Текст книги "Царская невеста"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Не-э-э, – вновь запротестовал я. – Мы ее лучше тоже замуж.

– Ты что, басурманин? – изумленно воззрился на меня Долгорукий. – Как же ты двух сразу замуж?

– По очереди, – икнув, нашел я приемлемый вывод.

– Это хорошо, – оценил он. – Я по младости лет тоже мог сразу троих… замуж… по очереди. Я знаешь какой был? Ух!.

Мы выпили за его младые годы, после чего князь бодро заявил, что он и сейчас тоже ух и ежели есть кто из дворовых девок, годных… замуж, то он того… В подтверждение своих слов Тимофеич с воплем: «Клен да ясень – плюнь да наземь!» – пошел вприсядку, но тут же действительно свалился наземь. Я попытался его поднять, однако гость оказался тяжелым, а пол почему-то стал шататься – строители напортачили, не иначе, – и я прилег рядом.

– С нас беда, яко с гуся вода, – заговорщически шепнул мне на ухо этот чудесный старикан и вновь завопил во всю глотку: – Разбейся, кувшин, пролейся, вода, пропади, моя беда!..

Когда мы вышли во двор, хозяин терема, не утерпев от любопытства, все-таки вынырнул на крыльцо, да так на нем и застыл. Очевидно, заслушался нашими песнями, не иначе. Правда, они быстро закончились – увидев Михайлу Ивановича, Тимофеич тут же признал в нем родича, который душа-человек и должен выпить с нами, но потом резко сменил точку зрения и принялся по-отечески увещевать князя.

Не пей вина – вино есть блуд, а кто не пиет – тот вовсе плут, – невразумительно закончил он свою нотацию и смачно икнул, подведя своеобразный итог выпитому. – Ай да медовуха, во имя отца и сына и святаго духа. А кто не поверит, – он окинул суровым взором нас с князем, – тому сядет веред[14]14
  Нарыв, фурункул.


[Закрыть]… и на зад, и на перед.

Затем он решил испить водицы, коль с медком у нас так худо, но, подойдя к здоровой дубовой кадке с водой, так и не напился, потому что увидел внутри черта, который как раз выбирался наружу, чтоб погреть свои волосатые бока под луной. Князь тут же признал в нем ту самую зловредную бестию, коя в тот злополучный день напакостила на «божьем суде» своим хвостом, и, вознегодовав, вознамерился оторвать у нее этот самый хвост.

Я взвыл от ненависти и тоже полез было ловить этого затаившегося мерзавца: один Тимофеич нипочем бы не справился с двумя – второго, затаившегося и удивительно похожего на меня, обнаружил лично я после пристального осмотра кадки. Он был какой-то всклокоченный, корчил мне рожи и явно радовался тому, что почти сумел отправить на тот свет еще одну христианскую душу, возбуждая во мне лютую жажду мести.

Спустя пять минут после настойчивых уговоров хозяина терема мы прервали это увлекательное занятие по поимке нечисти, решив продолжить наутро, но, когда Михайла Иванович на удивление робким голосом предложил Долгорукому остаться, Тимофеич твердо заявил, что должен, хотя и не пояснил, что и кому.

– Ни-ни, – заупрямился я. – Нынче все твои долги, батяня, это мои долги, и я их беру на себя.

Самое же удивительное в истории этого вечера заключается в том, что я таки сумел проводить Тимофеича, хотя он и отнекивался. И не в блистательном исполнении Александра Новикова, а именно в моем, хотя и насквозь фальшивом, изумленные сторожа у рогаток выслушивали очередной куплет знаменитой песни «Вези меня, извозчик».

Пить на Руси в ту пору в обычный день строго воспрещалось. Понятно, что запрет касался не нас, которые князья, а «подлого люда», то есть простого народа, к каковому относились и сторожа. Но запреты запретами, а ночи в сентябре холодные, и потому дежурившие возле выставленных рогаток караульщики при себе кое-что держали. Так, для сугреву, не больше.

Делиться со мной, разумеется, никто не собирался, но, услышав грозное: «Эй, налей-ка, милый», начинали колебаться. Тем более я пояснял причину: «Чтобы сняло блажь», после чего сразу усиливал натиск на впавших в сомнение сторожей: «Чтобы дух схватило да скрутило аж!» Тут уж они не выдерживали, а я, не угомонившись, орал:

Да налей вторую, чтоб валило с ног! – И вновь выдвигал вескую причину: – Нынче я пирую – не нужон сваток. – И многозначительно подмигивал окончательно скисшему, но еще продолжавшему застенчиво улыбаться Долгорукому, осоловело клевавшему носом.

Мне и впрямь было с чего гудеть и с чего ликовать. В свате я действительно теперь не нуждался, разве что в подставном, бутафорном, ибо только что собственноручно сосватал свою любовь, мечту, звезду, свое солнышко и даже больше – галактику, нет – вселенную. Закончилась моя эпопея, длившаяся два с половиной года.

К тому же Осип жив, я его не убил, а потому от избытка чувств я орал благим матом на всю притихшую Москву, которая ошалело внимала виршам российского барда. Пусть в дрянном исполнении, но зато какие слова! Таких местный народец еще не слыхал.

У другой рогатки я уже наглел, принимая из рук караульщиков посудину с медом и недовольно возмущаясь при этом:

– Что это за сервис, коли нету баб, – но потом сокрушенно махал рукой и, впав в откровенность, пояснял: – Мне с утра хотелось, да нынче вот ослаб…

– Немудрено – три братины опростать, – не выдержав, подал сзади голос Тимоха.

В ответ, повернувшись к нему, я гордо вскинул голову и заявил:

– Но чтоб с какой-то ведьмой я время проводил – был бы Воротынский, он бы подтвердил.

Одного не пойму – как мне в таком состоянии хватало мозгов, чтобы еще и переделывать слова на более подходящие по смыслу? Загадка, да и только. Впрочем, в особой переделке эта песня не нуждалась, особенно припев.

– А если я усну, шмонать меня не надо, – бодро горланил я у очередной рогатки, строго грозя пальцем ошалелым сторожам, которые, очевидно до глубины души потрясенные суровостью моего жеста, мигом освобождали нам проход. После этого я милостиво заявлял: – Я сам тебе отдам, – и кидал им очередную горсть московок, не преминув пояснить, за что именно. – Ты парень в доску свой и тоже пьешь когда-то до упа-а-а-да.

Тут я пытался театрализованно обыграть «упад», но все время мешал некстати подворачивающийся под руку Тимоха, который с еще семью холопами Воротынского сопровождал нашу веселую процессию и бдительно контролировал ситуацию.

Я еще смутно припоминаю, как вяло взбрыкивал, крепко, но бережно сжимаемый с двух сторон дюжими холопами, и угрожал им:

– Парень я не хилый, и ко мне не лезь. Слава богу, силы и деньжонки есть.

Они кивали, но не выпускали из объятий, и я сурово взры кивал:

– От лихой удачи я не уходил… – И, найдя родную рожу среди сонма бородатых, радостно тыкал в нее пальцем в качестве доказательства истинности своих слов. – Стременной Тимоха вам все подтвердит. – После чего, несколько успокоившись, решил немного передохнуть.

Кстати, на следующее утро князь Долгорукий настойчиво расспрашивал своего сыновца Тимофея Ивановича, у которого он остановился в Москве, что да как, но тот лишь ошалело разводил руками, даваясь диву. Еще бы. Не только на его памяти, но и вообще в истории этого наказания – выдачи головой обидчику – человек после первого же дня возвращался обратно не только на коне, но в стельку пьяным, жутко веселым, да к тому же в обнимку с самим обидчиком. Такое случилось, скорее всего, не просто впервые, но и вообще один-единственный раз.

У меня возвращение домой тоже выпало из головы, зато момент пробуждения помню до сих пор, и весьма отчетливо. Прав был Андрей Тимофеевич, который с высоты своего немалого опыта столь метко охарактеризовал ласку государя. Бархатные подушечки кошачьих лапок вдруг в одночасье сменились острыми коготками, не дав мне даже оклематься от вчерашнего.

Всполошенный Андрюха, кое-как добудившись до меня, хотя время было послеполуденное – ну и дрыхнуть горазды гости из будущего, – торопливо доложил обстановку, пока я одевался.

Шестеро.

Стрельцы.

За мной.

К государю…

Глава 5
КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ

О плохом я еще не думал, только недоумевал – что за спешность? Я, конечно, не настаивал, как Геша Козодоев из «Бриллиантовой руки», на чашечке кофе, но от ванны в виде все той же дубовой кадки с дождевой водой не отказался бы.

Нет, сполоснуть лицо я успел и даже вволю полюбовался собственным отражением, в свою очередь ошалело разглядывавшим меня из глуби кадки с водой. Брр! Немудрено, что я вчера вечером принял себя за черта. Он самый и есть, пускай и внешне.

М-да-а, моя извечная проблема – как только дойду до нужной кондиции, так наутро приобретаю совсем некондиционный вид. Да и во рту после вчерашнего словно «эскадрон гусар летучих» переночевал. Причем вместе с лошадьми.

Чудом перехваченное яблоко помогло мало, и в самом начале нашей поездки меня больше всего расстраивало то, что придется дышать на шефа, то бишь на царя, таким перегаром, от которого самого воротило с души. Оставалось мечтать, что Иоанн Васильевич и сам накануне погулеванил вдоволь, а потому может не учуять родственный выхлоп.

«Может, еще и похмелимся вместе», – мелькнула вовсе дикая мысль – что значит не проспался.

Но мелькнула она лишь на мгновение и сразу же пропала, поскольку мы въехали в Кремль не через подъемный мост Никольской башни, до которой, кстати, от подворья Воротынского было ближе всего, а, минуя ее, устремились дальше. Точно так же, не останавливаясь, мы проскочили мимо следующей, Безымянной. Потом оставили за спиной Фроловскую, глухую Набатную и повернули к Константино-Еленинской[15]15
  Ныне Фроловская башня называется Спасской. Константино-Еленинская башня первоначально была проездной.


[Закрыть], где… размещались пыточных дел мастера.

Только тогда у меня екнуло сердце. Но я и тут надеялся, что все обойдется, поскольку от Константино-Еленинской действительно гораздо ближе до Ивановской площади, до всех соборов, до Грановитой и прочих царских палат. А уж до приказов и вовсе рукой подать – что Разрядный, что Поместный, что… Но в них мы тоже не заглянули. Мы вообще до них не добрались, свернув гораздо раньше, едва миновали широкие ворота.

«А знаешь, откуда пошло слово «застенки»? – будто донесся до меня из неведомых далей голос Валерки. – Тоже из шестнадцатого века. Пыточной, устроенной в Константино-Еленинской башне, при Иоанне Мучителе стало не хватать, а потому пришлось устроить ряд тюремных помещений за самими кремлевскими стенами. Отсюда «застенки». И упаси тебя бог попасть туда, потому что над ними, как над вратами ада у Данте, можно смело вывешивать плакат: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Если ты, разумеется, не царь и не Малюта Скуратов.

Я не был ни тем, ни другим. В иное время – не с такой головой и не в таком плачевном состоянии, – вспомнив предостережение друга, я, возможно, и предпринял бы отчаянную попытку спасти свою шкуру, хотя трудно сказать наверняка, но сейчас…

Единственное, с чем я бы никогда не согласился, так это насчет оставления надежды, которая, как известно, умирает последней. Причем вместе с самим человеком. А я пока жив, хотя и… с трудом. Впрочем, к пыточной это отношения не имеет, так что я смело спешился и бодро шагнул вперед, едва не поскользнувшись на первой же ступеньке осклизлой каменной лестницы, ведущей в мрачную глубину подвала. Под сапогами то и дело попадались какие-то мягкие ошметки, и, судя по запахам, царившим тут, состояли они не только из грязи. А может, и вообше не из нее.

– Что, не доводилось здесь бывать, добрый молодец? – И высокая фигура величаво выплыла из полумрака пыточной.

На этот раз государь всея Руси царь и великий князь Иоанн Васильевич, прозванный современниками Мучителем, был одет гораздо скромнее, нежели там, на поле. На одежде практически никаких украшений, разве что дорогой пояс со здоровенным, широким, как у мясника, тесаком, подвешенным сбоку, вот и все драгоценности. Шапки на нем тоже не было – так, кругленькая темная шапочка на макушке, похожая на тюбетейку и именуемая здесь одними тафья, а другими – скуфья. Как правильнее – понятия не имею, да и не в названии суть. Можно сказать, человек вышел на работу и напялил на себя спецовку.

– Здрав буди, государь. – И я самым тщательнейшим образом отвесил поклон, которому меня когда-то обучил Воротынский.

– Я-то государь, – вздохнул он, – а вот кто ты – не ведаю. Толи сакмагон, то ли ратный холоп, то ли воевода, то ли тать шатучий. А может, ты и вовсе израдник[16]16
  Шпион, вражеский лазутчик


[Закрыть], а?

«Если б ты еще подсказал, что означает последнее слово, было бы совсем хорошо, – подумал я, тупо глядя на Иоанна. – Хотя по смыслу и без того понятно, что за ним кроется что-то весьма нехорошее, раз оно еще хуже разбойника с большой дороги, то есть шатучего татя.

«Эта роль ругательная, и я прошу ко мне ее не применять», – заявил Шпак царю Иоанну Васильевичу.

Отважным мужиком был этот самый обокраденный стоматолог. Хотя он тогда еще не знал, что перед ним царь, вот и хорохорился. Посмотрел бы я на него, если б он оказался в моей ситуации, да еще в пыточной, где так сладко-тошнотворно пахнет людской кровью.

Между прочим, свежей.

Однако делать нечего и надо отвечать.

– Промашка, государь, – вежливо поправил я. – Все ты назвал, кроме истинного. Я – фряжский князь из италийских земель, Константино Монтекки.

– Не слыхал я доселе, чтоб иноземцы так чисто на нашенском глаголили, – усмехнулся царь. – В тот раз мне не до того было, а опосля призадумался и мыслю: скрываешь ты кой-что, фрязин, а вот что – невдомек.

– Так мать у меня русинкой была. Ее отец мой выкупил у турских нехристей и женой своей сделал. Она меня и сказывать учила, и в православную веру окрестила, чрез кою я пытки у гишпанского короля принял, а…

– То я слыхал, да токмо сказывать можно многое. Я вон тоже могу тебе поведать, что я – Бова-королевич, – резко перебил меня Иоанн.

– Пошто себя принижать, государь? – раздался вкрадчивый голос из дальнего угла, где темнота была гуще всего, и из полумрака выплыла приземистая фигура.

– Ба, знакомые все лица – сам Григорий Лукьянович, собственной персоной. Голова старательно выбрита, хотя и не так тщательно, как у царя. Да оно и понятно – весь в трудах, весь в хлопотах. Воды попить и то, поди, некогда – хлебнул кровушки с очередного пытаемого и дальше пошел трудиться. Даже на обед, наверное, не ходит – сюда приносят. Вон как мяском жареным припахивает. Не иначе как вообще не успел перекусить сегодня. Потому и взгляд голодный. И я даже вздрогнул, вспомнив, где именно нахожусь и что это за жареное мяско. Да и взгляд Григория Лукьяновича, устремленный на меня, был, скорее, не голодный, а изучающий.

Коротконогий Малюта всем своим видом выражал нетерпеливое ожидание очередной команды Иоанна, а уж какая она будет – не имеет значения. Потому и ценит его царь, что этот человек никогда не станет думать о морали, совести и прочем. Кишки у бабы вытянуть? Запросто. Старика за ребро на крюк подвесить? Легко. Дите грудное за ноги да головой об угол? Сей момент. Да ты повели, повели только, царь-батюшка, а уж я расстараюсь!

– Бова – он и есть королевич, коих немерено. Да ежели б и король – их тоже пруд пруди. А ты у нас наихристианнейший государь, – елейно пропел Малюта.

Иоанн недовольно покосился на него.

«Хоть и предан ты, как собака, но и глуп, яко дворовый пес, – говорил его взгляд. – Пошто перебил? Пошто мысль не дал досказать?»

Все это так явственно читалось на его лице, что я неожиданно для самого себя решил продолжить мысль Иоанна, как бы помогая ему.

– Я понял тебя, государь. По-твоему, раз подтверждений, что ты Бова-королевич, никаких, то, стало быть, нет тебе веры, – вежливо заметил я. – Выходит, что и мне, коль я грамоток не имею, веры тоже нет, ибо в таких делах на пустые слова полагаться опасно. Что ж, твоя правда.

Вообще-то рискованно таким образом атаковать самого себя, но лишь с одной стороны. С другой же получается иная картина. Если допрашиваемый выступает в роли добровольного помощника, то отношение к нему должно измениться. Наглость, конечно, но мне почему-то показалось, что нужен необычный ход, который собьет царя с наезженной колеи допроса.

Разумеется, получилось не столь уж оригинально, но голова с лютого похмелья выдавать на-гора нечто посущественнее наотрез отказывалась, соглашаясь исключительно на самое простое – переводить царскую мысль на современный лад и логически развивать ее.

Впрочем, пока хватило и этого. Иоанн даже не сумел сдержать своего одобрения. Довольно хмыкнув, он кивнул на меня и заметил, обращаясь к Малюте:

– Учись, Гришка, яко излагает.

Ну прямо Остап Бендер, когда он выпрашивал стулья у монтера Мечникова.

– Будто по книжице словеса читает, буквица к буквице. И как согласно все.

Ага. Согласно. Осталось только вслед за тем же Мечниковым изречь, что согласие есть продукт непротивления сторон, а потом, как человек, измученный нарзаном, потребовать медку.

А царь меж тем продолжал:

– Такого и на дыбу жалко подвешивать – да что поделать, коль мне охота истину узнать. Али ты ее так поведаешь?

– Я ж очистился, государь. – И тут же вздрогнул, вспомнив о судном поле.

Неудачно он меня выдернул с подворья князя Воротынского. Не вовремя. И вообще, это свинство. Может, у меня психологическая травма. Даже две – чуть душегубом не стал, и чуть любимая не бросила. Меня к психотерапевту надо, а тут – я покосился на Малюту – скорее уж патологоанатом прислан. Во всяком случае, запах аналогичный, да и прочее тоже.

Такое ощущение, что он вот-вот энергично потрет ладошки и бодро осведомится: «Ну-с, с чего начнем, государь? Грудную клетку вскроем или черепную коробку? Воля ваша-с, однако смею предупредить, что тогда тело будет безнадежно испорчено скорейшим летальным исходом, а мы даже не услыхали, какую мощь могут развить его голосовые связки, если воткнуть сюда и туда иголочки, а затем ласково выдернуть у него из бока кусочек мясца вон теми раскаленными щипчиками. Да-да, очень хорошо придумано – и вырываем, и сразу ранку прижигаем. Никакой тебе инфекции, никакого заражения. А затем и послушаем. Как знать, может, сей образчик имеет несравненный голос Шаляпина. Хотя нет, судя по тому что он фрязин, – тогда Карузо. Ах, все-таки трепанацию черепа? Ну как угодно. Вы – ведущий специалист. Можно сказать, светило, божий помазанник, вам и карты в руки».

– Руси жаждал послужить, – не совсем уверенно выдал я, не зная, что сказать в свое оправдание.

– Гм-м, Руси… А пошто доселе не объявлялся? – осведомился ведущий специалист. – Ты ж тут поболе лета ужо.

Да какое там лето. Срок уже не на три летних месяца – на годы идет. Хотя да, тут как раз летом год называется. Тогда все верно.

– И пошто скрывался от меня, яко хороняка?

Ха! Это мы еще поспорили бы, кто из нас хороняка. Я, который за Русь дрался, или ты, который как Шер-Хан, трусливо поджав хвост, бежал от рыжих собак. Ну не рыжих, но все равно собак. Между прочим, тоже на север. И шакала с собой прихватил – верного Табаки. Ладно, не буду я спорить, так и быть. Радуйся, мужик, что мне с бодуна лень устраивать дискуссии, а то бы я тебе напомнил, кого именно Девлет-Гирей назвал в своем послании хоронякой.

– Есть такой обычай в нашем роду, – вместо этого коротко заметил я, – поначалу надо послужить, а уж потом объявляться за наградой.

– Ты тут лисьим хвостом не мети, – оборвал царь. – Я речь не о награде веду, а о том, пошто о себе не давал знать.

– Стыдно было, государь, – честно заметил я, – Когда я сюда прибыл, то на мне такая одежа была – не к каждому окольничему в гости в такой прийти можно, не говоря уж о боярах. А пред твои ясные очи явиться и вовсе соромно.

– Вот испросил бы службишку, тут я тебя и приодел бы, – нашелся Иоанн.

Но и мы не лыком шиты. Чай, не в капусте найден – имеем что сказать.

– Верю, приодел бы. А честь как же? Не ровен час, подумаешь, будто я вовсе поизносился, а потому все равно к кому наниматься – лишь бы из нужды выйти. Если б наймитом был – не смутился. Но я осесть тут хочу. Чтоб навсегда. Чтоб дети и внуки тут родились да Русь за свою родину считали.

– Ишьты, – хмыкнул Иоанн, но уже не так недоверчиво.

Подобрел, по голосу чувствуется. Но расслабляться было нельзя – сдаваться царь не собирался.

– Складно сказываешь.

Ну прямо как Горбатый в телесериале. Только от этого, в отличие от телебандита, обещания, что меня зарежут не больно, не дождаться. Не принято оно здесь – не больно.

– Токмо сдается мне, что никакой ты не Константин Монтеков.

– Уж больно чистый говор, – немедленно вписал свои три копейки Скуратов.

– Вот-вот, – подтвердил Иоанн. – Опять же страха я в тебе не чую. Ни пред Малютой, ни пред местечком оным. Стало быть, доводилось тебе уже попадать в пыточную. Тогда, выходит, ты тать шатучий али душегубец.

– Бывать и впрямь доводилось, только в гишпанских землях, – подтвердил я, но тут же уточнил: – За веру православную пострадал. Очень уж хотел король тамошний, Филиппом его кличут, чтоб я в латиняне перекрестился. За это и земли сулил, и злато, и чин при дворе немалый.

– Ну а ты что же? – лениво осведомился парь.

– А я отказался. Нешто можно веру на злато поменять? Такого греха господь нипочем не простит. Вот и довелось претерпеть.

– Хуже чем у нас? – уточнил Иоанн.

– Бог миловал, как тут пытают, я не ведаю, а там… – Я набрал в грудь побольше воздуха и приступил к подробному описанию пыток.

Ох, как трудно врать с похмелья, если б кто знал. Хорошо, что голова, убоявшись грозящей ей некой хирургической операции по отделению от туловища, начала выдавать на-гора. Снова пригодилась начитанность. Если когда-нибудь каким-то чудом попаду домой, первым делом разыщу портрет Шарля де Костера, закажу для него рамочку и каждую неделю буду зажигать перед ним лампадку. И свечей в церкви наставлю за упокой его души. Много-много. Целый пучок, а то и два. В тот день, если бы не его «Легенда об Уленшпигеле», я бы точно засыпался, а так даже Малюта и тот заслушался. Про самого царя не говорю – тот чуть слюну не пустил. Лишь под конец, встрепенувшись, перебил меня и ехидненько протянул:

– Славно сказываешь, славно… А что ж про наших катов молчишь? Али мне с тебя силком каждое словцо вытягивать? Оно, конечно, нам и без тебя кой-что ведомо – знакомец твой сказывал, – да не все. Ты как, не желаешь с ним поцеловаться, по христианскому обычаю? Чай, долгонько не видалися. – И небрежно кивнул на неподвижно повисшую на дыбе человеческую фигуру.

Разглядеть лицо в полумраке – дело трудное, а когда оно залито кровью – безнадежное. Как я ни вглядывался – ничего не припоминалось. Разве что частые мелкие ямки на шеках – не иначе как переболел оспой. Только благодаря им у меня в голове забрезжило что-то смутно-далекое, словно и не со мной…

Чем хорошо похмелье, так это заторможенной реакцией. Узнай я его сразу – шарахнулся бы от ужаса, а тут, даже когда до меня дошло, что висит не кто иной, как подьячий Митрошка Рябой, я еще не осознал всей катастрофы. И чуть погодя, когда уже прикинул, во что может обойтись мое участие в липовом сватовстве, мысль о предстоящих муках не испугала так сильно, как могла бы. Хотя скрывать не стану – в груди все равно что-то екнуло. Но, призвав на помощь всю свою выдержку, я твердо заявил:

– То ли с глазами худо, то ли запамятовал, но не признаю я этого человека.

– Ты еще про парсуну ему сказывал, – елейным голосом напомнил Иоанн.

– С царской невестой, – уточнил неугомонный Малюта.

Выходит, раскололся подьячий. Плохо. Или нет – это было плохо, а сейчас совсем хана. Эдакий северный зверь по имени песец – иначе и не скажешь. А еще хуже то, что и с ответом не помедлишь, иначе сразу заподозрят, что соврал. Ой, головушка ты моя, думай быстрее, иначе…

– Так вот это кто… – протянул я и… радостно заулыбался, надеясь, что получается не очень фальшиво. – И впрямь знакомец. Было дело, встречались мы с ним. Умен у тебя сей подьячий и татей славно вылавливает. Со мной, правда, промашку дал, да оно и конь, хоть о четырех ногах, но тоже спотыкается, а уж человек…

– Ты о невесте нашей сказывай, – нетерпеливо перебил Иоанн и зло усмехнулся. – Али вовсе не было невесты, ась?

– Как не быть, была, – сокрушенно вздохнул я и… рухнул на колени, – Прости, царь-батюшка, но не решился я к тебе с худом идти. Парсуна сия и ныне целехонька – держу как память, а вот той, кто на ней нарисован, увы, в живых уж нет. Когда первый раз тати на меня напали… то близ Ведьминого ручья было, – вовремя пришла мне на ум догадка сплести воедино спасение княжны и свою версию, – я чуть ли не год в беспамятстве провалялся. После отошел да снова в Москву засобирался. И опять на меня тати в дороге налетели. Вот и знакомец этот подтвердить может. Словом, когда я сюда прибыл, то, прежде чем идти к тебе, зашел к знакомым купцам. Хотел узнать, что в Англии новенького. От них и сведал, что, покамест я добирался, почила красавица герцогиня Элизабет Тейлор от тяжкой болезни. Проверить тоже легко – об том мне поведал Томас Бентам, можно спросить его.

Я и сам удивился, как лихо приплел англичанина, которого спросить было невозможно – он задохнулся в своем каменном подвале во время прошлогоднего пожара.

А уж у кого он сам услыхал, спросить не догадался, – на всякий случай добавил я и обескураженно развел руками. – Теперь сам посуди, государь, с чем мне было идти к тебе?

– А пошто ж мне Дженкинсон об ей ни полсловцом не поведал? – усомнился царь. – Ни о том, что сполнил мое порученье тайное, ни о смерти оной девицы? Он ведь вовсе напротив мне сказывал… Хм…

Мамочка моя, если б я еще знал, кто такой этот Дженкинсон и какого черта он должен был поведать Иоанну. Или царь как раз и поручил именно ему сыскать в Англии невесту? А когда? И что сейчас мне ляпнуть, чтобы пришлось в масть? Но тут судьба криво усмехнулась, и Иоанн сам ответил на свои вопросы.

– Хотя да, она ж к тому времени богу душу отдала, потому он о ней и промолчал. Решил, поди, что и без него давно меня известили. А вторую он не сыскал. Тогда понятно. Ну а парсуну куда дел? – недоверчиво уточнил царь.

Я молча сунул руку за пазуху. По счастью, после возвращения с поля я так и не удосужился снять медальон – все было как-то не до того. Теперь он мне пригодился.

Однако достать мне его не дали – двое тут же сноровисто схватили за руки, а третий бесцеремонно запустил руку мне под рубаху, извлекая неведомую кинокрасавицу. Снимал он ее тоже не деликатничая – чуть ухо мне цепочкой не ободрал.

– Эвон кака справная, – сожалеючи протянул Иоанн. – Дебела, пышна, ликом бела, губами червлена…

«Ему еще осталось добавить, что зельной красотою лепа, бровьми союзна, телом изобильна, и тогда уже будет вообще копия пьесы Булгакова[17]17
  Имеется в виду пьеса М. А. Булгакова «Иван Васильевич».


[Закрыть],– мрачно подумал я. – Ишь как разобрало, чуть слюной не исходит».

Наконец царь оторвал взгляд от парсуны и вновь устремил его на меня.

– Стало быть, худо ты повеление своей королевны сполнил, – задумчиво протянул он. – Покарать бы тебя за это надобно…

Да сколько ж можно?! Третья пыточная уже, и все по недоразумению. Кошмар! Хотя нет. Тут как раз следствие моей собственной трепотни, которая вытащила из одной беды, но зато сунула в другую, куда хлеше.

– Худо, государь, – согласился я. – Но и тут как поглядеть. Может, то господь над тобой смилостивился, потому и решил меня приостановить.

– Надо мной?! – несказанно удивился Иоанн и озадаченно уставился на меня.

– Над тобой, – подтвердил я. – Сам посуди, что было бы, коли я явился бы к тебе пораньше, еще не зная о ее смерти. Ты бы уже к сей красавице сердцем прикипел, ан глядь, а ее ангелы прибрали. Сызнова тебе печаль. Вот всевышний и не допустил меня к тебя раньше времени.

– Ишь как ловко вывернулся, – подивился царь. – Теперь я уж и не знаю, казнить тебя али помиловать. А пошто опосля не объявился, когда одежонкой разжился?

– И тут посчитал, что рано. Оказывается, непригоден я к вашему бою. В наших землях все больше на шпагах бьются, а саблей – совсем иное. Секиры тоже другие. Про луки я и вовсе молчу – богатыри тебе служат, как есть богатыри. Первый раз, когда тетиву натягивал, упарился совсем. Пришлось переучиваться, а на это время надобно.

– Да ты не токмо этому у нас обучался, – недовольно заметил Иоанн, встав передо мной вплотную и тут же отвернув лицо. – Эва, как несет. – И полюбопытствовал с коварной усмешкой на лице: – Небось жажда мучит, ась?

– От глотка студеной водицы и впрямь бы не отказался, – вздохнул я. – Ежели дозволишь, государь…

– Чай, не в Ливонии нищей, – снова перебил он. – Пошто водицы? Медку поднесу. Да не глоток, а полну чашу. Заодно и сам с тобой изопью. Ну-ка, кто там!

Иоанн повелительно хлопнул в ладоши, и из мрака пыточной вынырнула еще одна приземистая фигура, которая даже не подошла – подплыла к нам, держа в руках два серебряных кубка. Когда фигура приблизилась, мне вновь почудилось в ней что-то знакомое.

Нет, то, что он тогда на поле сноровисто суетился возле Осипа, я помнил, но вроде бы я встречал его и гораздо раньше, только где, когда и при каких обстоятельствах, выскочило напрочь.

Меж тем оба кубка были с поклоном протянуты Иоанну.

– Э-э-э нет, – отстранился тот. – Вон у нас гость, ему и чашу на выбор. Да не боись, – ободрил он меня. – Тут тебя поцелуйный обряд соблюдать никто не заставит, и в сахарные уста мово Елисейку лобзать не занадобится, так что бери смело.

Вспомнил! Как только Иоанн назвал имя, я тут же вспомнил и нашу случайную встречу перед сожжением Москвы, и мое предостережение, чтобы он не оставался во дворце Иоанна на Арбате. А еще вспомнил, что мне довелось про него прочитать. Кратко, правда, но тут достаточно и одной фразы: «Главный царский лекарь, астролог и… отравитель».

Я посмотрел на протянутые кубки. Получается, что Иоанн…

И что теперь делать? Отказаться вообще – силком вольют. Нет уж, лучше самому счастья попытать, авось выберу тот, что без яда. Вот только какой взять?

Я растерянно уставился на Бомелия, не решаясь сделать выбор. И тут он быстро скосил глаза на левый.

Подсказка? Неужто он тоже вспомнил? Или, наоборот, на яд показывает. И как поступить?

Эх, была не была, и я решительно принял кубок из левой руки.

– А пошто медлил? – подозрительно осведомился царь.

Ну что ты будешь делать – все ему не по нраву.

– Выбирал пополнее, – нашелся я.

Ну коль выбрал, так пей, – равнодушно, пожалуй, даже слишком равнодушно произнес Иоанн, приняв оставшийся кубок и приветливо подняв его: – Во твое здравие, фрязин.

И ты будь здрав, государь, – ответил я и принялся неторопливо пить, одновременно пытаясь распознать подозрительные оттенки во вкусе меда. Смысла в этом, по большому счету, не было никакого, но надо ж чем-то отвлечься от противной мысли, что лекарь подсунул мне отраву.

Иоанн молча следил, не говоря ни слова, пока я не выдул все содержимое.

– Благодарствую за угощение, государь, – поклонился я.

– Погодь благодарить, – усмехнулся он и обернулся в сторону двух здоровенных мужиков, по пояс голых и обряженных в кожаные фартуки. Те тут же подошли поближе и встали за моей спиной. – То жеребий был, – пояснил Иоанн, – Ты хоть и православной веры, а все ж иноземец. Потому и жеребий. Если бы ты мне правду сказывал, в награду чистого медку бы испил, а коль солгал, иного зелья испробовал. Смертного.