Текст книги "От грозы к буре"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Валерий Елманов
От грозы к буре

Памяти моего отца Ивана Дмитриевича посвящается эта книга

Пролог
Простодушный дипломат

День за днем поднимая

занавес,

Как слепые

походкою шаткою

Мы бредем,

забывая заповедь,

В бесконечность

бросая шапками.

О. Козловцева

Будущий владыка Рязанской и Муромской епархии давно истомился в ожидании. Лето на дворе, жарынь такая, что под черной рясой грубого тяжелого сукна все тело зудит неимоверно, хотя он ежедневно себя и окатывает свежей морской водой, а дела никак не двигаются.

Княжеское поручение, к исполнению которого он добросовестно приступил в первые же дни своего приезда в Никею, сказалось самым негативным образом на всем его пребывании здесь, а в первую очередь на посвящении в сан епископа. Патриарх все откладывал и откладывал необходимую церемонию, ссылаясь на разные неотложные дела.

«А как славно все начиналось-то, – мрачно подумалось уже вроде бы не священнику, потому что он был в монашеской рясе, но пока еще и не епископу. – И в Киеве все без сучка и задоринки прошло, и добрались до Царьграда почти без нервотрепки».

Действительно, всю поездку по Черному морю, невзирая на глубокую осень, погода откровенно баловала корабельщиков. Не то что шторма или урагана, но даже и ветер почти все время попутный был, так что гребцы откровенно филонили, день-деньской напролет лениво переругиваясь друг с другом.

Скучали и томились в связи с вынужденным бездельем и пассажиры корабля. Все они бесцельно слонялись по палубе, то и дело переходя с борта на борт, и не знали, чем себя занять. Все, за исключением одного, в монашеской рясе. Во-первых, ему нужно было привыкнуть к своему новому имени, которое он сам себе не без легкого тщеславия выбрал в Киеве. Отныне его уже звали не отцом Николаем, а отцом Мефодием, в честь одного из легендарных братьев – просветителей славян[1]1
  Мефодий, святой и равноапостольный, просветитель славян, старший брат Кирилла или Константина (ум. 885), родом из г. Солуни в Македонии, грек. В 858 г. вместе с братом по поручению императора отправился к хазарам-язычникам через г. Корсунь, где обрели мощи св. Климента и крестили до 200 человек. В 862 г. братья отправились в Моравию. После смерти Кирилла Мефодий, посвященный папой в епископы Паннонии, в 871 г. крестил чешского князя Боривоя и ввел в Чехии славянское богослужение. Перевел с греческого на славянский язык ряд канонических книг Ветхого и Нового Завета. В России знаменит в первую очередь тем, что создал, вместе с братом Кириллом, так называемый славянский алфавит или азбуку (из словаря Брокгауза и Ефрона).


[Закрыть]. А кроме того, он в срочном порядке обучался греческому языку, чтобы иметь возможность беседовать с византийцами без переводчика.

Он припомнил события полугодовой давности, и лицо его осветилось мечтательной улыбкой. В вечном городе, как его уже давно называли сами жители, нагло украв этот высокопарный эпитет у Рима, и впрямь было чем полюбоваться. Форум Августина, Одигитрийский монастырь, знаменитый гипподром, храм Святой Ирины, где проходил Второй Вселенский собор, акведук Валента[2]2
  Акведук Валента – самый первый водопровод Константинополя. Был начат еще при императоре Андриане во II в. н. э. Окончательно построен в 368 г. и назван по имени правившего тогда императора Валента. Состоял на протяжении всей своей многокилометровой длины из двух ярусов полукруглых арок высотой около 23 м и тянулся через весь город.


[Закрыть], столп Юстиниана[3]3
  Юстиниан I (482 или 483—565) – византийский император с 527 г. Завоевал Северную Африку, Сицилию, Италию, часть Испании. При нем Византийская империя ценой неимоверных усилий и сотен тысяч человеческих жертв достигла пика своего могущества. Провел кодификацию римского права, стимулировал большое строительство – тот же храм Святой Софии в Константинополе, систему крепостей по Дунаю.


[Закрыть], где тот восседал верхом на коне с яблоком и жезлом в руках…

Да по одному Августеону[4]4
  Августеон – дворец императоров Византии, включающий в себя целый комплекс зданий.


[Закрыть] можно было бы бродить несколько суток.

За Медными воротами открывалось гигантское здание Большого дворца. В самой резиденции императоров, если идти прямо, – Жемчужный зал. Налево захочешь повернуть – Овальный перед глазами откроется, а направо – Зал Орла. Сумеешь все обойти и не устать, тогда следуй во дворец Магнавра, а коль и его осилишь – дальше иди. Там, почти на берегу моря, гордый красавец Буколеон высится.

Ох, как же волновала воображение отца Мефодия вся эта величественная красота. Пусть ныне перед глазами лишь ее жалкие остатки, и все равно… Конечно, все это сейчас было уже далеко не таким прекрасным, как раньше. Полуразрушенные и бесстыдно ободранные крестоносцами залы, выщербленная мозаика, укоризненно зияющие чернотой пустые проемы окон, закопченные стены – по варварскому обычаю захватчики, привыкшие к убогости своих замков и огромным каминам, жгли костры прямо посреди залов… Тем не менее горделивая мощь Августеона, продолжавшая ощущаться почти физически, по-прежнему потрясала любого вошедшего.

Однако и его красота меркла в сравнении с величием храма Святой Софии.

Вот что, по мнению отца Мефодия, само по себе уже было чудом из чудес. Они начинались, стоило только войти в нартекс[5]5
  Нартекс – передняя часть храма. Соответствует русскому названию «притвор».


[Закрыть], где над императорскими дверями возвышалась знаменитая мозаика с Львом Мудрым, припадающим к ногам Христа. Не одни лишь простолюдины склонялись здесь в низких поклонах. Тут по традиции трижды падал ниц каждый император Византии.

Двери, ведущие из нартекса в наос[6]6
  Наос – основная, центральная часть храма.


[Закрыть], как сказали отцу Мефодию, по преданию, сделаны из древ Ноева ковчега. Пройдя их и перешагнув порог, он ступил под огромный величественный купол пятидесятиметровой высоты.

Сделал шаг и… остолбенел. Яркий свет, льющийся сквозь сорок окон, прорезанных в его основании, струился на богато украшенную мозаикой внутренность храма, создавая впечатление, будто не он освещается солнечными лучами, а сам его излучает.

Довершила же его изумление мозаика. Лучи солнца, окунаясь в нее, сверкая и затухая, приводили в движение фигуры святых и императоров, заставляя их не просто искриться золотом, пурпуром, синевой, а переливаться всеми возможными цветами, создавая иллюзию реальности. Изображения не были неподвижными – они двигались, то приближаясь, то отодвигаясь от человека. Они жили, только в своем – ином, потустороннем мире, паря в нематериальной среде, насквозь пронизываемой светом.

Даже воздух показался ему здесь каким-то особенным.

А ведь внутри величественного храма отца Мефодия, сопровождаемого двумя неизменными спутниками из числа дружинников: улыбчивым Цветом и мрачным, вечно всем недовольным и ворчливым Хрустом, ждали еще и святыни, да какие!

Помимо дверей, сделанных, как упоминалось уже, из Ноева ковчега, тут был и столп, на котором, по преданию, сидел Христос, разговаривая с самаритянкой. А еще имелся железный одр, на котором мучили святых Георгия и Никиту, и Богородичная икона, которая, опять же по преданию, заплакала, когда крестоносцы взяли город.

Искусно вырезанный на камне лик ее, тем не менее, был светел, и лишь глаза, грустные от знания и мудрости, печально взирали на каждого, заглядывая в самую душу человека. Говорят, что тот, у кого она была черна, не мог больше двух-трех мгновений простоять подле нее. Она смотрела туда, куда не дотягивался взгляд самого человека, и видела в нем то, что он сам не хотел бы никому показывать.

В юго-восточной части храма выделялось императорское место, отделанное специальной мраморной кладкой, недалеко от которого была расположена могила Иоанна Златоуста, а чуть поодаль – огромная, метров девять диаметром, мраморная чаша-купель, в которой детей знатных сановников крестил сам патриарх.

К исходу первого дня у отца Мефодия в голове все шумело и кружилось. Шутка ли, в одной лишь Софии насчитывалось восемьдесят четыре престола, семьдесят с лишним дверей, триста шестьдесят каменных столпов – порфирных, мраморных, малахитовых, изукрашенных один другого чуднее.

Бродить там можно было сутками, но была еще и церковь Святых Апостолов, в которой в саркофагах из порфира хранились гробы с телами основателя града Константина и матери его Елены, были еще церкви Святой Ирины и Христа Пантократора, а также Влахерн, монастырь Хора, расположенный близ Андрианопольских ворот, и множество всякой прочей всячины. Отцу Мефодию очень хотелось успеть осмотреть все, но при этом уложиться в тот жесткий недельный срок, который он сам для себя установил.

К тому же нельзя было забывать и об особом княжеском поручении, касающемся рукописей, причем по возможности именно редких, а также относящихся к числу обреченных.

– Под последними я подразумеваю различные философские трактаты языческих времен, а также сочинения, грубо говоря, еретиков, – вспомнились отцу Мефодию слова Константина, который тут же пояснил свою несколько крамольную мысль: – Пойми, отче, и не сердись. Евангелие – оно везде есть. Никто не спорит, если увидишь какое-нибудь редкое, древнее, самых первых веков, тоже покупай. Как-никак раритет. Но сочинения философов и еретиков – статья особая. Те из них, что еще уцелели каким-то чудом, все равно обречены. Отцы церкви найдут их и сожгут. Так что в первую очередь приобретай их.

– А ну как ошибусь, – лукаво заметил в ответ священник. – Я ведь в греческом не силен.

– Не страшно, – улыбнулся Константин. – Главное, чтоб древние были, века до пятого-шестого.

Отец Мефодий покупал. Сперва он не знал, где искать такие лавчонки, но на третий день, увидев озабоченность на лице будущего епископа и узнав, в чем проблема, ему изрядно помог капитан корабля, на котором они приплыли. Он познакомил странного русича в монашеской рясе с шустрым и вертлявым греком Филидором, а тот, казалось, знал все.

Во всяком случае, уже к концу первого дня совместного блуждания по грязным трущобам специальный сундучок отца Николая заполнился на треть. Правда, и казна его тоже порядком опустела, но Хруст умел торговаться, а Филидар славно ему помогал, так что рукописи, по сути дела, доставались за бесценок. Во всяком случае, ни за одну из них в конечном счете не было уплачено больше пяти гривен.

Пока блуждали, отец Мефодий успел вдоволь наглядеться на город. Разорения и запустения хватало везде, а не только в Августеоне. Весь Константинополь состоял из каких-то жалких лачуг, а то и вовсе руин, лишь изредка перемежавшихся более или менее приличными домами.

Заметно обветшали и памятники. Огромная деревянная бочка, поставленная еще лет двести назад императором Львом, сохранилась, но вода из нее уже не стекала, да и статуи медных стражей, стоящие подле нее, тоже были изрядно изуродованы.

И уже не бил фонтан из знаменитой Змеиной колонны, состоящей из трех обвивающихся друг вокруг друга змей.

Разбиты были и мраморные «правосуды», которые, по древним преданиям, запросто могли перекусить своими острыми зубами руку любому обманщику, если он давал ложную клятву, а потом, в подтверждение ее, вкладывал ладонь им в пасть.

С колонны императора Константина VII Багрянородного алчными завоевателями были давно содраны позолоченные бронзовые листы с барельефами и бронзовая же сфера, покрывавшая этот огромный тридцатиметровый памятник.

А знаменитая бронзовая квадрига, стоявшая напротив императорской ложи на гипподроме, и вовсе исчезла[7]7
  Этих четырех бронзовых коней, покрытых позолотой, которых отлил в свое время один из знаменитейших греческих скульпторов IV в. до н. э. Лисипп с острова Хиоса, вывез в качестве трофея дож Венеции Энрико Дандоло, украсив этим памятником городской собор Сан-Марко.


[Закрыть].

Мрачные взгляды надменных западных рыцарей преследовали небольшую процессию русичей буквально повсюду. Сразу было видно, что именно они, да еще надменные венецианцы и есть нынешние подлинные хозяева великого города.

С обилием воинов в столице некогда великой империи, ныне поменявшей даже свое название, могло сравниться лишь многолюдье нищих. Создавалось впечатление, что все жители города вышли на улицы с протянутой рукой, причем самое большое их количество бродит как раз там, где гуляет отец Николай. Увечные, больные, хромые, безрукие и просто бродяги в лохмотьях кишмя кишели, назойливо дергая за монашескую рясу и выставляя напоказ свое убожество, язвы и другие увечья.

На Руси нищенская братия тоже водилась, но было ее не в пример меньше, а той, что сходилась к церковным папертям, и впрямь грех было не подать. Раз человек протянул руку, значит, все, край, иначе русич просто не вынес бы позора. Да и просили они как-то стыдливо, порою даже отворачивая глаза, потупив их в землю.

Впрочем, и это немноголюдье изрядно поубавилось, когда были выстроены странноприимные дома, сойдя почти на нет. Но это там, на далекой ныне Руси, а здесь…

Поначалу отец Мефодий и впрямь подавал, не в силах отказать, но очень быстро мрачный хранитель казны Хруст решительно заявил, что по повелению князя для раздачи милостыни была отпущена лишь определенная сумма, которая уже закончилась.

– У них вовсе стыда нет, – добавил Хруст. – Вон на том, – ткнул он пальцем в дюжего бродягу, наряженного в живописное рванье, – пахать, как на лошади, можно, а он руку тянет. Стало быть, трудиться не желает. Почто его баловать-то?

В самой же Никее, памятуя наказ Константина, отец Мефодий и вовсе не подавал, дабы никто не подумал, что на Руси богато живут.

– Эти гривны да куны смердам нашим потом и кровью достались, – сказал князь. – Если ты их на какую-нибудь святыню истратишь – одно. За такое любой пахарь сам тебе до земли поклонится. На книги истратишь – я поклонюсь. А нищим, да еще чужим – это явно лишнее. Знаешь, как здорово сказал генерал-адъютант Евдокимов[8]8
  Евдокимов Николай Иванович (1804—1870) – граф, генерал-адъютант, сын простого солдата и терской казачки. Был главным сподвижником Ермолова при покорении Восточного Кавказа (1857—1859). С 1860 г. возглавлял русские войска вплоть до октября 1863 г.


[Закрыть], который одно время командовал всеми русскими войсками на Кавказе? – И не дожидаясь ответа священника, закрыв глаза, медленно, но с выражением, процитировал: – «Первая филантропия – своим; горцам же я считаю вправе предоставить лишь то, что останется на их долю после удовлетворения последнего из русских интересов». Вот так вот, отче.

– И ты считаешь, что он прав, рассуждая, как самый последний эгоист? – вздохнул сокрушенно священник.

– На все сто процентов, – без малейшего колебания ответил Константин. – Кстати, он и сам родился на Кавказе, так что знал, что говорил.

– Но это же национализм? – упрекнул Константина отец Николай, который тогда еще не принял постриг, а вместе с ним и новое имя.

– А по-моему, самый что ни на есть здоровый и разумный патриотизм, – не согласился князь. – И я с ним согласен целиком и полностью. Считай, что это и мой принцип, только применительно к нынешнему времени и с тем лишь отличием, что слово «горцы» надо поменять на «все прочие люди, не входящие в состав жителей Рязанского княжества». К тому же я про нации ни слова не сказал, поскольку у меня в нем уже сейчас помимо славянских племен и меря есть, и мещера, и мурома, и мордва. И отличий между ними я делать не собираюсь, потому что они все для меня свои и все родные. А остальные… Пойми, отче, что сейчас не двадцатый век, а тринадцатый. Впрочем, в двадцатом то же самое, разве что больше завуалировано. А уж здесь и вовсе каждый сам за себя, а я, как князь, еще и за народ в ответе, но только за свой народ и больше ничей. Я ведь не собираюсь никого унижать, считать за людей второго сорта и так далее. Господь с ними со всеми. Пусть живут и процветают, особенно наши соседи. Я только рад этому буду.

– А почему особенно соседи? – спросил тогда священник.

– Так ведь если у них все в порядке, то они и на наше добро не позарятся, – простодушно пояснил Константин. – То есть опять-таки выгода именно для моих подданных. Но если случится так, что тот же Батый вдруг изменит свой маршрут и прямым ходом рванет не на Русь, а в Малую Азию и оттуда прямиком в Европу, неужели ты думаешь, что я пошевелю хоть пальцем, чтобы помочь им? Не то что войско, а и одного ратника не дам в помощь тому же папе римскому, королю Франции или императору Священной Римской империи. Пусть как хотят, так и отбиваются, а русскую кровь лить не позволю.

– Но ты же собираешься подсобить аланам или, как их там, ясам? Да и Волжской Булгарии тоже. Это как?

– Совсем другое дело, – усмехнулся князь. – Помогая им, я тем самым помогу Рязани, потому что все друзья, отче, чтоб ты знал, делятся на три категории: это просто друзья, друзья наших друзей и враги наших врагов. На сегодняшний день и булгар, и алан можно смело отнести к последней из них. Как там дальше с ними получится – сам не ведаю. Хочу верить, что еще лучше, но человек предполагает, а судьба располагает, поэтому загадывать ни к чему. Но пока они уже в той категории, которой надо помочь. Если Батый их одолеет, то возьмет в свое войско, так же как и башкир, саксинов, половцев и прочих. Так оно и случилось в той истории, которую мы ныне хотим изменить, а этого допустить нельзя. Так что и в этом случае никакой гуманитарной помощью, пусть даже в самых мизерных размерах, и не пахнет. Только обычный практический интерес и прямая выгода. Потому и говорю тебе про тамошних нищих. Я примерно догадываюсь, сколько там средневековых бомжей бродит, особенно по Константинополю. Имей в виду – всех тебе так и так не накормить. Слухи же о твоем добром сердце и избытке серебра в твоем кошеле живо донесутся до приближенных патриарха, и они тоже в свою очередь будут канючить и попрошайничать похлеще цареградских босяков. Оно тебе надо?

Вот почему в Никее отцу Мефодию во время его прогулок оставалось только разводить руками в ответ на молчаливые или высказанные просьбы дать денег и идти дальше с потупленной головой. Кстати, святынь хватало и в этом старинном городе, где состоялись два Вселенских собора, где был выработан и принят «Символ веры»[9]9
  «Символ веры» – краткое изложение христианских догматов, безусловное признание которых церковь предписывает каждому христианину. Был сформулирован в Никее на I Вселенском соборе в 325 г. От западного оно отличается лишь словом «филиокве» (fili-oque – и от сына (лат.)), которое католическая церковь добавила в VII в. Утверждение, что дух святой исходит не только от бога-отца, но и от бога-сына, позднее стало одной из причин разрыва между ними и патриархами восточных церквей в XI в. (здесь и далее все данные по церкви и еретикам приводятся по книге Н. Тальберга «История христианской церкви»).


[Закрыть].

Никея видела у себя многих и многих легендарных личностей, включая сонмы святых, как, например, того же Николая, епископа Мир Ликийских, впоследствии ставшего на Западе, начисто лишенном воображения, прототипом Санта-Клауса. Бывали в нем и епископ Аристав, сын Григория Просветителя, епископ Афанасий Александрийский, прозванный Великим, Иоанн Дамаскин и Иоанн Златоуст, Григорий Богослов и прочие, прочие, прочие…

Даже еретики и те принадлежали исключительно к разряду великих, как, например, тот же священник Арий.

Именно здесь, на Втором Никейском и Седьмом по общему счету Вселенском соборе, состоявшемся уже в VIII веке, императрица Ирина, совместно с патриархом Константинополя Тарасием, сражалась с иконоборцами.

Могучие двойные ряды крепостных стен, неправильным пятиугольником раскинувшиеся на шесть километров и поднимающиеся на западе прямо из вод Асканского озера, когда-то холодно взирали на суетящиеся под ними полчища первых мусульманских завоевателей. Высокие башни, числом более двухсот, которыми перемежались эти стены, презрительно следили за их потугами, хотя спустя два века и они покорились более сильным туркам-сельджукам, изгнать которых удалось лишь крестоносцам.

Именно сюда, под защиту серого шершавого камня крепостных стен, прибыл бежавший из Константинополя император Феодор I Ласкарис вместе с патриархом, а также с теми святынями, которые беглецам удалось вывезти из Святой Софии. В их числе были и железная цепь, которую носил апостол Павел, и ларец с мощами сорока мучеников, и покров самой девы Марии, и нетленные останки Иоанна Златоуста, и превеликое множество других, помельче, дающих Феодору гордое право по-прежнему именовать себя императором Византии.

Однако кроме титула ничего уже не напоминало о былом величии. Да и о каком былом можно говорить, если Ласкарис, по сути, не правил в Константинополе ни дня.

Избранный духовенством, возглавляемым патриархом Иоанном Каматиром, Феодор почти сразу же бежал, так и не успев насладиться пышными медлительными церемониями, торжественными выходами, праздничными обедами и сидением на роскошном троне.

Ныне он жил весьма скромно и был легко доступен, так что на прием к нему отец Мефодий попал довольно-таки быстро. Его внимательно выслушали и… отпустили, не сказав ни да, ни нет. Дальше же все застопорилось. Император пребывал в колебаниях, не зная, что именно ответить русскому монаху. Если бы он точно знал, что рязанский князь сумеет взять город, если бы он мог быть уверенным в том, что это предложение не таит в себе какого-то хитрого подвоха, если бы… Их было много, всяких если.

К тому же решения о введении патриаршества на Руси самолично он принять не мог, а в чиновничьем аппарате главы всего константинопольского духовенства мнения по этому поводу имелись совершенно противоречивые. Сам патриарх, в силу своей немощи и преклонных лет, почти ничего не предпринимал, предварительно не посоветовавшись со своим хартофилаксом[10]10
  Хартофилакс – должностное лицо, заведовавшее в канцелярии Константинопольского патриарха всем делопроизводством, администрацией и судами. Он не только расследовал дела еретиков, но и имел право определять им наказание и выносить приговор. По должности был приравнен к епископу, избирал и представлял к поставлению всех пресвитеров, диаконов и т. д. Его должность была самой важной и почетной изо всех. Неслучайно хартофилакса называли устами и оком патриарха.


[Закрыть] – энергичным отцом Германом, который на сей раз даже и не знал, что посоветовать. Двое других – великий скевофилакс[11]11
  Великий скевофилакс заведовал всей церковной утварью, а также церковными доходами и доходами, поступавшими в церковь в пользу клириков.


[Закрыть] и великий эконом[12]12
  Великий эконом ведал всеми церковными доходами и расходами.


[Закрыть], доподлинно знающие, сколько течет с Руси серебра в казну патриарха, больше склонялись к тому, чтобы отказать отцу Мефодию.

Горой за будущего епископа – опять-таки исключительно из своих меркантильных интересов, стоял один лишь великий сакелларий[13]13
  Великий сакелларий управлял константинопольскими монастырями, заведовал монастырским хозяйством и контролировал нравственность монахов.


[Закрыть], который в случае принятия предложения русского князя и переезда в Константинополь существенно поднимал престиж собственной должности.

После того как слух о заманчивом предложении отца Мефодия распространился в императорском окружении, у будущего епископа сразу же появились свои горячие сторонники и не менее пламенные враги. Партию первых решительно возглавил молодой зять императора – Иоанн Дука Ватацис[14]14
  Иоанн Дука Ватацис – будущий император Никейской империи Иоанн I (1222—1255).


[Закрыть]. Партию последних – жена Феодора I Ласкариса императрица Мария.

Оно и понятно. Кому придется по душе предложение свергнуть с престола своего родного брата, который, правда, так и не удосужился прибыть в Константинополь, но все же, но все же… Тем более что по слухам, которые изредка доходили в Никею, западная знать сейчас все больше склонялась к тому, чтобы посадить на трон Латинской империи ее другого родного брата Роберта[15]15
  Чуть позже так оно и произойдет, и ее брат Роберт действительно будет избран императором Латинской империи.


[Закрыть].

Зато будь воля Иоанна, и он бы не колебался ни минуты. Но ее не было. Пока не было. Ласкарис безмерно уважал своего зятя, особенно за те качества, которых не имел сам, – неуемную энергию, бешеный напор и такой же темперамент, но вместе с тем боялся вызвать гнев своей капризной и надменной жены, в жилах которой текла королевская кровь[16]16
  Мария – дочь Петра Куртенэ, графа Оксерского, правнучка короля Франции Людовика VI Толстого (1081—1137).


[Закрыть].

Сам Ласкарис привык решать все дела компромиссами, но здесь необходимо было принимать чью-то сторону и славировать, как он умел, не получалось.

Вот почему единственное, что на данный момент хоть как-то утешало отца Мефодия, так это достаточно ясный и недвусмысленный ответ, полученный им от императорского зятя.

– Если я когда-нибудь стану императором, то мы сумеем договориться с твоим князем. Клобук патриарха – не столь уж высокая плата за обладание «вторым Римом», – открыто заявил ему Иоанн.

– А если к тому времени сменится и патриарх? – уточнил отец Мефодий. – Хватит ли у вашего величества сил, чтобы уговорить нового?

Ватацис чуть задержался с ответом, прикидывая что-то в уме, но затем гордо тряхнул головой.

– Ему придется пойти мне навстречу, кто бы он ни был. Возможно, не сразу, а лишь через месяц-другой, но все равно придется. И никуда он не денется. Так и скажи князю Константину.

– Я непременно передам ему ваши слова, – пообещал отец Мефодий. – Думаю, что он останется доволен.

В принципе, после сказанного Иоанном русскому священнослужителю можно было бы и уезжать. Пусть не от самого императора, а лишь от его будущего преемника, но ответ был получен, причем четкий и ясный, без экивоков и отговорок, если бы не одно «но». Канцелярия патриарха по-прежнему не торопилась утвердить рязанского священника в сане епископа.

Вот почему в этот по-летнему теплый апрельский денек отец Мефодий еще не собирался домой, на Русь, а неспешно прогуливался по тесным и грязным улочкам одного из предместий Никеи. Он хотел зайти в неприметную лавчонку, где его с нетерпением поджидал седой старик еврей с грудой новых рукописей, которые он надеялся с немалой для себя выгодой продать чудному русичу. Правда, только при условии, если тот придет без этого выжиги Филидора, мастерски сбивающего цену вдвое, а то и впятеро на любой предлагаемый товар.

Отец Мефодий уже собрался было повернуть в совсем узенький проулок, как услышал жалобный щенячий скулеж, раздававшийся прямо за поворотом.

«Никак скотинку божью кто-то мучает», – мелькнула догадка, и вместо того чтобы зайти в лавчонку, он продолжил движение вперед и даже ускорил шаг.

В большую и глубокую канаву, вырытую прямо возле серого приземистого домика и заполненную всякой гадостью, кто-то бросил трех щенят. Двое из них почти не подавали признаков жизни, больше по инерции продолжая вяло перебирать лапками и за счет этого еще оставаясь на плаву, а вот третий упорно барахтался. Он-то и скулил, призывая всех прохожих вмешаться и помочь ему в этом неравном сражении.

– Вот же напасть, – сокрушенно пробормотал отец Мефодий. – И какая же зверюга это содеяла?

Даже не думая, что он сам станет делать с этим крошечным черненьким пушистым комочком после его спасения и куда он его денет, будущий епископ решительно задрал подол своей рясы и смело шагнул вперед, тут же по щиколотку погрузившись в зловонную жижу, наполовину состоявшую из нечистот и кухонных отбросов.

– Экий ты чумазый, – сокрушенно вздохнул отец Мефодий, крепко держа малыша за шиворот. – Ну да ничего. Отмоем.

С темной шерсти щенка тонкими струйками безостановочно стекала грязная вода. Выглядел он настолько беспомощно, слабо дрыгая в воздухе всеми четырьмя лапками, что сердце отца Мефодия аж защемило от жалости.

– Ты только потерпи немного, – попросил он. – Тут недалеко. – И зашагал по направлению к пристани, где в одном из домишек, скучившихся в один грязный комок, жили пять его спутников. Работа нашлась всем сразу. Цвет помогал отмывать щенка, который на удивление бодро вынес купание в морской воде, хозяйственный Хруст был незамедлительно отправлен на городской рынок за молоком, а еще двое усердно сколачивали из обрезков разномастных досок просторное и удобное собачье жилье.

Не у дел оставался только пройдоха Филидор, который так прикипел к отцу Мефодию, что ни в какую не захотел с ним расставаться, нанявшись к нему на службу за бесплатный стол, ночлег и гривну в месяц. Плата, по константинопольским меркам, считалась о-го-го, к тому же и кормили его от пуза, что бродягу грека вполне устраивало.

Ближе к ночи чисто вымытый щенок с непомерно раздувшимся животом, так и не добравшись до своей конуры, мирно спал возле нее на заботливо подстеленных тряпках, а отец Мефодий молча сидел рядом и впервые за все время пребывания в этом не очень-то гостеприимном городе был счастлив. В душе у него царило умиротворение.

С тех пор каждая вечерняя прогулка отца Мефодия непременно заканчивалась у собачьего домика. Щенок же, невзирая на то что с ним охотно играли все остальные, своим единоличным хозяином и повелителем избрал именно этого человека в рясе.

Оба относились друг к другу исключительно серьезно и подчеркнуто уважительно, даже радость от каждодневной встречи выказывали сдержанно. Человек улыбался одними глазами, щенок тоже не вилял хвостом, а лишь слегка оттопыривал губы, обнажая розовые младенческие десны и мелкие, но острые белоснежные зубы.

Они почти не играли. Вместо этого отец Мефодий предпочитал разговаривать с юным псом. Упрямец, как он его назвал, в это время сидел напротив и внимательно слушал, что говорит хозяин. В глазах его явственно читалось напряженное внимание и интерес к излагаемому.

Вечерняя кормежка была также исключительной прерогативой отца Мефодия. Он лично наливал в миску молоко, крошил туда хлеб, после чего вежливо обращался к щенку с неизменным предложением:

– Ну и как ты сегодня насчет поесть? Не против?

Тот глубокомысленно задумывался, слегка склонив тяжелую лобастую голову набок и забавно подергивая левым ухом с маленькой белой полоской почти посередине – единственным светлым кусочком на черном фоне всей остальной шерсти. Думал щенок недолго, затем лениво поднимался с места, неторопливо зевал, словно отвечая: «Ну что ж, можно и поесть. Тем более что уже наложено – не пропадать же добру», и приступал к трапезе.

Ел он так же солидно, не торопясь, время от времени поглядывая на отца Мефодия, будто спрашивая: «Ты сам-то как? А то я и поделиться могу. Не хочешь? Ну тогда ладно – придется одному доедать».

Поев и тщательно вылизав дно миски, Упрямец так же степенно подходил к отцу Мефодию и вежливо тыкался в протянутую руку холодным влажным носом, учтиво благодаря за трапезу.

Странное дело – утром и днем он мог поесть, кто бы ни наложил ему еды, зато вечером…

Как-то отец Мефодий не смог прийти, еще днем был вызван в патриаршую канцелярию и пробыл там до закрытия городских ворот. Упрямец же, полностью оправдывая свою кличку, гордо простоял весь вечер у своей миски, до краев наполненной вкусной ароматной кашей, и уныло разглядывал призывно манящие кусочки мяса, но к еде даже не притронулся. Никто не видел, спал ли он вообще в ту ночь. Во всяком случае, те, кто вставал по нужде, все как один утверждали, что щенок по-прежнему сидит у нетронутой миски с кашей.

Не стал он есть и утром, продолжая мрачно сидеть поодаль и чего-то ждать. Отец Мефодий в тот день пришел намного раньше обычного, но щенок не пошел и к нему. Он только с укоризной взглянул на своего хозяина, вздохнул совсем по-человечески и поплелся к себе в конуру, всем своим видом выказывая глубокую обиду за подобное небрежение и невнимание.

Отец Мефодий, которому тут же рассказали о поведении Упрямца, присел рядом на корточки и принялся рассказывать, что он ну никак не мог прийти к нему вчера.

– Я бы и ночью пришел, но ночью из города никого не выпускают, кроме разве что императора, – объяснял он. – Но я-то ведь не император. А по стенам лазить я тоже не умею. К тому же там стража. Если бы я полез, то они просто убили бы меня. Теперь ты понимаешь, почему я не смог прийти?

Щенок встал, неспешно потянулся и внимательно посмотрел на человека в рясе.

«Не врешь?» – спрашивал его настороженный взгляд.

– А вот это нехорошо, – с легкой укоризной в голосе заметил отец Мефодий. – Друзьям надо верить, иначе какие же это друзья.

Упрямец смущенно засопел.

– Ну что – мир? – спросил отец Мефодий.

– Р-р-р-р, – эхом отозвался Упрямец и молча ткнулся холодным влажным носом в протянутую ладонь друга.

Затем он, старательно сдерживая себя, прошел к миске, понюхал содержимое, но есть не стал, вновь принявшись разглядывать отца Мефодия.

– Ну, считай, что еду тебе положил я, – предложил тот.

Упрямец немного подумал, затем с силой тряхнул головой и принялся сосредоточенно чесать за ухом, размышляя, считать или нет.

– Если хочется горяченького, то я могу и заменить, – добавил отец. Мефодий.

Щенок вздохнул, хозяйственно рыкнул, давая понять, что добро выбрасывать негоже, и принялся за трапезу. На этом инцидент был исчерпан.

А вечером неприметный монастырский служка докладывал хартофилаксу Герману, сокрушенно разводя руками:

– Ни с кем, кроме своих, он не говорил.

– Может, ты не заметил? – хмуро уточнил тот.

– Не-ет, – отчаянно затряс головой монашек. – Он из того домика вовсе никуда не отлучался.

– И все время молчал?

– Разговаривал, не без того, но только со щенком своим.

– С кем?!

– Со щенком, – робко повторил служка. – Он с ним каждый вечер разговаривает, а тот сидит и слушает.

– Кто слушает?!

– Щенок, кто же еще. Голову чуток наклонит, а сам и не шелохнется. Вот так и сидит, пока он говорит. – И монашек для вящей убедительности попытался изобразить позу, в которой щенок слушает отца Мефодия.

– Пил!.. – осуждающе уточнил хартофилакс.

– Ни капельки, – торопливо заверил монашек, смущенно шмыгая носом и торопливо крестясь. – Как на духу, владыка.

Отец Герман недоверчиво покосился на него, подойдя поближе, шумно втянул в себя воздух, принюхиваясь, но ничем подозрительным от служки и впрямь не пахло.

– Значит, с собакой разговаривал, – задумчиво протянул он и повелительным жестом отпустил соглядатая из своих покоев.

Оставшись один, он в течение нескольких минут сосредоточенно вышагивал взад-вперед по мягкому хорасанскому ковру, после чего, остановившись в аккурат на его середине, развел руками и воскликнул недоуменно и как-то по-детски обиженно:

– Ну ничего не понимаю. Зачем ему с собакой-то каждый день разговаривать?! – и вновь принялся вышагивать, напряженно размышляя над очередной и, по всей видимости, неразрешимой головоломкой, которую ему подсунул этот загадочный русич в рясе.