Текст книги "Царская невеста"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 9
ЗАСТАВЬ ДУРАКА БОГУ МОЛИТЬСЯ

В поместье Долгоруких я въезжал уже как в родное село – все знакомо, включая рощицу за бугром, лес в отдалении, а также тихую речушку, украшенную пожухлыми разноцветными листьями прибрежных берез, неспешно сносимыми куда-то вдаль медлительным течением. Красива все-таки природа в этих краях, ничего не скажешь. Было б время – сел бы на пологом бережку и часами любовался на неторопливую, величавую, несмотря на крохотные размеры, от силы метров тридцать в ширину, гладь воды. Господи, как хорошо вот так бездумно сидеть, ни о чем не думая и испытывая острое наслаждение от этого бездумья. Не надо никуда спешить, не надо бежать, не нужно выдумывать очередную байку, незачем ломать голову над тем, как ловчее подать царю ту или иную идейку, чтобы он принял ее за свое гениальное озарение и внедрил в жизнь. Лепота.

Только не пришлось мне посидеть. Не выпало времени. Снова возникли проблемы, будь они неладны. Начну с того, что предчувствие меня не обмануло. Не рад был нашей встрече князь Андрей Тимофеевич Долгорукий. С чего бы вдруг? А ведь так хорошо мы с ним гуднули в Москве – и в грудь себя кулаками били, и в любви признавались, и целовались через каждую минуту. Что, тестюшка? Прошла любовь, завяли помидоры? Калоши жмут, и нам с тобой уже не по пути? Ну-ну. А ведь явно что-то замыслил старик, уж очень натужно и старательно радовался он моему приезду. Можно сказать, выдавливал из себя ликование. Прямо как при запоре.

Смею надеяться, что у меня это получилось значительно лучше. Впрочем, я и не фальшивил в своих чувствах. Почти. Более того, чем сильнее тужился старикан, тем больше я радовался – значит, успел вовремя, иначе бы тот не кривился время от времени, когда думал, что я не вижу его скособоченной рожи. Ну ни дать ни взять – вылитый поросенок верхом на кактусе.

Нет, все-таки не повезло мне с будущей родней по линии будущей жены. Точнее, повезло наполовину, потому что про тещу слова худого не скажу – и хлопотунья, и ласковая, и заботливая. Отрада будущего зятя, да и только. Зато тесть…

Он тоже для зятя как теща, только с заменой одной буквы – отрава. Ох, старик, старик, дождешься ты у меня.

Пришлось скромненько заметить, что как бы ни была велика моя радость, тем не менее царская служба превыше всего, а посему я ненадолго, всего на три-четыре дня, так как надо доложить государю, что думный дворянин и князь Константин Монтекки со своей задачей управился как положено. Потому мне хотелось бы обговорить все детали насчет официального сватовства, если, разумеется, в нем теперь еще есть необходимость, ну и все прочее. От этих моих слов Андрей Тимофеевич скис еще больше. Прямо на глазах. Простокваша отдыхает.

С духом он собирался долго, но наконец отважился, открыл карты. Мол, он тут ездил по делам в Новгород, ну и Машу с собой захватил – обновок ей прикупить. А пока проживали у двухродного племяша, который состоит на службе у новгородского архиепископа в его особом полку, пожаловал в гости сам владыка, да не один, а с государем. Вот такая получилась радость. Можно сказать, нечаянная. Пробыл царь-батюшка недолго, но, увидев Машу, восхитился ее очарованием и пообещал просватать самолично, чтоб эдакая ангельская краса досталась наипервейшему на всей Руси молодцу. Ну а он, ясное дело, перечить государю не в силах.

– Все мы его холопы, все в его воле, и как он повелит, так и будет. Потому со свадебкой и прочим надо бы обождать, – смущенно проскрипел он и с хитрющей улыбкой добавил: – Ежели государь сосватает ее за князя Константина, я б и тут перечить не стал. Вовсе напротив, принял бы такого веселого зятя с радостию – хорошо памятую тот славный вечерок в Москве. – И тут же заспешил, зачастил с воспоминаниями, уходя от темы.

Мол, он и ныне тоже не прочь повторить это застолье да еще раз послушать славные фряжские песни. Это он про романсы на стихи Есенина, наверное.

А что до дворовых девок, то у него и тут полный порядок – нынче же вечером пришлет стелить мне постель пару-тройку посговорчивее. Хорошая подстава, ничего не скажешь. Мне еще за ведьму прощения просить, а он тут с довеском. Согласись я, и, уверен, утром Маша бы все знала.

Вот же зараза навязалась на мою голову!

Словом, даже повтора с веселым застольем у нас не получилось, и причина та же – очень уж тяготился Долгорукий моим присутствием, а через час тонко намекнул, что не дело хозяину томить гостя, уставшего с дороги, а потому…

Я хотел было возмутиться – с чего он взял про мою усталость, но потом решил, что утро вечера мудренее, и поплелся отдыхать. Девок я разогнал, хотя князь действительно не поскупился, подставив мне двух ядреных молодух – очевидно, и впрямь лучших, что у него были. Но мне не до них – снова думать надо, голову ломать. Правда, размышлял я недолго. Дорожная усталость действительно сказалась – уснул очень быстро, так и не придя ни к какому выводу.

А наутро пораскинуть мозгами мне не дала будущая теща. До самого обеда она приставала с расспросами, как поживает ее стрый князь Михайла свет Иванович да почто его не было в Новгороде близ государя.

Всего я ей говорить не стал, отделавшись краткими и ничего не говорящими фразами: «Жив-здоров помаленьку. Не было его, потому что он оставлен в Москве, ибо царь ему так доверяет, так доверяет, что даже оставил на его попечение столицу». Ну и все прочее в том же духе.

Ни к чему ей излагать истинные причины отсутствия Воротынского в царском поезде. Зачем племяшке лишние проблемы, тем более вон она как переживает – тон участливый, в глазах неподдельная тревога. По всему чувствуется – уважает она своего последнего дядьку, который ей «в отца место». Так что незачем ей знать, что на самом деле Михайла Иванович вроде как в опале, хотя официально и не объявленной, а невольный виновник тому… я.

Да-да. Не хотел, честно говоря, рассказывать, потому и прошелся по содержанию нашей первой беседы с Иоанном лишь вскользь – мол, говорили о сексе. Но теперь вижу – придется рассказать поподробнее.

На самом деле государь вел разговор не только о нем, но в первую очередь о князе. Точнее о нем и обо мне. Особенно его интересовала наша с Воротынским совместная работа по наведению порядка на южной границе. Помните, я рассказывал о своем первом впечатлении – будто старик-монах перечитывает собственную летопись, все ли он правильно написал и не надо ли чего подправить.

На самом деле царь держал в руках не что иное, как мои собственные листы с черновым вариантом расклада по станам, станицам, сторожам, разъездам и прочие пометки. В том числе и черновики устава пограничной стражи.

Оказывается, после того как меня привезли со двора в Пыточную избу, пара человечков задержалась и быстренько изъяла их в моей светлице. Быстренько, потому что знали – где искать и что изымать, действуя согласно четко полученным инструкциям.

От кого? Выяснил я и это, только много позже. От думного дьяка Василия Яковлевича Щелкалова, главы Разбойного приказа. А ему это деликатное поручение дал родной брательник – глава Посольского и Разрядного приказов и вообще канцлер царя, Андрей Яковлевич. Уж больно ему не понравилось, что царь так высоко отозвался об организаторских способностях князя Воротынского. Не иначе как почуял потенциального конкурента. Пока речь шла о ратной доблести князя, о его полководческих заслугах и победах – это одно. Тут их пути не пересекались. Шпарили по прямой, как две параллельные линии по принципу «Каждому свое».

Но план, да еще столь умно составленный, это серьезно. Можно сказать, перспективная заявка на общее лидерство. Оказывается, князь неплох и как организатор. Да что там неплох – могуч. Титан. Монстр. Голова. В смысле светлая, и даже с прорезавшимся нимбом. Свечение хоть и слабое, но наблюдается отчетливо. Получается, что одна из параллелей отклонилась от своего маршрута в весьма опасную сторону, рванув на сближение с другой. Того и гляди пересечет. А то и вовсе перечеркнет – с нее станется.

Первый упреждающий маневр Щелкалов сделал еще весной. Оказывается, Воротынский еще и потому так легко получил верховное главнокомандование, что за него «порадел» Андрей Яковлевич. Уверен был Щелкалов – не выдюжат русские рати под напором летучей конницы крымского хана, не справиться им. Татар-то у Девлет-Гирея и впрямь было вдвое, если не втрое больше, чем русских ратников. А если к этому добавить, что крымский хан, согласно донесениям сакмагонов, имел изрядное подкрепление от турецкого султана, и не только янычар, но и пушки, то на русских ратях практически все ставили крест. Большой и жирный. Причем с двумя перекладинками. Как на могилах.

Все учел думный дьяк в своем раскладе. И малое количество воинов, и нелюбовь князя к огненному бою, начиная с пищалей и заканчивая пушками, а следовательно, неумение всем этим воспользоваться. Включил он, скорее всего, в этот расклад и безрассудную отвагу Воротынского. Князь «Вперед!» скорее сложит голову, чем отступит, а если останется в живых, то лишь в одном случае – его, изнемогающего от ран, вывезут с поля боя верные люди. Такое тоже неплохо. Далее он либо сам помрет, либо будет очень долго выздоравливать. Но главное – вызовет на себя царский гнев, потому как не одолел Девлетку и бежал с ратного поля. А то, что бежал не сам, а вывезли, то, что весь в шрамах от сабельных ударов, никого не волнует, а уж царя меньше всех.

Но тут приключилась незадача. Подвели Андрея Яковлевича предварительные расчеты. Жив-здоров оказался князь. И не бежал он с битвы, а, напротив, гнался за бежавшим, да такой разгром учинил Девлет-Гирею, что теперь за южные рубежи можно долго не тревожиться. Спаситель отечества стал для честолюбивого дьяка вдвойне опаснее.

Тогда он и устроил беседу с подьячими, которые работали со мной, а по ходу ее выяснил, что князь, оказывается, в разработке этой организации обороны не ударил и пальцем о палец. Учинил же все некий фрязин, а вклад самого Воротынского ничтожен и выразился лишь в том, что он надиктовал окончательный текст, причем опять-таки взяв его содержание не из собственной головы, а с неких загадочных листов, которые он все время держал перед собой. Что за листы? Откуда взялись? Куда делись?

Потому Андрей Яковлевич своей властью и расширил полномочия людей Василия Щелкалова, приехавших за мной. Почему эти листочки появились перед царем не сразу, в Пыточной избе? Трудно сказать. Полагаю, что поначалу брат-один отдал их брату-два, а тот их внимательно изучил. Можно сказать, досконально перелопатил. Работоспособность у него колоссальная, ею он и брал, так что хватило одного дня, чтобы понять – составлено умно, четко, грамотно и таким языком, что остается лишь позавидовать. Словом, оценил по заслугам и… испугался – вдруг и Иоанн тоже даст им достойную оценку, а их обладателя вместо опалы, пыток и казней, наоборот, приблизит к своей особе? Да и уверен он был, что мне оттуда все равно не выбраться. Даже без листов.

А может, не успел продумать, как лучше подать их царю, чтоб сработало наверняка.

Но когда он узнал, что я остался в живых, несмотря на все передряги и предъявленные поначалу обвинения, то тут и вовсе занервничал. Человек с головой, которой он пользуется не только для ношения шапки, но еще и мыслит ею, – опасный человек. Если же учесть, что он вдобавок удачлив, а к баловням загадочного красавчика Авось в эту пору относились очень серьезно, то загадочный фряжский князь становился опасен вдвойне, а то и втройне.

Нет, не сам по себе, хотя и здесь как знать – любил Иоанн привечать иноземцев, пускай они и не всегда платили ему той же монетой, нагло пользуясь льготами и расположением, а потом, в случае чего, быстренько сбегая обратно. Как крысы. Но если брать меня в расчет именно как подручного Воротынского, тут и вовсе получалась беда. Знатный род, именитый полководец, да теперь ему еще и это подспорье в моем лице. Нет уж. Фрязина надо не просто давить, но еще и размазать, чтоб случайно не выскользнул.

Потому он и пустил мои листы в дело лишь на следующий день, положив их на стол к царю. Да не просто положив, а с соответствующими комментариями относительно возможного шпионажа.

И мне еще повезло, что Иоанн, прочитав листочки и заинтересовавшись автором, отмахнулся от этих комментариев, как от назойливой мухи: «Цыть, негодная! Сам во всем разберусь». Могло быть куда как хуже. Для меня, естественно. Бог любит троицу, гласит известная присказка, а я как раз успел выбрать весь лимит своих прогулок по пыточным – вначале у Митрошки Рябого, затем у Годуновых, а потом и у самого царя. Так что мой четвертый визит в эти «благодатные» места, да еще не к кому-нибудь, а к Григорию Лукьяновичу Скуратову-Вельскому и его подручным, обещал мало радостей.

Царь потому их и держал в руках, когда я зашел, – хотел сразу их мне предъявить, как в «Бриллиантовой руке» супруга Семена Семеныча деньги с пистолетом.

– Твое?

– Мое.

– Откуда?

– Оттуда.

Только в финале иные интонации: «Ага-а! Завербова-али! Стража-а!»

Ну а далее лучше не представлять – картина получается жуткая и почти по Репину: Иван Грозный убивает… вражеского лазутчика. Позы действующих лиц тоже иные, а выражение лица царя, разумеется, диаметрально противоположное изображенному на репинском шедевре – надменно-торжествующее, а в глазах чувство глубокого удовлетворения от содеянного.

Только и тут у Андрея Яковлевича ничего не вышло.

Во-первых, сработала моя страховка. Получалось, травить фрязина все равно что убить самого себя.

Во-вторых, листочки эти, точнее свой почерк на них, я заприметил еще на середине своего рассказа о жутком предсказании волхва, так что успел подготовиться.

Ну и, в-третьих, Иоанн, после того как наконец-то спохватился и, вспомнив о листах, спросил меня, услышал в ответ совсем не то, что ожидал. Щелкалов-то как сказал? Мол, прохлопали мы шпиёна окаянного, который вкрался в доверие к нашему простодушному князю и выведал все секреты по охране южных рубежей. Хорошо хоть, что не успел отправить переписанное по назначению – вовремя изъяли.

Значит, я должен запираться, от всего отнекиваться, стучать кулаком в грудь и креститься на иконы – я не я и лошадь не моя. В смысле бумаги. Откуда взялись? А бог весть откуда. Подсунули, мерзавцы! И первый же мой простодушный ответ мигом поставил Иоанна в тупик:

– То черновое, государь. Вызвался я помочь князю Воротынскому, когда узнал, что он мыслит над тем, как обезопасить южные рубежи твоей державы, вот и сделал кое-какие наброски.

У царя тут же брови кверху, в глазах по здоровенному вопросительному знаку, а по лбу морщины волнами. Это извилины наружу запросились – уж очень напряженный мыслительный процесс пошел.

– Стало быть, ты хошь сказать, что бумаги енти князь Воротынский зрил?

Ну а как же иначе, государь. И не просто зрил – он ими при написании пользовался. Изрядно мой труд ему пригодился – о том он мне и сам сказывал.

Брови взметнулись еще выше, в глазах добавилось по второму вопросительному знаку, пожирнее первого, а морщины не волнами – там уже чуть ли не цунами. Эва как его вспучило!

Глядит он на меня и понять не может – кто ж перед ним стоит. Шпиён? Тогда почему у него такое простодушие на лице? Почто глаз не отводит, да и не бегают они воровато, как должны, а отвечает сразу, не задумываясь. И мне тоже невдомек – чем я его так крепко озадачил. Откуда мне знать, что я шпиён, да еще изобличенный, вот и веду себя неправильно.

Молчал он долго, продолжая неотступно буравить меня своим колючим взглядом. Вот только грозности в нем было не ахти – скорее уж тупость. Но соображал Иоанн быстро, а потому уже спустя пару минут, судя по изменившемуся выражению глаз, до него стал доходить истинный расклад. Пускай не до конца, но достаточно для того, чтобы царь-батюшка сменил свой гневный тон и перешел на более деловой – что да как, зачем да почему. Потихоньку да полегоньку он дошел до сути, разобрался в истинном положении вещей, после чего даже удостоил меня своей милостивой похвалы:

– Изрядно написано. Толково да просто – залюбуешься. – И тут же – вот зловредная натура – с ехидной усмешкой задал коварный вопрос: – Небось обида жгла, егда князь Воротынский твое творение за свое выдал? Трудился ты денно и нощно, ан все впустую оказалось.

Ну прямо-таки жаждет человек стравить одного с другим, а на них напустить третьего вместе с четвертым. Экие мы любители кулачных боев.

– Впустую было бы, если б ты, царь-батюшка, сие творение не одобрил, – вежливо поправил я. – А коль оно пошло на пользу, коль благодаря ему князь Воротынский с божьей помощью и… твоим благословением одолел басурман – выходит, не впустую. Мне же и того довольно, что я тебе и твоим людям подсобил в державных делах.

– Ну-ну, – недовольно промычал он, но тут же оживился. – Надобно мне у князя Михаилы Иваныча спросить, отчего он про тебя даже единым словцом не обмолвился. Уж не потому ли, что испужался? Де, проведаю я, кто истинно над охраной моих рубежей потрудился, так и титла «слуга государев» не ему, а тебе достанется. – И снова полетел в мою сторону испытующий взгляд.

– Помнится, ты его не за уложение титлой наградил, а за битву при Молодях да за то, что он так ловко одолел полчища крымского хана, – аккуратно поправил я его. – А смолчал, наверное, потому, что если всех упоминать, то список слишком велик окажется. Тут и подьячие длани приложили, а уж сколько станичников пришлось выслушать – уму непостижимо. И почти каждый что-то дельное говорил. Так что же, всех поминать?

– Всех не всех, но главного мог бы, – упрямо заметил Иоанн.

– Да какой там главный, – беззаботно отмахнулся я. – Моих слов в уложении, можно сказать, и нет вовсе. От силы десяток на каждую сотню придется, а то и того меньше. Князь их чуть ли не все заменил.

– Зато суть осталась, – усмехнулся Иоанн. – Я б на твоем месте изобиделся.

И снова пристальный взгляд в мою сторону. Дураком надо быть, чтоб не догадаться, что он от меня хочет услышать. Честно говоря, после того как Михайла Иванович так меня «кинул», чего уж греха таить, я и впрямь был на него немного обижен. Ведь знал же, как важно для меня удостоиться царской похвалы и какого-нибудь чина за проделанный труд, чтоб ехать к отцу Маши не безвестным фряжским князем, а каким-нибудь стольником.

Виду, конечно, не подал – молчал да кивал, пока Воротынский излагал мне свои возражения, но в душе… Но это мое дело. Мое, да еше Михайлы Ивановича. Бог ему судья. Опять же сватом я его считал… будущим. Да и не приучен я жаловаться. Но теперь пришлось изобразить недовольный вид. Раз уж царю этого так хочется – пускай. С нас не убудет. Вслух говорить ничего не стал – перебьется, зато изобразил красноречиво. Моей насупленной рожей с нахмуренными бровями Иоанн остался доволен. Так доволен, что даже махнул рукой.

– Ладноть, не сказывай – сам зрю. – И вполголоса, но явно для моих ушей: – И не стыдно на старости лет чужое красть? Ай-ай-ай. А я-то мыслил, будто он и впрямь умишком посветлел, а выходит, вона как. Ишь ты… Попользовался человеком да выкинул, яко рогожу поганую. – И снова мне: – Спасибо-то хоть сказал али и про него забыл?

– Спасибо сказал, не забыл, – мрачно ответил я.

– Ну и то славно, – кивнул Иоанн. – От кого иного ты бы и ентого не дождался. Дрянь народец, как есть дрянь – каждый норовит свое урвать, а нет чтоб, как ты, о державе озаботиться. Вот и выходит, что один я должон об ей мыслить, дни и ночи в трудах проводить. Держава ведь, она яко баба смазливая да беспутная, пред кем хошь подол задерет, да еще поднагнется для удобства. Чуть зазевался, ан глядь – твое законное местечко и занято. Бабы они все таковские, что на Руси, что в иных землях. Не зря басурмане даже лика своих женок всем прочим казать не хотят – опаску имеют. Ай нет?

– Всяко бывает, государь, – уклончиво заметил я.

– Сказывать не желаешь али сам не ведаешь, яко они в иных землях блудят? – нахмурился Иоанн.

– Отчего ж, ведаю, – пожал плечами я и… начал излагать более подробно – ждет же человек, не стоит разочаровывать.

Вот тогда-то наш разговор и свернул в сторону интима и его особенностей. А что до Воротынского, то царь не утерпел и вывалил ему все, что думал о его стратегических способностях, да вдобавок, не целясь, угодил в самое яблочко:

– А может, сей фрязин и при Молодях не просто бился да над пишальниками воеводствовал, а еще кой-что советовал, ась? Мне ведь ныне все ведомо.

Об этом царь рассказал мне в нашу последнюю встречу перед его отъездом в Новгород. При этом он был такой довольный, аж лучился от счастья. Ну еще бы. Никак ему лавры спасителя Руси покоя не давали. Не дурак же Иоанн. Прекрасно понимал, что почести, которые он принимал, когда въезжал в Москву, были пустышкой, не больше. Зато Воротынского и его рать народ чествовал совсем иначе – искренне и от души, потому царь и злился. Все искал повод, чтоб унизить князя, опустить его до своего уровня, а тут вдруг он сам отыскался. Можно сказать, поднесли на блюдечке с голубой каемочкой. Такую удачу грех упускать.

Вот только трусость Иоанна как была, так и осталась целым-целехонька. Уверен, что ретивые летописцы уже успели занести в свои анналы и хронографы, что он загодя упаковал и отправил в безопасное место казну, что сам удрал в Новгород, причем на этот раз даже не как в прошлом году, а заранее, дабы потом никто не сказал, будто он испугался крымского хана. Дескать, дела у него важные, державные, потому и выехал. А какие там дела?

Я потом в Новгороде совершенно случайно у одного из монахов в хронографе, что он вел, мельком прочел, чем занимался и что поделывал государь в те дни, когда мы с Воротынским отбивали нашествие Девлета. Весьма поучительное чтение, доложу я вам.

Например, когда мы защищали Сенькин брод, он «многих своих детей боярских в Волхов-реку метал, с камением топил». Никак очередную «измену» выискал.

А когда мы – уже 29 июля – шли вдогон за Девлетом, бросив обозы и прочее, чтоб успеть настичь, не дать повториться прошлогодней трагедии, он веселился на свадьбе у своего шурина Григория Алексеевича Колтовского.

Мы насмерть схлестнулись с крымчаками под Молодями, а он 1 августа в храм Святой Софии, «в предел Якима и Анны, где лежит Никита епископ, свечу местную» прислал.

А может, государь занимался державными делами чуть раньше, просто успел их все переделать? Ничего подобного. Поглядел я и июньские записи, но тоже не нашел ничего существенного. Нет, о нем самом сколько угодно, и чем он занимался – тоже, а вот с государскими делами, требующими его непосредственного вмешательства, – тишина. Вместо этого совсем иное. То он участвует в крестном ходе, то вместе с Ванькой-наследником пирует у владыки, архиепископа Леонида. Одно лишь дельце и нашел, да и то после долгих поисков – это меня спортивное любопытство обуяло. Вот оно, то самое главное и государское, чего без него никак бы не решили и что побудило царя выехать весной в Новгород: «Июня в 26… государь велел прибавити улицы и столпы перекопывати на новых местах…» Куда уж важнее! Архитектор, блин, туды его в душу!

И вот теперь он смеет унижать Воротынского, причем, заметьте, за мой счет, потому что после царских слов – уж будьте покойны – в сваты ко мне Михайла Иванович ни за что не пойдет. Хорошо, что я к этому времени успел самолично решить все с Долгоруким, иначе совсем беда.

«Да и то, – мелькнула у меня мысль. – Князь же решит, что это я нажаловался обо всем царю – какое тут сватовство. Как бы не наоборот. Не ринулся бы он отговаривать Андрея Тимофеевича, и на том спасибочки, а то ведь с Воротынского и такое станется».

Мне было настолько неудобно перед князем, что я, едва услыхав все это от царя, на следующее же утро спешно засобирался со своим переездом. Хорошо хоть, что я к тому времени уже имел местечко, выделенное мне по распоряжению Иоанна, на Тверской улице.

Зашел попрощаться с Михайлой Ивановичем, а тот глядит как бирюк, причем куда-то в сторону. Дескать, даже глаза свои поганить не желаю, тебя, стукача, разглядывая, вот до чего ты мне противен.

Легковерен князь-батюшка, да и то сказать, никто другой насчет тех же Молодей донести царю просто не мог – у нас же с Воротынским все разговоры были тет-а-тет. Вот и получается, что сдал его именно я, больше некому. Поначалу мне вообще ничего не хотелось говорить – терпеть не могу оправдываться, особенно когда не чувствую за собой вины, но потом все-таки решился, сказал:

– Знаю, что ты обо мне думаешь. Только я о наших с тобой разговорах ни под Серпуховом, ни под Молодями и полсловечком царю не обмолвился. Могу хоть сейчас в том крест целовать и перед иконами побожиться.

– И откель же ему все ведомо стало? – с кривой ухмылкой спросил Воротынский, по-прежнему не глядя в мою сторону и упорно продолжая буравить сумрачным взором сучок в правом резном столбе-балясине, поддерживающем его крыльцо.

– А с чего ты взял, что он все сведал? – спросил я. – Бывает, что человек вслепую, с завязанными глазами вверх стреляет да в журавля попадает. Так и он. Наугад ляпнул. Вот посмотришь – не станет он больше об этом упоминать.

– Тебе виднее, – процедил князь сквозь зубы, перекинувшись с сучка на резной наличник сверху, – Это ж ты у нас с пищалей палить ловок. Мы-то все больше по старине. Известно, на нови хлеб сеют, а на старь навоз возят. А ведомо тебе, что за обман с уложением государь мне в просьбишке отказал – не дозволил детишек с женкой с-под Белоозера привезти?

– А куда было деваться, коль у него в руках все мои черновики были?! – не выдержав, заорал я, возмущенный столь явной несправедливостью. – И он о них так меня расспрашивал, будто решил, что я твое уложение не просто так переписал, а с тайным умыслом, дабы ворогам его иноземным передать! Скажи, что мне еше оставалось делать?!

– О том не ведаю. – Он резко и зло мотнул головой. – Токмо мыслю, что не просто так он про Молоди допытывался. Как себе хошь, а не верю я, что он с завязанными глазами да столь метко угодил. Была длань, коя его стрелу в нужную сторону подправила. – И добавил после паузы: – Меня ныне и про серьги сомнения взяли. Можа, и прав был князь Андрей Тимофеевич…

Зря он это сказал. Так бы я еще попытался его переубедить – авось и получилось бы что-нибудь. Но после того как он упомянул серьги, стало понятно – разговора не будет. Бесполезно его вести. Не тот случай. Раз уж он всерьез решил, будто я украл вещь, которую сам же и купил, – о чем тут говорить?! Развернулся да пошел прочь. Так и расстались мы с ним. Потом я сколько раз прокручивал в памяти, выискивая, могли сделать хоть что-то, находил, злился на себя, но былого не вернуть.

А когда уходил, то чуть не споткнулся, будто кто толкнул меня сзади. Оглянулся – никого. Только в отдалении остроносый зубы скалит. Во взгляде ненависть пополам с торжеством – хоть и непричастен он к случившемуся, а все равно так ликовал, будто собственную руку приложил. Ну еще бы – есть чему. Не все мне на коне скакать – пришло время и возле стремени побегать.

И от этой улыбки на меня отчего-то повеяло холодком. Появилось какое-то недоброе предчувствие, коротенькое такое, как порыв ветра, – всего на миг. Я даже и не понял, что к чему. Потом лишь догадался, когда ничего не исправишь.

Хотя напакостить ему перед самым уходом мне удалось – уж больно не хотелось, чтобы он, пускай даже косвенно, оказался победителем. Первой мыслью было рассказать его биографию Воротынскому. Не всю, конечно, откуда мне знать, но достаточно для того, чтобы князь как минимум прогнал его.

Однако, немного подумав, я пришел к выводу, что получится только хуже. Михайла Иванович сейчас настолько на меня зол, что, скорее всего, поступит с точностью до наоборот, лишь бы продемонстрировать, как мало ценит он мое мнение. Ага, наоборот… Ну тогда и мы схитрим.

Я повернулся к князю, который продолжал стоять на крыльце, как и положено хозяину, и чуть ли не повелительно заметил ему, кивнув в сторону Осьмушки:

– А этого ты береги да приблизить не забудь – из башковитых. В сотники его назначь, он годится. Из ратных холопов для тебя все соки выдавит, чтоб угодить. Я б его с собой прихватил, но потом решил – пусть хоть одна голова у тебя останется. Чай, подсобит, если что.

Ответа от Воротынского не ждал – и без того понятно, каким именно он будет. Вместо этого, чтобы усугубить впечатление, шагнул к оторопевшему Осьмушке и дружески приобнял обалдевшего от эдакой нежности остроносого. Да чтоб он не скалил на радостях зубы, засунув довольную улыбку себе… куда подальше, шепнул на ухо:

– А ларец ты мне вернешь, сукин сын. Ныне скоро грязник настанет, тяжко до Костромы добираться, потому я по доброте душевной срок тебе даю до весны. Ну а коль вернусь и ты мне его не вручишь – да чтоб до единой полушки, – пеняй на себя. Сдается, не все ты князю Воротынскому об себе рассказал, но оно поправимо, а уж тогда… Была бы голова, а петля для нее сыщется. – И, умиленно похлопав его напоследок по плечу, ласково осведомился: – Все ли понял, Софрон-душегубец, али повторить?

– Все! – зло выдохнул он.

– Тогда бывай… до весны. – Я улыбнулся еще шире, краем глаза подметив неодобрительное выражение на лице Воротынского, и с чувством сделанного на совесть доброго дела бодро потопал к своему коню.

Как мне впоследствии удалось узнать, князь спустя всего день после моего отъезда понизил Осьмушку, разжаловав его в рядовые. Жаль, что вообще не выгнал. Очень жаль. Я-то рассчитывал именно на это, но увы.

Словом, так мне государь «помог», что дальше некуда. В гробу я его медвежью услугу видел! А деваться некуда – после эдакой пакости мне же пришлось еще и благодарить царя. Дескать, спасибо, Иоанн Васильевич, что заступился за меня – сирого да убогого, не дал изобидеть, не дозволил посрамить. А куда деваться, коли царь именно этого от меня и ждал? Не разочаровывать же дурака, который от усердия, прямо как в поговорке, весь лоб расшиб. Только я его богу молиться не заставлял, и, в отличие от народной мудрости, лоб этот расшибленный был не его, а мой собственный.

Потому и не взял Иоанн в Новгород князя Воротынского, дав понять тем самым свое недовольство. Но не буду же я рассказывать обо всем этом Анастасии Владимировне. Пусть теща не тревожится – в Багдаде все спокойно.

И с Машей не все получилось ладно – так и не сумел я с ней встретиться. Всего разок, пять – десять минуток, одним глазком и поглядел на нее, как она стояла возле матери в церкви на воскресной обедне. Вид у нее и впрямь был бледный. Я даже встревожился – неужто и впрямь приболела, как заявил старый князь?