Текст книги "Знак небес"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Сидящие рядом купцы, как по команде, одобрительно закивали, но тут же испуганно дернулись, заметив злой взгляд епископа.

– По-хозяйски, – хватило сил выдавить из себя Симону. – Но не по-княжески. Добрее надобно быть и помнить, что за церковью ни добро, ни зло втуне не пропадают.

Он первым встал из-за стола и с гордым видом прошел, ни на кого не глядя, к своему возку, высоко вскинув голову и нервно покручивая на правой руке массивный золотой перстень.

«Только бы не сорваться, – пульсировала острой тоненькой жилкой колкая мысль. – Только бы доехать до Владимира, а уж там-то…»

Он сдержался и не сорвался, до самых своих покоев сохраняя внешнюю невозмутимость. Лишь зайдя в опочивальню, Симон позволил себе дать волю гневу. Все было не по его, все не эдак, и уже к вечеру оба служки имели: один в кровь рассеченную нижнюю губу, а другой – увесистый синяк под глазом и разбитый нос. Кровоподтеки по всему телу были не в счет.

Причем оба были уверены, что еще дешево отделались. Как-никак до келий в подвалах, а проще говоря, том же порубе, но монастырском или, того страшней, епископском, дело не дошло, а по сравнению с тем, что рассказывали о них, и о том, каково приходится несчастным сидельцам, разбитый нос был самым что ни на есть пустячным делом. Можно даже сказать, благодеянием.

Небывалая сдержанность епископа объяснялась двумя обстоятельствами. Первое – это то, что он еще не утерял надежды вразумить рязанца, тем более что намеки были сделаны более чем понятные. Второе же – что вечером ему надлежало быть на совете у боярина Еремея Глебовича, а до этого многое необходимо было как следует обдумать и взвесить.

Уже на следующий день боярин, говоря с Константином, только разводил руками, оправдываясь и утверждая, что он сделал все возможное и невозможное.

– Я ему толкую, что все равно нам не выстоять, а он все одно – пока, мол, грамотки мои не подпишет, я град Владимир на сдачу не благословлю. Ныне же сам обедню отслужил и на проповеди так гневно перед людом говорил о князьях неких, кои даже для святой церкви куны жалеют, что всех аж дрожь прошибла, – сокрушенно продолжал боярин.

С тоской глядя на бледнеющее от гнева лицо Константина, Еремею Глебовичу подумалось, что теперь-то уж точно поруба ему самому на старости лет не миновать.

Впрочем, он-то ладно. Старый совсем. А вот того, как рязанец град Владимир на копье брать станет, ему бы видеть не хотелось.

«И ведь как поначалу все ладно было… Нет же, дернул же черт князя заупрямиться, – досадовал Еремей Глебович. – А может, и правда черт? – мелькнуло вдруг в голове. – Речь-то ведь о монастырских угодьях идет, а не о боярских», – и он уставился на Константина уже с некоторым подозрением.

– Не бойся, боярин, – вдруг невесело усмехнулся тот. – Попробуем мы потерпеть малость. Вот только жаль, что припасов надолго не хватит. От силы дней на пять, не больше, – и после прозрачного намека осведомился: – А что люд простой говорит?

Еремей Глебович хмыкнул неопределенно и туманно заметил:

– Владыка сказал: кто врата князю Константину без моего благословления откроет – прокляну и его, и потомство, и весь род до седьмого колена.

– Вот что жадность с человеком делает, – сокрушенно заметил князь.

– Точно, – печально кивнул головой боярин, но потом, спохватившись, перекрестился, мысленно обругав себя на все лады за то, что вздумал согласиться с порицанием служителя божьего, и робко заметил: – Ну а мне-то как быть? Он ведь непременно вопрошать станет – о чем речь шла.

– Скажи, что князь опечалился сильно и теперь думу думать будет, – Константин задумчиво поскреб в затылке и добавил: – Три дня. На четвертый за ответом подъезжай.

И вновь рязанец поступил честно. На четвертый день он со вздохом сказал Еремею Глебовичу, что пропитание у воев совсем почти кончилось, а так как деревни близлежащие зорить он не намерен, то пусть завтра владимирцы ворота откроют и, как водится, встретят своего нового князя хлебом-солью. Впереди же всех епископ Симон должен идти, дабы благословить и в град пригласить.

«Стало быть, все уже знает, – подумал боярин. – Вон как уверенно он все говорит. Не иначе донес кто-то о том, что старшины всем миром порешили».

Он вспомнил суровую отповедь коваля Бучило, который возглавлял посланцев и напрямую заявил Еремею Глебовичу:

– Ты как хошь себе, боярин, а князь Константин нам люб, и мы людишек своих мастеровых, которых тебе в помощь дали, со стен сей же час снимаем.

– А епископ?.. – заикнулся было боярин.

– Ежели бы не владыка Симон, то мы их и вовсе в тот же день сняли, – пояснил Бучило. – Ну, ты сам посуди, боярин. Князь нам почет оказывает, уважение, почти за каждого ответил из сынов наших – кто, как да что. Вот как на духу скажи, смог бы, к примеру, тот же Юрий Всеволодович мне сразу сказать, живы мои сыны али нет? – и сам ответил: – Да никогда! Что им смерд какой-то. Про князя Ярослава я и вовсе молчу. А чужак рязанец вмиг ответ дал, хотя сыны мои не за него, а супротив дрались. Это как понимать надобно? – и сам ответил: – А так и понимай, боярин, что прав он везде и во всем. С большим понятием ко всему подходит, как оно и должно быть.

– Константиновичей меньших с Юрьевичами опять-таки не обидел – целое княжество им уделил. А мог бы ничего не давать. Ведь мог? Мог. Получается, что и перед ними у нас совесть чиста. Откуп с города раз в десять поболе мог взять, а он опять-таки с пониманием, – это уже старшина купцов слово взял.

– И пошутить могет. Да чтоб не обидно было и в самую точку, – быстро добавил кожемяка. – Я на белом свете давно гостюю, ведаю, что коли человек так шутковать умеет, то злобы у него на душе нет и зависть черная там не живет. Стало быть, и дело иметь с ним завсегда можно.

– У него на Рязани вместо стен доселе одни головешки. Кто расстарался? Князья наши. Пусть не Юрий, а Ярослав, но в таком деле особливо не разбираются. Всем попадает – и правым, и виноватым. А он сердце сдержал – людишек, ни в чем не повинных, зорить не стал. Это как? А ведь мы ему даже не свои еще – чужие. А он опять-таки по-доброму с нами, будто уже приял к себе. – И глава древоделов подытожил: – А раз он к нам с лаской, то тут в отказ вовсе грешно идти. И супротив своего князя град мы боронить не станем. А владыка пускай себе лютует.

Утром же стали постепенно куда-то расползаться и городские стражники. Ныне их осталось всего ничего – трех десятков не набрать, да и те потихоньку продолжали разбредаться. Одного было ухватил боярин за шиворот, а тот вытаращил глаза и спросил:

– А от кого град-то боронить? Князь нашенский у ворот стоит, а больше никого и нет рядом.

От таких слов боярин даже дар речи потерял, а когда тот к нему вернулся – наглеца уже и след простыл. И вопрос свой насчет грамоток задал он теперь как-то так, нехотя, больше из приличия, чтобы отрицательный ответ из уст самого князя прозвучал.

Каково же было удивление Еремея Глебовича, когда Константин заверил его, что обе грамотки он непременно, сразу же после торжественной обедни самолично с поклоном глубоким вручит владыке Симону.

Почему не сейчас? Да потому, что ему тоже честь княжескую соблюсти надо. Что его дружина скажет, когда узнает, что он на попятную пошел? Пусть перед служителем божьим, причем не просто перед священником или диаконом, а целым епископом, но ведь пошел и от княжеского слова своего отказался. А так вроде бы все добровольно будет, по обоюдному согласию, и ему, князю, в упрек эти грамотки уже никто не поставит.

Обрадованный боярин в тот же день передал епископу все это почти дословно. В ответ воодушевленный Симон заявил, что всю организацию встречи он берет на себя, после чего тут же развил кипучую деятельность по ее подготовке.

Слово свое владыка сдержал, даже с лихвой. Уже в приветственной речи он не забыл ни одного доброго деяния Константина: и приветлив, дескать, князь, и о люде простом заботлив, и не злобив, и добр, и терпелив, и о церкви, как подобает истинному христианину, неустанную заботу являет.

О том же самом он и на обедне говорил, во время проповеди, которая на сей раз полностью посвящалась князю Константину, причем за основу он взял отрывок из книги пророка Исайи и, указывая на стоящего впереди всех, почти у самого амвона, князя Константина, торжественно изрекал прихожанам, благоговейно внимавшим ему:

– И он пришел от корня великого воителя Святослава, и корня равноапостольного князя Владимира, и от корня мудрейшего Ярослава. Ибо о нем было сказано еще в святом писании: «И ветвь произрастет от корня его; и почиет на нем дух господень, дух премудрости и разума, дух совета и крепости, дух ведения и благочестия; и страхом господнем исполнится, и будет судить не по взгляду очей своих и не по слуху ушей своих решать дела. Он будет судить бедных по правде и дела страдальцев земли решать по истине; и жезлом уст своих поразит землю, и духом уст своих убьет нечестивого. И будет препоясанием чресл его – правда, и препоясанием бедр его – истина»[57]57
  Исайя. 11:1-5.


[Закрыть].

Никогда еще речь епископа не была столь вдохновенной, а слова – столь проникновенными. Впрочем, вдохновение в тот день осеняло Симона дважды. Первый раз, как уже было сказано, это произошло во время проповеди на обедне, а второй – несколько позднее, после того как он развернул, находясь в своих покоях, княжеские грамотки.

– Подлец, негодяй! – сотрясались от неистового рыка епископа дорогие веницейские[58]58
  Веницейские – венецианские, то есть из Венеции.


[Закрыть] стекла в свинцовых оконных переплетах. – Прокляну мерзавца! Отлучу! Анафеме предам! Шутки шутить с церковью удумал – я тебе их пошучу! Я тебе так пошучу – колом в глотке встанут! Ах ты ж поганец какой!

Битых два часа ни одна живая душа не смела воити к владыке, пока тот хоть немного не утихомирился. А виной всему были дарственные Константина.

Нет, князь не опустился до откровенной лжи – он честно сдержал свое слово. Более того, грамоток этих было даже не две, а намного больше. Практически для каждого монастыря – отдельная, которая подтверждала ранее пожалованное другими князьями, а к ней прилагалась еще одна, где говорилось о том, как князь, безмерно почитая неустанный труд монахов и высоко ценя их бескорыстие и усердие, жалует им еще от щедрот своих.

Так-то оно так, но если почитать их повнимательнее, то становилось ясно, что рязанский князь поступил как самый настоящий плут, пройдоха, проходимец, мошенник, и к этому епископ Симон охотно добавил бы еще множество подобных эпитетов.

Во-первых, из подтверждающих грамоток исчезли все села со смердами. У того же Рождественского монастыря в одночасье пропали сразу восемь сел с несколькими сотнями дворов.

Нет, смерды никуда не делись, и села тоже оставались на месте, но Константин отныне брал их под свою руку, да еще с издевательской припиской. В ней князь указал, что желает облегчить святым отцам, проживающим в монастырях, неустанную борьбу с кознями дьявола, который ежедневно подталкивает их оскорблять свою же братию, проживающую в селах, обижать смердов неправыми поборами, налагая лихву на лихву[59]59
  Здесь имеются в виду множащиеся недоимки, которые взимались с огромными процентами.


[Закрыть], и чинить им всяческий вред, доводя до разорения. Посему он, Константин, и лишает такой возможности изначально, но не их, а дьявола.

И ведь этот подлец, мерзавец, плут и мошенник не только оттяпал все села. Он же вдобавок, подобно злобному язычнику, лишил их самых лучших угодий: заливных лугов, богатейших бортей. И осталось у них лишь одно право – пользоваться дарами рек и лесов. Но и тут следовала лукавая приписка негодяя о том, что точно такое же право на пользование ими – ибо все люди на земле произошли от Адама и Евы – князь дарует еще и жителям сел, лежащих возле этих водоемов и лесов.

И дарственные новые тоже звучали издевательски. Одному монастырю в подарок болото поднесено. Дескать, ежели его осушить – цены этой земле не будет. Другому – лужок близ низменного левого берега реки Клязьмы, весь поросший осокой и камышом, на котором отродясь ничего не вырастить, третьему… Да что там говорить, надул, негодяй. Подло и гнусно надул.

И ведь не скажешь теперь ничего. Тот же народ не поймет, если сам епископ ныне славит князя, а завтра клянет его же на чем свет стоит. Как объяснить прихожанам, что Константин этот – самый настоящий тать, нет, что там, в десятки раз хуже татя. Кто посочувствует, если новый князь ни у кого куны лишней не взял, если обобрал только монастыри и церкви, лишив их давно узаконенного дохода.

Впрочем, оставался один вариант. Не должен был митрополит всея Руси Матфей промолчать, глядя на этакое безобразие. И если у него, Симона, после чрезмерно горячей и еще более необдуманной скороспелой проповеди в пользу князя Константина руки узлом связаны, то у Матфея они свободны. А потакать творившемуся бесчинству тот просто права не имеет, ибо дурной пример заразителен.

Епископ не был стар годами, а на подъем и вовсе легок, так что уже через день рано утром ладья с Симоном и несколькими служками отчаливала от речной пристани. Нужно было спешить и успеть до первых зимних морозов, пока реки еще не встали. Тогда придется дожидаться зимнего первопутка, и путь до Киева и обратно запросто может занять все время до весны. Симон же рассчитывал по первому снегу вернуться уже назад, в свою епархию.

Едва же он отъехал, как уже на следующий день, аккурат в самый полдень, молчаливые княжеские слуги, предъявив указ князя Константина, распахнули настежь двери всех подземных темниц, которые самими монахами стыдливо именовались кельями.

Напрасно особо ретивые из епископских служек выражали свои гневные протесты, утверждая, что имущество церкви не может быть подвластно князю. Руководивший всеми чернец Пимен только изумленно поднял вверх брови и нагло заявил в ответ, что князь ничего из вещей брать вовсе и не собирается. Люди же, кои сидят по этим узилищам, бессловесным имуществом никоим образом быть не могут. Или владыка Симон их тоже за бессловесных скотов считает? Ах нет, ну тогда…

И один за другим наружу из покоев епископа извлекались несчастные, изнеможенные, оборванные, полуслепые люди, вся вина которых зачастую состояла лишь в паре-тройке неосторожно сказанных слов.

Но тут ведь смотря каких слов и против кого они произнесены. Если бы против князя – это одно, да даже против бога – еще куда ни шло, но против служителей церкви Христовой!.. За такое карать надо нещадно, дабы другим неповадно стало.

И кому какое дело, что эти самые слова вырвались у человека из уст после того, как дюжие монахи в счет недоимок прошлых лет вывели у него со двора последнюю коровенку, не побрезговали ледащей лошаденкой и оставили только двух куриц. Причем и их-то не забрали вовсе не по доброте душевной, а лишь потому, что тучным божьим служителям с объемистыми черевами было несколько затруднительно гоняться за шустрыми птицами.

Стоило же хозяину сказать о них все, что те заслужили неустанными стараниями и заботами об имуществе ближнего своего, как ему тут же присваивалось грозное клеймо «еретик», и через пару дней двери церковной тюрьмы наглухо закрывались за очередным несчастным.

И благо для смерда, если она была монастырская. О своем «говорящем» имуществе простые монахи заботились чуть лучше, нежели глава Владимирско-Суздальской епархии преподобный владыка Симон.

Если бы епископ по каким-либо причинам вернулся с полдороги обратно, то навряд ли бы ему поздоровилось. Трудно сказать, сумели бы дружинники князя Константина удержать народ от самосуда над своим духовным владыкой. Проще ответить на вопрос: попытались бы они вообще встать на его защиту или же – что скорее всего – сделали бы вид, что у них и без того княжеских поручений невпроворот.

Точно такие же угрюмые дружинники, которые остались в городе после отъезда князя, всего за неделю с небольшим перешерстили все монастыри. В общей сложности из узилищ было извлечено около двухсот человек.

Сам Константин был к тому времени уже далеко – под Ростовом.

И в заступу княжичей-младеней такоже никто гласа свово не подаша, окромя епископа Воладимирской, Суздальской, Юрьевской и Тарусской епархии Симона, кой оттого великую остуду получил от Константина и бысть оным князем изобижен и поруган всяко.

И было о ту пору церквям христианским поругание всякое, а монастырям и людям божиим – ущемление великое.

Князь же, диаволом научаемый, из келий и затворов еретиков злокозненных за мзду выпускаша, дабы они слово божие неладно везде рекли к умалению славы и величия церкви православной, гнусные поклепы возводя на оную.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.

Издание Российской академии наук. СПб., 1817

Константин же, возжелаша мира, послаша своих слов к князьям Юрию и Ярославу и рек им: «Почто прииде на Коломну? Не хотяще аз ваших градов и княжения, почто вы алчете моего? Не уйметеся же ныне, и аз к вам в земли приду».

Те же глаголили со смехом: «Коли нас не станет, то все твое буде».

Слы же князя Константина рекли им: «Быть посему, и пускай бог рассудит – у кого правда, тому все и отдаст».

Егда же победита князей владимирских и муромских, то Константин и грады их взяша под свою длань по уговору ранее. К люду же градскому рек с вежеством: «Не воевати хощу с вами, не грабити, но оберег вам дам всем и защиту».

И люд оный выю склоняя, нового князя славил, ибо он не с мечом пришед, но с миром.

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.

Издание Российской академии наук. СПб., 1760

Захват всех городов Владимиро-Суздальского княжества был практически мирным и бескровным. Сопротивляться было просто некому – воины-дружинники полегли под Коломной.

Только один епископ Суздальской, Владимирской, Юрьевской и Тарусской епархии Симон возвысил свой голос в защиту малолетних детей – трех Константиновичей и одного Юрьевича, за что и пострадал, попав в опалу. Попытка же Симона отстоять их права у митрополита Киевского Матфея тоже не увенчалась успехом.

Впрочем, нельзя сказать, что Константин обидел маленьких княжичей. Напротив, он поступил с ними достаточно великодушно, уступив в их пользу южное Переяславское княжество.

Что же касается его знаменитого указа о монастырях, по которому божьи люди отныне и навсегда лишались сел с крестьянами и исключительных прав на другие угодья, которыми владели ранее, то опять-таки при всей своей набожности князь просто не мог поступить иначе.

Будь это другие, более спокойные годы, и я более чем уверен, что Константин не только не издал бы этого указа, но и дополнительно одарил бы церковь, пусть и не всю, но хотя бы столичные монастыри и наиболее видные храмы при крупных городах.

Однако время великих перемен требовало великих расходов, а где их взять?

То же самое касается так называемых еретиков, которых Константин, не исключено, хотя об этом говорится только в одной летописи, выпускал не бескорыстно, а за определенный выкуп.

Причина все та же – срочная нужда в серебре.

Причем, вполне вероятно, что умный князь щедро делился им с церковью. Я выдвигаю такое предположение, потому что практически никто из епископов, за исключением того же Симона, не протестовал против такого поведения Константина и его грубого вмешательства в права церкви.

О. А. Албул. Наиболее полная история российской государственности.

СПб., 1830. Т. 2, с. 146—147.

Глава 7
Так рождаются реликвии

Лучше быть счастливым от заблуждения, нежели несчастным от истины.

Фридрих II, король Пруссии

Городу, который открылся взору рязанского князя, было уже почти четыреста лет. Хотя на самом деле, может, и больше – кто знает. Во всяком случае, Киевской Руси еще и в помине не было, когда он появился. Маленький, с тщедушными деревянными укрепленьицами, тихонечко встал он на низменном западном берегу озеро Неро. Да и не славяне его поставили – меря. Те больше сродни мещере да муроме с мордвой доводились, а не кривичам с вятичами.

Однако как бы то ни было, а за град им спасибо.

Позже, когда уже потомки Владимира Святославовича Киевского по Руси разбрелись, Борис, сынок его любимый, в те места и был прислан отцом. Он-то и приступил к созданию настоящего кремника. Приступил, да не закончил – погиб от рук Святополка Окаянного. Добротные укрепления появились намного позже, при еще одном Владимире, основателе рода Мономашичей.

Но даже это теперь – старина глубокая.

Зато ныне Ростов на всю Русь славен. Пускай Новгород Великий богатством своим кичится, пускай Владимир бахвалится своими умельцами, которые для тебя что угодно откуют, пошьют, выстроят и изукрасят. Призадуматься ежели – это все суета сует.

У Ростова иная гордость. Здесь ныне средоточие русского духа. Чего стоит одна только вифлиотика, которую покойный ныне Константин Всеволодович собирал всю свою недолгую жизнь. Более тысячи томов она насчитывает. Среди них и рукописи древние, и свитки различные, но главное в том, что три четверти этого собрания, не меньше, благодаря неустанным трудам монахов и переписчиков, уже на русский язык переведены. Для истинного книгочея здесь – эдем настоящий. Иной весь век бы отсюда не выходил, истинным богатством наслаждаясь. Все читал бы да перечитывал, впитывая в себя мудрость веков.

При нем же, старшем сыне Всеволода Большое Гнездо, в Ростове и первая школа появилась. Он ее из Ярославля сюда перевел. Да много всего разного – перечислять начнешь, так и не упомнишь.

Что и говорить, умен был князь. И не только в книгах умел разбираться, но и в людях своих редко ошибался, даже в тех, которые по роду своих занятий, казалось бы, далеко отстояли от Константина.

Вот, скажем, дружина. К чему она миролюбивому ростовчанину? Зачем на нее серебро тратить и не лучше бы еще книг, рукописей да свитков древних накупить? Но на то и есть книжная премудрость, подсказывающая, что без ратных людей не стоять государству – более воинственные соседи мигом сожрут и даже косточек не оставят.

Но и ратник ратнику тоже рознь. Если для количества подбор вести – одно. Если же хочешь, чтоб лучшие у тебя служили, – совсем другое. Их не только гривнами осыпать надобно, но и вежество проявить. Зато против таких, ежели что случится, ни один ворог не выстоит.

Потому и подбирал Константин к себе в дружину не абы кого, а лучших из лучших. Платил щедро, но приковывал к себе не звонким серебром, а открытостью души, лаской сердца и большим умом. Не раз и не два он с ними задушевные беседы вел и всякий раз вровень держался, не кичился тем, что он урожденный Рюрикович, а они так себе, ни роду именитого, ни предков знатных не имеют. Понимал князь, что не в них честь человека заложена, что в тяжкий час испытаний заслугами теней загробных прикрыться никому не удастся. И потому в дружине его редкостное содружество царило. Оттого после его смерти и не пошли Константиновы вои наниматься на службу к другим князьям. Не видели они в Юрии, брате его, большого ума, перед которым можно было бы уважительно склонить голову. Сказать же, что у Ярослава, еще одного брата, ласковое сердце, разве что в шутку можно было бы. В злую шутку.

Решив держаться всем заодно, вышли они тогда разом из Ростова и, проехав малость вдоль берега озера Неро, осели в слободке приглянувшейся. Те семена, что Константин Ростовский в их умы заронил, к этому времени всходы давать стали. Рассуждали по вечерам о единой Руси, печалились, что ныне каждый из князей сам за себя, и все думали, рядили да гадали, как им самим-то дальше жить.

Одно только твердо решили дружинники – больше в сварах да междоусобьях княжеских не участвовать. Хотят рвать друг друга, как псы бешеные, – пусть и грызутся. Потому и в дружину к Юрию мало кто пошел, когда тот, сразу после смерти Константина, взгромоздясь на великий стол Владимирский, принялся ополчение собирать. Им Рязань ничего дурного не содеяла – почто соседей зорить. К тому же у них самих рязанцев имелось немало. Коли посчитать, так с полста наберется, не меньше, то есть каждый восьмой из тех краев. Им и вовсе невместно со своими в бой вступать.

Зато дальше, после того как слушок пошел, что рязанское войско, разбив объединенные рати Юрия и Ярослава, на Владимир подалось, чуть ли не каждый день вои до хрипоты судили да рядили – идти им на выручку стольному граду или поберечь силенки для Ростова. Покумекав основательно, порешили так: позовут ежели, то подумаем, и как знать… Не позвали.

Теперь – иное. Теперь войска Константина Рязанского вплотную к Ростову придвинулись, а в городе, даже если каждому из желающих по мечу выдать, все равно больше трех-четырех сотен не набрать. Значит, выручать надо любимый град покойного князя. И пусть сам он уже на небесах, но в честь памяти его надобно потрудиться.

Поэтому, когда Константин прибыл под Ростов, горожане готовы были биться до конца и настроены весьма решительно. Попробовал было князь собрать всех, как под Владимиром, но ростовчане отказались, опасаясь предательства.

Хорошо, что он прихватил с собой нескольких бояр из бывшей столицы. Их-то вместе с Хвощом и Евпатием Коловратом он и отправил уговаривать городской люд покориться добром.

«Не хочу видеть, как древность вековая придет в разор и запустение, – велел он передать. – Ведаю, сколь в храмах города святынь хранится, и боязно мне за знаменитую вифлиотику, не хочу, чтобы пострадала она, когда я град на копье брать учну».

– Огонь чрез стену метнуть нашему князю недолго, – говорили послы, стоя в большой гриднице, где собрались набольшие из ростовских бояр. – Но у вас самих-то душа не болит оттого, что далее с вашим градом приключится?

У бояр же душа больше за иное болела. Слыхали они, как у рязанца боярское сословие живет, и очень им это не по нраву пришлось. Вроде бы и с гривнами изрядно, но власти они, если так разбираться, никакой не имеют. Даже смердов в тех деревнях, которые им в кормление отданы, касаться не смей – на то тиун княжеский имеется. А он хоть и выдаст все положенное, но зато и лишку взять не позволит. То есть серебра у них всех изрядно, а вот с властью худовато. О том они и толковали промеж собой, когда послов отдыхать отпустили.

И еще одно соображение у них имелось. Сейчас Владимир уже как бы к Рязани отошел, а потому если Ростов отобьется, то именно он станет главным городом княжества, как когда-то уже был. А в том, что они должны выстоять, мало кто сомневался. Рвы глубокие, башни крепкие, стены высокие, а если кто и заберется на них, то сразу о том пожалеет, потому как вся дружина покойного Константина на них набросится, а в ней каждый если не десятка рязанцев стоит, то уж с пятком наверняка управится.

Пускай их князь попробует, а мы полюбуемся. Когда же умается, тогда и заново говорить можно, вот только условия станут иными, не такими жесткими, как те, что он сейчас выставляет.

Словом, порешили ростовские бояре наутро сообщить послам, что от сдачи города они отказываются. А вот сотники дружинников, которые тоже присутствовали на тех переговорах, призадумались, а потом, посовещавшись меж собой, решили к ночи поближе еще раз пригласить рязанцев к себе на разговор.

Хоть и охрип Евпатий Коловрат, тщетно пытаясь урезонить ростовских бояр, но, выступая перед богатырями-дружинниками, он дар красноречия снова обрел, говорил, что давно уже пора настала всем на Руси объединиться перед лицом новой опасности, которая будет гораздо страшнее всех прежних.

– Ныне брань учиним меж собой, а кому мечи в руках держать, когда страшные монголы из неведомых краев придут на святую Русь? – вопрошал с укоризной. – А на вас у нашего Константина особая надежа, потому как вы не токмо в ратном деле умудренные, но и за Русь душой болеете. Потому и считает наш князь, что теперь у него и у вас одна дорога. Пока единство малым будет – только три княжества в одно сливаются, но тут ведь главное – начало положить. Боярам, кои о благе всеобщем не радеют, торговаться простительно, прежние вольности выклянчивая, потому как они дальше своего носа не видят, а уж вам такое зазорно, – попрекнул в конце.

– С самим бы князем перемолвиться, – осторожно заметил Александр Попович.

Он у прочих ратников в самых набольших ходил и среди всех четырех сотников первейшим считался. Выучкой да ратным умением и остальных бог не обидел, но у Поповича еще и ума палата. Шутка ли – самому покойному Константину в беседах никогда не уступал, о чем бы речь ни заходила: об устроении земель, о душе и боге, о святости и благочинии древнем.

– Это верно, – не стал спорить Коловрат. – Я так мыслю, что завтра поутру получу отказ от ростовских бояр. Уж очень они ныне осмелели, за вашими спинами сидючи. Вот и поехали к нам. Там обо всем и переговорим.

Попович на своих оглянулся, а те в ответ только кивнули согласно.

– Негоже мне одному за всех решать будет, – произнес он веско.

– А я не одного тебя – всех приглашаю. Или ты думаешь, что у князя Константина медов хмельных не хватит?

Попович еще раз оглянулся, затылок задумчиво почесал и кудрями решительно тряхнул:

– Быть посему. Вчетвером и поедем.

Наутро все вышло примерно так, как и предполагал Евпатий.

– Осилит твой князь наши стены – быть по его, – заявил от имени всех прочих Олима Кудинович. – А нет… – И он лукаво руками развел.

– Так ведь если осилит, то он иначе говорить станет, – заметил Коловрат, но спорить не стал.

Сотники дружинников присоединились к отъезжающему посольству только у городских стен. Спесь и тут худую службу сослужила боярам – не стали они сопровождать послов до ворот, кичась своей солидностью да важностью. А уж когда все вместе за ворота выехали – поздно удерживать было.

В шатре помимо князя из рязанцев были Евпатий, воевода Вячеслав и дружинник на выходе у самого полога. Поровну получалось – четыре на четыре.

– Не боязно тебе вот так с нами оставаться? – хитро прищурился Лисуня на князя. – Или думаешь, что одолеть сможешь, ежели что?

Этот тоже в набольших хаживал. После Поповича он следующим считался. Умом был не так велик, как Александр, чтоб беседы заумные вести, зато хитер и осторожен за пятерых. Потому и прозвище соответствующее имел.

– Бояться – значит ни в честь вашу, ни в совесть не верить, – спокойно ответил Константин. – Да и не принято гостей с мечом в руках встречать, если они с добром пришли. Сам же первым нападать на вас тем паче не собираюсь.

Смешался Лисуня, остальные же сотники ответ князя одобрили дружными кивками и уселись за стол. Первые две чары осушили, особо не разговаривая. Им спешить некуда, да и что такое для них две чаши меда хмельного – так, пустяк один. К тому же в таких делах в проигрыше тот, кто первым говорить начнет. Это они тоже хорошо знали, а потому все больше князя слушали. Тот их ожиданий не обманул – говорил много, да все гладко так, умно, рассудительно.

– Ты вот все о единстве Руси говоришь, – не выдержал наконец Попович. – Но коль Рязань стольным городом будет, то Киев, получается, побоку? Хорошо ли это – старину рушить?