Текст книги "Барин-Шабарин (СИ)"

Автор книги: Валерий Гуров

Соавторы: Денис Старый
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 8

Я чуть пригнулся. Пуля пролетела в полуметре и вошла в стену, будто та из фанеры – легко, не встречая препятствий. Мужик стрелял даже не для виду, заведомо в сторону, он мог и попасть. Но я не согнулся, не побежал прочь, спасаясь. И не только потому, что знал об одном заряде в ружье, я привычный, от звука выстрела в панику не впадаю. Однако и не сказать, что оставался преисполненным спокойствием.

– Да вашу налево, в душу Богу мать анафемой по горбу, – выругался я, и мужик с ружьем замер.

Всегда замечал, что заковыристые ругательства способствуют некоторому снижению накала. Это своего рода система опознавания «свой-чужой». Так что я – наш, даже близкий к народу. Между тем, я не наигранно ругался. Начинает изрядно напрягать то, что ко мне врываются всякие и пукалками грозят, пусть и такими вот громоздкими древними кремнёвыми карамультуками.

– Ну ты, крестник, и дал! Анафемой по горбу… Ха-ха, – произнес Матвей Картамонов.

А звучало-то как умилительно! Словно отец, услышав от сына мат, обнял своего мальчугана и попросил: «А, ну, сынок, скажи еще раз слово ху…, порадуй батю!» Я бы порадовал своего… крестного отца, и на букву «х», и на остальные буквы. А вообще очень интересно получается. Я крестник отца дамочки ста-, нет, «стапятидесятикилограммовочки». И получается, почти по-гоголевски «я тебя породил, я тебя и убью»? Не смог отец во Крещении повлиять на своего крестника, чтобы скотиной не рос, так чего тогда стрелять, без того убогие стены дырявить!

– Удивил… Ранее я только замахнусь, а ты уже слезьми покрылся. А нынче и выстрела будто не заметил. Неужто друга моего, батюшки твоего, Царствия ему Небесного, наследие в тебе пробудилось? Но все едино, вопросов к тебе много, – мужик встряхнул головой, будто прогоняя наваждение, и вновь нахмурил брови.

– Так задайте вопросы, Матвей… – я чуть замялся. – Иванович? Правильно?

– А ранее так дядькой Матвеем звал, – ностальгически заметил мужик, но разряженное ружье продолжал направлять на меня. – Растут детки.

«Особенно твоя дочь» – подумал я, но, естественно, не стал усугублять.

Я присмотрелся к оружию. Нет, это точно не многозарядная винтовка. Пока мне не грозит быть застреленным. И в целом… это было такое большое ружье и такое… неэстетичное, что ли. Оружие, как по мне – это совершенное творение человека. Чтобы убить себе подобного, сотворить непотребство, человек всегда использует лучшие свои качества: ум, креативность, трудолюбие, творчески, с вдохновением подходит к орудиям уничтожения.

– Дядька Матвей, отпустили бы вы ружье, всё одно разряжено! – сказал я.

Мужик посмотрел на свое оружие.

– Вот же анафемой мне по горбу, – делано возмутился мужик и улыбнулся, видимо, ему ну очень понравилось ругательство. – А штык и забыл закрепить. Как же я тебя резать-то буду?

– А у меня нож есть, принести? – пошутил я.

Матвей Иванович опешил, не сразу понял юмора. А мне со своими шуточками поосторожнее нужно быть, а то еще всерьез подумает, что я готов и ножик принести, и тазик подставить, чтобы не пачкать собственной кровью любимого доброго крестного. А он улыбнется мне, мол, где наша не пропала, да перережет горло. Так и закончил бы я свои дни с легкой улыбкой носителя тяжелой формы дебилизма.

– Вот в этом ты весь, Лешка, несурьезный. Еще слов нахватался, лаяться научился по своим книгам французским, а не человеком становишься, а этим… обезьяном, – посетовал Матвей Иванович, бережно приставляя ружье к стене.

«И в каких это книгах так ругаться учатся? Я бы почитал» – подумал я.

Впрочем, в будущем такого творчества хватает.

Я уже было счёл, что все, угроза от неадекватного дядьки миновала, но тут он достал из-за пояса большой кинжал. Вот же, ебипетская сила, неугомонный! Я старость уважаю, но придет же предел терпению – и сломаю нос «воспитателю».

– Заходь в комнату, окоём! – потребовал Матвей Иванович, после подошел к сжавшемуся в комочек у лестницы Емельяну и обратился уже к нему: – А ну-ка, Емелька, принеси-ка мне розги, да смоченные кабы были. Буду твоего барина уму-разуму научать. Давно нужда была выпороть да дурь выбить.

Емельян Данилович было дернулся исполнять волю Матвея, но я остановил.

– А ну, кость моржовая тебе в дышло, стоять! – Емельян посмотрел на Матвея и вновь сделал попытку драпануть. – Стоять, сказал! А то розги для себя принесешь. Или плеть.

Емельян встал, как вкопанный, и только его зрачки бегали то в мою сторону, направо от него, то в сторону Матвея, влево. Как маятник. А что, если сделать себе такие живые часы? Тик-так – и глаза Емельки гуляют туда да сюда. А после о-па… кукареку! Это, стало быть, час прошел! Помещик я или как? Уж всяко, в моем мировоззрении, подобное лучше, чем девочек-малолеток стращать в бане. Наверняка, заслужил Емельян Данилович экзекуцию. О! Какое слово на ум пришло! Обживаюсь в эпохе.

– Ладно, Емелька, не нужно розг, – молчание прервал Матвей Иванович. – Надо будет, так и сам мордасы крестнику разукрашу, чай силушку мою Господь не быстро прибирает.

– Жди меня, Емельян Данилович, внизу. Сбежишь?.. Выпорю, вот как есть и выпорю… и тебя и… всех выпорю, – сказал я и чуть тряхнул управляющего, приводя того в чувства.

– Странный ты, Лешка, ой какой странный! А ну-кася, прочти «символ веры»! – потребовал Матвей, пристально меня рассматривая, как раба перед покупкой.

– Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя… – начал я читать молитву.

Ну вот, ещё один молитвы спрашивает – спасибо бабушке, что я их знаю. Отец-то у меня был коммунистом, он долго противился такому «опиуму для народа», но бабуля, если уже что-то решила, так всегда шла напролом.

– Знаешь молитву и слава Слава Богу. И хляби небесные не разверзлися, и тебя не скрутило, стало быть не бесовский ты, – выдохнул Матвей Иванович. – Но и я же не слепец какой, вижу, как держишься, как смотришь. И ты это, и не ты. Не смотрел ранее ты так. Неужто повзрослел, наконец? Али кровь друга моего, брата названного Петра, в тебе проснулась?

– Может, и так, дядька Матвей. Многое не помню, – уже спокойным тоном говорил я. – Ты проходи в мой кабинет, я с управляющим поговорю и вернусь к тебе, чаю попьем.

– Хм, гляди-ка. Кабинет его. Знал бы ты, как мы бражничали тут с батькой твоим… – пробурчал Матвей и прошел, куда приглашали.

– Эй Проська, Саломея. Чаю принесите, да чего к нему, – выкрикнул я, будучи уверенным, что бабья прислуга ошивается где-то рядом да уши греет. – Лучше всего – к чаю штоф водки несите.

Я оставил Матвея, думаю, что ему стоит остыть, пусть вон без меня пока водки выпьет да на Прасковью попялится. Видно же, что мужик хочет казаться грозным, но на самом деле, я для него не чужой человек.

Я не в обиде на новообъявившегося крестного. Мужика понять можно. Любит дочь, за нее печется. Да и ко мне относится чутко, точно не как к чужому человеку. Было бы иначе, так и не метался бы по дому да не размахивал бы своим стволом… В смысле, ружьем.

– Емельян Данилович! – прокричал я таким тоном, что не сулил ничего хорошего управляющему.

– Звали, барин? – прозвучал глупейший вопрос.

Емельян торчал на первом этаже, рядом с хозяйственной частью дома, где обитала прислуга, располагалась кухня и что-то еще. Я не особо пока дом знаю.

– Звал, – не так чтобы умно ответил я.

Успеем ещё поумничать, когда по делу.

– Так чего изволите? – заискивающие поинтересовался Емельян. – Матвей Иванович всё гневаться изволит? Я как… а он… стрелять. Я же за вас беспокоился. Это же…

– Будет тебе причитать. Слушай сюда… – потребовал я и стал перечислять, чего изволю.

Нельзя терять время, надо сходу озадачить управляющего. Пока он не стряхнул с себя это состояния страха, возникшее благодаря лихости Матвея да и моему нажиму. Вот пусть принесет все учетные книги, или что там есть, чтобы понять состояние дел, а после как хочет приходит в себя, да хоть застрелится сразу. Хотя… даже и ворьё жалко, пусть себе живет.

Я потребовал всех отчетов, всех записей, документов, которые только велись в поместье. Аудиторская проверка моего имения напрашивалась и на первый взгляд, и уж тем более на все последующие. Тут мало того, что очевидное воровство управляющего, есть предположение, что имеет место катастрофическая бесхозяйственность.

Вот я и хочу сперва проверить и узнать, чем владею, чтобы после думать, как поступить. Как выйти из этой ж… животрепещущей ситуации.

– Расскажи о своей семье, – вдруг сменил я не только тему разговора, но и тон.

– А? Не понял, барин, – еще больше растерялся Емельян.

– О семье расскажи, мне же интересно, что да так. Память же потерял, вот, – доброжелательно, будто закадычному другу говорил я. – Ага, ты говори.

– Ну так жонка…– сказал Емельян, но сразу был мной перебит.

– Прасковья! – выкрикнул я. – Емеля, ты продолжай давай, ага.

– Два сына, один в Екатеринославе в классической гимназии, – продолжал свой рассказ управляющий, но вновь был мной перебит.

– Вот так, классической? – спросил я, видимо, еще больше ввергая в недоумение Емельяна Даниловича.

– А младший сын, он…

– Звали, барин? – в этот раз я не успел перебить управляющего, за меня это сделала Параска.

– Петра, того большого, что был, когда бандиты приходили, знаешь? – спросил я и понял, что сглупил.

Эта знала всех, может, не в лицо, а могла распознать, кто есть кто, по другим частям тела, но зато безошибочно. Ну или я наговариваю на девушку, а она пример благочинности и непорочности… ну уж нет.

Вон как разулыбалась.

– Знаю, барин, как же Петро не знать. Сильный парубок, – сказала Прасковья, а мне даже почудилось, что она облизнулась при упоминании этого имени.

– Ну так чего стоишь? Чтобы быстро он был у меня! – прикрикнул я и повернулся к Емельяну. – Ну, так что? Только два сына?

– Нет, дочка есть, а более, так и Господь не дал, – отвечал Емелян.

Меня забавляло говорить с ним о пустом. Нет, то, что я узнал о семье управляющего – важно, но в дальнейшем разговор был о пустом, такой, что я не давал возможности Емельяну подумать и проанализировать ситуацию. Если раньше времени начнет паниковать, что-нибудь начудит. Он так и не понял, что я хочу сделать.

– Звали, барин? – буквально через пять минут появился Петро.

– А ты у меня в усадьбе живешь? – удивился я такой скорости прибытия.

– Да, в мастерских и живу. Кузнец я… А что, барин, и впрямь память потерял? – и этот туда же.

– Сюда иди! – приказал я и попробовал чуть подтолкнуть Петра.

Тот будто и не заметил тычка. Хотя, может, и вправду не заметил. Здоровый лоб. Вон как силы и роста набрался на моих-то на харчах. Видимо, не такой уж я был и плохой, раз такие сытые крестьяне имеются. Хотя… я, может, и не знал ничего, а Петр, скажем, воровал металл да налево чего мастерил.

– Семью Емельяна Даниловича привези ко мне в дом. И после я жду тебя для разговора, – сказал я так, чтобы Емельян не слышал. – Ты понял меня?

Зазвенел металл в голосе, но казалось, что Петро и этого не заметил.

– Как скажете, – сказал кузнец, пожал плечами и пошел прочь.

Я собирался взять в заложники семью управляющего. Ну, как в заложники… так, позвать погостить, но без права отказа. Сразу видно, что Емельян – перец ушлый и может стартануть куда подальше, покая начну его проверять, а после с него требовать.

– Не удеру я, барин. Куда же мне. Ну если только убивать не станете. Да и зачем бежать мне, когда через три недели имение и отобрать могут, – с какой-то болью говорил Емельян. – Зачем всё это, барин, пошто стращаете, если отцовское именьице не ваше скоро будет.

– Подробнее! – потребовал я.

– Ну да, ну да, вы ж не в памяти теперь! – усталым, тоскливым голосом сказал Емельян и начал повествование.

Я читал книги про разных хронопутешественников, начиная с «Янки при дворе короля Артура». И большинство произведений подобного жанра изобилуют героями, у которых сразу же в новом времени появляется из ниоткуда много плюшек. Царями становятся или гаремом обзаводятся. Тьфу ты. Не тот пример. Гарем и у меня есть, неправильный только. Но чего нет, так это спокойствия, определенности.

Вот, вроде бы, попал «в князи», но почему по пояс в грязи? Я тут аудит проводить собрался, а меня за неуплату коммунальных выселяют? В смысле, за то, что заложил имение и не выплатил.

– Так у вас на столе извещение лежит. Через дней десять ехать нужно в Екатеринослав, там слушание будет, – сказал Емельян и посмотрел на меня заискивающе: – Барин, оставьте семью, Христом Богом прошу. Как оно еще сладится со всем. Чего их сюда?

– Погостят. Давай лучше решать, как имение спасать. Что вообще можно сделать? – я начал ходить из стороны в сторону.

– Простите, барин, но… – Емельян замялся. – Хоть бейте, но коли так все, что и родных моих, и… С чего мне думать, как спасать вами проигранное имение?

Сказав это, управляющий оперся спиной о стену и сполз по ней, закрывая голову, будто я сейчас начну его нещадно бить. Что ж, а с ним и не поспоришь. Я, получается, все проср… в смысле, профукал, а стращаю управляющего. Впрочем, долой лирику. На этом управляющем клейма негде ставить. Тоже мне, святоша выискался!

– То есть, ты мне не помощник? Я проверяю тебя, все документы, все твое имущество, после сдаю… куда там? В полицию, забираю все то, чего у тебя не может быть… – я посмотрел на Емельяна, которому, наверное, уже надоело бояться, потому что взгляд управляющего выражал теперь безразличие. – Или ты помогаешь мне. Имение остается у меня, ты тоже остаешься. И все, или почти все тобою у меня наворованное я оставляю тебе, даже если награбил слишком много. Пусть это будет плата за помощь.

Я демонстративно отвернулся и стал рассматривать содержимое шкафа, что был в кабинете, и книжных полок. Нормальную литературу, знакомую мне, не нашел. Хотя… вот один томик Пушкина. Но половина книг – на французском языке.

– Ты решил? – через минут пять после прозвучавшего ультиматума спросил я.

– А выбора-то и нет, – глухо отвечал Емельян Данилович.

– Ничто так не помогает сделать правильный выбор, как нож, приставленный к горлу, – прошептал я себе под нос, но в голос сказал: – Я так понимаю, что нужно ехать в город. Куда там, в Екатеринослав? Рассказывай про город, его правила, что там и как. Будем думать, как выходить из положения.

– Вы бы это, чай, у Матвея Ивановича спросили бы, барин. У него есть кто-то знакомый в губернском городе. А что сказать про уклад городской, слушайте… – Емельян стал мне рассказывать о реалиях этого мира и этого края огромной Российской империи.

Разговор пришлось все же перенести. Я опаздывал в кабинет – уже слышался хмельной голос Матвея, который гонял мою дворню и в хвост и в гриву. Все тут «курвы нерасторопные» и «блудницы вавилонские». Даже бабу Марфу, которая вышла из кухни посмотреть, что твориться, или дабы пополниться курьезными новостями, и ту облаял. Нужно идти к своему крестному, а то наберётся в одно горло, таскай его после да песни подпевай.

– Так чего убивать меня прибыли, дядька Матвей? Я же едва в себя пришёл, многое не помню, – начал я разговор.

– Наська говаривала, ягоза этакая, – слова Матвея прямо сочились любовью к дочери, того смотри и скупую проспиртованную слезу смахнет. – Знаю я, что память ты потерял. А я ей говорю, что давно уж совесть и честь ты свою в карты прогулял. Да память дедовью.

Было неприятно это слышать, но что поделать. Особенно упрек про поруганную память о дедах покоробил. Да я за нее, память эту, в том числе, воевал, я только лишь в День Победы и позволяю себе пустить слезу, а он о памяти дедов!

– Дядька Матвей, ты меня не отчитывай, не это… не брани. Скажи, как оно есть и в чем моя вина. Если видишь выход, так подскажи! Ко мне тут и разбойники приезжали, так прогнали их, но долги же отдавать нужно, – сказал я.

– Слыхал я про тех татей шелудивых. Вот ежели б не прогнал ты их, так точно уже пристрелил бы я тебя, – сказал Матвей и, видимо, для убедительности, еще и пристукнул по столу.

Как бы хлипкая мебель не развалилась от такой проверки на прочность. Трещину на одной из ножек стола я уже заприметил. А у Матвея что, идея фикс такая? Кого-нибудь пристрелить?

– Саблю дедовскую возверни мне! – строго сказал Матвей. – У меня всяко сохраннее будет.

Я не то чтобы растерялся, но категорически не хотелось признаваться, что о сабле ничего не знаю. А еще крайне противно было думать о том, что я, так уж получается, если тут и там отвечаю за чужие грехи, проиграл саблю. Ведь, по логике, так оно, скорее всего, и случилось.

– Не, нет! Ты не молчи, окоём непутевый, не говори, что и саблю дедову, что он у турецкого паши забрал, не пропил? – заволновался Матвей Иванович, путаясь в «не».

– Если и так, то верну! – сказал я, а взгляд так и норовил стыдливо ухнуть в пол.

Матвей встал со стула и начал расхаживать по кабинету, пыхтя, как паровоз.

– Говорил я Петру Никифоровичу, что крестника моего, тебя, охламона, нужно в казацких обычаях воспитывать. А он все хотел, чтобы ты справным барином стал, да вхож был в дома дворянские в Екатеринославе да в Ростове. Все мамка твоя, непутевая, – бормотал себе под нос пожилой казак.

– Ты, дядька Матвей, мамку не трогай. Какая бы ни была, она моя мать, а ты власти над ней не имеешь, – зло сказал я, будто речь шла о моей собственной родной матери.

А, получается сейчас, что и о моей.

– Ты не помнишь? – спросил Матвей Иванович, посмотрел на меня, тяжело вдохнул и сказал. – Оно и лучше, не знать тебе такого позору.

Установилась пауза в разговоре, а в воздухе теперь витала недосказанность.

– Ну? Расскажи! – решил я нарушить тишину.

И Картамонов рассказал… Мать-то моя, если так прикинуть, еще большая сволота, чем тот я, прежний. Оставила меня и отправилась с полюбовником прожигать свою жизнь. Да и попутного бы ей ветра меж ягодиц. Но тут ведь что – она годовой доход с поместья забрала. И доподлинно Матвей Иванович только об этих деньгах знает, но высказал догадку, что Мария Марковна, так зовут мою маму, забрала и сбережения отца.

– Они, понимаешь, должны быть. Петр Никифорович, батька твой, мог и гульнуть, но вместе с тем, рачительный был, деньгу к деньге прикладывал, да в сундук складывал. Твое поместье не хуже моего денег приносило, даже и больше. Так что думай, могу ли я называть Машку курвой али нет, – сказал Матвей.

– Нет, – припечатал я.

– Что нет? – спросил сосед-помещик.

– Не можешь называть ее курвой, – сказал я.

– А ты с каких пор со мной на «ты», да еще и указываешь? Это я буду тебе указывать, шалопай ветреный, – вновь стал закипать мой гость.

– Да хватит уже! – раздраженно выкрикнул я. – Вы мне скажите, есть ли люди, что мне смерти желают? Еще… кроме тех бандитов.

– Жебокрицкий мог чудить. Да, нет, на что ему это? Красницкий? Нет, – размышлял вслух Матвей Иванович, не обращая внимания на меня.

Парашка тем временем принесла нарезанной вареной говядины, кусок жареной колбасы, а еще зачем-то баранок и грубо наколотого сахара, который выглядел серым и будто мокрым, неаппетитно. Ах да, тут же чаевничают, потому и сахар. Правда, в чашке нечто чуть мутноватое, и это точно не чай.

Почему я спросил о том, кто мог желать моей смерти? Так на голове я с утра обнаружил шишку, свидетельствующую о явном ударе. И возникает в целом закономерный вопрос: как я оказался вдали от дома, в снегу, без сознания?

– Наську не трожь, – после перечисления, наверное двадцати, не меньше, фамилий, Матвей вновь поднял тему дочери.

– Ты не серчай, крестный, но девице схуднуть бы, – сказал я и сразу понял, что мои слова – ужасный поклеп, во вселенной Матвея Ивановича, конечно.

Тот выпучил глаза, сжал кулак и снова поднялся со стула.

– Да там каждый фунт веса – все на месте. Что бы ты понимал, охламон. Девка в соку! – закричал гость.

«Ни килограммом меньше! Только в рост!» – наверное, таким может быть девиз семьи Картамоновых.

– Захочет, пусть со мной приходит заниматься, если вы недалеко живете. Вместе стройнеть будем, – сказал я, макая бублик в малиновое варенье и заедая это куском мяса.

Это я так с бубликами и вареньями худеть собрался. Или веду себя, как большинство людей: сейчас наемся вредного, а завтра, все – сажусь на правильное питание.

– Верни саблю да поеду я. Нешто сердце стучит. Немолод, но не помру, пока Наська замуж не выйдет. Вот думал ране, что вы повенчаетесь, а нынче… Завязывал бы ты с играми, да шалости разные вытворять, – сказал Матвей Иванович и встал из-за стола, что чудом, не иначе, всё ещё удерживал самовар. – Понял я, что саблю ты проиграл. Расстроился. Видеть тебя боле не хочу. Вот ей-богу, взял бы грех на душу, убил бы, но Петра Никифоровича, батьку твоего, больно уж любил. Все. Прощевай. Долг в триста рублей прощаю, но появишься рядом с моим домом – заберу твоих коней. Саблю, окоём проклятый, ты проиграл, а коней оставил… Тьфу! Они добрые кони, но сабелька – память родовая!

– Уже уходите, даже чаю не попьете? – в шутливой манере спросил я, но непрозрачно намекая, что пора гостю и честь знать.

– Чаю? Выпью, как водится, – сказал Матвей Иванович и опрокинул в себя почти полную чашку с водкой, да так, что по его залихватским «а-ля казак» усам жидкость стала стекать и капать на пол.

Матвей Иванович посмотрел на оставшуюся в бутыле водку, замер, видимо, размышляя, стоит ли продолжить. После с явным сожалением вздохнул и обратился ко мне:

– Ты, Лешка, что? Думаешь, что имение заложенное – твоя основная головная боль? Али тати игральные, коим деньги должен? Мамка ли твоя непутевая? Нет, – казак поднял указательный палец кверху. – Я скажу, в чем твоя главная проблема…

И он сказал, причем популярно, с красным словцом, объяснил, почему именно так. И что это за пердимонокль такой! Ну, мало мне, что ли, сложностей! Так нате еще пня трухлявого под седалище!