Текст книги "Крест и посох"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Однако его самого почему-то никто не трогал. Лишь спустя несколько секунд до него дошла причина этого. Ведь он же должен был стать в числе победителей, следовательно...

Нужное и единственно правильное решение пришло в голову сразу же.

– Стой, – притормозил он бежавшего куда-то дружинника. Лицо было знакомо, но вот имени Костя, хоть убей, припомнить не смог. Впрочем, этого и не потребовалось, поскольку тот сам признал остановившего его, охнув удивленно:

– Княже Константине? А говорят, что убили тебя вороги лихие.

– Как видишь, жив, – устало усмехнулся Константин и тут же приказал: – Воев наших собери и в шатер. Там Гремислав с Изибором насмерть бьются. Помочь надо. Прямо ко входу бегите, врывайтесь и рубите всех подряд.

– Ясно, – кивнул головой ратник и метнулся назад.

Тут на Константина налетел Епифан, вынырнувший в ту же прорезь.

– Живой! – пробасил он радостно, но князь ловко уклонился от медвежьих объятий своего стремянного и гневно крикнул:

– Ты почему остальных бросил?

– Так сами они и послали, – растерялся Епифан. – Говорят, беги к князю за подмогой, а мы уж тут продержимся.

– Прибежал?

– Ну так вот же, стою, – вконец перестал что-либо понимать стремянной.

– А теперь назад беги!

– А ты как же, княже?

– И я вместе с тобой.

Но залезать вовнутрь шатра им не пришлось. Глеб послал людей в обход, снаружи, и те уже заходили с тыла, дабы ударами мечей в спину, на ощупь, разделаться, наконец, с последними врагами, которых оставалось всего трое. Очень вовремя подоспели Константиновы дружинники, числом где-то с десяток, что добавило сумятицы и позволило выбраться из-под полога всей троице. Мечами они мигом пробили себе дорогу к лошадям, но тут послышался неистовый рев Глеба:

– Руби их! Руби всех, а Каина этого в первую голову!

– Ты ж не велел, – крикнул кто-то растерянно. – Как же...

– Руби!

Они все-таки сумели вскочить на тревожно всхрапывающих коней, а Константин еще и ухватил здоровенную горящую головню из костра поблизости. В последней отчаянной попытке удержать беглецов кто-то из шустрых Глебовых воев, успев вскочить на коня, изловчась, исхитрился-таки рубануть Константина по левому предплечью, вследствие чего он едва не выронил головню и чуть не рухнул со своего жеребца, однако, поддерживаемый Епифаном, сумел сохранить равновесие и устремился прочь с этого проклятого места.

Едва они миновали последние шатры, как к ним, завидев своего князя и поняв, что дело нечисто, присоединилась еще одна малочисленная группа в четыре человека во главе с Афонькой Лучником. Так вдевятером и уходили они от погони, время от времени огрызаясь стрелами. Но вслед за ними устремилось уж очень много Глебовых дружинников – не менее полусотни. И вот тогда-то показала себя во всей своей красе совместная работа Миньки и ожских кузнецов.

Первую, пусть и допотопную, но, тем не менее, самую настоящую «лимонку» Константин кинул совсем недалеко. Однако все получилось как нельзя удачно, будто так и задумывалось заранее, и грохнула она именно в тот момент, когда оказалась уже в самой гуще погони.

Вторую, по княжескому повелению, метал уже Епифан, и тоже получилось хорошо, поскольку из-за сумятицы, вызванной первым взрывом, погоня несколько отстала, и если бы не мощная длань стремянного, то граната не долетела бы по предназначенному адресу. Третья же, которую Епифан метнул чуточку позже, чем следовало, бабахнула вообще в воздухе, осыпая смертоносными осколками и людей, и животных.

Жалобно ржали окровавленные кони, катаясь по луговой траве, стонали люди, страх и ужас вселились в сердца преследователей. Уже после второго взрыва они в растерянности застыли на месте, оторопев от невиданного зрелища: гром среди ясного безоблачного неба, ямка, неведомо откуда взявшаяся в земле, из которой черной тучей выплеснулся черный удушливый дым, а главное – болезненные раны, нанесенные невидимой могучей рукой, причем как людям, так и коням. И вскоре после третьего грома, рванувшего на сей раз над головами, паника достигла предела. Те, кто еще остался в седлах, неистово нахлестывая лошадей, бросились назад, не обращая внимания на стоны раненых товарищей, оставшихся лежать на земле. Следом за ними, почти не отставая от всадников, бежали те, чьи кони были ранены и беспомощно катались по траве.

У преследуемых тоже не обошлось без потерь. Из четырех дружинников, увязавшихся вместе с беглецами, в живых остался лишь Афонька. Остальных сбили метко пущенными стрелами. Одна из них торчала в плече Изибора, но тот сумел удержаться в седле. А вот Козлик оказался не столь удачлив. Прикрывая княжий отход, он скакал самым последним, и сразу три стрелы вонзились ему в спину еще в самом начале бешеной скачки.

– Ежели до той дубравы доскачем, – прохрипел, задыхаясь, Епифан, указывая на темнеющую на горизонте полоску, – то, считай, спаслись. Эй, держись, княже, – успел он подхватить Константина, теряющего сознание и медленно сползающего со своего коня.

– Руку, руку ему перетяни, – слышал он в полузабытьи раздававшийся откуда-то издалека голос Гремислава. В ушах шумело, кровавая пелена прочно закрыла все перед его глазами, и последнее, что ощутил Костя, – это ослепительную вспышку боли в левом плече.

«Странно, – еще успел он удивиться. – То не болело, не болело и вдруг на тебе». Но боль была кратковременной, а потом ему стало так легко, покойно, как в раннем детстве, в безоблачных снах, когда он летал над своим городом, паря где-то там, под облаками. Константин даже хотел крикнуть что-то веселое, но потом понял, что это ни к чему, да и вообще все на свете не столь уж важно по сравнению с этим полетом куда-то ввысь, от которого так захватывает сердце и которым так наслаждается душа.

И мало оному слуге диавола козней показалося, и удумал он вовсе греховное, уподобя себя Каину гнусному и собраша братию всю свою на совет близ села Исады. И бысть тамо Изяслав, Кир-Михаил, Ростислав, Святослав, Глеб, Роман, Юрий и Ингварь. И великий князь рязанский Глеб Володимерович тож приехавши. И позваша Константин Иуда всех в шатер на пир честной, и учали все пити с веселию. Константин же извлекаша меч свой и учал сечь князей и бояр их тако же. Глеб Володимерович Рязанский воззваша к дружине верной, и, глас княжий услышав, пришли они на подмогу. Но о ту пору токмо он един живот свой сохраниша от Каина злобнаго прозванием Константин. И видя слабость воев своих, бежати удумал князь оный, а диавол ему в помощь молнии с неба кидаша без счета и тех, кто в погоню поиде за ими, убиваша без жалости.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.

Издание Российской академии наук. СПб., 1817.

И удумал князь Глеб Володимерович порешить всех братьев и собрал их всех на совет близ села Исады и пировать усадил, а после меч свой Иудин досташа и учал всех бити нещадно. И лишь един князь Константин Богом спасен бысть. И послаша Господь Илию-пророка, и сей слуга Божий в погоню, за князем послану, учал молнии метати и громом небесным поражати и спас князя.

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.

Издание Российской академии наук. СПб., 1760.

До сих пор трудно ответить на вопрос, что именно произошло под Исадами в тот день. Летописи крайне противоречивы и виновниками случившегося называют совершенно разных князей. Одни – Константина, другие – его брата Глеба. Однако известные исторические факты говорят против обеих версий. Константин был не настолько глуп, дабы пытаться совершить такое злодеяние всего с частью дружины, причем далеко не самой лучшей – остальные, включая викингов, вместе с Ратьшей осуществляли набег на активизировавшуюся мордву.

Глебу же это было и вовсе ни к чему – он и так был самым главным князем и сидел в стольной Рязани. Скорее всего, никаких злодейских умыслов вовсе не было. Просто на пиру возникла пьяная ссора, слово за слово, сцепились несколько князей, зазвенели мечи, буйные нравы потребовали крови обидчиков, ну а результат известен – все погибли, кроме Глеба и Константина, которые, судя по всему, сражались по разные стороны, иначе Глеб не послал бы погоню за братом. На счастье Константина разразилась страшная гроза, мечи и кольчуги Глебовых ратников превосходно притягивали удары молний, а Константиновы вои, скорее всего, удирали налегке. Поэтому, потеряв несколько человек и испугавшись Божьего гнева, погоня вернулась ни с чем.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.

Т. 2. С. 105. СПб., 1830.

Глава 8
Чужие долги

Под кровом вечной тишины,

Среди лесов, в глуши далекой

Живут седые колдуны...

А. С. Пушкин.

Константин не мог сказать, когда именно он очнулся и сколько времени пролежал без сознания. Боли в руке он почти не ощущал – так, легкая пульсация глухих туповатых ударов, словно кто-то невидимый, лениво стоя у изголовья, вяло постукивал по его плечу, будто размышляя, то ли продолжать, то ли совсем прекратить это глупое занятие. Однако стоило ему пошевелиться, как боль мгновенно усилилась, стала резче и пронзительнее. Пришлось оставить попытку поменять пору и смириться с ее неудобством. «Очевидно, затекла рука», – подумалось ему. Он попытался, не делая никаких резких движений, высвободить онемевшую, будто чужую, руку, но эти усилия привели лишь к тому, что теперь невидимка начал выколачивать дробь не только на его плече, но и на всем теле, включая голову. Константин даже застонал от злости, после чего над ним склонилась какая-то страшная бородатая рожа, густо поросшая почему-то разноцветными волосами – местами серыми, кое-где красными и черными, а с одного бока и вовсе белыми. Он даже отпрянул от нее, насколько это было в его слабых силах, но боль мгновенно стала еще сильнее, и он вновь, застонал.

– Потерпи, княже, – шепнула рожа сочувственно, и Константин, даже не по голосу, а по знакомым интонациям, признал своего верного Епифана.

– На-ка вот, отведай. – И он, одной рукой бережно приподняв голову князя, другой поднес флягу со знакомым уже медовым запахом. В плечо уже не стучали, а долбили от всей души, и потому, не сделав и трех глотков, Константин протестующе замычал. Правая рука у него, как оказалось, действовала хорошо. Он смог оттолкнуть от себя флягу, потом приказал шепотом:

– Опусти!

Епифан бережно опустил Константина и, не оборачиваясь, сокрушенно пробасил двум черным теням, которые безмолвно выросли за его спиной:

– Совсем, стало быть, князю нашему худо. Почитай, только губы и обмакнул.

– Может, я к баклажке прилажусь? У меня лучше получится, – прохрипела одна из теней.

– Может, и лучше, Изибор, да только, кроме князя, я никому меду не дам. Теперь душа у него не возжелала, а ежели после, к утру, захочет. А более и нету. Что тогда?

– А дотянет ли он до утра? – хмуро поинтересовалась высоким тонким голосом вторая тень. – Вон сколько руды потерял, пока повязку не наложили.

Епифан круто повернулся к говорившему и, крякнув, что есть силы въехал ему кулаком в челюсть. Тот, отлетев в сторону, немедленно заскулил чуть ли не по-детски:

– Ты что, ты что. Я ж так только.

– Ну и я... так, – буркнул Епифан. В нерешительности почесывая кулак, он сделал было пару шагов к лежащему, но тот принялся столь проворно отползать от грозного бородача, что стремянной только хмыкнул и остановился.

– Стало быть, больше не хочешь? – презрительно поинтересовался он напоследок.

– И так уж чуть скулу не своротил, – плачуще отозвался обладатель высокого голоса. – Куда ж больше.

– Так это же я с шуйцы приложился, вполсилы, – пояснил Епифан неразумному. – Стало быть, можно и побольше отвесить. Ну да ладно. Нечего тут разлеживаться. Лучше костерок запали. И ты, Изибор, подсоби ему.

– Ты погоди с костерком-то, Епифан, – возразил Изибор, настороженно оглядываясь вокруг. – Для начала глянь-ка по сторонам.

– Ну? – непонимающе откликнулся стремянной.

– Что, вовсе ничего не чуешь? А я так вмиг неладное узрел, едва только мы тут очутились. В заповедной Перуновой дубраве мы.

– Вот те и раз! – охнул Епифан. – Да еще в самый Перунов день. Ты куда же, нехристь, нас приволок?! – повернулся он к Гремиславу, как раз появившемуся на полянке.

– Зато воев Глебовых сюда калачом не заманишь, – откликнулся тот равнодушно. – Да и нет тут никого. К тому же против острого меча ни одна ворожба не вытянет.

– И впрямь говорят, Гремислав, что у тебя в душе ни в Христа, ни в Перуна веры нет, – то ли восхищенно, то ли с осуждением откликнулся обладатель высокого голоса Афонька.

– Коли кому делать нечего, так пусть себе языки точат, – небрежно отмахнулся Гремислав. – А про кострище ты верно приметил, Епифан. Конечно, руда у князя уже не бежит, но прижечь ее все одно надобно. Так что без огня не обойтись. Давай, Афонька, берись за дело.

– А волхв? – с опаской переспросил лучник. – Ну как осерчает, что мы самовольно, без его дозволения тут хозяйничаем? Он ведь в своих владениях и так в большой силе, а сегодня, в Перунов день, так и вовсе.

– С ним даже князь Глеб совладать не сумел. Ты вспомни, Гремислав, какая гроза разразилась, когда он два года назад, по просьбе епископа Арсения, смердов с топорами прислал, чтобы все дубы тут под корень посрубать? С домов крыши посносило, а терем княжеский в Рязани аж в трех местах полыхнул.

– Сказал же я, что нет тут никого, – успокоил заробевших дружинников Гремислав.

– А не углядят вои Глебовы? – нашел новый повод для беспокойства лучник.

– А это уже все равно – углядят или нет, – мрачно заметил Гремислав. – Даже и нам все равно, а уж князю и вовсе.

– Чего? – грозно спросил Епифан.

– А того, – зло огрызнулся Гремислав. – Ты глянь-ка сам на его рану. И ручищами своими махать пред рожей моей нечего. Очень много крови из князя вытекло. Если бы ведьмачка рядом была, глядишь, и смогла бы его излечить. А теперь что тут сделаешь – хоть от погони и оторвались, но до Ожска нам с ним не пройти ни конным, ни пешим. Неужели сам не знаешь, что дубрава эта куда ближе к Рязани стольной, нежели к Ожску. Стало быть, вои Глебовы все равно выйдут на нас, если не сегодня, так денек-другой погодя. Загонят, как зверей диких. Так что если и отдаст князь к утру Богу душу, то, может, оно для него и лучше будет. Ведь если он братцу в лапы угодит, тот его никак в живых не оставит. Да еще и не просто убьет, а замучает. И пусть мы все вчетвером удавимся тут, князю нашему от того не полегчает нисколько. Вот и весь мой сказ.

Всю эту беседу Константин, лежащий неподвижно, выслушал с закрытыми глазами, но когда в нее вмешался еще один голос, на этот раз вовсе ему незнакомый, он вновь их открыл.

Посреди небольшой полянки, на которой они находились, стоял высокий старик в длинной свободной рубахе до пят и с увесистым посохом. Роскошная седая борода ползла у него по груди, постепенно истончаясь и заканчиваясь аж где-то ниже живота.

– Ишь ты, удавятся они. Не след в дубраве святой на себя руки накладывать. За такое и после смерти взыщется.

Голос у него был низкий, глубокий, но очень чистый и сочный.

– Вот дьявол. Откуда он вынырнул-то? – оторопело выдохнул Изибор.

– А ты, Гремислав, ведь говорил, что нет никого кругом, – пискнул Афонька, торопливо отступая за спины товарищей и быстро крестясь.

Епифан молчал, шумно сопя и настороженно разглядывая старика.

– А я думаю, что не дьявол он и не святой, – недобро прищурился Гремислав и медленно потянул меч из ножен. – Мнится мне, будто волхв это к нам в гости пожаловал, да не простой, а сам Всевед.

Блеснув лезвием меча, он решительно шагнул к старику, недобро оскалив зубы:

– Дозволяю помолиться в последний раз, старее. Хоть Перуну, хоть еще кому из идолов своих поганых.

Однако зарубить старика ему не позволил Епифан, хранящий до сего момента молчание. Он решительно остановил руку Гремислава и, видя что тот еще порывается высвободить ее из медвежьей хватки, грозно рявкнул на дружинника:

– Погоди, я сказал! – и уже тише пояснил: – Мечом махнуть – дело нехитрое. Раз – и нет человека. А может, он хороший. Эка беда – другим богам кланяется. За то ему самому ответ держать придется на том свете, а нам нечего в это мешаться.

– Ты что мелешь? – недоуменно спросил Гремислав. – Как это нечего? И где ты слыхал, чтоб волхвы хорошими бывали?

– А это мы и проверим, – пробасил Епифан. – Видишь, дедушка, какие грозные тут людишки собрались. Чуть что – и голова с плеч. А ты, не мешкая, докажи иное.

Старик, стоящий молча все это время, слегка склонил голову набок и лукаво осведомился:

– И как мне это сделать? Разве что вывести вас из дубравы этой?

– Это завсегда успеется, – небрежно махнул рукой Епифан. – Уйти мы и сами сможем.

– Ох, это навряд ли, – загадочно усмехнулся волхв. – Без моего дозволения ныне вам нет отсюда ходу.

– Да не об этом речь, – отмахнулся Епифан, посчитав произнесенную угрозу за пустое бахвальство. – Ты в другом пособи. Вон, видишь, человек лежит. Рана у него глубокая. Руды много утекло, пока остановить не удалось. Ты вылечи его, тогда и поверим вмиг, что добрый ты.

Старик безмолвствовал.

– Еще и золотишка с собой подкинем, – пытался соблазнить его Епифан.

– И много дадите? – нехотя, наконец, откликнулся тот.

– А сколько есть, – заторопился стремянкой. – Нам оно ни к чему, а тебе сгодится. Обувку к зиме купить, шубу добрую, еды какой-никакой.

– Лето, чай, стоит, – возразил волхв.

– Вот-вот, – охотно согласился Епифан. – А за летом завсегда зима ручищами ледяными машет. И смерд хороший тоже завсегда сани зимние в лето готовит.

– Ну, ежели злата дадите, – усмехнулся в бороду старик и, не договорив, направился к лежащему Константину.

Склонившись над ним, он несколько секунд пристально вглядывался в лицо князя и вдруг резко отпрянул назад.

– Так это ведь князь Константин, – произнес он растерянно и оглянулся назад, как бы надеясь, что его опровергнут, скажут, что он ошибся, но этого не произошло. Даже напротив. Епифан тут же радостно подтвердил догадку волхва:

– Точно! Он самый и есть. Младшой брательник самого главного на Рязани князя Глеба. А уж как он его любит – сил нет. Видишь, правду я тебе сказал – за его спасение Глеб тебя золотом всего обсыплет с ног до головы.

При этих словах он угрожающе сунул кулак за спину, чтобы волхв ничего не смог увидеть, и погрозил им остальным дружинникам. Те продолжали хранить молчание. Ухмыльнувшийся было Гремислав тут же спрятал свою усмешку, а крякнувший Изибор резко поперхнулся. Афанасий продолжал спешно накладывать на себя кресты один за другим, словно собирался закутаться в их невидимую, но надежную пелену, которая сохранит от всего недоброго, что может произойти на поляне.

– Ну, как он? – шепнул осторожно Епифан, боясь спугнуть молчащего в раздумье волхва.

Тот выпрямился, очевидно придя к какому-то выводу, и зычно скомандовал:

– А ну-ка, все вон с поляны, и чтоб до рассвета сюда никто ни ногой.

– Зябко ночью-то без костра, – подал было голос Изибор, на что волхв без лишних слов выхватил большую горящую головню из костра и кинул к ногам Епифана.

– Вот вам, новый запалите, – и крикнул вслед уже уходящим дружинникам: – И чтоб ближе чем на двадцать саженей к поляне ни-ни, а то не смогу князю вашему помочь.

Гремислав, уходящий последним, внезапно обернулся перед самими дубками, обрамлявшими поляну, и с угрозой заметил:

– Ты вот что, старик. Ежели князю не подсобишь, так я сам с тебя, старая рухлядь, кожу со спины ломтями настругаю и за нее повешу... подыхать. Так что гляди. И улизнуть не надейся – мы всю ночь бдеть за тобой будем. В шесть глаз.

Старик в ответ только хмыкнул презрительно и, дождавшись, когда они все удалятся, вновь повернулся к Константину.

– Стало быть, рана у тебя, княже, – пробормотал он, усаживаясь поудобнее и кладя посох себе на колени. – Руды и впрямь стекло изрядно, коль ты только глазами хлопать и можешь. А голос подать – сил нет? – поинтересовался он и вдруг неожиданно и сильно сдавил Константину раненое плечо.

У того от боли потемнело в глазах, и на какие-то мгновения он даже потерял сознание. Когда оно вновь вернулось к нему, он увидел склонившегося над собой старика, который легонечко, одним пальцем тыкал куда-то в плечо, но, странное дело, боль от этого не усиливалась, а, напротив, проходила.

– Вот и снова очи свои растопырил, – недобро улыбнулся волхв, заметив: – Ишь они у тебя туманные какие. Может, от боли, а скорее всего, от того, что жизнь из тебя вытекает. Это хорошо.

– Чего ж тут хорошего? – шепнул еле слышно Константин.

– А то, что нечего таким, как ты, нелюдям по землице ходить, погаными своими ногами топтать ее, родимую. А еще лучше то, что ты и голоса подать не в силах. Вон я даже за плечо ухватил, а ты токмо застонал еле-еле. Так что не крикнешь и своих воев не позовешь.

– А если постараюсь?

– Пробуй, – равнодушно пожал плечами волхв. – Я и мешать тебе даже не буду. Все едино – не сумеешь.

– Это верно, – вновь еле слышно откликнулся Константин и, глядя на зловещую ухмылку старика, поинтересовался: – Стало быть, ждать будешь, пока я совсем не умру?

– Точно, – согласно кивнул тот головой. – В самое яблочко попал, княже. Стало быть, не весь ум в мед ах хмельных притупил. Ну что ж, коли так, еще лучше.

– Чем лучше-то? – не понял Константин. – И для кого?

– А мне, – отозвался волхв, внимательно вглядываясь в лежащего. Отблески костра, бросая свет на старика, накладывали на его лицо мрачный багрово-кровавый отпечаток, подчеркивали смертельую белизну щек Константина, отливавшую восковой желтизной потенциального покойника.

Видя, что князь ничего не понял, волхв пригнулся к нему пониже и шепнул:

– Да ты вглядись, вглядись в меня, батюшка. Или до сих пор никак признать не можешь.

Кроме широко раскрытых ярко-зеленых глаз с полыхавшими где-то там в глубине заревами двух костров мрачной ненависти, Константин уже ничего не видел – так близко склонился к нему старик. Тогда, угадав по лицу, что он так и остается неопознанным, волхв выпрямился и разочарованно буркнул:

– Никак добрый человек, который мечом тебя тюкнул, память всю отшиб. А ну-ка, – он оживился и вновь широко заулыбался, – напомню, пожалуй. Годков пять тому назад воевали вы вместе с еще одним нелюдем, который родным братом Глебом тебе доводится. Видать, с удачей назад ехали, да на соседней поляне привал устроили. Помнишь?

– Нет, – с усилием разжал спекшиеся губы Константин. Жизнь и впрямь сочилась из него, утекая прямо в землю, да не по каплям, а ручейком, и он чувствовал, что осталось ему совсем немного. «Как-то глупо все получилось – вначале с этими разбойниками, да и теперь вот тоже все неправильно»,– подумал он вдруг. И, соглашаясь с ним, утвердительно шелестели листвой молодые дубы-крепыши, окружившие, подобно молчаливым часовым, двух человек возле костра. «Жаль, что так нелепо», – как краткий итог прозвучала последняя мысль, и он устало закрыл глаза, не желая вести бессмысленную беседу.

– Э-э, нет. Так не пойдет, – всполошился волхв и, бережно приподняв голову Константина, почти силой влил ему в рот из небольшого флакона какую-то горьковатую освежающую жидкость. Поневоле сделав несколько глотков, он и впрямь почувствовал себя значительно лучше.

«Неужели передумал», – мелькнула мысль, и он, открыв глаза, вопрошающе посмотрел на старика.

– Питье это взбадривает, хоть и ненадолго, – пояснил тот и тут же добавил: – Правда, конец твой тоже ускорится, ну да теперь тебе все едино – что к утру, что раньше.

– За что ж ты так ненавидишь меня? – поинтересовался Константин.

Тот на секунду задумался и отрицательно кивнул головой:

– Нет, не так. Я, княже, без ненависти. Это к людям мы что-то в сердце держим: любовь, или там ласку, или же злимся, досадуем. А ты ж нелюдь. Какая уж там ненависть. Землицу очистить бы от двоих-троих, таких, как ты, глянь, и, жизнь свою не зазря прожитой считать можно.

– А почему я нелюдь?

– Ну а как же тебя назвать-то. Это ведь ты на поляне той девок-словенок сильничал, а после на потеху воям своим отдавал. Ведаешь ли ты, что сталось с ними после забав ваших молодецких?

– Нет.

– Одна, позора не снеся, утопилась в озерце малом, что меж дубравой и лесом плещется. Другой девке твой Гремислав меч пониже живота воткнул. В место, отколь жизнь человечья зарождается. Третья бежать удумала – стрела догнала. Четвертая под конец уж и стонать перестала. Вы ее, видать, до смерти довели, ну а пятая, совсем малая, ей еще и двенадцати лет не исполнилось, обезумела совсем.

Волхв тяжело вздохнул, цепко сжал старые мозолистые руки в кулаки, ненавидяще уставившись в глаза Константина.

– Как только Перун в своей дубраве священной мог позволить такое...– Он не договорил, недоверчиво вглядываясь в лежащего перед ним князя. – Да ты никак плачешь? – изумленно прошептал он.

Константин и впрямь был не в силах сдержать слезы. Его живое воображение яркими красочными мазками тут же набросало всю неприглядную картину всего, что творилось здесь неподалеку всего пять лет назад, и от этого ужасающего зрелища дыхание его перехватило, а из глаз потекли слезы.

– Неохота помирать-то? – догадался волхв. – Молить, поди, будешь, чтоб жизнь твою спас? Напрасно, – поставил он суровым голосом окончательную точку.

– Нет, не буду, – шевельнул губами Константин. – Их жалко. Тех, над кем издевались. Но только одно скажу, – ценой неимоверных усилий он попытался произнести это твердо и по возможности как можно громче. Судя по тому, как обеспокоенно оглянулся старик на горящий вдалеке маленьким маячком костер дружинников, ему это удалось. – Не я ведь это был. – Константин подумал, как бы объяснить все попонятнее. Врать – он это откуда-то твердо знал – было нельзя. Волхв тут же учуял бы фальшь в голосе. – Двойник это мой. Тело у нас одно и лик един. Только душой мы отличны. Я за всю жизнь ни одной женщины силой не тронул. А за такое сам бы убивал на месте. Прав ты, нелюди это.

– Близнец, стало быть, – недоверчиво усмехнулся волхв и, посуровев, велел властно: – А ну-ка в очи мои зри, не отворачиваясь!

И стариковские зеленые глаза испытующе впились в княжьи, буравчиками проникая все дальше и дальше, в самую сердцевину мозга. Сколько это длилось времени, Константин сказать бы не смог, однако честно продолжал глядеть, пока силы окончательно не оставили его и тяжелые, словно налитые свинцом веки, вопреки его воле, не закрылись, торжествуя победу, и уже не было мочи сопротивляться этому натиску.

– Неужели правду сказал? – сквозь наползающий смертный сон еще услышал он растерянный голос волхва, но тут сознание окончательно отказалось ему служить, и он погрузился в темноту.

Спустя некоторое время Костя вновь ненадолго пришел в себя и увидел волхва, сосредоточенно помешивающего что-то в котелке, висящем над огнем костра, весело облизывающим его стенки. Словно почувствовав взгляд, старик почти в тот же миг повернулся к князю и буркнул:

– Лежи себе, да шевельнуться не вздумай. Сейчас тебе полегчает.

– Ты вот что, – медленно проговорил Константин, с усилием ворочая одеревеневшим языком. Он уже не чувствовал ни губ, ни всего своего тела. «Зато хоть перед смертью ничего не болит», – порадовался он по старой привычке автоматически искать и находить хоть что-то приятное в самых гадких ситуациях. – Ты слушай меня, – продолжил он, отчаянно борясь с непослушным языком. – Коль я и впрямь так плох, то ты не жди рассвета. Сейчас уходи. И спрячься как следует. Они придут, увидят, что я мертв, – искать станут. Не хочу, чтоб тебя безвинно... – он не смог договорить. Силенок оставалось только на то, чтобы не дать глазам закрыться. Да и то, как он понимал, хватит их лишь на минуту-две, если не меньше.

Волхв перестал помешивать свое варево, не отрывая глаз от князя, подошел к нему вплотную и занес над ним свой резной посох. Будучи не особенно толстым – сантиметра три-четыре в диаметре, никак не более, – он производил впечатление чего-то непомерно могучего и... воинственного.

Сами узоры, которые в своем хитросплетении тесно обвивали посох и устремлялись по тугой крутой спирали сверху вниз, своими хищными зигзагами неуловимо напоминали то ли копья, то ли стрелы, то ли молнии. А может, такое впечатление создавалось еще и за счет контраста между коричневой, темной его частью, там, где не была удалена кора, и молочно-белой, в которую были окрашены зигзаги вырезанных стрел-молний. К тому же, скорее всего, из-за отблесков костра, освещающего посох своими огневыми всполохами, Константину показалось, что узоры все время меняют свой цвет, посверкивая откуда-то из глубин зловещим багрянцем.

«Красивая работа, – почему-то мелькнула у него не совсем уместная в данной ситуации мысль, которую сменила более подходящая: – Ну вот и все. Сейчас проткнет, и прощай, мама. Хорошо, что хоть сразу, без мучений».

Но старик почему-то не торопился втыкать посох в беспомощно распростертое перед ним тело. Вместо этого он торжественно произнес:

– Сомненье было, а не лгал ли ты мне? Но после слов таких ведаю я – чуть безвинного человека не сгубил. Коль пред смертью самой не о себе, о другом человеке позаботился, который тебе не только незнаком, а погибели твоей жаждал, стало быть, неповинен ты в зверствах и чиста душа твоя пред Перуном-громовержцем, пред Лелей синеглазой, пред Ладой преславной. Выходит, рано тебе в царство Морены дорожку торить. Коли я не справлюсь – боги правому помогут, придут на выручку, ну а коли обманом решил извернуться от кары за злодеяния свои, то Перун и тут не сплошает.

Посох все-таки коснулся тела князя, деликатно упершись в его оголенную грудь. Странное дело, но Константин совсем не чувствовал его тяжести. Скорее наоборот – какая-то новая, свежая сила вливалась в него полноводным, щедрым ручьем, заставляя сердце биться горячее, а легкие делать чистые и глубокие вдохи и выдохи. Скосив глаза на посох, он увидел, что с его нижней половинки, даже четвертинки или вообще осьмушки текло прямо вниз призрачное голубоватое пламя, разливаясь тончайшим равномерным слоем по всей груди. И, странное дело, при этом, он мог бы «поклясться чем угодно, ему все время слышался негромкий ободряющий веселый заливистый женский смех.

«Наверное, помощница из леса тихонько к деду подошла, – подумалось ему. – Вот только чего тут смешного – непонятно». Что удивительно, сил у него прибывало, и вместе с тем нарастала какая-то непонятная сонливость. Константину очень хотелось досмотреть все до конца, но непослушные веки оказались упрямее, и он вновь ушел в небытие. Правда, на этот раз не было темной враждебной черноты, зло тащившей его в свою глухую страшную бездну. Точнее, она была, но уже наполовину от прежней и продолжала с каждым мгновением уменьшаться в своих размерах, а ее место заполняло жизнерадостное соцветие ярких узоров, чем-то отдаленно напоминающих радугу после славного летнего дождя. В самой же сердцевине буйного половодья веселых красок всего на мгновение мелькнуло красивое женское лицо в кокетливом венке из дубовых листьев. Женщина эта ему ободряюще кивнула, весело подмигнула и бесследно исчезла. Осталось только чувство легкой досады, будто он не успел подметить что-то нужное и очень важное для себя, но и оно быстро улетучилось от незнакомого спокойного голоса, звонко заявившего: «Еще успеешь. Ты все успеешь». В голосе звучал оптимизм и столь твердое обещание новой встречи, такая непоколебимая уверенность в том, что она непременно состоится, что Константин больше не думал уже ни о чем, погрузившись в крепкий здоровый сон.