Текст книги "Преодолей пустоту"

Автор книги: Валерий Пискунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Пришлось сосредоточиться как следует, постараться подчинить ее своей воле. Через некоторое время я с удивлением заметил, что переярок не только подвигается вместе с нами, но и понял условия игры.

Прошел, наверное, час. Уже не волчица и не я, а он, переярок, задавал тон, рвался вперед. Волчица шла по его следу. Замыкал гонку я и, видимо, был не самым ловким из троих. Все-таки уже опускалась ночь, а меня даже долгие тренировки не сделали ночным существом.

Наша маленькая эстафета вышла на открытую местность, бежать стало легче, я даже умудрялся дремать на бегу, как вдруг тишину разрезал долгий высокий вой.

Мои вожатые враз остановились. Глаза их вспыхнули ярким огнем.

Вой медленно стихал где-то вдали, когда в ответ раздался новый протяжный крик. Начиналась обычная ночная перекличка: "Я здесь!.. Я есть!.."

Горло волчонка напряглось, он ждал момента, когда тоже сможет крикнуть: "Вот он я, полный сил и жизни!". Но он был еще молод, чтобы решиться крикнуть первым. Первой должна быть мать. А она молчала и смотрела на меня...

Эге, да она ждет меня! Я приложил ладони ко рту и издал "вабу" хорошо выученный долгий волчий вой: "Я здесь!.. Я здесь!".

Волчица не замедлила присоединиться ко мне, а следом заявил о себе и переярок. Так мы и подвывали, задрав головы в туманное небо – волчица, волчонок и человек...

Перекличка продолжалась. Я не мог предположить, во что она выльется в игрище или в охоту.

В oтдалении снова завыл вожак. На этот раз вой не был простым приветствием. Это был уже призыв.

Волчица и переярок насторожились. А вожак подробно, вибрируя высотами звуков, сообщал: "Животное... Больное... Движется, в направлении..." Примерно такой был смысл этого воя.

Волчица устремила на меня проникновенный взгляд: "Что же ты медлишь?".

Она не была голодна, так же как переярок.

Но охота – дело серьезное. Охотятся не только на сегодня, но и впрок, растаскивая и пряча мясо.

Волчонок вскочил, напрягся, поглядывая искоса на мать. Вот он засуетился, явно теряя терпение, последний раз взглянул на волчицу и, не оглядываясь больше, бросился туда, где начиналась прекрасная охота.

Волчица медлила, испытующе смотрела на меня, перебирая передними лапами. Наконец и она не выдержала, сорвалась с места и устремилась за волчонком. Она звала за собой и меня, но если бы я не последовал за ней, ушла бы одна. Можно было, конечно, остаться, лечь, уснуть и подождать ее, позвать, в крайнем случае. Но вернется ли она на мой зов, не уведет ли ее слишком далеко охотничий гон? И, чертыхаясь и проклиная судьбу, которая именно в эту ночь обещала стае добычу, я двинулся следом.

Вожак, как умный полководец, направлял движение, еще невидимой стаи. Животное уходило быстро, зигзагами.

Я внимательно прислушивался к вожаку.

Он уже в который раз изменил направление погони, сообщив при этом, что животное устает.

Волчица увеличила темп, оглянувшись на меня, – я начинал отставать...

Послышался треск веток – это обреченная жертва рвалась напрямик через заросли. Вот-вот я должен был увидеть всю стаю...

Но в это время раздался металлический лязг, волчица перевернулась и упала на спину. Тут же вскочила и с болью, с визгом зарычала.

Я кинулся помочь, но волчица зло щелкнула зубами и, гремя металлом, отскочила... Oнa продолжала скулить и грызть что-то ненависгное, вцепившееся в лапу...

Погоня кончилась где-то в стороне – оттуда слышались урчание и храп.

Волчица беспомощно рвалась, потом затихла. Я опять попытался ей помочь, но она снова оскалилась. Я пошарил по земле, наткнулся на железную цепь, заржавленную старую цепь. Все понятно – капкан, забытый много лет назад капкан.

Осторожно потянул цепь. Волчица уперлась, зарычала...

Неужели ее отношение ко мне могло так сразу измениться из-за этого дурацкого капкана? Не мог же он все еще пахнуть человеком?!

Я протянул к волчице руку – она вскинула оскаленную ласть, хрястнула губами и... отскочила!

Ну ясно же! Она просто предупреждала меня об опасности – смотри, мол, я попалась, но ты-то не будь дураком!

Сначала я выдернул кол и, наматывая цепь на руку, приблизился к волчице. Она опять угрожающе зарычала, глаза ее сузились. Но я спокойно теперь подошел к ней, осмотрел капкан – ржавая злая челюсть. Лапа не повреждена – пружины от времени ослабли. Раздвинул железные зубья и отшвырнул капкан...

Волнения одолели – сон, с которым я до этого справлялся, навалился на меня.

"Вот так,– сонно подумал я,– все труды к черту! Прощай, друг... волчица... умница..."

Проснулся я от влажного прикосновения.

Волчица сидела рядом и улыбалась, оттянув уголки рта...

Сколько прошло времени? Впрочем, какое это имеет значение! Она не ушла! Она осталась! Можно продолжать...

Сигналы Маяка я воспринимал совсем плохо. Настолько плохо, что это нельзя было даже объяснить усталостью. Опыт подсказывал, что причиной ослабления импульсов могла быть гора.

Мысль, что я рискую потерять направление, подстегнула меня. Я одобрял волчицу, ласково подбадривал, как только она реагировала на импульс... А драгоценное время убегало. Мне сейчас, сию секунду надо было, чтобы волчица рванулась к цели, чтобы она поняла: сейчас это и ее цель. Мне нужна была ее природная чуткость, которая не шла ни в какое сравнение с моей, приобретенной. Мне надо было, чтобы волчица взяла цель!

И она поняла...

Теперь на картах болельщиков мой путь, наверное, выглядит прямой линией, прочерчиваемой двумя горящими точками. Я сам когда-то был болельщиком. Зрелище в конце соревнования становится захватывающим: все огопьки, двигавшиеся до этого вразброд, вдруг устремляются к одной цели! И когда из этого роя, казалось бы, уже вышедших на финишную прямую огней какой-нибудь свернет неожиданно в сторону и начнет плутать, так и хочется подтолкнуть его пальцем..

Волчица бежала впереди. Лес то вытягивался зеленым туннелем, и прелая духота поднималась от влажной земли, редкие лучи вспыхивали на старой листве, то вдруг рассыпался цветными лугами, и свежий ветер омывал лицо, стремительно текли по траве наши тени.

Вот наконец и та преграда, которая поглощала сигналы Маяка, – каменная гора. с огромными валунами у подошвы. Склон порос редким кустарником.

Волчица, не останавливаясь, кинулась по склону, легкими скачками преодолевая высокие каменные ступени. Усталый, я карабкался следом.

Волчица выскочила на каменный козырек, пробежала по нему, цокая когтями. Я прыгнул следом за ней. Камень подо мной хрустнул -мне Даже почудилось, что хрустнула нога, – край козырька обломился, и я провалился, повиснув на расставленных локтях.

Волчица в недоумении остановилась, потом все же осторожно приблизилась, легла и замерла.

Я знал, чувствовал, что попытки освободиться, подтянуться на руках опасны. Если обломился край, может обломиться еще больше. Но иного выхода не было...

Представилась на мгновение карта с замершими двумя огоньками – кому теперь хочется подтолкнуть их пальцем?

Я осторожно надавил на опору, чуть-чуть приподнялся над козырьком. Из-под руки выскочил камень. Я повис над обрывом на самых концах локтей. Кость больно упиралась в камень.

Переведя дыхание, я посмотрел на волчицу. Она все так же лежала, подняв настороженно голову. Потом, вытянувшись во весь рост, поползла ко мне, чутко прислушиваясь. Это могло быть спасением, но могло быть и верным самоубийством.

– Назад! – крикнул я с угрозой. – Назад!

Волчица ощерилась, но ползти не перестала. Осторожно, как это умеют только звери, извиваясь, волчица передвигала свое тело. Она не подползла ко мне вплотную, она только поджала немного лапы, неестественно вытянула шею и ухватилась зубами за комбинезон.

Я весь напрягся – выдержит, не выдержит? Волчица уперлась задними лапами в камень и потянула. Я услышал, как под зубами скрипит материя. Если я волчице не помогу, мы просто свалимся вместе.

Я вытянул правую руку вперед насколько можно и, цепляясь пальцами за мелкие выступы, слегка подтянулся. Мое онемевшее уже по грудь тело подалось вверх.

Сколько длилось перетягивание – не знаю. Волчица исцарапала когтями весь камень-я увидел на ее лапах кровь... Но она тянула, напрягаясь всем телом. Потом раздался треск рвущегося комбинезона, я судорожно ухватил волчицу за лапу, мы стали сползать в раздавшийся пролом, но волчица рванулась, и мы выкатились из западни...

Волчица не стала ждать, когда я приду в себя. Она бросилась вверх по каменным ступеням, призывно повизгивая.

Вместе с холодным, свежим ветром вершины я ощутил и острые сигналы Маяка. Солнце перевалило далеко за полдень. Впереди расстилалась фиолетовая степь, обрезанная справа синим лесом. Мне предстояло спуститься по каменной осыпи через низкорослый дубняк, а там...

Волчица сидела на задних лапах, спокойная и усталая. Я позвал ее. Она не двинулась. Я понял: дальше она не пойдет, тут кончается ее участок.

Я погладил ее по спине, отстегнул ошейник с датчиком. Чувство вины охватило меня: будь на месте волчицы человек, посмел бы я, покушаясь на его жизнь, схватить его за руку?..

– Прощай, – сказал я. – Мы еще придем к тебе с Диком!

В сером облаке каменной пыли я скатился по склону через дубняк и побежал по шелковистой траве.

Степь просторная, свободная. Горячее солнце еще держало волнующиеся травы в напряжении. Словно привязанные, висели и звенели над полем жаворонки...

Прошло часа два тяжелого бега. Слепящее солнце стояло перед глазами. Трава захлестывала обессиленные ноги. Поле было бескрайним, путь изнуряюще прямым. Я не чувствовал ни рук, ни ног – одна огромная усталость, и бьющее, слепящее солнце... Да и солнце уже было не солнце, а замирающий на карте огонек.

Из-за невысокого холма вынырнули джейраны – небольшая стайка, легкая, словно летящая над степью на невидимых крыльях.

Я крикнул радостно, облегченно и погнал джейранов впереди себя – запах волчицы, которым все еще был пропитан комбинезон, вселил в них страх.

Я гнал их, как собака гонит стадо.Джейраны шли ровно, плавно, словно летели, изредка меняя порядок, совсем как птицы в небе. Трава с хлестом рвалась под их копытами, а я лишь направлял бег. Направлял туда, к гигантскому цветку оранжевой тучи, поднимающейся над оконечностью леса. Финиш – там! Там -победа!

IIолем, полем налетала

та, что свободою звалась!

Трава звенела и играла,

и, точно струнами, – рвалась!

И било солнце с вышины

спиралью взвившейся струны!..

Краем глаза я увидел, что слева вдалеке показался табун диких лошадей, управляемый человеком. Но я-то шел впереди!

Там, на лугу, лукавый лютик,

коровка божья, стрекоза

таращит звездные глаза

на зазеркальное безлюдье.:

Там ночь была,

там были звезды,

там загорались небеса,

там заозерная роса

по стеблям скатывалась в грозди.

Там поутру травы примятой

пролег посеребренный след..:

Там кто-то есть, и вроде нет

то замирает воровато,

то тихо бродит сам собою,

ступая с пятки на носок...

Вот чей-то отблеск над водою!

Вот чья-то тень наискосок!

Вот налетел полдневный свет,

и на песке остался четкий,

такой нечаянно короткий

его игры забытой след.

МИМИКРИЯ

Сережка вбежал в комнату и накрыл мое лицо зеленым сачком.

– Я поймал ваш нос! – закричал он. – Сейчас проткну его булавкой, зловеще прошептал он.

Пора было вставать. Договор есть договор прогулка предстояла с познавательными целями. Пришлось охмахнуться от мучивших с вечера мыслей о топливном кризисе, о нехватке книг, о том, что надо бы сменить работу-не к лицу в тридцать с лишним лет торчать клерком у серой занавески.

– Встаю! – заорал я, размахивая отечными руками и задыхаясь от внезапных усилий. – Так какая она там была?

Сережка растопырил пальцы.

– Усики, как пружинки, брюшко мохнатое, крылья большущие, и на них глазки с беленьким ободочком!

– Потрясающе! Бабочка-пришелица! Крылья с фотоэлементами!

Пока бросал в пакет бутерброды, огурцы, искал спички, все примеривался – хочется идти или нет? И не то чтобы не хотелось, когда я представлял полянку под буками, солнечный заяах земли и анестезирующее прикосновение травки, но ине то чтобы хотелось. Сидела во мне каная-то болезненная лень, какая-то обессиливающая настороженность...

Сережка возбужденно вертелся, гоняясь за ранними мухами, и я почти машинально двинулся следом за ним.

Городишко просыпался и бодрился.

Обогнув две-три пятиэтажки, отбившись от зловредного пинчера, мы вышли к обочине дороги. И тут моя лень и настороженность были удовлетворены. Прежде чем углубиться в лес, надо было минут десять топать вдоль пыльной дороги, ведущей к гипсовому заводу.

Грохотали автоцистерны, и смотреть на них было тошно – с детства привык, что если бочка, то для воды. У меня явно была аллергия к молочно-сухому запаху гипса. Я готов был бежать, огибать завод черт знает по какой кривой, но глупо было отказываться от кратчайшего пути.

Посмотрел на Сережку-тот преспокойно шагал, вступая в пререкания то с одной бабочкой, то с другой.

Я набрался терпения и решил выдержать.

Дорога повернула влево, показались ярко-белые ворота завода, высокая матовая башня...

С ненормальной дотошностью вглядывался я в каждую детальку запыленных строений. "Словно загинсотизированный", – скаламбурил я натужно. И, задыхаясь от одного только желтовато-белого дыма, вьющегося над башенкой, над забором, припустил через дорогу к лесу.

Мы миновали окраинные запудренные деревья, перешагнули через ручей, русло которого размахнулось на целую речушку; он еле-еле пробивался сквозь драные покрышки, ржавые спинки кроватей и прочую отработанную рухлядь. Вскарабкались по склону – и только тут я сумел набрать воздуха, на самом дне легких, чувствуя неистребимый молочно-сухой осадок. Сорвал, растер листик, поднес к носу, потом травинку, потом цветочек желтенький...

– Не нюхайте!-закричал Сережка.-Это куриная слепота, от него может заболеть голова.

Запах гипса улетучивался. А потом я забыл о нем. Сначала пошел к одному родничку – очень хотелось окунуть в него лицо, коснуться языком хрусткой водицы.

Мы шли под высоченными буками.

– Скажите, а что такое ми-ми-крия? -спросил Сережка.

– Некоторые ученые говорят, что бабочка повторяет рисунком на крыльях цвет своих любимых цветов.

– Ну!

Тут я пошел выдумывать.

– Точно! Один энтомолог выкармливал бабочек на цветке, вырезанном из газеты. И через несколько поколений вывелась такая, что на крыльях у нее были буквы заголовка!

Сережка недоверчиво вытаращил глаза.

– Точно-точно! – убеждал я.– Другой раз он выкармливал бабочек на треугольном цветке, и крылья у них стали треугольные, но что потрясающе треугольник был с дырками и крылья тоже с дырками!

Я тут явно загнул и ждал разоблачения.

– А наследственность?! – заорал обозленно Сережка. – У них цвет и крылья по наследству...

Но не договорил, махнул рукой и погнался за стрекозой.

Поднимаясь по склону среди высоченных буков, мы добрались до влажной скамеечки, у полусгнивших ножек которой тихо вздрагивал родник.

– Если не передохнём, то передохнем, – сказал я и быстро склонился к еле видной от прозрачности воде.

Но насладиться не успел – по влажной листве Сережка соскользнул ногой в ямку, потом и второй.

– "Как смеешь ты, наглец!.."-начал я, вытаскивая мальчонку и грустно глядя, как медленное глинистое облако разрастается в воде. – Подождем.

Я подошел к краю площадки, с которой был виден квадрат гипсового завода и забеленное им пространство.

– Эй, энтомолог, – позвал я Сережку. -Посмотри, ты видишь этот заводик?

– Ну.

– Не "ну", а знаешь ли ты, что такое случайность?

– Ну... вот провалиться в воду – это случайность...

– Э, нет, это закономерность... Случайность возникает тогда, когда две или больше закономерностей начинают действовать рука об руку. Например, вот что может произойти. В один пасмурный предгрозовой день появится "летающая тарелка". Она покружит над пожарной вышкой, над центральным универмагом, приблизится и зависнет над гипсовым заводом. В этот же момент хлынет невиданный ливень, "тарелка", точно молния, озарит пространство, окутанное гипсом. Потом все исчезнет во мраке. Пройдет дождь, улетит "тарелка", а завод, деревья и даже животные превратятся в гипсовые слепки! Пройдут годы, затвердевший лес будет стоять неподвижно, на ветке застынет гипсовая птица, на цветке замрет гипсовая бабочка... Все затвердеет, понял, энтомолог?

Сережка ухмылялся, смотрел, прищурившись, на отуманенную пыльцой территорию завода, на длинные шлейфы, тянущиеся за автоцистернами.

Я вернулся к роднику. Муть осела. Осторожно приблизился к воде, точно боясь спугнуть ее, окунул лицо, как в жидкий лед; заломило зубы и нёбо...

– Пей, копытное. Давай задние ноги подержу.

Сережка лег на живот, нырнул головой и замычал. Вскочил с зажмуренными глазами, затряс мокрым лицом, растирая лоб, волосы.

– Ух, вот холодина!

Мы двинулись вверх, туда, где должны были вoдиться – так мне подсказывала интуиция – красивые бабочки с глазами на крыльях. Минут через двадцать поднялись к подножию горы, к свету над свежей травой, к солнцу, которое словно копило тепло здесь, на невысоком перевале, и скатывало его вниз, с трудом пробиваясь сквозь-высоченные буки.

Присели передохнуть. Городок внизу был виден весь, ближе всего квадратная территория завода с будто намотанными на него автомобильными колеями. Вдали тучи, холмы, калейдоскоп полей. Грустно и прелестно.

По пояс в колкой ржи, с прохладой под ногами. С мечтою в голове и с ветром в волосат...

– А? – обернулся я к Сережке. -Разуемся?

Стянул жаркие носки, осторожно опустил ступни в траву...

С прохладой под погами...

...и подумал, глядя, как СереЖка пальцами ног рвет траву: "Что за ерунда такая, только через слова ощущаешь то, что мальцом чувствуешь в тысячу раз сильнее без всяких слов?"

Без слов нет мысли, чувств без рифмы!

В душе закипело возмущение: неужели нельзя воспринимать иначе, как только через стекло искусства? Тревожно как-то становится от такого пристального всматривания, от та, кого пожирающего внимания.

– Эй, энтомолог!

Я видел его спину-он пригнулся у куста, присел на корточки, положив на плечо сачок. Ветер трогал зеленоватую ткань, парнишка сидел неподвижно. Шмеля какого-нибудь обнаружил или еще кого-нибудь. Обычно замирает, торчит неподвижно на одном месте, потихоньку кряхтит и смотрит, смотрит...

Я хотел подняться и скрыться от пристальяого блеска гипсового завода как только взгляд цеплялся за этот блеск, в носу возникал тепловатый молочно-сухой запах.

– Энтомолог, двинули дальше! – И не пошевелился – не хотелось. Отвернулся только, оттолкнул потливый полиэтиленовый пакет с едой и закрыл глаза. Перед глазами вертелась квадратная катушка с белой сверкающей нитью.

Я открывал, закрывал глаза. Наблюдал, как на невидимой волне плывет орел. Вдали мушкой полз трактор. Перед глазами вертелась золотая нить, и сквозь нее я увидел неровный полет бабочки. Она то пропадала на фоне неба, то вспыхивала, мигала крыльями.

Услышал, как прошмыгнул Сережка, – значит, усёк.

Потом бабочка исчезла. Сережка крался, отведя сачок в сторону. Я всмотрелся в зелень, в бисер цветов. Сережка рванулся. И тогда сверкнул белесый вeрх, потом – резкий взмах и яркий низ. Бабочка завертелась над поляной, Сережка метался следом, хлопал сачком, осатанело таращился...

Я закрыл глаза, ждал.

Шелестя травой, энтомолог подошел.

– Смотрите, это она.

Сережка приблизил насекомое к самому моему лицу. Полузрячими глазами я увидел вздрагивающее тельце, кольчатое, отталкивающее, увидел картонно взмахивающие крылья и Сережкины пальцы, присыпанные белой пыльцой. Я задохнулся от вида пыльцы, судорожно сглотнул, пересилил себя и поднялся на локти.

– Посмотрите, посмотрите, какая она!

Действительно, никогда не видел я бабочку такой раскраски. На серовато-желтом фоне почти квадратное белое пятно и такие же белые нити вокруг. Причем, когда бабочка складывала крылья, белый рисунок сужался, поле становилось ярко-зеленым; когда открывала – поле серело, белый рисунок приобретал яркость.

Что же было удивительного? Обычно у бабочек низ крыльев выгоревший, смазанный, а у Сережкиной наоборот – верх!

– Задом наперед – совсем наоборот, – пробормотал я.

И отвернулся: не мог больше видеть Сережкины припудренные пальцы.

Городок внизу лежал, словно разноцветная карта-схема, люди двигались тоже схематично, и весь мир представал плоскостно-умиротворенным... и толькв наоборотная бабочка возмуща– ла привычное.

– Ты пошли ее в институт энтомологии, слышишь? Впрочем, я тебе отвезу ее.

– Правда? – обрадовался Сережка. – Я ее очень аккуратно упакую и крылышков не обобью, вот увидите!

Бабочка складывала и раскладывала "наоборотные" крылья, и я вдруг испугался... Нет, вру, не испугался, а словно обнаружил, что ожидаемая потеря свершилась.

– Сережка, ну-ка, посмотри на гипсовый завод.

– Ну?

– Внимательно посмотри. Какой он формы?

– Ну, квадратный.

– А колеи вокруг какого цвета?

– Ну, белого.

– А теперь посмотри на крылья бабочки.

Сережка завертел головой, сверяя. Ему явно не верилось, он посматривал на меня.

Ему не верилось.

– Ух ты... – неуверенно сказал он.

– Вот тебе и "ух ты". Низ крыльев-это до того как завод начал работать, а верх – несколько лет спустя. Так что ты поймал первую бабочку из гипсового сада, понял?

– Шутите!

– Понюхай пальцы.

Oн поднес пальцы к носу, поморщился – нe понял. Я, только чтобы лишний раз удостовериться, заставил себя приблизить лицо к насекомому – с ветерком от крыльев в меня проник паскудный молочно-сухой гипсовый запах.

– Понял? Ми-ми-крия. Завтра поднимемcя сюда с фотоаппаратом и снимем завод сверху, а то в институте не поверят.

Идея Сережке понравилась. Он аккуратнo опустил бабочку в коробку и вытер пальцы -синие шорты.

Вот тут, в заброшенных садах,

сошли однажды марсиане

в технологическом сиянье,

с цветами в розовых устах...

Вот тут, в заброшенных садах...

Вода, зеркальные следы.

Туман остывшего дыханья.

Увял на листьях свет звезды.

На листьях – осени касанье.

На листьях – отблески воды.

Вода... зеркальные следы...

6. Преодолей пустоту

ДРЕВО НА СКАЛЕ

Директор химкомбината Егор Теофияович Луцик был в настроении подавленном. Его можно было понять. Полгода назад он, Егор Теофилович, добился, чтобы его комбинат выпускал основные компоненты для упаковочных материалов. Егор Теофилович пустил в ход все связи – это был его последний шанс. Экспедиция на Марс затягивалась, а экономическое положение комбината было катастрофическим.

Егор Теофилович добился – дали крупную дотацию, комбинат ожил, дымил едким желтым дымом в обе трубы. Чего же лучше?!

Лучшего быть не могло, и, наверное, поэтому неделю назад Егора Теофиловича вызвали в арбитраж, где и предстал он как обвиняемый в загрязнении окружающей среды.

Злость живо рисовала перед Егором Теофйловичем лицо председателя:

"Вас обязывают поставить очистные сооружения".

– А деньги! – восклицал Егор Теофилович в пустом кабинете.

У председателя заминка, но затем голосом, не допускающим возражений:

"Экономия... замкнутый процесс..."

– Какая экономия! – доказывал Егор Теофилович.-Мне дешевле перетащитевесь комбинат на Марс, чем хоть на гран изменить рутину производства!

Так он думал сейчас, ругая себя за то, что находит крепкие возражения задним числом. А в арбитраже мямлил:

"Во-первых, я лично не виноват, во-вторых, замкнутый процесс по отношению к действующему есть отрицание".

– Диалектика!

Нет, о диалектике он подумал только сейчас. Да и что толку, если бы он заговорил о ней там?!

Хмурое лицо председателя:

"Оправдание безответственности объективной необходимостью? Демагогия!"

"Но что я могу в одиночку?"

"Мы ведь откомандировали к вам Уника".

"Если у робота может быть склочный характер, то у этого Уника самый склочный..."

Вдалеке завыла сирена. Егор Теофилович напрягся. Широкое окно его кабинета выходило прямо на Дедкин бор, над которым высилась желтокаменная развороченная Развалка. Бухнул взрыв, скрипнуло окно, над Развалкой поднялось облачко дыма.

"Наверное, последний, – подумал Егор Теофилович, – потому что сегодня пятница и Володька торопится на охоту".

Из года в год на глазах у Егора Теофиловича разрушалась красивая гора, и ему было обидно – теперь она похожа на расковыренный гнилой зуб...

Но своих забот полон рот. Надо как-то выкручиваться – на столе лежал счет и требовал оплаты.

"Этот Уник!.. Шут электронный. Утро торчит у проходной и проверяет всех на трезвость. В понедельник только с криками и угрозами; можно двинуть производство. Нарушил кто технику безопасности-этот буквоед тут как гут. Оснастили зануду по последнему слову техники– все индикаторы, все измерительные приборы!.. Экономист только-только распихает что-нибудь по графам, сведет концы с концами-робот уже тянет ниточку, разворачивает клубок... Так нельзя работать, черт его возьми! Сколько раз намекал технологу: вставь ты ему шпильку".

Егор Теофилович выбил из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой.

Уник аккуратно въехал в кабинет Луцика и положил на стол несколько листов бумаги.

Два листа были исписаны химическими формулами, и Егор Теофилович быстро пробежал их глазами, чувствуя, как сердце охватил валидольный холодок. В cамом конце Уник излагал просьбу разрешить ему наладить производство нового фитоядерного вещества, а также произвести пробный фитоядерный взрыв.

"Природе было угодно, – излагал Уник тяжелым стилем, – сделать меня первооткрывателем нового живого вещества... Входя в соображения закономерности... исходя из моральных норм законов об охране природы... считаю целесообразным начать безотлагательно... Родоначальник фитоядерного вещества, универсальный кибер... инвентарный номер..."

Егор Теофилович потер лысую голову – голый страх был мучителен вдвойне.

Уник был робот необычный. До того как попасть на химкомбинат, он работал в межведомственной АСУ в бригаде подвижных киберов, собиравших информацию о всех этапах тогo или иного производства. Первое время поклонники Уников восхищались их приспособляемостыо, самоперестройкой, или, говоря языком поэтическим, умением чувствовать момент. Казалось, что необходимая для производства полнокровная обратная связь найдена, ожидали не только технической революции, но и революции мировоззренческой.

Увы, скоро поклонники превратились в яростных противников. Складывалась такая ситуация: Уник, "вживленный" в какое-нибудь промышленное предприятие, через несколько месяцев входил во все детали производства и управления и превращался во второй всезаводской разум. Но это был своеобразный универсальный разум – сырье, деньги, продукция как бы обретали право голоса, и Уник был их полномочным представителем. Если на предприятии нарушалась технология, если где-то кто-то подтасовывал, приписывал, Уник возмущался. Возмущался по любому поводу и основательно, с детальнейшим структурным, микросгруктурным анализом, с подробнейшими выкладками и далеко идущими выводами.

От постоянных столкновений с руководством, которое, чтобы заглушить голос кибернетической совести, приказывало то выключать, то включать автоматы, Уники стали "болеть", оборудование бесценных созданий портилось.

Но вот нашли ловкий выход – не успеет Уник вжиться в то или иное дело, как его пeреводят на другое. И оборудование цело, и тихо, и польза есть.

Уник проработал на химкомбинате восемь месяцев. Главный технолог послал запрос на обмен и получил согласие. Об этом Унику и Сказал директор, как только прочел его просьбу,

Уник – машина логическая, он хотел жить, и жить абсолютно. Не выживать, не изворачиваться – этого машина ве умела и не хотела, – а быть. Он настолько вошел в дела комбината, что все процессы производства стали его. жизненными процессами, и оторвать Уника от комбината-значилсубить его "я". Уник не мог пойти на это.

Он ставил личность под сомнение, потому что считал себя всецело существом общественным и не доверял человеку, который, по его мнению, слишком занят собой и в период личных потрясений спешит во всем обвинить общество.

Как всякая машина, он обращался в определенном круге бытия, как всякая мыслящая машина, он прилагал все усилия к тому, чтобы круг этот был стабилен. Движение, существование Уника было проекцией существования человека. А перед человеком вставало все больше проблем, что не могло не сказаться на бытии Уника. Он понял, что именно в области "человек и его природа" возникает разлад. Человек сделал природу "своей" не только потому, что хотел этого, но и потому, что не мог этого не сделать. Таким образом, он оказался в плену у природы – своей природы.

Уник верил во всесилие науки, а потому его возмущали всяческие ограничения. Для того ли сделали его тонким, чутким, думающим, чтобы потом говорить на каждом шагу:

"Куда ты лезешь?"

"Не твоего полупроводникового ума дело!"

"Ты должен беречь свое тело – оно тебе не принадлежит!.."

Но огромное количество вопросов, которые задавал Уник, вдруг оборачивалось простым "арифметическим" любопытством:

Сим-Сим,

что будет за сим?

Сколько раз вступал Уник в спор с технологом Микуловым, и тот всякий раз упорно говорил:

– Ты – дитя науки, ты лучше, чем кто-либо, должен знать, что никакая наука сама по себе не может исправить то, что напортило все человечество. Исправлять надо сообща, и твоя обязанность не разъединять людей, а создавать мосты между ними.

Только лаборантка Фаина, может быть, понимала его. Ей он как-то высказал мимоходом свои соображения насчет "мостов между людьми".

Так случилось, что именно Уник открыл фитоядерное вещество. Синтезировал его. Почему не человек, а кибер стал первооткрывателем? Это объясняется очень просто: только кибер мог удержать в памяти сразу всю формулу вещества. Это требовало большой энергии и железного внимания. Ведь вещество это– новое, живое, но активное, как атомная реакция, – было управляемым. Правда, в смысле, обратном обычному, а именно: как неуправляемое оно не могло существовать. Мощное мышление Уника поддерживало существование вещества, было стержнем новой жизни. Уник предвидел колоссальное расширение круга его бытия.

Необходим был эксперимент.

Унику нужна была подпись. Подпись решала все. Уник готов был приступить к эксперименту, все было высчитано, продумано, он уже жил найденной формулой, но не было подписи.

Лупик намекал на то, что Унику скоро здесь не жить. Глупо. Ведь не согласится же Лупик уничтожить новую информацию! Уничтожать информацию просто бессмысленно. Это противоречит не только кибернетическим законам, но и законам человеческого развития.

– Уважаемый Егор Теофилович, нужна ваша подпись.

– Молодой человек, ты в своем уме?

– Не в своем.

Егор Теофилович уже не удивлялся таким ответам; Он знал, что Уник в норме. Вот это-то и было хуже всего-лучше бы эта жестянка сошла с ума. Уник "сел" на открытую им закономерность, как раньше "сидел" на закономерностях химического производства комбината. Нужны были доказательства против того, что создание фитоядерного вещества стало фактом.