Текст книги "Знак небес"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Не твое собачье дело! – выдохнул Ярослав жарко.

Если бы не стыд великий, валяться бы Хвощу, на две части поделенному, у ног братьев-князей. Стыд душил, давил, лишал сил. От него не только у Ярослава, но и у Юрия все лицо краской унижения покрылось.

– Ну, точно – поделили уже, – сделал вывод рязанский боярин, внимательно вглядевшись в багровые лица братьев, и констатировал невозмутимо: – Стало быть, каков товар – такая и плата.

– Это ты о чем? – нахмурился Юрий, с тревогой поглядывая на брата, – сдержал бы себя, не уронил княжеской чести, подняв на Хвоща меч.

К тому же хоть бы сам посол молод был, а то ведь старик совсем. Его сейчас срубить – долгонько отмываться придется.

– Коль вы в случае победы и вовсе решили изгнать Константина из отчих земель, то и ему незазорно будет – ежели он одолеет – все ваши земли под себя приять, – пояснил боярин.

Юрий вначале помрачнел, но затем, что-то прикинув, слегка заулыбался, а чуть погодя и вовсе захохотал во все горло. Глядя на него, развеселился и Ярослав.

– Пускай все забирает, – махнул он беззаботно рукой. – Чай, наследниками меня пока небеса не наделили, так что я ему всю свою вотчину дарю, только чтоб непременно одолел меня поначалу.

– Ну и мое тоже пусть прихватит, – согласился со своим братом Юрий. – Всю землю нашу отдаем.

– Все слыхали? Все слова княжеские запомнили? – строго спросил рязанский боярин ближних людей, тесно толпившихся за спинами своих князей, и пояснил: – Я к тому это говорю, чтоб потом никто не встрял поперек, когда Константин Владимирович свою длань наложит на грады Владимир, Ростов, Суздаль и прочие.

И столько силы и уверенности прозвучало в этих словах немолодого боярина, что челядь, совсем недавно дружно хохотавшая вместе со своими князьями, как-то поутихла. Не по себе стало некоторым, а кто поумнее был, у того и вовсе холодок по коже пробежался. Знобкий такой, тревожный.

Есть с чего тревожиться – слабые люди со своим врагом перед битвой с такой убежденностью и уверенностью не разговаривают.

Вот только княжич Ингварь слов этих не слыхал. Зайдя в шатер, он рухнул навзничь на жесткий воилок, зажмурив глаза и с силой, до боли, сжимая кулаки.

Чем кончатся переговоры – его не интересовало. Впрочем, оно и так было понятно. Ничем.

С самого начала ясно, что владимирские князья потребуют абсолютной покорности и не угомонятся, пока не увидят перед собой униженного и растоптанного Константина, а вместе с ним и…

«Да чего уж там, – подтолкнул он сам себя. – Продолжай, коль знаешь. А ведь ты знаешь».

И он продолжил: «А вместе с Константином такое же униженное и растоптанное Рязанское княжество. Все. Полностью».

Ну ладно, тогда зимою он еще дурак дураком был. В душе обида кипела, в голове неверие держалось. Но ближе к лету, уже по здравому размышлению, до него ведь почти полностью дошел глубинный смысл слов Константина. И не только до разума – до сердца. Ну, разве чуточку самую не хватило, чтоб решиться окончательно.

Потому и Онуфрий, почуяв неладное, скрылся с глаз его долой куда-то в один из ростовских монастырей. Чуял, змий поганый, что не ныне, так завтра еще раз допросит его княжич, как там под Исадами дело было, и придет боярину смертный час.

Так какой черт удерживал его самого, мешая повернуться и уехать куда глаза глядят вместе со своими тремя боярами, продолжающими, несмотря ни на что, хранить верность княжичу. Куда именно? Ну, хотя бы в тот же Чернигов, где его давно ждали мать и братья. Нет, гордость бесовская не дозволяла.

А ведь отец Пелагий не раз говорил на проповедях, что эта треклятая гордыня есть не просто грех смертный, но и матерь всех прочих смертных грехов, которые она же и порождает в человеке.

Да еще стыдоба великая мешала Ингварю. Ну, как же – его ведь вся семья в Чернигове ожидает с победой, а он ни с чем явится. Нельзя.

Кстати, и боярин Кофа его упреждал – пусть вскользь, туманными намеками, но упреждал, что не бескорыстно взялись ему помогать северные соседи.

– Придется тебе, княже, потом такую цену выкладывать, что без штанов останешься, – говорил Вадим Данилович пасмурно.

Да и женка Ярославова тоже на многое Ингварю глаза открыла. Ох, и мудра оказалась переяславская княгиня. Прямо как в воду глядела. Даже слова ее были почти точь-в-точь те же, как у боярина Хвоща.

И тут же в его памяти всплыло, как совсем недавно, буквально дней за десять до того, как им отправиться под Коломну, она спросила его грустно:

– А ты что, и впрямь надеешься, что переяславский князь окажется щедрее, чем твой стрый двоюродный? – И, грустно усмехнувшись, протянула со вздохом: – Эх ты, глупый, глупый.

– Ну, пусть не все грады, но Рязань-то моей будет. Да и Ольгов с Ожском, – пробасил тогда Ингварь, сам внутренне холодея.

Уже тогда он чувствовал, что именно услышит от Ростиславы, и тут же торопливо добавил срывающимся от волнения голосом:

– А уж про Переяславль с Ростиславлем да Зарайском и речи быть не может – они и так мои.

Красавица княгиня в ответ лишь пожала плечами и нехотя заметила:

– Коли так хочется тебе – надейся.

– А ты как думаешь?

Ингварю почему-то очень хотелось выслушать ее точку зрения, к тому же он успел убедиться в том, что мудра Ростислава не по годам, несмотря на писаную красоту и молодость – лет на семь-восемь, не больше, была она старше самого Ингваря.

Сколько ни слушал княжич ее рассуждения – так там ни убавить, ни прибавить, а всегда в самое яблочко.

Она вновь пожала плечами, но потом вдруг решилась и, склонившись к Ингварю, заговорщически шепнула на ухо:

– А ты князю Ярославу о том не сболтнешь?

Тот от возмущения чуть язык не проглотил. Сказал бы ей, да слова подходящие на ум, как назло, не шли. И за кого она его вообще считает – за изветника[32]32
  Изветник – здесь: доносчик (ст. – слов.).


[Закрыть] поганого?!

– Да верю я тебе, верю. – Она примирительно положила ему на колено ладонь, на которой лишь на среднем пальце одиноко красовался серебряный перстень с большим ярко-красным рубином. – Только боюсь, горькими для тебя будут мои мысли.

– Какие есть, – пробурчал Ингварь. – Зато мудрые, – авансом поощрил он ее будущую откровенность.

– Твои бы словеса да богу в уши, – невесело усмехнулась Ростислава. – А еще лучше – князю Ярославу. Ну да ладно, слушай, что я мыслю. Те грады, которые и так твои, может, и впрямь тебе достанутся. Должна же и у моего мужа совесть быть, хоть чуток, – протянула она со вздохом. – К тому же с ним рядом Юрий будет. А что до остального – тут намного хуже. Ну, Коломну он уж точно себе охапит, чтобы иметь свободный ход на Оку, да и Лопасню заодно. А Рязань стольную… может, тоже тебе отдаст. Только не град, а угли да пепел.

– Это как? – не понял поначалу Ингварь.

– Должок у него. Мальцом он был, когда батюшка покойный Всеволод Юрьевич своего сынка Ярослава на Рязань усадил. Да только недолго он в ней княжил. Гражане выгнали. А он такого не забывает и не прощает. Никогда.

– Так ведь Рязань в отместку за это тогда и спалили. Почто еще раз жечь? – снова не понял княжич.

– Молод ты еще, – с жалостью посмотрела на него Ростислава. – Ее ведь не он сжег, а отец. Ярославу же за позор непременно самому отомстить захочется.

– Так оно когда было? Он уж все забыл, наверное, – продолжал недоумевать Ингварь.

– Он не забыл. Ты уж поверь мне – он помнит. И… зря ты Константина не послушался. Сдается мне, он бы все, что пообещал, выполнил, – неожиданно сменила она тему.

– Ты же о нем только с моих слов и знаешь, – усомнился княжич. – А говоришь так, будто с детства с ним вместе росла.

– Ну, не только с твоих слов, – загадочно протянула Ростислава. – Довелось и мне его как-то разок повидать. Трудно, конечно, с одной встречи о человеке судить. Только, по-моему, ему-то как раз верить можно. – Она повернулась к Ингварю, и тот поразился цвету ее глаз.

Княжич еще до того про себя не раз дивился, как он может меняться. Особенно разительно такие перемены происходили, когда Ростислава гневалась на кого-то или… в присутствии князя Ярослава. Тогда они у нее прямо-таки чернели. В обычное же время могли быть синими, могли васильковыми, могли фиалковыми, но такого цвета Ингварь еще ни разу не замечал. Вроде бы обычный, но весь какой-то мягкий, нежность излучающий. А в самой глубине, на донышке, еще и искорки неясными точечками вспыхивали то и дело.

Почти неприметными они были, будто от ночного костра, и точно так же ввысь безостановочно уносились.

– А у тебя в глазах искорки, – неожиданно произнес он вслух.

Ох, лучше бы не говорил. Дернула же нелегкая. Вмиг зрачки потемнели, искорки пропали, и даже лицо ее как-то вдруг тоже изменилось, чужим и суровым стало.

– Уходи, – строго сказала княгиня. – Сейчас же уходи.

– Ты это почто… меня… так вот? – растерялся Ингварь, ушам не поверив.

Никогда еще Ростислава такой жесткой с ним не была. Обычно она, напротив, будто старалась мягким говором компенсировать суровость своего мужа, а тут…

– Уходи, – повторила она, плотно сжав губы, и отвернулась в сторону.

Уже стоя в дверях, Ингварь обернулся напоследок, но княгиня продолжала враждебно молчать, даже не глядя на него.

– Ты прости, если я что не так… – потерянно произнес княжич и шагнул через порог, почти физически выталкиваемый этим молчанием, но успел услышать вдогон:

– И ты прости.

Он радостно обернулся, уже улыбаясь, и тут же осекся.

– Но все равно уйди покамест, – сухо и ровно, хотя и без прежней злости в голосе, добавила княгиня.

А разговоров таких о самом животрепещущем для Ингваря деле, то есть будущем дележе Рязанского княжества, было еще два, и оба раза Ростислава, крайне неохотно поддаваясь на настойчивые просьбы княжича, после долгих отнекиваний кое-что поясняла Ингварю.

Были эти пояснения лаконичными и скупыми, однако многое после них представало перед юношей совершенно в ином свете, нежели раньше.

«Права, права, во всем права», – думалось сейчас Ингварю.

Он хотел было заснуть, но сперва боярин Кофа заглянул не вовремя, настаивая, чтобы княжич хоть что-то поел, потом озабоченный князь Юрий Всеволодович влез в шатер, назойливо приглашая разделить с ним трапезу, да все допытывался, не приболел ли. Наконец его оставили в покое, но сон все не шел и не шел.

К тому же Ингваря изрядно раздражал сочный басовитый храп Вадима Данилыча, который вместе с двумя рязанцами спал в его шатре. Будить же старого воеводу тоже не хотелось – пусть выспится перед битвой.

Устав вертеться на жестком войлоке, Ингварь встал, выбрался из шатра и двинулся наугад к первому попавшемуся костру.

Ночь, несмотря на дивные, чуть ли не по-летнему теплые деньки, была все-таки осенняя, то есть достаточно холодная. Он подсел к костру и протянул к ленивым язычкам пламени озябшие руки.

Усталые ратники спали, тесно прислонившись друг к другу. Кое-где дрыхли даже те, в чьи обязанности входило время от времени подбрасывать в огонь дрова. Это было сразу заметно – костры у таких горе-сторожей практически погасли, лишь угли еще багрово рдели, да беспокойно ворочались ратники, поплотнее прижимаясь друг к дружке, чтоб не замерзнуть.

Он рассеянно посмотрел в ту сторону, где вдали еще вечером находилось войско Константина, и насторожился. К чему это стрела горящая в небо взлетела? Кому и кто сей знак подает? Но тут новый, более яркий свет, вспыхнувший за спиной, привлек его внимание.

Ингварь обернулся и с изумлением увидел, отчего стало так светло. Откуда на стенах крепости взялось такое обилие ярко полыхавших факелов, он, равно как и любой другой, пусть даже из числа бодрствующих, объяснить бы не сумел. А через секунду ему стало не до таких пустяков, как неведомо когда зажженные и невесть кем установленные факелы.

Не до того, потому что над полем внезапно вспыхнул ярким пламенем, отдававшим легкой синевой, огромный, до самого неба, крест. Почти сразу же последовала оглушительная вспышка, дикий, неимоверно страшный в ночной тиши грохот, и княжеский шатер, в котором почивал князь Юрий, как-то резко подлетел вверх и затем тут же, сложившись, рухнул вниз, заполыхав еще одним ярким факелом – куда до него тем, что горели на стенах.

Что-то подобное приключилось и с шатром князя Ярослава. Вот только он не поднимался вверх, а просто рухнул набок и не загорелся. А дальше громыхало и полыхало уже без остановки. Шатры тысяцких и прочих именитых бояр валились один за другим, занимаясь тяжелым пламенем. Вскоре от удушливого, едкого и черного дыма стало трудно дышать.

Истошные крики людей, очумевших от увиденного, густо смешивались с пронзительными воплями тех, кто совсем потерял голову и пытался куда-то бежать без оглядки. На людские вопли густо наслаивалось жалобное ржание лошадей, бьющихся в агонии; и вдруг все подавил столь знакомый Ингварю мерный звон мечей, которыми рязанские вои, идущие в сечу, что есть силы лупили плашмя по умбонам щитов в такт своим шагам. А в довершение ко всему раздался необыкновенно страшный громкий голос:

– Бросай мечи на землю, бросай мечи на землю. Бросай мечи на землю, – и тут же, без паузы: – У кого в руках меч – тому смерть.

Каждую из этих фраз голос повторял трижды, строго чередуя их и не останавливаясь ни на секунду. Чуть погодя Ингварь понял, что именно напугало его в этом звучании. Громкость. Ну, не мог ни один человек без передышки кричать так громко, чтобы почти начисто перекрывать все остальные звуки.

Большинство ратников, насмерть перепуганные происходящим, уже ни о чем не думая, действительно бросали выхваченные из ножен мечи, если они вообще у них были, а то и попросту валились навзничь, в ужасе затыкая уши. Некоторые из дружинников, не поддаваясь испугу, напротив, отважно выхватывали оружие и бежали навстречу… Навстречу своей гибели. Как правило, они успевали сделать лишь несколько шагов, а дальше тугой посвист очередной стрелы, сочно впивающейся в человеческое тело, успешно гасил порыв смельчака.

Очнувшись наконец от своего недолгого оцепенения, Ингварь попятился назад, обо что-то зацепился ногой, упал, вновь поднялся и пятился, пятился, пятился, не оборачиваясь, пока не споткнулся о ткань лежащего шатра, в котором отдыхал князь Ярослав.

«Все, – промелькнуло в голове. – Теперь никого нет. Ни Ярослава, ни Юрия. Некому грады жечь, села зорить, людей рязанских в полон брать. Не видать Ярославу Коломны, а мне – Переяславля-Рязанского».

И, странное дело, легкая горечь от последней мысли как-то резко, почти внезапно сменилась облегчением.

– Пусть так, пусть лучше так, – почти беззвучно, одними губами, шептал он, безучастно улыбаясь чему-то светлому и хорошему.

Ингварь, пожалуй, и сам не сумел бы объяснить себе, чего это он вдруг так развеселился.

«А просто так», – ответил бы он, не думая.

Напряжение последних дней, почти физически давившее на плечи и стеснявшее дыхание, теперь куда-то исчезло, и ему было легко и покойно сидеть на остатках шатра Ярослава.

Легко и… очень мягко. Княжич нахмурился, пытаясь понять, на что же это он взгромоздился, провел на ощупь рукой, и вдруг до него донесся еле слышный стон, раздававшийся из-под лежащего полотнища шатра. Он быстро приподнял его и ахнул.

Под тканью лежал живой князь Ярослав. Да, почти весь залитый кровью, сочащейся из многочисленных ран, с донельзя изуродованным лицом, превратившимся в какую-то страшную маску, но живой. Мертвые не стонут.

Ингварь растерянно посмотрел по сторонам. Были в обозе белые и чистые льняные полосы, приготовленные специально для перевязок, но где теперь искать тот обоз в царящей повсюду кутерьме?

«А может, все так и оставить, как есть. Все равно ведь не жилец».

Он посмотрел на залитое кровью лицо Ярослава с двумя резко очерченными морщинами, идущими вкось от крыльев острого носа вниз, к уголкам губ, на темно-красную, почти черную дыру, зияющую у него на месте правой глазницы, убеждаясь все больше и больше, что да, и впрямь не жилец. Однако почти сразу же ему вспомнилось лицо Ростиславы, которая всегда была добра и участлива к нему, Ингварю.

Он еще раз оглянулся по сторонам и медленно потащил меч из ножен.

И заключите безбожный князь Константин Резанский уговор с диаволом, продаша ему душу свою черную. И возжелаша он погубити воинство христово, кое прислали в человеколюбии своем братья князья Юрий да Ярослав, дабы освободити люд резанский от оного насильника и душителя.

И возгорелся огнь смрадный из самих пещер адовых пред воинством сим, и обуяша дымвонький шатры князей славных Юрия да Ярослава и тако же и бояр их верных, и дружины их.

Побиты были все, токмо едину князю Ярославу за праведные дела жизнь дарована бысть. Возопиша в то лето во градах многих на Руси люди, рыдаша горька по праведникам невинно убиенным, а Константин же, слыша плач сей скорбный, ликоваша премного душою сваею чернаю.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.

Издание Российской академии наук. СПб., 1817

И возгорелся в нощи крест огнен пред воями Константина, и бысть оный будто знак с небес, несущий князю в дар славу, победу и благословенье. И хошь ратников резанских числом бысть вчетверо помене, нежели ворогов, но с божией помощью побита они их. Простой же люд Константин велеша щадити всяко, бо ведал, яко те не по своей воле, но по понуждению шли и в грехе неповинны.

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.

Издание Российской академии наук. СПб., 1760

Описываемые события второй по счету битвы под Коломной, пожалуй, наиболее загадочны. Остается только предположить, что некое небесное явление, чрезвычайно похожее своей формой на крест, действительно возникло в ту ночь на небе и светилось за спинами рязанцев, вселяя непреодолимый ужас и панику в стане их врагов. Но с этим атмосферным явлением проще, а вот что за огонь обуял шатры владимирских князей, причем практически одновременно, – остается лишь строить догадки.

Я предполагаю, что это был, скорее всего, так называемый «греческий огонь». Попал же он к Константину благодаря отцу Николаю, выезжавшему для получения епископского сана в Никею. Тогда легко объясняется, что именно за это приобретение рязанский князь впоследствии так уважительно относился к этому священнослужителю.

Утверждают, что человек, канонизированный впоследствии церковью, не мог этого сделать, ибо всегда болел душой за мир. Но, во-первых, он мог взять с Константина слово никогда не употреблять его для нападения, а во-вторых, вполне возможно, что отец Николай как раз ничего об этом и не знал. Добывали же этот важнейший секрет его попутчики, посланные князем одновременно с будущим епископом в Никею.

Другое дело – как им сумели облить, да еще одновременно, все шатры владимирцев и суздальцев? Может, со стен Коломны? Трудно сказать наверняка.

Что же касается других попыток объяснить случившееся, вроде использования тех же гранат, как это утверждают молодые ученые Ю. А. Потапов и В. Н. Мездрик, то достоверно установлено, что впервые они были применены значительно позднее, поэтому даже не имеет смысла их опровергать – это сделано задолго до меня.

О. А. Албул. Наиболее полная история российской государственности. СПб., 1830.

Т. 2, с. 140—141.

Глава 3
Что бог ни делает

Сейчас, когда сам бог, быть может, беден властью,

Кто предречет,

Направит колесо к невзгоде или к счастью

Свой оборот.

В. Гюго

– Эй, паря, ты чо, помереть собрался, – услышал Ингварь за своей спиной. – Ведь ясно же всем сказывали – бросай мечи, – но он даже не обернулся, продолжая лихорадочно кромсать грубое шатровое полотно.

– Умом рехнулся, – предположил голос помоложе. – Ты глянь-ка на него, дядя Тереха, молодой вовсе, вот и спужался.

– Не мудрено, – вздохнул человек постарше.

Княжич тем временем все резал и рвал полотно на куски. Наконец, решив, что нарезанного будет достаточно, он отбросил меч в сторону, опустился на колени и начал осторожно снимать с неподвижного Ярослава кольчугу.

– Ах, вон оно что, – удовлетворенно протянул голос постарше и сразу помягчел: – Это совсем иное. Подсобить болезному – дело святое. Ну-ка, Тяпа, подмогни малому, а то он в одиночку не управится.

– Дядя Тереха, я же крови боюся, – заныл голос помоложе и после паузы добавил более испуганно: – А ведь ты вспомни, как вечор упреждали: ежели кто живой под шатром остался – немедля к князю бежать. Вот давай я и сбегаю. Я же прыткий.

– Прыткий он, – прогудел недовольно дядя Тереха. – Ну, делать нечего, беги отсель, а я сам подсоблю. Двигайся, орел, – брякнулся рядом с Ингварем на колени крепкий коренастый мужик, заросший по самые глаза изрядно поседевшей бородой, и принялся сноровисто помогать княжичу освобождать раненого от стальной брони.

Какое-то время они молча возились, мешая друг другу, но потом дела пошли на лад, и еще через пару минут с боевой амуницией было покончено, и они перешли к одежде. С нею справились и вовсе на удивление быстро, причем дядя Тереха ухитрился сноровисто оторвать от княжеского корзна[33]33
  Корзно – княжеский короткий плащ. Как правило, был красного цвета. Зимние плащи для тепла подбивались изнутри коротко подстриженным мехом.


[Закрыть] вместе с куском меха золотую застежку, заговорщически подмигнул Ингварю и молниеносно упрятал ее за пазуху.

– Токмо ты князю нашему не сказывай, – буркнул он, продолжая сноровисто перевязывать раненого, тихонько постанывавшего время от времени.

В это время сзади вновь раздались голоса, и один из них явно принадлежал Константину.

– Твои орлы, конечно, молодцы, но на пятерку малость недотянули. Это уж пятый из подранков.

– Ну уж, княже, ты прямо захотел, чтоб все в идеале было. А это жизнь, – ответил ему кто-то, тоже очень знакомый.

Ингварь оглянулся. Так и есть – в трех шагах от него стояли князь Константин и совсем еще молодой паренек, который тогда, во время переговоров с ним, Ингварем, занес князю завернутую в тряпицу икону, вывезенную из отчего терема в Переяславле-Рязанском.

Княжич зачем-то схватился за меч, опираясь на него, тяжело и медленно поднялся на ноги и выпрямился, горделиво откинув голову.

– Ну вот, а ты боялся, – спокойно произнес паренек, стоявший рядом с князем. – Жив, здоров и даже довольно-таки упитан.

– Он и тогда с мечом в руках был, но мы его с дядей Терехой срубать не стали, – начал суетливо пояснять такой же молодой парень в простой крестьянской одежонке.

– Ну и славно, – не дослушав до конца, рассеянно кивнул головой князь. – Как звать?

– Тяпой меня кличут, – услужливо откликнулся парень.

– Я запомню, – кивнул Константин. – Каждому по гривне сверх общей доли жалую.

– Ух ты, – радостно присвистнул парень и тут же добавил просительно: – По кругленькой?

– По кругленькой, – вздохнул князь. – Ну, здрав буди, Ингварь Ингваревич. Не в добрый час нам с тобой свидеться довелось.

– И ты здрав буди, Константин Володимерович, – медленно произнес Ингварь и с натугой вытянул из земли меч, на который опирался.

– Эй, эй, ты чего, дурень? – шарахнулся назад Тяпа, а паренек, стоящий возле князя, торопливо выхватил из ножен свой меч.

Ингварь отрицательно мотнул головой.

– Не то, воевода, – вспомнил он наконец этого человека и снисходительно, как старший по возрасту, усмехнулся.

Он себя и впрямь сейчас ощущал старше этого юнца лет на тридцать, не меньше.

– Не то, Вячеслав, – повторил Ингварь.

Константин продолжал неподвижно оставаться на месте. Он даже не пошевелился.

И лишь когда Ингварь поудобнее перехватил меч за острие и протянул его рукоятью к князю, тот спокойно сделал шаг вперед, не торопясь, принял оружие, чуть подержал его на весу, больше из приличия, после чего совершил аналогичную процедуру, возвращая меч обратно княжичу.

– В ножны вложи, – посоветовал спокойно и поинтересовался: – Надеюсь, обагрить его в крови рязанской не успел?

Ингварь отрицательно мотнул головой.

– Ну и славно, – вздохнул князь с явным облегчением и вдруг резко нахмурился, указывая на лежащего недвижимо раненого. – А это кто?

– Это князь Ярослав, Константин Володимерович, – ответил Ингварь.

– Притом живой, – заметил князь и, повернувшись к воеводе, произнес совершенно непонятную для Ингваря фразу: – Это даже не четверка, Вячеслав. Это три с минусом.

– За одну ошибочку целый балл срезал. Нечестно, – не менее загадочно ответил тот.

– За грубейшую ошибку, Вячеслав Михайлович. Самую что ни на есть грубейшую. И что теперь мне прикажете с ним делать?

– Ты – князь, – буркнул воевода. – Значит, тебе и решать. Палача, то есть ката, у меня с собой нет.

– А что толку, даже если бы он и был, – зло откликнулся Константин и протянул задумчиво: – Дела-а.

После некоторой паузы князь нехотя уточнил у заканчивающего свои труды по перевязке дяди Терехи:

– А он как, дотянет до дома?

– Ежели по дороге – точно не довезут, – с готовностью ответил добровольный санитар. – А ежели ладьею – то тут как сказать. Раны тяжкие, и опять же руды с него вытекло – ужасть.

– Слыхал? – обернулся князь к воеводе. – Твой грех – тебе и исправлять. Ищи с десяток воев… ихних, – уточнил он после паузы, – и пусть они его везут… во Владимир.

– По дороге? – лукаво усмехаясь, уточнил паренек.

Князь мрачно засопел, скрипнул зубами и выдавил нехотя:

– Ладьей.

– Его же в Переяславль надобно доставить, – напомнил Константину Ингварь. – Там княгиня Ростислава ждет. Я его токмо ради нее и перевязывал.

Князь скривился, будто его в одночасье прихватила острейшая зубная боль.

– Слыхал же, что сказали, – растрясут, не довезут. Водой же только по Оке, а потом по Клязьме. Иначе никак. – Он вновь поморщился и переспросил: – А что, княгиня так сильно его любит?

Ингварь в ответ лишь смущенно пожал плечами и неожиданно для самого себя выпалил:

– Женка она его. Стало быть, должна любить.

И вновь еще более болезненная гримаса исказила лицо Константина.

– Ну да, ну да. Раз женка, стало быть, должна любить. Как это я сам не догадался, – с какой-то детской растерянностью произнес он и замолчал, продолжая смотреть на неподвижно лежащего Ярослава. Потом, как бы очнувшись, вновь повернулся к воеводе и удивленно осведомился:

– Ты еще здесь? Я уже все сказал.

Вячеслав неодобрительно крякнул, явно не согласный с таким решением вопроса, и предупредил многозначительно и вновь загадочно:

– Он ведь по закону подлости обязательно выживет, княже. Оно тебе надо?

– Слыхал, что Ингварь сказал?! – выкрикнул князь жалобно. – Женка его ждет. Да еще и любит притом.

– Тоже мне, аргумент нашелся. Нас всех женки ждут и любят.

– Ты пока ею не обзавелся, – огрызнулся Константин. – А меня уже не ждет.

– Между прочим, благодаря ему, – хмуро кивнул, уже уходя, Вячеслав на тяжелораненого.

Едва воевода отошел на несколько шагов, как Константин пытливо посмотрел на княжича и спросил:

– Ты же там все время жил. Это так? Гремислав и впрямь с его ведома Рязань спалил?

Врать Ингварь сызмальства не привык, но правду говорить тоже не хотелось. Уж больно она противная была – гнусная и скользкая, как протухшая рыба. И пахло от нее так же, если не хуже.

Он молча отвернул голову, не зная, что тут можно, а главное – что нужно сказать. У него самого совесть в этом плане была вовсе чиста – о том, что столица рязанского княжества сгорела, он узнал чуть ли не самым последним. Но Гремислава он подле князя Ярослава видел, причем не раз, а сопоставить одно с другим, то есть гибель Рязани и таинственное шушуканье князя с бывшим дружинником, а потом загадочное исчезновение последнего, особого труда не составляло.

– Я спрашиваю… – начал было Константин, но потом махнул рукой. – Ладно, не отвечай. И так все ясно. Лучше скажи, ты сам-то сейчас куда?

– Куда повелишь, княже, – даже чуть удивился Ингварь.

Мысленно он был уже давно готов ко всему – от встречи с катом до какого-нибудь особо потаенного поруба.

– Чай, не маленький, – резонно заметил Константин. – Сам должен себе дорогу выбирать. Твой лоб – твои и шишки.

– Это, стало быть, я свободен? – неуверенно переспросил Ингварь.

– Стало быть, свободен, – подтвердил Константин.

– После всего, что я…

– После всего, что ты… Лишь бы ты понял все, что ты…

Оба не договаривали до конца, но тем не менее понимали друг друга вполне сносно.

– Да я еще раньше… – досадливо махнул рукой Ингварь. – Мне уж и Ростислава толковала не раз.

– Значит, плохо толковала, – заметил Константин и, настороженно прищурив глаза, переспросил: – Кто? Ростислава?

– Ну да, княгиня его, – кивнул Ингварь на Ярослава.

– И что же она тебе толковала? – не произнес – выдохнул Константин.

– Да все. Сказывала, что негоже так-то в свое княжество возвращаться. Нехорошо это.

– А-а-а, – протянул Константин несколько разочарованно, немного помолчал, но затем, сделав над собой усилие, все-таки уточнил: – И все?

– Нет, не все, – вздохнул Ингварь. – Но это главное.

– Знаешь, а она, пожалуй, права, – заявил князь.

– Да я и сам до этого додумался, – совсем по-мальчишески шмыгнул носом Ингварь. – Дураком был, стрый. Ты уж прости меня. Обида взыграла, что ты все в одни руки прибрал, вот я и…

Он, не договорив, медленно опустился на одно колено, склонил и без того виновато потупленную голову и повторил:

– Прости, Константин Володимерович.

– Встань, встань.

Константин, как-то излишне, не по делу суетясь, помог Ингварю подняться с колен, зачем-то попытался отряхнуть его, приговаривая:

– Говорено же, что свободен ты. Можешь даже назад вернуться – обиды не причиню, – и вдруг шепнул почти на ухо: – А обо мне она ничего не говорила? Не спрашивала?

– Кто? – не понял Ингварь.

– Да Ростислава же, – нетерпеливо прошипел князь.

– А-а, ну да, говорила как-то раз, но совсем малость, – честно уточнил Ингварь.

– И что говорила?

– Сказывала, что лучше бы я с самого начала своего стрыя послушался.

– Ага, ага, – закивал Константин, счастливо улыбаясь. – А еще что?

– А еще сказывала, что тебе верить можно. Ты, мол, слово свое завсегда сдержишь.

– Ага, ага, – блаженно зажмурился князь. – А еще?

– Да все, пожалуй, – пожал плечами Ингварь, искренне злясь на себя за то, что так и не приучился врать. Сейчас, глядишь, и сгодилось бы.

– Я же говорю, что малость совсем, – повторил он сконфуженно.

– Нет, Ингварь Ингваревич, это не малость, – убежденно произнес Константин.

Он задумчиво посмотрел на лежащего Ярослава, потом на Ингваря, затем вновь на Ярослава, после чего хитро улыбнулся и заключил:

– Наверное, и впрямь истинно в народе говорится: что бог ни делает – все к лучшему. Может, и это к лучшему, а?

В ответ Ингварь лишь недоуменно кивнул. Честно признаться, он так до конца и не понял, о чем говорит рязанский князь, что имеет в виду. Потому и смотрел на него непонимающе, хоть и согласился… не пойми с чем.

– Ну ладно. Потом поймешь, – хлопнул его по плечу Константин и осведомился: – С тобой-то ныне много ли было рязанских людей?

– Трое, – насторожился Ингварь. – А что?

– Боярина Онуфрия я с собой заберу, не взыщи. Остальных же можешь найти и освободить. А то их, поди, уже мои молодцы в полон прихватили, – махнул князь рукой в сторону пленных.