, всем хотелось, чтобы всё это побыстрее закончилось именно на мне, так как моя, пусть не всегда и не во всем самостоятельность и непокорность, откровенно бесили «ротного», за что перепадало всему личному составу, а «старикам» было за что с меня спросить…
Есть люди, коих по тому, как они проявляются в жизненной материи, я называю «спящими атомами». Они не прячутся от других, но их и не видно, и не слышно. Таким был, к примеру, мой земляк – Паша Пилипенко. Казалось бы, где-где, а в воинском подразделении не затеряешься – постоянные построения, переклички, да Паша умудрился однажды проспать в каптёрке трое суток, и никто его не кинулся. Правда, на полигонных учебных стрельбах я и Миша Чегазов, по договорённости, сбили цели нашего землячка: Миша сбил «Танк», я же поразил «Пулемёт» и «Движущийся БТР» (вроде, это Паша стрелял из танка на среднем направлении, хотя от полигона он находился в 50 км.).
Таким же, «спящим атомом» был «старик» из Чувашии. Служил он механиком-водителем, и мазут и солярка его прямо-таки любили… И вот это серое мазутное пятно начинает изображать из себя бог весть что?! Как-то, подходит ко мне и своим шипящим голосом приказывает, а точнее сказать, что-то там в повелительном наклонении гундосит мне на ухо… Я лишь вспомнил о том, как это пресмыкающееся «стучало» на всех до того, как стать «стриком», и в очередной раз не сдержался: стали мы лаяться, а потом и кулаки пошли в ход. Первым попал я – разбил ему нижнюю губу, чуваш тоже попал – носком сапога мне в пах, и это меня в миг остудило. А чуваш, воспользовавшись этим, побежал к своим жаловаться. Поэтому-то, «старики» и желали набить мне морду, если не первому, то обязательно, когда в ротной каптёрке проводили устрашающую акцию для «годков».
…Увидев, что иных из моего призыва уже усмирили…, я, не теряя времени, направился во 2-ой батальон, где надеялся застать грузинскую диаспору. Рота, в которой служили грузины и их лидер – Аркадий Сабаури, по прозвищу «Како», с утра заступила в наряд «по кухне» – там, в посудомойке, мы с ним и встретились. (Судьба нас свела ещё в «учебке», со временем мы стали приятелями, а в линейном танковом полку держали некую формальную дистанцию «сам по себе». Хоть и в одном полку служили, да в разных батальонах – когда удавалось видеться вне строя, приветствовали друг друга, а перебросившись несколькими словами, расходились по своим делам).
Так вот, я объяснил низкорослому, но «квадратному» усачу (усы чернющие, толстые, загнутые вниз на широких скулах) сложившуюся ситуацию, на это Како только ещё выше закатил рукава гимнастёрки – пошли.
Спустившись в подвал, где находилась наша ротная каптёрка, он остался с «годками», подпирающими стены, сказав мне перед этим, чтобы я появился на глаза «стариков, но в каптёрку не заходил. Я так и сделал – навстречу мне вышел младший сержант Ковалёв из Саратова, а из каптёрки пахнуло сладким и приторным запахом немецкого «шнапса». За Ковалёвым, занимавшимся на гражданке боксом – ему-то и доверено было «начистить мне хавальник», – посунулись на коридор и другие «старики». Один поперёд другого, пьяненькие и, как им казалось, ухватившие Бога за бороду, стали засыпать меня претензиями, типа – «Почему так долго?!», «Совсем, щенок, страх потерял!» и что-то ещё в этом роде. Поодаль «годки» вжимались в стены, я же, делая короткие шаги назад, спросил: «Что надо?». Вальяжный Ковалёв пояснил: за то, что я не уважаю «стариков» (и напомнил мне о дивизионных учениях…), а паршивая овца портит всё стадо, за то, что ударил Борю-чуваша, а подобная дерзость – это явный перебор, он, Ковалёв, меня накажет…
Вот тут-то на аванс-сцене и появился Како – Аркадий Сабаури. Отделившись от «годков», он подошёл к нам лисьим шагом, в брезентовом фартуке до носков сапог, с открытыми до предплечья ручищами – ну, мясник со скотобойни, не иначе, – и со спины подтолкнул Ковалёва плечом. Старики насторожено загомонили, а младший сержант-боксёр явно такого не ожидал.
– За кого-за кого ты хочешь наказать моего друга? – прогремел его голос у самого уха моего «воспитателя». – А-а-а! …Меня накажи, слышишь, а-а-а?! Я – за него… Мамой клянусь, э-э-э…
Ковалёв обескураженный таким поворотом дел, попятившись к стене, лишь таращился на Како, а тот, похоже, только начал свою речь, подкрепляя её жестами, повторить которые сможет, разве что, Человек гор…
– Валера …«Донбасс» – хороший человек, да-а-а… Слышишь: мы его уважали! А знаешь за что, а-а-а? … Он в «учебке» помогал нам не сломаться и брал на себя вину за то, что и не делал. Э-э-э, слабым и больным, но хорошим пацанам, так всегда помогал… …Ах, какие письма писал нашим женщинам от нашего имени! Мамой клянусь, ночами не спал – мы, слышишь, спали!.. (Такого не было, что по ночам писал, а в «свободное время» заводил всех неумех писать сердечные письма в «красный уголок», они рассаживались за столами, а я им диктовал… Вписывали потом имена своих любимых – и на почту!)
Како ещё что-то говорил – уже и не вспомню, хорошо помню финал: удерживая Ковалёва за плечи и вытерев им метра два стены, он, наконец, оттолкнулся от него и предупредил:
– …Мамой клянусь – зарежу за Валеру! (Впервые мне понравилось звучание моего имени)
Старики даже не «рыпнулись» со своих мест – напор грузина сокрушил всех присутствующих.
Каким я сам был «стариком – об э том, может, как-нибудь напишу. Да и о Германии (ГДР) можно говорить – не переговорить.
Да, чуть было не забыл: Аркадий Сабаури (Како) родом из города Орджоникидзе. …Привет, Грузия и спасибо тебе за Како!
…Уже из 70-ых советские люди пытались разглядеть, где там коммунизм? Чаще об этом говорилось с иронией и приглушенным сарказмом, тем не менее, актуальной эта тема была и среди солдат СА. Лично я всё больше и больше убеждался в том, что граждане ГДР гораздо ближе к коммунизму, чем мы сами. Конечно, это были лишь юношеские воззрения и умозаключения, относительно серьёзных вещей, да параллельная с полковой бытовухой умиротворённость города буквально подталкивала меня к такому выводу. Да, сейчас «социализм», «коммунизм» даже не читаются так, как эти же слова звучали 45 лет тому назад из уст многим и во многом недовольных советских граждан, но служил я, напомню, на территории дружеской социалистической страны, оттого не мог не сравнивать, где лучше и что лучше?..
Довелось мне однажды часа два ждать своего «ротного» – у него были какие-то дела в городе. Сижу-жду – напротив одноэтажная школа. Территория школы обнесена деревянным заборчиком, точнее сказать, обозначена заборчиком высотой до полуметра. Как тут – звонок со двора, и я застыл в ожидании, естественно, с криком и гамом открывающихся входных школьных дверей. А они эти двери …ну такие – сервантные что ли, короче, на вид декоративные больше. Хана дверям, подумалось, а сам тот факт, что эти «сервантные» двери не первый день стоят на своём месте целёхонькие, мне и в голову тогда не пришёл. Когда гляжу – двери тихонечко так, аккуратно-аккуратно, открываются, одна за другой выходят на улицу, сначала, девочки, потом – мальчики. Гольфочки, юбочки, пиджачки…, мальчишки берут из прозрачных контейнеров, что по бокам школы, спортивный инвентарь, девчонки – своё: кто скакалки, кто сразу прыг-скок в «классики» на асфальте, и так минут 15-20. Но! Ни крика, ни гама, ни даже тебе толкотни по какому-либо поводу. …Прозвенел звонок на урок – всё, чем и с чем игрались, школьники сложили туда, откуда это взяли, затем, первыми в школу вошли, опять же, девочки и лишь после них – мальчики. Я так думаю – первый и второй классы. Такая «переменка» мне показалась нудной и не естественной (ещё бы!), о чём я и сказал «ротному». Тому мои наблюдения были абсолютно «по барабану». Сочно сплюнув на брусчатку, он, вправо и влево продув ноздри, скомандовал: «Шагом марш в расположение части!», и зашагал в противоположном направлении. Но то, чему я стал свидетелем спустя какое-то время, включило, что называется, мозги.
Забегая вперёд скажу, что умозаключения, сделанные мной в тот день, в буквально смысле и гораздо чаще расшибались в последующей жизни о действительность советского «буття». Только ещё и сейчас я считаю не случайностью, а символическим моментом определения немца Карла Маркса «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание» и немца Иммануила Канта, утверждавшего, что наше сознание не пассивно, а активно…
Наверное, все же есть нечто третье, возможно, четвёртое и даже десятое, исключающее или дополняющее как «бытие – сознание», так и «сознание – бытие». И именно это «третье-десятое», не провозглашённое, предположим, в качестве догмата и позволяет немцам удерживать позиции лидерства в построении земного рая. Этим я хочу сказать, что земной рай – это не утопия, но вернёмся в некогда ГДР, в 1972 год.
…Оставшись один, я направился в часть, ротозея и радуясь моменту. Возле жилого трёхэтажного дома, сбоку от подстриженного газона, собрались немцы с бидончиками и другими ёмкостями. Остановился, закурил – интересно: другая страна, другие люди, другие порядки… Чего ждут, выстроившись один за другим?! Когда, из-за угла, подкатывает к собравшимся ухоженный маленький тракторок на резиновом ходу. Водитель, в оранжевом комбинезоне и с коричневой кожаной сумкой через плечо, выгрузил из кузовка на подмосток, у того же газона, два алюминиевых бидона, открыл их, на край одного подвесил черпак, подставил к бидонам глубокую миску – уехал. Немцы сразу же стали подходить, по одному, к подмостку, из бидона зачерпывали себе в ёмкость молока столько, сколько было нужно, клали в миску деньги, марки и пфенниги, отходили, уступая место следующему. И так – 25 раз! Последний из очереди прикрыл крышку второго бидона, перед этим подвесив черпак во внутрь емкости, позаботился и о том, чтобы «марки» не разлетелись от ветра – тоже ушёл.
Рядом, в метре, куда-то спешили и не спешили, явно прогуливаясь, немцы, взрослые и дети, но никто даже не глядел в сторону подмостка. Я же таращился в оба изумлённых глаза, и мне казалось, что всё это – сон яви. Подобное не укладывалось просто в голове. «Так это ж коммунизм!» – бормотал я про себя, и на большее меня, честно, не хватало. …Подошли ещё три немца (все подростки), но и они – зачерпнули…, оплатили…, ушли, а последняя девчушка с ромашкой-заколкой в светлых волосах при этом не забыла тоже прикрыть бидон крышкой.
И все же я не верил даже в очевидное. Во мне что-то спорилось, хотя мне, комсомольцу, гвардейцу и отличнику боевой подготовки честность и порядочность, пусть и отдельно взятых немцев, не казались недостатком. Скорее, зверства фашистов во вторую мировую блокировали во мне способность – вот так сразу, – осознать и признать увиденное в качестве нормальности «камрадов».
Я думал-тужил даже, да подкатил тот же тракторок – водитель ссыпал деньги в свою кожаную сумку и погрузил бидоны…
…Свой трудовой путь я начал на глубине 860 м. – рабочем «горизонте» одной из угольных шахт. Поэтому до призыва в СА, прочувствовав на себе тяжесть и опасность профессии «шахтёр», а призвавшись и не умолкая об этом ни на минуту, за мной и закрепилось прозвище «Донбасс».
Публицистика «Судьбой в повелительном наклонении!» начинается с абзаца: «Когда я служил в армии в Группе Советских войск в Германии, а было это ещё в 70-ых годах прошлого столетия, один немец мне как-то сказал: «Вы русские (тогда всех советских людей так называли на бытовом уровне общения) живете для того, чтобы работать, а мы, немцы, работаем для того, чтобы жить!». Ещё он сказал, что мы диверсанты на собственной земле, а если что-либо и умеем делать хорошо, так это пить водку (то есть, напиваться – авт.). На это я банально съехидничал: но мы вас во вторую-то мировую побили!? …«А сколько своих положили?!» – услышал в ответ».
…Этот диалог, действительно, имел место. И немец, указавший мне на существенную разницу мотиваций «Жить, чтобы работать» и «Работать, чтобы жить», возможно, даже ещё жив. Дай-то Бог! Тогда же нас, танковый взвод, а это одиннадцать танкистов и взводный офицер, «Уралом» привезли на участок асфальтированной дороги в черте города, где ближе к одному из краёв зияла колдобина, чтобы мы оказали посильную помощь «камрадам» в ремонте. Сначала никто из нас даже не понял, зачем нас сюда привезли, а когда показали место предполагаемого ремонта – ну мы, смеялись, так смеялись!
После «ржачки», заполучив каждый, метлу – подмели метров на пятьдесят от колдобины …на все четыре стороны. И так – три раза, ибо мой будущий собеседник и оппонент оказался человеком, терпеливым в проявлении нами должного старания и усердия, и настойчивым по отношению к чёткому выполнению поставленной перед нами задачи. А так как все три раза никому из нас, включая взводного офицера, и в голову не пришло, чтоб мести за ветром, выдерживая линию – уж, как с нас, красивых, немцы-то «ржали», потом! Вот этот момент и стал отправной точкой нашей с немцем дискуссии о мотивации труда…
Когда пыль улеглась, а мы поостыли от неловкости положения, рабочие-дорожники – их было трое – расширили колдобину, выбрали из неё все лишнее и, бросив нам на ходу «Аlles!» (то есть, «Всё!»), указали на солнце. Мы сообразили: пусть колдобина просыхает.
Возвращаясь в полк, мы удивлялись этим «камрадам»: «сачки», да и только!.. Ведь на всё про всё – полчаса и колдобины нет!? …Три лопаты битума, притоптал хорошенько – как и не было её! Да и откуда нам было знать, что к этим «сачкам» нас будет привозить «Урал» три дня к ряду?
На второй день к колдобине подогнали компрессор и продували её так, что создалось впечатление, будто желали выдуть из-под земли черта. А уж смолу разогревали – не иначе уху варили: помешивали – то один, то второй, то третий…, что-то подсыпали – то один, то второй, то третий…, только и того, что на язык никто не попробовал и не пригубил! Потом – смолой края, затем смолой – изнутри, снова – края, снова – изнутри. Сели – подождали. Пошли, у колдобины о чём-то «пошпрехали» – вернулись, сели на прежние места. На лицах – никаких тебе эмоций, в движениях – спокойствие и неторопливость. Ни тебе перекуров, ни тебе потрендеть-побалаболить, или работай, а нет работы, сиди – жди. Капец, словом.
На третий день, с утра, подвезли битум – ну не три, а пять лопат забросали в колдобину! Подъехал каток – проехал, ещё подбросили с лопату битума – проехал туда-сюда, ещё с лопату…, ещё..., и – туда-сюда аж до полдника. После полдника – туда-сюда до обеда. После обеда – туда-сюда до 15-30. До 16-00 уборка рабочего места (нас, конечно, это не касалось) – одиннадцать гвардейцев-танкистов топтались на дороге и не могли определить то самое место, где три дня назад зияла колдобина.
…Помню (а дело было в конце лета), сразу после завтрака погрузили нашу роту в два военных «Урала» и повезли на какое-то немецкое предприятие. Вроде, на патронный завод – кто-то подслушал. Там, на заводе, по принципу «Готовь сани летом!..» решили: раскопать теплотрассу и заменить старые трубы. Не знаю, то ли мэрия попросила «полкача» подсобить в этом, то ли «полкач» сам напросился, да нам, солдатам, не избалованным разнообразием пищи, представилась возможность не упустить редкий шанс, проезжая частным сектором. А шанс такой: водители «Уралов» должны были у развесистой яблони или груши остановиться под предлогом «что-то там забарахлило!», ну, а все остальное – это как получится!..
Едем, не вдруг (по указанной причине) – стоп: ветка яблони рядом, но до розовых яблочек не дотянуться из кузова, мгновенное решение – ломать ветку и – быстренько затянуть её в кузов. …Ветка ломается не по-товарищески громко, как тут – и хозяин у борта «Урала». «Ай-ай-ай! Цап-царап niht!» – машет «камрад» головой и огорчённо разводит руками. Из кабины спешно выпрыгивает ротный, ему неловко и стыдно, однако это не мешает безапелляционно спросить: «Кто?!», затем: «К машине!» и, естественно, объявить по два наряда вне очереди моему заряжающему и механику. А мне – «…Три! За разговорчики!».
Тем временем немец, удовлетворённый морально, скорее, от булатной стали в голосе «ротного» и явно угрюмо-виноватым – «Есть!..», взятым нами под козырёк, всполошился: шмыгнул к себе за забор и, снова представ перед нами, подал в кузов пластмассовый таз полный яблок. Но, почему-то, никто этим яблокам не был рад. Эту безрадостность можно объяснить, да что бы я ни сказал на сей счёт – это следствие причины, и только! Чему нет, то есть, оправдания. А что не подлежит оправданию, …правильно: коллективная глупость!
Самое время указать на одну деталь: лично мне не приходилось видеть, чтобы автомобиль, управляемый немцем или немкой, останавливался перед закатившимся на дорогу яблоком. Но я и не видел, чтобы кто-то проходил мимо лежащих на тротуаре яблок или груш – собрал, кто бы то ни был, и под забор хозяину… И не случайно, поэтому, у многих домов рядом с калиткой или в том месте, куда обычно падают плоды, стояли ведро или другая какая-то емкость. Вот так.
…На патронный завод мы, вроде, приехали. Построились, да глаза отказывались верить: фруктовый сад перед нами, только дорожками бетонными исполосована трава. А вдоль дорожек, по обе стороны – цветы. Разные цветы. И такой запах – не предать, какой приятный! «Ротный» и взводные офицеры в полном недоумении таращатся в сторону сада вместе с нами. Где завод?! Нам-то без разницы – солдат хоть спит, хоть заблудился, а служба все равно идёт; офицеры стремглав направились к одному из «Уралов», ротный командует: «Давай связь!». …Короче, не заблудились мы и не опоздали – патронный завод был под нами, то бишь, под землёй. А сад, действительно, очаровал тем, как был ухожен и, к тому же, прятал в себе одноэтажные административные здания, беседки и разные, причём, спортивные площадки. (Без спорта в ГДР – по крайней мере, так было – что в Союзе без пивных ларьков).
